Тэкс не позволил устранить себя от получения новых фотографий в ателье де Ора. Ни один человек не умеет так хорошо обращаться с фотографиями, как он. Он основательно научился этому еще в Нью-Йорке. Эндрис и Феликс дожидались внизу.
Тэкс вышел из лифта, сияя и помахивая в воздухе большим конвертом, который он дал Эндрису.
-- Как вышли карточки? -- спросил венец.
-- Как они вышли? -- воскликнул Тэкс и потер обе руки, как делал его хозяин. -- Великолепно. Одну -- вот эту -- вы должны подарить мне, мистер Войланд.
Эндрис взглянул на фотографию, где он был снят стоящим с папироской.
-- Вы можете ее получить, если вернете мне нью-йоркскую карточку.
Тэкс с готовностью согласился и добавил:
-- Помните, как я просил вас остаться у нас в роли тетки? Когда я смотрю на новые карточки и вижу вас сегодня перед собой, мне хочется, чтобы вы были моим племянником! В сравнении с вами мы с Феликсом выглядим, как две старые гремучие змеи. Вы же -- великолепны, молоды, блестящи, как Аполлон!
-- Нет, еще мужественнее, -- добавил венец, -- красивы и сильны, как полубог, как Ахиллес.
Эндрис улыбался, почти краснел. Неужели и мужчины довольны такого рода лестью? Он просмотрел фотографии одну за другой, а затем покосился на небольшое зеркало в двери лифта. Тэкс был прав, несомненно, он был прав.
Они выбирали, какую карточку передать Гвинни. О, она захочет иметь все. Какие же заказать и по скольку?
-- Могу ли и я получить одну? -- спросил Феликс.
-- Пожалуйста, выбирайте! -- ответил Эндрис.
-- Эту, в костюме для верховой езды, -- решил молодой венец. -- На ней вы выглядите мужественнее всего. И если вы не сочтете наглостью, то я хотел бы попросить и нью-йоркскую карточку, которую должен вернуть Тэкс. Я повешу обе друг против друга, по научным соображениям!
-- И затем каждому гостю будете читать об этом хорошенький доклад, не так ли? -- смеялся Эндрис. -- Этого только недоставало!.. Когда вы мне дадите фотографию, изображающую вас кормилицей с двойней у груди, тогда и вы получите снимки, не раньше.
Тэкс Дэргем захлопал в ладоши.
-- Феликс в качестве мамки -- это здорово, Вой... господин Войланд, хотел я сказать...
-- Можете спокойно отбросить "господин", -- сказал Эндрис.
Тэкс с удовольствием похлопал его по плечу.
-- Благодарю, тогда уж я буду звать вас Эндрю. Мы выпьем нового вина, которое мне только что рекомендовал Феликс.
-- Охотно, Тэкс, -- согласился Эндрис. -- Сегодня же вечером в "Курящей Собаке", когда Гвинни пойдет спать.
Болтая и смеясь, все трое пошли по бульварам.
Когда они пришли в "Крильон", Гвинни как раз была у парикмахера. Эндрис поручил обоим молодым людям посторожить внизу и задержать Гвинни, если она вернется раньше срока. Сам же поспешил в ее комнаты. Он тотчас же взялся за работу. Вынул одну за другой нью-йоркские фотографии из рамок и вставил туда новые. Он с удовольствием смотрел, как женщины превращались в мужчин. Это потребовало меньше десяти минут. Он засмеялся. В жизни все происходило не так просто.
Затем он припомнил, что у Гвинни стояла еще одна карточка перед кроватью. Вошел в спальню. Но эту фотографию нельзя вынуть из рамки. Она была крепко приклеена. Он рвал и отщипывал ее, но ничего не удавалось. Тогда он оставил старую карточку, а под стекло засунул новую так, что она ее покрыла. Укрепив задвижки, поставил серебряную рамку на стол.
Он прошел обратно в гостиную и взял нью-йоркские фотографии. Ему хотелось разорвать их в клочья и бросить в корзину. Но он заколебался: Гвинни может обидеться. Сложил их в конверт, унес в свою комнату и запрятал глубоко в ящик комода среди рубах. Там им будет хорошо.
В его комнате не было ни одного портрета Гвинни. Он вообще не имел их, только пару маленьких любительских фотографий, снятых Тэксом. Эндрис видел их в портфеле, когда открывал его. Это было недели две тому назад, когда Феликс Прайндль дал ему адрес кузена. Там еще лежал лист почтовой бумаги. "Дорогой кузен Ян!" -- значилось на нем, больше ничего. У него тогда было ощущение, что он должен о чем-то написать Яну. Но о чем? Чтобы уяснить для себя свои чувства и все рассказать Яну, надо бы написать множество страниц -- и тогда едва ли это удалось бы. Вот если бы Ян был здесь, если бы можно было с ним говорить... Тогда хватило бы получаса. Кузен умел выковыривать мысли, спрятанные глубоко, под постоянно меняющейся кожей.
