За эти три дня Гвинни утонула в любовных утехах. Теперь она постоянно нуждалась в его прикосновениях с ним. Она не отпускала его руку, прижималась к нему на кушетке, в автомобиле, на улице. В темной ложе Оперы она подносила его ладонь к своим губам. Даже за обедом Гвинни потихоньку протягивала пальцы через стол, чтобы легко поласкать его. Эндрис нежно отвечал на ее ласки, с радостью воспринимал это постоянное касание, которое ничем более не прерывалось, тихо и постепенно нарастало, чтобы закончиться полным соединением -- через три дня. Точно они хотели срастись друг с другом...
Окружающий мир их больше не интересовал. Они забывали о нем и не видели, как все пристально смотрят на них -- слегка насмешливо, слегка с состраданием, даже с завистью, а все же с доброй улыбкой, которую всегда вызывает поведение ребячески влюбленных.
-- Замечаешь? -- спрашивал Тэкс.
Феликс кивал головой.
-- И слепой это почувствует, если не сможет увидеть. Теперь уже далеко пошло, и скоро мы поедем в Лондон.
-- Устраивать свадьбу! -- вздыхал Тэкс.
-- Тогда конец нашему парижскому блаженству!
-- Пусть будут счастливы, -- сказал немец.
Его приятель добавил:
-- Они достаточно долго мучили друг друга.
Они советовались, что подарить к свадьбе. Сошлись на том, что надо переговорить с Марией-Бертой и Риголеттой. Эти уж найдут что-нибудь подходящее и дешево купят.
Когда Эндрис в тот вечер подарил Гвинни прощальный поцелуй перед сном, она не хотела отпускать его. Они стояли в дверях, тесно прижавшись, оба -- в пижамах. Лишь тонкая полоса шелка отделяла их друг от друга.
-- До завтра, -- сказал он.
И она прошептала:
-- Я буду твоя. Завтра ночью -- да!
Когда он стоял в коридоре, дверь еще раз открылась. Она подбежала к нему и сунула ему что-то в руку.
-- Тебе! -- шепнула она.
Они снова обнялись, прижали губы к губам.
Мимо прошла горничная, кашлянула.
Они этого не заметили.
-- Завтра ночью! -- шептала Гвинни. -- Завтра ночью -- да!
Эндрис вошел в свою комнату, разорвал бумагу, открыл маленькую коробку и нашел там золотую табакерку чудеснейшей работы времен Регентства, усыпанную бриллиантами, которые отсвечивали нежнейшим розовым светом. Какой французский принц мог некогда подарить ее своей возлюбленной? Эндрис вложил в нее свои папиросы, затем вынул оттуда одну, закурил. Сделал всего одну затяжку. Ему казалось, что это был еще один поцелуй с ярко накрашенных губ Гвинни.
* * *
Он крепко спал этой ночью, долго и без снов. Была уже половина одиннадцатого, когда он проснулся. Его взгляд упал на драгоценную табакерку. Эндрис быстро встал, выкупался, проворно оделся. Позвонил и спросил, заказала ли уже барышня завтрак, удовлетворенно кивнул, когда лакей ответил, что она еще никого не вызывала. Значит, есть еще время купить ей ответный подарок! Он распорядился передать Гвинни, чтобы она немного обождала с завтраком, он скоро вернется.
В приемном зале он наткнулся на Тэкса и Феликса, которые как раз возвращались в отель. Тэкс стыдливо проскользнул мимо, но венца Эндрис остановил.
-- Вы так рано гуляли? -- спросил он.
-- Да, -- ответил Феликс, -- то есть...
Эндрис посмотрел на него и громко расхохотался.
-- Ах да, понимаю! -- воскликнул он. -- Вы остались со вчерашнего вечера, так? Хорошо спалось у твоей подружки? Ах вы, шалопаи! -- смеялся Эндрис. -- В наказание ты должен пойти со мной на Рю-де-ла-Пэ, выбрать кольца для Гвинни.
