Эндри Войланд держала в руке чек и пристально смотрела на него: десять тысяч долларов! Подпись была еще свежа. Эндри еще слышала на лестнице шаги человека, подписавшего чек. Это был Паркер Эспинуолл Брискоу из Централ-Трест Банка. Брискоу, хозяин Амальгемейтед-Стиль, человек, контролирующий вольфрам и иридий целого света, называющий своими три железных дороги в Штатах, медные копи в Чили, платиновые рудники на Урале, нефтяные промыслы в Оклахоме, Мексике и Персии. Словом: Брискоу.
И эти десять тысяч -- только начало. Она могла бы получить больше, много, много больше. Она имела бы миллион чистоганом в полном своем распоряжении. Имела бы, если бы... Да, если бы!.. И может быть...
Правда, за это она согласилась только что -- две минуты тому назад, что она, Эндри Войланд, перестанет существовать.
Этого требовал от нее Брискоу, не больше и не меньше.
Она согласилась. Бог мой, что за ценность представляет собой эта женщина -- Эндри Войланд? Она готова покончить со своею жизнью. Об этом она знает уже месяцы. Знала и год назад, даже раньше!
А теперь, с этой бумажкой в руках? Теперь, после всего того, что ей сказал Паркер Брискоу? Какие возможности!..
Как там дело ни пойдет, у нее еще пока есть время. Это делается не так-то скоро -- останется еще многое... Длительные приготовления, труднейшая подготовка разных мелочей. Как ни велики средства Брискоу, его влияние и богатство, -- этого, конечно, он не сможет сделать быстро. Он сказал, что уж найдет кого-нибудь, кто все для него устроит. Возможно, но пока еще никто не нашелся. Есть ли вообще в этой стране кто-либо, пригодный для такой задачи?
Теперь она должна ехать в Европу. Это следует из слов Брискоу. Это счастье -- уж очень ей было жаль Штатов и города Нью-Йорка. И этой части города, в которой она жила, цыганского квартала Гринвич Виллидж, ее квартиры со старой рухлядью, двух комнат с кухонной дырой, с грязной негритянской прислугой -- ее принадлежностью, очень ей всего этого жалко. Подумаешь!
Эндри Войланд провела рукой по лбу и усмехнулась.
-- Ах, -- кое-что она могла бы иметь уже сейчас! Уже сегодня, сию же минуту!
Она взглянула на часы: только что пробило полдень. Через два часа она могла бы уже быть в отеле.
Она слышала, как возится на кухне черная служанка, и позвала ее.
-- Складывать вещи, Дина! -- приказала она. -- Я уезжаю.
Не обратив внимания на болтовню старой негритянки, она прошла по комнатам, размышляя, что взять с собою. Ей принадлежали кое-какая мебель, платье, белье и разный хлам. Но она решила оставить это как есть. С каждой минутой все меньше и меньше вещей казались ей достойными того, чтобы взять их с собой. В конце концов она заполнила только два ручных саквояжа и платяной чемодан. Последний был даже не полон.
Затем она вызвала отель "Plaza", заказала комнату и приказала сейчас же прислать служителя за вещами. Говоря по телефону, она вспомнила о молодом Россиусе из "Геральд Трибьюн", который уже давно мечтал о квартире в Виллидже. Там было нелегко найти комнату, да и страшно дорого. Вот он обрадуется! Ее контракт будет иметь силу еще целый год, а за нынешний месяц уже заплачено. Он может получить весь ее хлам, которого она не отдаст Дине. Может взять и ее -- она ведь привыкла к этому хлеву! Эндри позвонила ему.
Он может переехать еще вечером, -- сказала она, -- Дина будет его ждать. Он найдет чай, пару бутылок вина, разные запасы -- Дина ему все покажет. Она? Нет, ее уже не будет. Она уже больше не встретится ни с кем из обитателей Виллиджа. Ключи? Да, ключи у Дины...
Она усмехнулась и повесила трубку. Россиус -- почему, собственно, он? Он или другой -- как все это безразлично. Один или два раза она взяла его с собою поздно ночью из "Ромэни Мэри", где богема шумела и пила скверное виски. Она спала с ним, как с другими, как всегда. Теперь она его забудет, никогда о нем не вспомнит, как забыла и других.