Одно было несомненно: Эндрис желал обладать Гвинни Брискоу, этой стройной милой фигуркой с раскрашенной фарфоровой головкой, этой маленькой девочкой с проснувшимися чувствами, со светлым огнем жизни в груди. А Гвинни уклонялась от него. Это было не менее очевидно. Она любила его здесь, как и в Нью-Йорке, постоянно и каждый день высказывала свою любовь. Она ревновала ко всякому человеку, с которым он говорил, почти ко всякой вещи, до которой он дотрагивался. Эндрис чувствовал, что только он и заполняет ее жизнь, что кроме него для этой девушки не существует ничего на свете. И все же она от него уклонялась. Когда она приехала, было решено, что через несколько дней они поедут в Лондон, так как в Англии скорей совершается процедура бракосочетания. Но Гвинни отсрочивала поездку, заявляя, что сначала должна купить себе платья. Проходили дни, недели и месяцы. Раза два они уже назначали день отъезда, но всякий раз Гвинни выискивала причину, чтобы остаться. Однажды, в декабре, она заявила: "нельзя ехать, на канале страшная буря". И показала газету: где-то затонул пароход. Вскоре после того погода стала прекрасной и небо засинело. Гвинни делала вид, что этого не замечает. Эндрис спросил, ее прямо: согласна ли она принадлежать ему? С венчанием или без -- какая разница? Быть может, так даже лучше. Если брак не наладится, так будет легче и удобнее разойтись. Если ее отец придает большое значение свидетельству из церкви и магистрата, то для него это безразлично. Всегда можно повенчаться, если она будет ждать ребенка. Так чего же она медлит?
Гвинни уклонялась. Это не вызывало сомнений. Поступала она так не из дурного настроения, не по обдуманному кокетству и, конечно, не из стыдливости. Она противилась под влиянием какого-то смутного инстинкта, непонятного ей самой. Противилась постоянно, иногда пользуясь совсем смешными предлогами. Она сама страдала от этого, мучила себя. Брала новые отсрочки, осыпала Эндриса ласками и нежностями, открыто выказывая свою большую любовь.
Он никогда не забудет, как мила она была в ночь под Новый Год. В Париже был сильный мороз. Они выехали в Сен-Клу, катались на коньках по озеру в парке. Он давал ей уроки, учил первым шагам. Она покатилась и упала, вскочила, смеялась, пробовала снова и снова. Когда она устала и села на скамейку, он пробежал перед нею, показывая все, что умеет.
-- И ты, Гвинни, должна этому научиться, -- крикнул он, -- я тебя выучу! Внезапно он почувствовал тогда в левой ноге колющую боль, но не обратил на это внимания. Через минуту боль прошла, потом раза два снова возобновлялась. Позже, когда они, сидя в дощатом бараке, пили горячий грог, он забыл об этом. Луна стояла высоко. Они отправили вперед свой автомобиль, решив часть пути пройти пешком в светлый зимний вечер. Но едва вышли из ресторана, как он опять почувствовал колотье, все усиливающееся при каждом шаге, гораздо более острое, чем на коньках. Он сжал зубы, шел крупными шагами, чтобы не испугать ее. Она это заметила и спросила, что с ним.
-- Ничего, -- ответил он. -- Вероятно, потому, что катался не в специальных для коньков, а в своих обыкновенных ботинках... Завтра надо будет заказать обувь для катка.
Он уже явно хромал, и она поддерживала его. С нетерпением он вглядывался вперед -- далеко ли до автомобиля. Затем начал вздыхать и стонать. Боль при каждом шаге была невыносимая.
-- Быть может, у меня... -- начал он. Сел решительно на землю, разулся -- в ту же минуту боль прекратилась. Он полез рукой в ботинок, поднял его.
-- Тронь, Гвинни, -- острый гвоздь. Неудивительно, что больно ходить.
Он попытался забить гвоздь коньком. Но это не удалось. Тогда он снял другой ботинок и бросил их в канаву.
-- Я побегу так, -- смеялся Эндрис, -- пока мы дойдем до автомобиля. Вот будут удивляться люди, когда я в одних носках заявлюсь в "Крильон".