Обручальные кольца он нашел сразу же, в первом же магазине, и выбрал два узких простых золотых кольца. Но он не находил ничего, что казалось бы ему подходящим для подарка. Из одного магазина они переходили в другой. В конце концов Эндрис выбрал большой смарагд без малейшего пятнышка.
Феликс смотрел на камень с восхищением.
-- Вот она обрадуется! -- воскликнул он.
Эндрис довольно улыбался:
-- Ты так думаешь?
Они проходили мимо цветочного магазина, в окне которого была выставлена большая ваза с белыми розами. Эндрис купил все и отдал распоряжение отослать их Гвинни в отель.
"Цветы брачной ночи, -- думал он, -- брачные розы!"
* * *
Когда они вернулись в отель, швейцар подал ему телеграмму. Эндрис вскрыл ее и прочел: "Немедленно приезжайте в Войланд. Ян". Легкая тоска охватила его. "Приезжайте" -- это относилось к нему и Гвинни. Итак, Ян рассказал бабушке о Гвинни и конечно, о нем... Обо всем, что с ним произошло. И бабушка пожелал?...
Тогда... Тогда им следует прежде поехать в Лондон, чтобы обвенчаться. Только свою жену он может представить бабушке. Впрочем, он мог бы привезти и свою невесту... Он выедет раньше. Гвинни поедет ближайшим поездом в сопровождении -- Феликса Прайндля и Тэкса Дэргема.
Они молча поднимались в лифте. Эндрис попросил Феликса позвать Гвинни и Тэкса. К завтраку будет, пожалуй, уже слишком поздно.
"Свадьба в Войланде! -- думал он. -- Гвинни возложит на волосы свежие мирты, которые пахнут как франкфуртские сосиски. Она должна будет носить тяжелое атласное платье прабабушки со шлейфом в восемь метров. Бабушка, наверное, этого пожелает. Это подвенечное платье... Боже мой, это платье тем временем уже успело послужить для другой свадьбы! Для свадьбы., его дочери! Как же ее звать, как звать? И ее они увидят в Войланде, и ее мужа, капитана, и обоих детей. Даже имен их Эндрис не знает! И Гвинни, маленькая Гвинни, станет мачехой, тещей и бабушкой-мачехой одновременно!"
Он представлял, как весело будет хохотать его кузен Ян:
-- Гвинни -- бабушка!
-- Ба, -- скажет он, -- не станет ли она заодно и внучкой, быть может, тещиной внучкой?
Эндрис попытался улыбнуться, но это у него не выходило. В груди и в горле что-то першило. Он видел живым нечто, что уже давно для него умерло. Скаля зубы, оно подымалось из забытого. Прошлое -- ничто. Войланд, Войланд -- тут было для него и детство, и счастье, лошади и сокола, Ян и бабушка, и Катюша, и старый кучер Юпп. Это все жило в нем, обо всем этом он так много рассказывал Гвинни. Но ничего о другом... То, другое, было стерто из его памяти, а теперь вдруг подымалось из могилы. Он должен и об этом рассказать Гвинни. Иначе нельзя! Но не сегодня...
Только завтра, завтра!
В дверь сильно постучали. Вошли Тэкс и Феликс.
-- Где Гвинни? -- крикнул он им.
-- Она не открывает, -- отвечал Тэкс, -- а дверь заперта.
Он держал в руке лист бумаги, помахивая им в разные стороны. Только теперь Эндрис заметил взволнованное и тревожное выражение его лица.
-- Она не открывает и не отвечает. -- повторил Тэкс. -- Горничная говорит, что она не звонила сегодня утром. Но ночью, около половины второго, она вызвала прислугу. Передала ей это письмо для меня. Я получил его только теперь, когда вернулся.
Эндрис схватил письмо и громко прочел: "Тэкси, скажи ему: не выходит. Я знаю, что виновата только я. Я обещала ему, но не выходит, нет, нет. Я не могу пройти мимо красного камня. Увы! Скажи ему, чтобы он меня простил. Скажи ему: я люблю его, люблю его, только его и всегда только его. Гвинни."