Еще раз она пробежала по комнатам. Взгляд ее упал на письменный стол. Бумага, письменные принадлежности -- все может остаться. Она взяла только вечное перо. Выдвинула ящик, вынула неоплаченные счета. Десять, двенадцать -- однако! -- всего наберется на тысячу долларов. Теперь их оплатит банк. Письма она рвала в клочья и бросала в корзину. Пять штук было от Гвинни Брискоу, дочери Паркера. На одно мгновенье Эндри задумалась, но затем уничтожила и эти письма. Гвинни, Гвинни Брискоу -- все вокруг нее вертится! От нее она получит еще много писем, гораздо больше, чем ей бы хотелось. Получит их дюжины, сотни. Последний ящик -- там лежали отдельно два письма от ее кузена Яна Олислягерса. Она взглянула на даты: одно с Бермудских островов, писанное год назад, другое -- уже трехлетней давности -- из Пекина. Она вынула их, начала рвать, но вдруг рука остановилась, и, не думая, Эндри сунула эти письма в свою ручную сумку.
Прошла мимо зеркала, невольно бросила в него взгляд и быстро отвернулась. Нет, нет, она не желает знать, как она теперь выглядит. Еще утром она стояла тут целый час, старательно приводила себя в порядок, готовясь к визиту Паркера Брискоу.
Но зеркала -- зеркала были повсюду. И в отеле она сможет часами смотреться в зеркало, если захочет распрощаться с Эндри Войланд, с самой собой.
Она была готова. Дине даны деньги и последние распоряжения.
Сойдя по лестнице, она вышла из дома, прошла на улицу... Улицами вышла из Виллиджа и ни разу не оглянулась.
Итак, все это уже позади. Никогда больше не увидит она этого дома, никогда не увидит ни Менитта Лэйн, ни Гринвич Виллиджа. Слава тебе, Господи.
Бабье лето, последние дни октября. Ясное солнце стоит над каменными громадами города-гиганта.
* * *
На подземке она поехала на Уолл-Стрит. Вышла на Вильям-Стрит, прошла через Пайн-Стрит, завернула в Нассау-Стрит. Там помещался Централ-Трест.
Она предъявила чек и открыла счет. Дав распоряжение оплатить долги, взяла себе две сотни долларов. На все это ушло немало времени.
Выходя из дверей банка, она столкнулась с Брискоу. Кивнула ему, он снял шляпу.
-- А, мисс Войланд! -- воскликнул он. -- Оплатили ваш чек?
-- Да, -- ответила она. -- Я живу теперь в "Plaza". На случай, если вы захотите со мной переговорить.
-- Хорошо, -- сказал он. -- Я скажу об этом Гвинни. Я был у нее дома, потому и пришел сюда так поздно. Я передал ей ваше решение в общих чертах...
-- А! -- протянула Эндри Войланд. -- Как она?
-- Лучше, спасибо, значительно лучше! -- оживленно воскликнул Брискоу, потирая руки. -- Известие, что вы соглашаетесь, скоро совсем поставит ее на ноги. Опасности уже нет с тех пор, как доктор Низбетт своевременно промыл ей желудок. Но, конечно, ей предстоит еще перетерпеть немало болей, пока все снова придет в норму. Ни один человек не пьет лизоль безнаказанно! Но, быть может, это было хорошим предостережением и теперь она станет разумнее.
Он вздохнул и вспомнил, что они все еще стоят у открытых дверей.
-- Простите меня, мисс Войланд, -- сказал он, -- я так невнимателен. Разрешите попросить вас зайти ко мне в личный кабинет.
Она не могла отказаться, согласилась и пошла за ним. Они подошли к лифту, поднялись, вошли в его бюро. Она осмотрелась и подумала: отсюда, значит, правит Паркер Брискоу...
Но эта мысль не заинтересовала ее. Ей хотелось переехать в отель одной -- для себя самой. Она думала французской фразой: "Одна со своей душой". Кто это сказал? Робеспьер или некто в этом роде! Ах, она достаточно наслушалась сегодня утром. Теперь она сожалела, что поехала в Централ-Трест. Почему не в какой-либо другой банк?
Он подкатил ей кресло к письменному столу и затем уселся сам. Подняв телефонную трубку, дал приказ не беспокоить его в течение десяти минут.
После этого он обратился к ней.