Они пошли быстро, но не скоро догнали свой экипаж. Гвинни закутала меховой полостью его озябшие ноги. В отеле они поднялись на лифте. Лифтер таращил на них глаза: коньки в руках и без ботинок! Гвинни распахнула свою дверь и крикнула:
-- Обожди, я сейчас приду к тебе!
Он пошел в свою комнату, разделся, накинул кимоно. Когда он сидел в ванной комнате, стараясь снять носки, зашла Гвинни. Она была еще в шубе и шляпе, принесла вату и бинт, раствор йода и уксусно-кислого глинозема. Стала перед ним на колени, осторожно и тщательно сняла носки. Обе ноги были в дорожной грязи, а левая к тому же покрыта запекшейся кровью. Он взял ногу в руку и осмотрел ее.
-- Ничего страшного, -- сказал он, -- надо только помыть ее.
Гвинни велела ему не шевелиться. Она была так возбуждена, что он не противоречил. Она огляделась кругом. В ванной не было никаких тазов. Она пододвинула стул к ванне и попросила его вытянуть ноги. Сама в чем была вошла в ванну, пустила воду. Вымыла, стоя на коленях, ему ноги, каждый палец, каждый ноготь, не успокоилась, пока не сошло последнее пятно грязи. Затем взяла мохнатое полотенце, вытерла его, растерла, намассировала.
"Если бы у нее были длинные волосы, -- думал он. -- она утирала бы мне ноги ими".
Он не сомневался, что Гвинни любит его всем сердцем. Но почему же она ускользает от него, когда он становится нежен? Почему запирает дверь после прощального поцелуя перед сном и остается одна в своей спальне? Она хочет вечно оставаться его невестой? В конце концов...
Ему было ясно: отказ Гвинни только еще больше возбуждает его. Не то чтобы она к этому и стремилась -- о, нет! Она прекрасно подмечала это и становилась одновременно счастливой и несчастной. Счастливой, так как хотела, чтобы он ее желал все более и более. А все же и несчастной -- почему?
Он понимал каждый ее взгляд, малейшее движение, наполовину высказанную мысль. Понимал все это гораздо лучше, чем любой другой мужчина. Тут нет никакого чуда, думал он. Если сам был женщиной столь долгое время, должен концами пальцев ощущать, что чувствует женская душа.
Но он совершенно не понимал, как должен вести себя в роли мужчины. Ему ни к чему был в этом случае весь его женский опыт и весьма мало помогала короткая связь с Розой-Марией. Роза-Мария была учительницей и пробной девушкой, которую мудрый гофмаршал кладет в постель юному наследнику перед тем, как тот женится на принцессе. Обычно такую девушку брали со сцены, красивую и ловкую, опытную в искусстве любви и выдержавшую серьезный медицинский осмотр. Если она хорошо выполняет свою обязанность -- а это она, конечно, делает! -- она становится придворной певицей, получает орден, пенсию и сверх того еще рекламу: "Это та самая, с которой наш кронпринц..." Именно эту роль выполнила сестра Роза-Мария. И Эндрис должен был благодарить кузена за его хороший выбор.
Но тому, что требовалось от него сейчас, он не мог научиться у Розы-Марии. Как преодолеть препятствия, как овладеть Гвинни, умно воспользовавшись обстоятельствами? Ему бы стать Дон Жуаном, размышлял он, настоящим соблазнителем, а он -- всего лишь глупый школьник. Все как в сказке, думал он, перед ним огромный сад, и золотые яблоки смеются над ним. Но кругом -- высокая решетка, и дверь плотно закрыта. Если бы рядом был кузен -- тот имеет гибкую тросточку, чудесный удар которой раскрывает настежь все ворота!
Эндрис вспомнил о красном памятном камне, стоявшем на дороге в Войландском парке, недалеко от Оленьего моста. На этом месте на одного из Войландов -- прадеда или даже, может быть, его отца -- некогда напал во время травли кабан. Охотник промахнулся, споткнулся о корни дуба и лежал беспомощно на земле под клыками сильного черного вепря. Тогда подбежал его лучший кобель и вцепился в ухо кабану, повис на нем. Вепрь оттащил пса, бросил вверх, распорол ему снизу живот. Собака истекла кровью, но спасла жизнь своему господину. Он вскочил на ноги, схватил свою рогатину и прикончил рассвирепевшего зверя. В память об этом он приказал доставить красный песчаник, который подобно пирамиде возвышался на плоском базальтовом цоколе. На одной стороне был изображен вепрь, на другой -- прыгающий кобель. На третьей выбили дату происшествия.