Трое посмотрели друг на друга. Ни один не находил слов. Вдруг в Эндрисе как бы что-то сломалось, словно какая-то дикая сила вырвала из него кусок.
Наконец Феликс произнес:
-- Она уехала тайно, ночью.
Тэкс Дэргем согласился:
-- Да, будьте здоровы и прощайте! Она уехала в Нью-Йорк!
Эндрис почувствовал, что они сами не верят в то, что говорят.
-- Мы должны идти к ней, -- прошептал он.
В коридоре они встретили лакея, принесшего запасной ключ, и без труда открыли дверь. Ключ лежал на столе. В комнате Гвинни -- обычный беспорядок.
Платья и белье разбросаны. Никакого следа внезапного отъезда. Они подошли к спальне и постучали. Никакого ответа.
Эту дверь они не могли открыть. Ключ был вставлен изнутри.
-- Я позову слесаря, -- сказал лакей.
Эндрис покачал головой и со всей силой бросился на дверь. Тэкс оттащил его назад, вынул умелым движением филенку, затем проник в отверстие рукой и отпер дверь с внутренней стороны...
Гвинни Брискоу лежала в своей постели. Старательно причесанная, раскрашенная, напудренная, с полированными ногтями. Из-под одеяла виднелись только левая рука и кукольная головка, прижавшаяся к подушке. Глаза были закрыты. Она точно спала. Красные губы сосали маленький палец. На ее груди лежала серебряная рамка. Но его карточки в ней не было. Его фотография, фотография Эндриса, лежала на полу, возле кровати. В рамке была фотография Эндри Войланд.
Молодой врач бросился к кровати, поднял простыни. Кровь, повсюду кровь. Он взял револьвер, выпавший из ее правой руки, наклонился, исследовал маленькую рану.
-- Прямо в сердце, -- прошептал он.
Эндрис слышал: выстрел тупой, приглушенный. Эндрис чувствовал: выстрел и легкая боль в груди. Он закричал и вытянул обе руки. Тэкс подхватил его.
* * *
Эндрис проснулся после глубокого сна. Он ощущал боль... нет, не в груди, а в животе. Шторы были опущены, горела маленькая лампочка на столе. У лампы сидел доктор Прайндль с книгой в руках. Он тотчас же поднялся и подошел к постели.
-- Ну, -- спросил он, -- как ты себя чувствуешь?
Эндрис схватился рукой за голову, затем за живот.
Тотчас же к нему вернулось сознание. Он увидел милую головку Гвинни и нагнувшегося над нею врача. Увидел маленький револьвер и кровь, кровь. А затем было что-то похожее на удар и выстрел... И он потерял сознание.
Он все еще перебирал руками около себя.
-- Больно? -- спросил Феликс. -- Где же?
Эндрис покачал головой и медленно произнес:
-- Я... думаю... что только... хочу есть...
Доктор Прайндль засмеялся.
-- Ничего удивительного, уже пробило девять часов, ты целый день ничего не ел. Но сначала мы смерим температуру. -- Он взял с ночного столика термометр и засунул Эндрису под мышку. Позвонил лакею, заказал сандвичей, вина и воды. Затем сосчитал пульс, приложил ухо к груди, выслушал сердце. Вынул термометр и удовлетворенно кивнул.
-- Думаю, лихорадка прошла.
-- Какая лихорадка? -- спросил Эндрис.
-- Твоя, -- ответил врач. -- Мы с Тэксом отнесли тебя сюда, раздели. Был момент, когда ты внушал мне беспокойство, -- температура была выше сорока и с хорошеньким бредом...
-- А Гвинни? -- прошептал он.
-- Она умерла, -- сказал тихо Феликс, -- ты ведь это уже знаешь. Не продолжай расспросов, ты не должен теперь волноваться. Достаточно одного коллапса.