-- Я очень рад, чрезвычайно рад. То, что я говорил вам сегодня утром, было деловым разговором. Я обдумывал его долго, каждое слово. Он явился результатом моих переговоров с Эдисоном, Штейнметцем и -- я уже говорил вам об этом. Вы можете себе представить, что я пережил за эту неделю. Сначала это покушение на самоубийство моей единственной дочери. Затем признание Гвинни, мотивы, почему она это сделала. Влюбилась -- влюбилась в женщину! Господи Иисусе, я знаю, что это случается и что от этого не родилось пока ни одной былинки. Но и такие люди находят в конце концов свое счастье!
Она видела, как этот сильный широкоплечий мужчина брал себя в руки, приучая себя к мысли, которая была противна всему его существу. Видела, как задвигались его белые зубы и заработали жевательные мускулы, хотя во рту у него не было резинки. Рука его шарила по столу.
-- Видите ли, мисс Войланд, -- продолжал он, -- я очень любил свою жену. Никогда не прикасался ни к одной женщине, кроме нее. И не сделаю этого никогда. И я вам говорю: теперь я рад, что она умерла, рад, что ей не придется этого переживать. Я -- я это понимаю, должен это понимать, но она ничего бы тут не поняла. Подумать только, ее дочь -- дочь Эвелины Брискоу -- влюбилась в женщину и покушалась на самоубийство, потому что эта женщина не хотела ничего знать о таких чувствах!
Он замолчал. У Эндри было ощущение, что она должна что-то возразить.
-- Откровенно говоря, -- начала она, -- я употребила все усилия. Гвинни очень красива, чистоплотна и умна. Даже слепой увидит, как она очаровательна. Она любезна и вкрадчива, она мне была приятна с первого взгляда. Я очень скоро заметила, что с ней творится, как она все больше и больше мучается, как ее любовь ко мне растет с каждым днем. Я пыталась отвратить ее, по возможности, всеми способами уйти с ее дороги. Но у Гвинни -- своя воля, своя собственная воля, как и у вас, мистер Брискоу. Она не колеблется, идет прямо к тому, чего хочет. Она объяснилась и...
Он перебил ее:
-- Да, и вы сжалились над ребенком, я знаю, мисс Войланд.
-- Да, и это, -- возразила она. -- Была, конечно, и жалость. В любви всякой женщины бывает немного жалости. Но, я этого не отрицаю, было и нечто большее. Было тщеславие -- видеть у своих ног безнадежно влюбленную дочь Паркера Брискоу. Было также и любопытство. Могло внезапно пробудиться глубоко дремавшее во мне незнакомое чувство. И, может быть, были возбуждение и страсть. Что-то волновало меня в ней, вероятно, что-то изящное и мальчишеское в ее молодом теле. Короче, я попробовала, подумала, не наладится ли как-нибудь, но ничего не налаживалось. Я сделала все, что было возможно. Но случился провал, тяжелый, гнетущий провал. Чем больше я принуждала себя отвечать на ее чувства, на ее ласки, тем более жалко все выглядело...
-- Знаю, знаю, -- перебил ее Брискоу. -- Гвинни мне все рассказала. Вы ведь настоящая женщина, совершенно... -- как это говорится? -- ну, совершенно нормальная женщина! Я отлично понимаю вас, вам становилось все противнее. В конце концов дошло до того, что вы не могли более видеть Гвинни, слышать ее голос. А так как и она не отставала, по-прежнему была одержима любовью к вам, то -- вы и сами знаете! Разразилась катастрофа, произошел взрыв. Вы плюнули, выбросили ее вон. И Гвинни поняла, что это конец и для нее не остается ни искорки надежды. Тогда-то она и выпила лизоль, лизоль... Как горничная!
-- Он как раз подвернулся ей под руку, -- сказала Эндри.
Он покачал головой.
-- Нет, нет, у нее под рукой ничего не было -- она сама лично купила это снадобье. Вероятно, прочла об этом в газетах -- излюбленное средство в таких случаях. Гвинни говорит о вольной смерти. Вольная смерть! Словечко голодающих литературных юношей. Точно это чем-либо отличается от самоубийства! Еще одно, мисс Войланд, не думайте, что я вас упрекаю. Вы поступили вполне правильно, сделали больше, чем следовало бы для моей дочери, но дело вот в чем. Я люблю Гвинни. Она -- единственное, что у меня есть, подарок моей жены. Я должен за нее держаться. А я привык видеть вещи в подлинном свете, как бы они ни были для меня неприятны. Я не признаю никаких глупых надежд, никаких неясных сентиментальных чувств. Я никогда не тешу себя ложью -- из этого никогда ничего не выходит. Говорю вам прямо.