Этот красный памятный камень вызывал ужас у Миры. Так звали тракенэрскую кобылу, которую, когда Эндри исполнилось четырнадцать лет, ей подарила бабушка. Это было прекрасное животное с выжженным тавром на левой ноге. Мира перепрыгивала через рвы, скакала по лугам, переплывала Рейн и всегда делала это с охотой. Темно-шоколадная пятилетняя кобылка чувствовала себя очень хорошо в своей просторной конюшне, ржала при появлении хозяйки, каталась по полу, задирая все четыре ноги. С удовольствием ела, любила, когда ее чистили скребницей и щетками, была довольна и весела весь день. И только одно черное облачко стояло на синем небе ее молодой жизни: придорожный камень в парке. Мимо него ее нельзя было провести. Она пугалась, вставала на дыбы, бросалась в кусты. Эндри снова и снова пыталась заставить кобылу пройти мимо камня. Прищелкивала языком, похлопывала по шее, уговаривала. Пускала в ход плетку и шпоры. Ничто не помогало. Животное, не знавшее другой воли, кроме воли своей госпожи, понимавшее ее с первого взгляда, казалось, подпадало по власть тайной, более могущественной силы, которую нельзя было ничем сломить. Четыре дня Эндри мучилась с кобылой, затем оставила ее в покое.
-- Подожди, Мира, -- сказала она, -- пока приедет кузен, он тебе покажет.
Когда Ян приехал на каникулы, она поехала вместе с ним верхом через парк и продемонстрировала ему странный ужас кобылы перед красным камнем. Мира проделала свой спектакль -- встала на дыбы, бросилась назад, нервно грызла удила. Эндри делала все, что могла, но кобылу не удавалось провести перед камнем. Точно от него исходила какая-то таинственная сила, внушавшая бедному животному дикий страх.
-- Что с ней? -- спрашивала Эндри. -- Может быть, она что-то чует?
-- Может быть, -- согласился студент. -- Несомненно, с ней что-то происходит. Нынче это называют комплексом -- но и этим словом тут ничего не объяснишь. Может быть, ей еще жеребенком приснилось, как упругие сосцы матери превратились в твердокаменные пирамиды, и она не может поэтому переносить такие вещи. К сожалению, пока еще не существует никакого лошадиного Фрейда...
-- Кого никакого? -- спросила Эндри.
Ян соскочил со своего коня.
-- Никакого Фрейда для лошадей, -- смеялся он. -- Фрейд -- венский профессор, выдумавший комплексы и пишущий современные толкования снов, столь же глупые, как и старинные сонники. Это называют психоанализом -- когда-нибудь позже узнаешь, Приблудная Птичка.
Он подошел к кобыле и взял в руки ее голову. Похлопал по шее, прошептал ей тихо несколько слов. Мира немного успокоилась. Тогда он взял поводья и повел ее вперед, не переставая ласкать и шептать ласковые слова. Закрыв своим телом камень, он провел ее мимо него. Повернув лошадь, провел ее еще раз. Повторил он это три-четыре раза. Вынув из кармана сахар, дал его кобыле, непрерывно шепча ей в ухо.
В конце концов он заставил ее пройти возле красного камня и положил на его верхушку кусок сахара. Бока кобылы раздувались, она дрожала всем телом, на коже повсюду выступил пот. И все же, несмотря на смертный страх, она чувствовала себя защищенной в руках Яна, под мягкий звук его шепота. Шаг за шагом она подходила ближе, встала возле камня, взяла сахар с верхушки. Наконец Ян отпустил Миру, еще раз поцеловав ее мягкую морду.
-- Ну, садись, Приблудная Птичка, -- приказал он.
И кобыла, слушаясь самого легкого движения поводьев в руках девушки, прошла мимо красной пирамидки.
Ян снова вспрыгнул на своего Фукса.
-- Мира избавилась от своего страха, -- сказал он. -- Теперь она знает, что красный камень не так уж опасен.
-- Что ты говорил ей на ухо? -- спросила Эндри.
-- Если бы я сам это знал, -- расхохотался кузен. -- Молодых лошадок, собак и девушек надо уметь хорошо уговаривать в подходящий момент. Но что говорить -- этого я не знаю. Так, тра-ла-ла, что придет в голову. Не в словах тут дело, при страхе и при счастье вслушиваются лишь в звуки голоса.
Эту историю с красным камнем и вспомнил Эндрис. Разве не то же самое происходит с Гвинни? Она нежна и самоотверженна в своей любви, понимает тотчас же всякое его желание и с радостью его исполняет... Боится только одного глупого камня. Бросается назад, становится на дыбы, кидается в кусты, как кобылка Мира. Если бы он мог ее хоть раз, хоть единственный раз провести мимо камня, она бы, думал он, наверное, потеряла свой страх, взяла бы лакомый кусочек сахара и с наслаждением его съела.