-- Только одно скажи мне, -- настаивал Эндрис, -- она все еще лежит в своей крови?
Врач взял его за руку.
-- Успокойся! Прошу тебя об этом. Она еще лежит там, но, конечно, я обмыл ее и велел переменить белье. Власти уже были -- все в порядке. Завтра ты сможешь ее видеть. Она выглядит, как фарфоровая куколка. Принесли цветы, которые ты купил сегодня утром. Я положил их возле нее. Твою фотографию я также ей оставил. Она лежит у нее на груди...
Эндрис думал: около ее ложа благоухают розы, белые розы брачной ночи. Она их не видит и не обоняет. Это -- хорошо! Потому и ушла она, что не хотела этой ночи, этой ночи с ним. А держала в руке его карточку, но карточку женщины.
-- Бедная маленькая Гвинни, -- прошептал он.
Пришел лакей. Феликс заставил Эндриса есть, подавал другу один за другим бутерброды, подливал вина.
-- Я телеграфировал в Войланд твоему кузену, -- сказал Прайндль. -- Он ответил, что выедет на автомобиле в Кельн. Там попытается взять аэроплан. Тогда он уже этой ночью сможет быть здесь. Или завтра утром с северным экспрессом.
-- Я встану, -- сказал Эндрис.
-- Этого ты не сделаешь, -- решительно заявил врач. -- Если твой кузен прибудет ночью, я тебя разбужу.
Он бросил в стакан таблетку и помешал вилкой.
-- Выпей-ка это, -- продолжал он, -- и сосни хорошенько, чтобы завтра быть молодцом.
* * *
Эндрис беспокойно ворочался, просыпался и снова засыпал. Он слышал, как на соборе Парижской Богоматери пробило одиннадцать часов, затем -- один час. Когда он проснулся тремя часами позже, ему казалось, будто прошло бесконечно много времени. С Гвинни... когда это случилось? Ему казалось, что прошли годы...
Он чувствовал ясно: боль была в его душе. Но не о Гвинни -- это уже в прошлом. Гораздо страшнее была другая рана, до сих пор столь свежая: он навеки останется женщиной...
Гвинни Брискоу -- маленькое приключение в его жизни, как и многие другие. Гвинни Брискоу -- быстротечное нью-йоркское переживание, уже забытое во время переезда в Европу. Разве Эндри думала о ней в Ильмау? Гвинни вынырнула снова в Париже. Никаких сомнений, она понравилась Эндрису. Он полюбил ее и боролся за нее, сколько мог. Однако он проиграл эту игру и потерял Гвинни. Теперь ему ничего не осталось, кроме обманутого честолюбия, неисполненной надежды. Это был промах, недостаток силы. Он должен все забыть, должен прогнать воспоминание. Этого требовала его воля к жизни.
"Мимо, мимо! -- твердил он себе. -- Не думать больше".
Он очень ясно это понимал и в то же время воспринимал такое понимание как нечто позорное, эгоистическое, чего он должен будет стыдиться. Здесь пахло изменой, изменой по отношению к тому, кто не в силах обороняться. Если уж ничего не удалось сделать, то, может быть, он должен, по крайней мере, уделить умершей тихую память.
Память? Но разве он хранит хоть чье-то лицо в своих воспоминаниях? Разве он не прогнал оттуда всех... Только кузена помнит его душа... да еще бабушку, только этих двух. Он чувствовал: Гвинни Брискоу не останется в его сердце, даже если он этого очень захочет. Если он когда-либо встретит в жизни белокурую девушку, которая будет сосать большой палец или с вытянутыми губами вздыхать "увы!", -- тогда, конечно, в нем всплывет образ Гвинни. На секунду, не дольше...
Быть может, это было жестоко и грубо, но таково было здоровое чувство. Болезненным и противоестественным было другое: угрызения совести. Как звался святой, которого старая Гриетт призывала в таких случаях? Да, святой Игнатий Лайола... Он помогал всем, кого мучили угрызения совести.