Брискоу взял лежавшую возле него небольшую трубку.
-- Разрешите курить? -- спросил он.
Она кивнула в знак согласия. Он молча набил трубку, зажег ее и раза два быстро затянулся.
-- Мысль, которую я вам предложил, -- продолжал он, -- постепенно росла в моем мозгу, мисс Войланд. Когда-то я читал об этом в газете, не помню, в какой. Вероятно, это было в подземке. Это произвело на меня впечатление, застряло, а теперь всплыло в уме. Я стоял перед фактом: Гвинни такова, как есть. Тут уже ничего не изменишь! Со времен Сафо на этом -- простите меня! -- проклятом Богом острове Лесбосе... Гвинни влюбилась в женщину так страстно, так безнадежно, что из-за этой женщины приняла яд! Гвинни заявляет, что будет любить только эту женщину, только ее, а не другую. В конце концов, так говорят каждый и каждая из несчастных влюбленных, но Гвинни -- моя дочь. Я ведь вам уже сказал, что и сам любил один только раз в жизни. Только одну женщину! Поэтому я верю и тому, что говорит Гвинни. Это -- наследственное.
Он потер свои руки одна о другую, точно мыл их. Его голос стал тише:
-- Кто такая Гвинни? Мое дитя, дитя моей жены -- ее плоть и кровь и моя. Ответственна ли она, Гвинни? Нет, ответственны родители, то есть я! Что я должен поэтому сделать? Я хотел бы видеть ее счастливой.
И если для этого предоставляется малейшая возможность, я хочу за нее ухватиться. Вот мне и пришло на ум. То, что я когда-то читал в какой-то газете. Я отправился к моим друзьям. Думаю, вам не надо объяснять, что это -- самые светлые головы в штатах. Я говорил с Томасом Эльва Эдисоном, с Гирамом, П. Максимом, с Протеусом Штейнметцем и с Маком Лебом из Рокфеллеровского Института. И они не высмеяли меня. Они мне сказали, что то, что я хочу испытать, теоретически, по крайней мере, не выходит за пределы возможного. Тогда я отыскал вас, сделал вам свое предложение. Вы его приняли!
-- Да, я приняла его, -- сказала Эндри Войланд.
Она не понимала, куда он клонит. Все это, но, конечно, в более холодной, деловой форме, нашпигованной соблазнительными цифрами долларов, он уже высказал ей сегодня утром.
-- Я сейчас закончу, -- продолжал он. -- Простите, пожалуйста, если задерживаю вас. Я должен сказать вам еще одно. До сих пор я смотрел на все дело только с точки зрения моей и Гвинни. Только наш интерес и занимал меня. Потом я говорил с вами. Конечно, я к вам присматривался, но я не знал хорошо, кто вы, что вы, как вы на это смотрите. Эти вопросы пришли мне в голову, только когда я уже был на улице, только по дороге от Гвинни в банк. Я думал о вас, а не только о Гвинни, когда там внизу у дверей столкнулся с вами.
Он спокойно и испытующе взглянул на нее.
-- Вы, -- сказал он медленно, -- красивая женщина. Красивая, быть может, умная и, несомненно, высокоценная.
Она сделала движение, но он не дал ей сказать ни слова.
-- Людей надо судить только по первому впечатлению. Я всегда так поступал и редко ошибался. Чувствуешь, каковы они, -- если, конечно, обладаешь соответствующим дарованием, -- чувствуешь, хотя, конечно, нельзя подвести под такое чувство достаточные основания. Поэтому, мисс Войланд, мне приятно вас видеть. Я хочу вам сказать, что, быть может, не должен требовать от вас такой жертвы. Может быть, я уговорил вас нынче утром. Обо мне говорят, что я лучше кого-либо другого в этой стране умею уговаривать людей и что здесь -- причина моих успехов. Не нужно ли вам время на размышление? Не хотите ли вы еще раз основательно обдумать мое предложение? Быть может, ваше доброе сердце, ваша жалость к бедной Гвинни сыграют с вами дурную шутку и вы когда-нибудь горько раскаетесь, что так легко...
Мисс Войланд поднялась.