Это был комплекс, душевное препятствие. Теперь Эндрис уже лучше понимал, что говорил тогда кузен. Если бы страх был побежден хоть один раз, он исчез бы навсегда. Разве Гвинни не понимает, что это -- то счастье, которого она сама искала и желала? Разве ощущать себя женщиной в объятиях любимого мужа не есть величайшее блаженство, какое только существует? О, гораздо более сильное, чем короткое опьянение, испытываемое мужчиной. Теперь он это знает... И ни один человек на свете не может знать это лучше него. Ведь он был женщиной в объятиях кузена...
Он вынул маленькую фотографию, лежавшую в портфеле. Как мило выглядит Гвинни. Если бы он сделал, как Ян: взял ее голову в руки, поцеловал ее мордочку, прошептал тихо в уши? Что?.. Да так, тра-ла-ла... Что придет в голову. Но тут-то и загвоздка: ему ничего не приходило в голову, во всяком случае, не то, что надо бы! Он робеет перед ней, как гимназист из Клеве во время своего первого урока танцев.
Он взял лист бумаги с написанными на нем словам: "Дорогой кузен Ян!" Не надо ему ни о чем рассказывать, следует лишь написать: "Я нуждаюсь в тебе. Прошу тебя: приезжай!" Он знал, что кузен приедет, поможет ему. Эндрис схватил вечное перо и открыл его. Задумался и снова закрыл. Взял листок бумаги и порвал его... Нет, нет, он должен найти решение сам! Он же мужчина, как и Ян. В нем, как и в Яне, течет кровь Войландов.
* * *
Проходили недели за неделей, а Тракенэрская кобылка все еще не взяла сахара с красного камня. Все было по-старому. Тэкс и Феликс проводили время со своими приятельницами, Эндрис -- с Гвинни. Он ездил с ней верхом, брал ее в фехтовальный зал, научил фехтовать саблей и рапирой. Временами он освобождался от нее и сопровождал тех двоих. Делал это за ее спиной, когда она ложилась спать, а иногда устраивал так, чтобы она это заметила. Рассчитывал на ее ревность...
"Теперь, -- думал он, -- она закатит мне жестокую сцену. За сценой последует примирение, а там уж будет удобный случай..."
Но Гвийни подмечала не только его вылазку, но и его намерение, связанное с ней. Она подавляла всякую ревность. Не было ни сцены, ни примирения, ни удобного случая... Ни малейшего упрека не делала она своему жениху, а пробирала только Тэкса. Он должен был давать ей точный отчет, передавать каждое слово, сказанное Эндрисом, сообщать о каждом сделанном им движении. Такой допрос длился часами, и до сих пор так сильно было ее влияние на молодого американца, что он докладывал ей правдиво обо всем происходившем. А после этого заходил к Эндрису и жаловался на свое горе.
-- А ты сказал Гвинни, что я поцеловал Риголетту? -- спрашивал Эндрис.
Тэкс глядел на него, вытаращив глаза.
-- С какой стати я это буду говорить? Ты же ее не целовал.
Эндрис напал на него:
-- Это безразлично, это совершенно все равно! Скажи в следующий раз, что я посадил ее к себе на колени и целовал, что я ее щекотал, обнимал и...
Но Тэкс Дэргем не соглашался.
-- Мне это не нравится, -- заявил он. -- Гвинни страдает -- она совсем с ума сошла из-за тебя. Она отлично знает, что ты это делаешь намеренно. Она сама мне сказала. И тем не менее она страдает.
-- Так пусть страдает! -- воскликнул Эндрис резко. -- Что тебе до этого? Пусть страдает, пока не...
Он умолк. В голове пронеслось: это слова кузена! Так на его месте крикнул бы Ян, резко и жестко, и в то же время почувствовал бы, как и он, Эндрис, нежнейшее сострадание.
-- Послушай, Тэкс, -- продолжал Эндрис. -- Гвинни права. Я делаю это нарочно. Делаю, чтобы ее мучить. Я должен так поступать ради нее. Она должна... пройти мимо красного камня. Один раз, только единственный раз -- тогда все будет хорошо!
-- Что она должна сделать? -- спросил Тэкс Дэргем, выпучив глаза.
Эндрис отвернулся.
-- Ах, оставь!
Он опустил голову. Разве это не было снова "шпорами" и "плеткой". Ян поступал иначе, чтобы провести через дорожку тракенэрскую кобылку.