Все это было похоже на маленькую лихорадку, которая прошла. Теперь он ясно увидел последние месяцы, как внезапно раскрывшуюся книгу с огромными буквами: ни одного слова любви не было там. Крохотное пламя, раздуваемое с трудом, надуманное чувство, которое он себе вбил в голову и заучил. Насколько иным было чувство, обращенное к Яну! И если оставить в стороне душу, думать только о теле и ощущениях, то и тогда его влечение к Гвинни нельзя даже сравнить с тем, что он испытывал к Розе-Марии.
Как с ней было все просто и естественно! И как искусственно и мучительно -- с той! Что гнало его к Розе-Марии -- его собственная воля? Нет, нет, Ян желал этого. Ян гнал его вперед. Он подтолкнул к нему стыдливую сестрицу, учительницу в любви, пробную барышню, он же хотел видеть Эндриса соединенным с принцессой, с Гвинни Брискоу.
Ян приедет. Ян возьмет его с собою в Войланд. Он снова увидит бабушку. Она сама пожелала встречи с ним, впервые за все это время. Она не задаст ни одного вопроса. Посмотрит своими большими серыми глазами, нежно погладит по волосам, по лбу, по щекам. Это будет значить:
-- Ты снова здесь, Приблудная Птичка!
И все будет так, как уже было однажды.
* * *
К утру он снова заснул и крепко проспал часа два. Затем услышал в полусне звонок -- далекий и очень тихий, точно придавленный туманом. Откуда этот звонок, почему так знаком этот плачущий звук? И дождь, стучащий в стекла...
Как жестко это ложе! И как душен воздух в этой узкой комнате. Хриплый звонок... да, да, тюремный звонок в Тэльсбери! Теперь они должны вставать, все эти тысячи женщин! Должны приниматься за работу, вязать носки для Томми на полях Фландрии. Она, Эндри, не должна вставать. Она останется одна в своей камере. Дадут ли ей сегодня новую книгу? Том с шотландскими балладами она уже знает наизусть. Она прислушивалась к стуку дождя, грезила о всякой всячине...
Она бежит по шоссе, среди голых деревьев, через лужи и грязь, натянув на голову платок, коченея среди дождя и тумана. Так устала она, так устала -- до обморока. Вдруг загорается свет, и она видит узкую кровать, на которой лежит Ян, тихо, неподвижно. Но Эндри звала его не Яном. Саундерсом звала она его, клерком Саундерсом.
И она говорила:
-- В головах ли у тебя, Саундерс, или сбоку, или у тебя в ногах, Саундерс, то место, где я могла бы нежно, нежно успокоиться.
Из бледных губ доносится ответ:
-- Нет места у меня в головах, Маргарита, нет места сбоку от меня, глубока и узка моя постель с жадными червями.
Теперь она видит, что это вовсе не кровать, а открытая могила. Его схватили, отдали под суд, поставили к стенке. Со шпионами разговор короткий. Она вскочила со своих нар, покрытая холодным потом. "Ян, -- стонала она, -- Ян!"
...Эндрис услышал свой собственный крик. Он понял, что сидит у себя на кровати, он в Париже, в отеле "Крильон"... Где-то далеко -- и Тэльсбергская тюрьма, и то время, когда он был женщиной.
Эндриса потянуло к окну. Он отстранил занавески. Хлюпающий дождь, туманный, противный день. Медленно ехали автомобили. Полицейский в черном резиновом плаще махал руками. Зонтики ползли по тротуарам. Под навесом у входа в отель прохаживался человек. Это был Тэкс. Он смотрел на обе стороны улицы, кого-то ожидая. Затем вышел швейцар, держа огромный отельный зонтик. Проехал экипаж -- или это "паккард" Гвинни? Он остановился перед "Крильоном". Вышел Прайндль, за ним Ян. Тэкс потряс ему руку. Затем все трое скрылись под навесом.
Эндрис стоял у окна, ждал. Но кузен не заходил. "Неужто для него важнее говорить с теми двумя, чем со мной? С теми -- с чужими?" Эндрис огорченно засвистал, пошел в ванную, медленно оделся. Подавил желание пойти к Яну, заказал завтрак, уселся, ел и пил без аппетита. Где же кузен?
Наконец он встал и вышел. Его взгляд упал на дверь комнаты Гвинни. Что-то мешало ему туда зайти, но это казалось обязанностью. Он решился открыть незапертую дверь. Гостиная была уже немного приведена в порядок. Платья и белье повешены в шкафы.
Нерешительно зашел в спальню. Кровать была пуста. На ночном столике лежали печальные белые розы с повисшими головками.
"Надо подрезать стебли, -- подумал он, -- подсыпать в воду соли. Тогда они подымутся". Он глубоко вздохнул и почувствовал облегчение от того, что Гвинни уже не существует.
Он услыхал шаги в гостиной и вернулся туда.
-- А, это ты, Приблудная Птичка, -- воскликнул кузен.
-- Ян? Ты уже давно тут?
-- Почти два часа. Надо было все устроить, что забыли молодые люди. Садись, Приблудная птичка.
Он встал и подал ему папиросу.
-- Сначала я переговорил с Нью-Йорком. Брискоу желает, чтобы его дочь перевезли туда. Тэкс и доктор Прайндль будут ее сопровождать. А значит, труп -- прости, Приблудная Птичка, -- следует препарировать. Поэтому я приказал его отправить. Я не хотел тебя обременять всем этим. И Прайндль думал, что ты еще спишь...
Эндрис не отвечал. Они сидели друг против друга, молчали и смотрели один на другого.
-- У тебя хороший вид, Приблудная Птичка, -- начал Ян спустя некоторое время, -- здоровый и...
Он остановился, засмеялся...
-- Цветущий и сильный, да. Феликс говорит -- как у полубога, у Ахилла. А по мнению Тэкса -- как у Аполлона. Так что тебе не о чем волноваться.
Кузен улыбнулся. Разговор снова остановился.
-- Ну? -- спросил Эндрис.
-- Что -- ну?
Эндрис полез в карман -- там была маленькая коробка. Он вынул ее, открыл, поднес Яну.
-- Тут, -- сказал он, -- кольца, которые я купил вчера. Они уже не нужны. Все кончилось... Что ты хочешь теперь делать? Что теперь будет со мной?
Его виски пылали, сердце стучало, слова звучали отрывисто и жестко:
-- Ведь это ты творишь мою жизнь, не так ли, Ян?
Кузен изумленно взглянул на него.
-- Я? -- спросил он. -- Скорее ты мог бы упрекнуть меня, что я всегда заботился о тебе слишком мало.
Ответ прозвучал горько:
-- Ты создал всю мою жизнь, ты -- один. Знаешь ты это или нет -- все равно. Я никогда не делал ничего, чего бы ты не желал. А потому я спрашиваю -- что будет теперь?
Ян широко раскрыл глаза. Взгляд его был беспомощен, как у школьника, не знающего урок.
-- Я не понимаю ни единого слова, Приблудная Птичка, -- сказал он. -- Но если ты хочешь получить совет, что тебе делать, -- возьми в свои руки Войланд!
-- Войланд! -- воскликнул он.
Ян подтвердил:
-- Бабушка тоже этого хотела. Она говорила со мной перед смертью.
Эндрис вскочил.
-- Она умерла? Бабушка умерла?
-- Поэтому я и вызывал тебя по телеграфу.
-- Поэтому? -- воскликнул Эндрис. -- Я думал, что она пожелала меня видеть.
-- Так оно и было, -- сказал кузен. -- Она надеялась оправиться, преодолеть болезнь. Конец пришел неожиданно.
-- Ты был при ней, когда она умирала? -- спрашивал Эндрис. -- Что она говорила?..
Ян перебил его.
-- Нет, она выслала меня из комнаты за полчаса до того. Я сидел в передней у фисгармонии и по ее желанию играл ей "Партиту". В Войланде умирают одиноко.