Тэкс пожал плечами и зажег свою трубку.
-- Как хочешь, Эндрью. Я хотел бы только, чтобы вы оба со своими взвинченными чувствами оставили меня в покое.
Он громко вздохнул. "Как проста, -- думал он, -- любовь, как красива, удобна и понятна! Если, конечно, имеешь таких разумных приятельниц, как у нас с Феликсом. Говоришь, что было, пьешь, целуешься, смеешься, шутишь. Иногда немного и подразнить друг друга и посердишь, но после этого снова все так же хорошо. Но эти оба, Гвинни и Эндрис, отягощают себе жизнь из-за ничего и ничего не получают. Они любят друг друга, и потому один другого мучают... Как это глупо! То, что Гвинни немного спятила, это ему давно было ясно, но что и Эндрис... Похоже, и у него с головой не лучше. Что говорил он?.. Она должна пройти мимо красного камня? Что это значит? Просто они оба -- сумасшедшие!"
Когда Дэргем выходил из комнаты Эндриса, открылась дверь на противоположной стороне коридора. Его позвала Гвинни.
-- Ты был у него, Тэкс! Что он говорил?
Тэксу уже надоели эти перекрестные допросы.
-- Прошу тебя, Гвинни, оставь меня в покое. Я все тебе рассказал, что знал, и...
Но она не отпускала его.
-- Что он сказал теперь, вот что я хочу знать.
Тэкс отвернулся. Его роль ему совершенно не нравилась. Быть передатчиком от одного к другому! А в результате, несмотря на его благие намерения, дела пойдут еще хуже. Все же он повиновался, дал ей отчет.
-- Он требует, чтобы я тебе в следующий раз рассказал про него еще больше всякой всячины, даже то, чего он вовсе и не делал. Я должен тебе налгать, что он целовал и обнимал Риголетту. Конечно, я отказался.
-- Почему он этого хочет? -- допрашивала она.
-- Ради тебя, -- отвечал Тэкс. -- Он говорит такие же бессмысленные вещи, как и ты иной раз. Он должен тебя мучить, утверждает он, должен хотя бы один раз провести тебя мимо красного камня. Тогда все будет хорошо. Ты это понимаешь?
Большими и круглыми стали ее глаза, глаза куклы. Она подумала и медленно покачала головой.
-- Красный камень... Нет, я не знаю, почему он это так называет. Но, кажется, я знаю, что он имеет в виду.
Тэкс удивленно посмотрел на нее.
-- Если ты это знаешь, почему же ты не сделаешь того, что он хочет? Если это не что-либо особенное, а так, глупая мелочь, которую он забрал себе в голову, вообразив, что от нее зависит спасение его души? Господи Иисусе! Сотни раз я делал вещи, которые мне совершенно не нравились, только из любви к тебе, Гвинни. Чем больше ты упорствуешь, тем более одержимым будет он... Так доставь ему удовольствие!
Она медленно сказала:
-- Так? Ты так думаешь?.. Тогда я могла бы... с таким же успехом... выйти замуж и за тебя...
-- Что? -- крикнул он. -- За меня?
Она подтвердила. Ее голос прозвучал печально, почти безутешно:
-- Да, за тебя. Или за Феликса. Или за кого-угодно другого -- увы!
Тэкс выронил свою трубку. Он задыхался:
-- За меня? Или за Феликса? Так ты, значит, не хочешь выходить за него? Ты его больше не любишь?
-- О, Тэкс, -- воскликнула она, -- как ты можешь задавать такие вопросы! Я люблю его, его, больше всего на свете. О, как я его люблю! Иначе я бы уехала завтра же утром, не так ли? Я, видишь ли, люблю его... и все же... все же...
Она сделала движение, точно хотела броситься в его объятия. Но она только взяла его руки, как бы прося у него защиты. Ни одна слеза не вытекла из ее глаз, но ее рот судорожно подергивался. Болезненно, с мукой вырвалось из ее губ:
-- Увы!
Тэкс Дэргем был бесконечно рад, когда наконец вышел из ее комнаты. Он бросил боязливый взгляд на дверь Эндриса -- только бы теперь этот не поймал его! Быстро сбежал с лестницы, ворвался к своему другу Феликсу и бросился в кресло.
-- Уф...фф! -- простонал он. -- Уф...фф! Закрой двери... Ни малейшего звука, если кто-нибудь постучит, слышишь! С меня довольно!
Прайндль сделал, как тот сказал.
-- Что с тобой? -- спросил он.
-- Они сошли с ума, -- зашептал Тэкс, -- они оба совершенно сумасшедшие!
И он рассказал своему другу, что пережил в последние часы. Но он так все перепутал, что Феликс едва ли что-то понял из его рассказа.
-- Зачем нам об этом думать? -- спросил он сухо. -- Это дело психологов.
-- И психологи должны будут повеситься! -- сплюнул Тэкс.
Феликс засмеялся.
-- Я могу дать тебе только один совет: не суйся в эти дела.
-- Я и не хочу! -- воскликнул Тэкс. -- Разве я им навязываюсь? Пойдем... Я счастлив, когда мы сидим у наших девочек.
"Ах, наши парижские девочки!" -- подумал Феликс.
Он подумал это на изысканнейшем арго, выученном в "Курящей Собаке".
* * *
Они сбежали по задней лестнице, чтобы никого не встретить.
Эндрис кусал себе губы, шагая взад и вперед по комнате. "Я должен это сделать, -- бормотал он, -- должен это сделать!" Тэкс был прав. Чем больше упорствует Гвинни, тем одержимее становится он. Он уже не может отделаться от этой мысли. "Что за жалкая забота, -- думал он, -- соблазнить маленькую девочку, к тому же еще такую, которая любит тебя всеми фибрами своего тела!" Все же это была первая задача, представшая перед ним с тех пор, как он стал мужчиной.
Он выглядит, как Ахилл, сказал недавно Феликс Прайндль. Красив, молод и силен, как полубог. Разве он не чувствовал своей силы, когда махал в фехтовальном клубе палашом? Разве он не замечает, как женщины смотрят на него! "Ахилл" -- разве Петронелла, дочь сокольничего в Войланде, не сказала то же самое, когда они стояли перед Рубенсовским ковром? Он был в то время еще маленькой девочкой, такой же, как Ахилл на картине. Но Одиссей бросил ему меч, и герой схватил его. Тогда спали женские одежды. Девочка превратилась в мужчину. К нему тоже приехал герой из Итаки -- это был не Брискоу, не он. Тот больше походил на Диомеда, его спутника. А Одиссеем, полным хитростей и пронырства, принесшим ему меч, был Ян. За ним одним Эндрис последовал в новую жизнь, в борьбу мужей.
"Он выглядит, как полубог, -- сказал молодой венец, -- как Ахилл, сияющий герой". Герои должны совершать подвиги, как и тысячи лет тому назад. Это -- несомненно. Его первая задача кажется столь смешной и ничтожной, и все же он должен ее решить, он не смеет от нее отказываться именно потому, что она -- первая. Он должен выйти победителем из этого первого боя, должен себе самому доказать, что он -- мужчина. Себе самому -- и кузену. Хотя бы это стоило крови и ран -- что до того!
В этот вечер Эндрис пошел в свою комнату рано, сразу после ужина. Он разделся, бросился на кровать, но не смог заснуть. Пришла открытка, с двумя словами, написанными рукой кузена:
"Алло, Приблудная Птичка, что поделываешь?" А внизу -- картина замка Войланд на старой гравюре, как он выглядел еще в рыцарские времена. Значит, Ян -- в Войланде... и думает о нем.
Если бы он, кузен Ян, был теперь на его месте, все давно было бы так, как должно быть. Раздался бы тихий стук, дверь бы открылась -- и вошла маленькая Гвинни! Она выключила бы свет, прошла бы к нему, села на кровать.
-- Чего ты хочешь, Гвинни? -- спросил бы он.
-- Ох! -- сказала бы она. -- На дворе гроза, я боюсь! -- И разве не закралась бы она, лишь немного помедлив, к нему под одеяло?
-- На дворе сияет луна, -- засмеялся бы он, -- и светят все звезды! Но если ты, дурочка, боишься, так сильно боишься...
Это было бы для нее подарком -- она с благодарностью целовала бы ему руки.
Эндрис прислушался. Дверь оставалась закрытой. Никто не стучал. Он должен пойти к ней, сесть на ее кровать. Если бы он там сидел... или если бы Ян там сидел...
-- Тра-ла-ла, -- сказал бы он. Не в слове суть, когда говоришь с лошадью, со щенком или с молодой девушкой. Только в звуке и в тоне голоса. Слова могут быть разные и языки -- различные, но милая песенка всегда одна и та же. Ее кузен пел девушке, которая писала ему письма в Войланд, секретарше в лондонском дворце адмиралтейства, за что она продала ему секретные бумаги, пел застенчивой сестре Розе-Марии, позволившей за одно это положить себя в постель к чужому. И... и... скольким еще?..