Эндрис кивнул головой и медленно произнес:
-- И живут тоже одиноко. Бабушка. И я... И ты тоже.
Ян не пожелал с этим согласиться и высокомерно вскинул голову:
-- Никогда я не был одинок.
-- Был, был, -- настаивал Эндрис. -- Может быть, ты еще этого не знаешь.
Его голос звучал мягко и нежно.
-- Где бы и с кем бы ты ни был, ты всегда был одинок. Это тебя удивляет? Ты так много знаешь всего, но о себе самом -- ничего. Или, может быть, ты не хочешь этого знать и внушаешь самому себе что-то вроде "тра-ла-ла!"
Он вынул свою табакерку, предложил ему.
-- Папиросы?.. Прощальный подарок жениху от куколки. Скверный подарок -- она от этого умерла...
Он осекся. Подумал: умерла в тот же день, что и бабушка. Быть может, в тот самый час...
Они замолчали. Затем Ян сказал:
-- А ты знаешь, Приблудная Птичка, что бабушка тебя очень любила?
Эндрис повторил:
-- Очень любила? Я знаю это.
И он подумал: "Очень любила, как и тебя, Ян. Но она нас любила не больше, чем мы ее -- я и ты, Ян".
Он закрыл глаза. Увидел пустынный двор замка Войланд под лучами вечернего солнца. Они, смеясь, прибежали с лугов, мальчик Ян и маленькая девочка. Вдруг мальчик закрыл ей рот рукой.
-- Молчи, Приблудная Птичка!
Он тянет ее под окно бабушки. Оттуда раздается музыка.
Оба тихо стоят и прислушиваются, не двигаясь.
-- Она играет Баха, -- говорит кузен.
Маленькая девочка кивает. Она ничего не понимает и думает, что бабушка изображает ручей Дюстербах, в котором плавают ее гуси. Он шумит и рокочет, и бабушка -- думала Эндри -- играет это на фисгармонии.
Но мальчик ее учит:
-- Это "Партита", то есть прощание при отъезде.
Партите -- по латыни значит уезжать. Запомни это, Приблудная Птичка. И бабушка играет это потому, что подходит мое время, и скоро я должен буду уехать из Войланда.
Девочка снова соглашается и крепко сжимает его руку.
Эндрис думал: "А теперь Ян сидел у фисгармонии, играл Баха, играл "Партиту". Играл ее для бабушки, потому что пришло ее время и она должна была уйти из Войланда".
-- Бабушка, -- шептал он, -- наша славная бабушка.
-- Она поручила мне передать тебе: ты должен взять Войланд, -- сказал Ян.
Эндрис поднялся.
-- Я должен Это сделать? Но ведь поместье принадлежит капитану... Как его звать?
-- Да, -- ответил Ян, -- Войланд принадлежит ему, но тот, думаю, охотно от него откажется. Он не очень хорошо себя чувствует на нижне-рейнских лугах, не умеет ладить с людьми. Он хотел бы вернуться в свои горы в Альгей.
-- А она? -- спросил Эндрис. -- Она?
Ян поднялся.
-- Она?.. Твоя д... его жена? Похоже, что и ее больше тянет в горы. Думаю, у нее мало наследственности от матери, больше от... Бабушка это знала. Это ее очень печалило, но она скрывала. Никогда не была к ней так сурова, как к нам. Пыталась искупить свою вину перед тобой. Я говорил с ними. Если ты хочешь Войланд, он -- твой.
Эндрис произнес, растягивая слова:
-- Войланд... Это -- королевство.
Ян засмеялся.
-- Ты смотришь на него детскими глазами. Это замок и поместье, каких много. Ты богат. Ты сам не знаешь, как ты богат: ты можешь купить семь Войландов.
Эндрис не ответил. Он сидел тихий и отрешенный.
Ян подошел к нему, погладил по волосам, по лбу, по щеке -- так, как делала некогда бабушка.