Эндрису не лежалось спокойно. Даже теперь было больно вспоминать о тех женщинах.
Ведь и ему кузен пел такие же радостные песни, вернее, -- ей. Эндрис закрыл глаза, припоминая все нежные слова, которые когда-то говорил Ян. Тогда, на Капри, и затем в Риме, когда он ее посетил. Затем в Берлине и один раз, только один раз -- в Нью-Йорке, когда она приехала из Европы. И наконец, в последний раз -- в летнюю ночь в Мюнхене.
В ушах звучал одуряющий голос Яна, отзывался в сердце и в мозгу -- как дорого все это было!
Эндрис вскочил в постели, зашатался, схватился за спину кресла. Овладел собой -- это уже прошло: он уже мужчина.
Скорее, скорее, пока он еще насыщен этими страстными звуками. Он накинул кимоно, на голые ноги надел кожаные туфли, вышел и через коридор подошел к двери Гвинни.
Секунду помешкал и, не стучась, вошел. Темно и тихо.
Он зажег свет. На кушетке сидела Гвинни, еще в вечернем платье, и пристально смотрела на Эндриса.
-- Что с тобой, Гвинни? -- спросил он.
-- О, ничего, -- ответила она.
Взгляд ее был печален. Что-то смутило его -- что именно? Он понял: на столе не стояло ничего, даже не было стакана ледяной воды. Ну конечно, тут должно быть шампанское. Как тогда, в Мюнхене.
Он вспомнил, как говорил тогда Ян: "Гляди-ка, холодная утка. Это -- ловко. Но только один стакан? Или ты хотела одна выпить всю бутылку?"
Он поднес бы стакан к ее губам...
Его лоб пылал. Он был так переполнен воспоминаниями, что даже громко сказал:
-- Пей же, пей.
-- Что мне пить? -- спросила Гвинни.
Он покачал головой, опомнился, подсел к ней, взял ее руки, стал гладить ее щеки. Его охватило странное чувство: мужчина, сидящий тут, рядом с милой куклой, этот мужчина был Ян. Нет, конечно, это он, Эндрис... и тем не менее это был кузен.
Он уговаривал ее, как собачку.
-- Где тебе больно? Это ничего, это -- пройдет! Пей, зверюшечка, пей!
Ее голова лежала на его груди, и она тихо всхлипывала. Быстрая судорога прошла по ее телу.
-- Это моя вина, -- шептала она. -- это только моя вина.
-- Что такое? -- утешал он ее. -- В чем вина? Не плачь, мое дитятко, все будет хорошо. -- Он взял ее голову в обе руки и снял поцелуем две большие слезы с ее щек.
-- Да, -- согласилась она. -- Только бы мне пройти перед Красным Камнем, хоть один раз пройти...
-- Что? -- спросил он.
Она тесно прижалась к нему.
-- Тэкс мне это сказал -- ты должен мне объяснить!
Тогда он рассказал ей о кабаньей охоте своего предка и о красном памятном камне в парке в Войланде. О тракенэрской кобыле с выжженным тавром на левой ноге, о пятилетней Мире, которая боялась, становилась на дыбы, обливалась потом, дрожа от ужаса. И о Яне, который трепал ее по шее, целовал ее мордочку, шептал ей на ухо и провел ее мимо злого камня.
Гвинни внимательно слушала.
-- И потом уже она всегда проходила мимо? -- спросила она. -- Никогда больше не испытывала страха?
Они сидели молча, рука в руке. Спустя некоторое время Гвинни произнесла:
-- Я знаю, что все это значит.
Он наклонился к ней, поцеловал ее ушко, тихо пошептал ей. Как звон далеких вечерних колоколов, как летний ветерок, горячий и душный, наполненный липовым ароматом, были слова, стекавшие с его губ. Он сам не знал, что говорил, -- слова без окончаний, нежные, милые, путаные слова.
-- Ты хочешь? -- спрашивал он.
-- Да, -- шептала она, -- да!
Она смотрела на него. Глаза ее блестели, как у лунатика.
-- Еще три дня, -- медленно произнесла она. -- Тогда я буду готова.
Она подняла голову и подставила ему полуоткрытые губы.
Его сердце сильно билось, когда он возвращался в свою комнату. В нем все ликовало, пело, торжествовало. Итак, удалось, он...
Он? Или его кузен Ян -- в нем? Все равно, потому что это все же был он -- он был опьяненным победителем.
Эндрис взял открытку из Войланда, прочел ее еще раз. Взял другую, написал смеющийся ответ: "Что я делаю? -- Тра-ла-ла! -- Приблудная Птичка".