-- Скоро в Войланде -- весна, -- сказал он. -- Уже цветет верба. Выпускай соколов. Войланд ждет тебя: ты -- его господин. Ты -- наследник Цюльпиха, центграф Кранебурга на Рейне.
-- Я ли? -- спросил Эндрис. -- С какого времени?
-- Ты этого не знаешь? -- воскликнул Ян.
-- Бабушка не хотела оставлять за тобой титул, после того как... случилось то самое... Когда же ты превратился в мужчину, то сделался по документам и сословным книгам тем, чем был твой отец. Поэтому принимай свое наследство.
-- Бабушка умерла, -- медленно сказал Эндрис, -- нет больше госпожи в Войланде. Я буду очень одиноким.
-- Нет, Приблудная Птичка, -- воскликнул Ян. -- не будешь! У сестры Розы-Марии от тебя ребенок...
Эндрис резко его перебил:
-- От меня? Или от тебя?
Ян пожал плечами.
-- Так или иначе -- кто может знать? От меня или от тебя -- разве это не одно и то же? Это наш ребенок. В нем течет войландская кровь. Узаконь ребенка или усынови его -- путей для этого достаточно. Пусть он растет в Войланде, научи его пасти гусей и травить цапель.
-- А ты, Ян? -- спросил он. -- Останешься ли ты со мной в Войланде?
Кузен колебался только одну секунду, но Эндрис заметил это.
-- Ну, -- настаивал он, -- останешься?
-- Конечно, -- ответил Ян. -- Разве я не вассал Войланда?
Эндрис вздохнул, затем рассмеялся. Он знает кузена. Тот будет приезжать и уезжать, никогда не изменится. Он всегда -- сам себе господин.
-- Я кое-что привез из Войланда, -- сказал Ян. -- Бабушка дала мне это для тебя. Лучшее и любимейшее, чем она владела: соколиный кубок мастера Ямнитцера.
Эндрис удивился.
-- Кубок? -- сказал он медленно. -- Кто же будет из него пить? Это ведь брачный кубок, ты знаешь? Мы оба пили из него, ты и я. Тогда я считала себя твоей невестой. Скажи, ты бы остался, если бы я к тебе пришла в ту ночь?
Ян пожал плечами.
-- Может быть, да... Может быть, нет... Я этого не знаю.
Он провел рукой по лбу. Голос его прозвучал мечтательно.
-- Приблудная Птичка, брось эти старые истории. Моя вина или твоя -- мы не можем ничего переменить. А любовь -- чем она горячей, тем больше она жжет и мучит. Несчастные мы люди, мужчины и женщины, половинные существа. Мы должны быть пиявками или лунными людьми. Тогда, быть может, стоило бы жить любовью.
Из глаз его лился какой-то свет, судорога играла вокруг губ. Эндрис хорошо знал эту смесь серьезности и легкой насмешки. Так он выглядел и мальчиком, когда рассказывал свои сказки.
-- А что тогда, Ян, что тогда? -- спрашивал Эндрис.
Ответ нашелся легко:
-- О, тогда все было бы хорошо. Мы были бы в высшей степени совершенны. Они, пиявки, -- одновременно мужчины и женщины. Помнишь ли ты, Приблудная Птичка, как хорошо они впились в тебя. Пиявки -- мудрые созданья. Они ничего не знают ни о телефоне, ни о радио, ни об автомобилях, ни об аэроплане, но в любви они далеко превосходят нас. Они овладевают как мужчины и отдаются как женщины -- в одно и то же время и с двойной страстью. Точно так же поступают и лунные люди. Их выдумал Платон и описал в "Пире". Подумай только, Приблудная Птичка, если бы мы были лунными людьми...
Эндрис легко вздохнул.
-- И что тогда? Что тогда? -- повторял он.
Ян вскочил. Его голос зазвучал совсем иначе -- звонко и сильно, как свист плети:
-- Поедем вместе в Войланд, Приблудная Птичка. Выпускай своих соколов.