-- Вы ошибаетесь, мистер Брискоу! Ни один человек не мог меня когда-нибудь уговорить сделать то, чего я не желала. Мне не нужно времени на размышление, я не хочу ничего обдумывать и даю вам слово, что не стану раскаиваться. У меня нет нынче никакого сострадания к вашей дочери. Что же касается моего сердца... -- она со смехом оборвала фразу.
Он положил в пепельницу свою трубку и подошел к Эндри.
-- Не будете ли вы столь добры сказать мне, чего ради вы приносите эту жертву?
-- Да, скажу, -- спокойно ответила она. -- Я приношу вам эту, как вы называете, жертву потому, что для меня она вовсе не жертва. Ваше предложение я принимаю ради денег. Поймите меня правильно: только поэтому.
Он прислушался к глубокому альту ее голоса, молча посмотрел на нее и очень решительно сказал:
-- Это неправда, мисс Войланд!
Это смутило ее. Она нервно начала застегивать свои перчатки.
-- Это половина правды, -- прошептала она.
Брискоу кивнул головой.
-- Хорошо, -- заметил он. -- Вы не хотите мне сказать больше, и я не имею права требовать большего.
Он вырвал листочек из блокнота, взял карандаш, написал.
-- Вот номер моего личного телефона. Вызывайте меня, когда захотите. Все, что вам нужно, -- в вашем распоряжении. Если вы мне еще раз разрешите послать вам при случае, разумеется, от имени Гвинни...
Он споткнулся и потер руки, как муха потирает свои передние лапки. Она поняла и быстро пришла ему на помощь.
-- Да, да, -- сказала она с жестким смехом, -- можете посылать сколько вам угодно! Я не буду оскорблена! Позволяю вам, а также и Гвинни. Можете посылать мне сколько хотите цветов, фруктов, сластей, книг, мехов, драгоценностей -- всего. И денег также -- не забывайте этого, -- и денег, чем больше, тем лучше.
Брискоу улыбнулся, покачав головой.
-- Благодарю, -- сказал он. -- Вы не обманете меня насчет себя. Впрочем, Гвинни уедет во Флориду, к моему тестю, у него там дача. Она уедет, как только встанет с постели, и не будет вас больше посещать. Думаю, так будет лучше. Она как будто тоже с этим согласна, обещала мне.
Эндри одобрительно кивнула головой. Это была приятная новость.
Прежде чем подать ему руку, она сняла перчатку, но на его пожатие едва ответила. Она спрятала своей взгляд, и Брискоу понял: эта женщина хорошо знает, что делает. Что бы он ей ни давал, никогда это не будет подарком. Он навсегда останется ее должником.
* * *
Он вернулся в свой рабочий кабинет. Его личный секретарь Тэкс Дэргем ждал его. Молодой человек, синеглазый блондин, только что кончивший Гарвардский университет. Он вышел к нему навстречу в сильном возбуждении.
-- Наконец-то вы здесь, мистер Брискоу, -- воскликнул он. -- Я должен с вами переговорить.
-- Сначала подайте почту, Тэкс, -- распорядился Брискоу.
-- Лежит на письменном столе, как обычно, -- воскликнул молодой человек. -- Вы ее еще не просматривали? Там есть одно письмо, -- я хотел бы с вами поговорить раньше, чем вы его прочтете.
-- Боже мой, Тэкс, что с вами? -- засмеялся Брискоу. -- Разве вы не можете подождать с полчаса? Так спешно?
-- Очень спешно, -- отвечал Дэргем. -- Если бы вы только знали, -- моя жизнь зависит от этого, а может быть, и вашей дочери, мисс Гвендолин.
Брискоу снова засмеялся.
-- И чего вы не наговорите! Так это важно! Не будете ли вы любезны сначала объяснить мне, почему вы заговорили о моей дочери как о мисс Гвендолин? Это звучит несколько комично! Никто не зовет ее иначе как Гвинни, почему вы, Тэкс, -- исключение?
-- Гвин... Мисс Гвендолин мне запретила, -- сказал секретарь. -- Она определенно приказала мне и думать, и говорить о ней, и обращаться к ней только как к мисс Гвендолин. Могу я говорить?
Брискоу утвердительно кивнул:
-- Ради Бога, если уж это необходимо!
Тэкс Дэргем подошел к письменному столу, взял одно письмо и выложил его наверх.
-- Это письмо от Ральфа Уэбстера. Он тоже влюблен в мисс Гвендолин. Он, конечно, ревнует, поэтому-то он и пишет. Это пошлость. Он был моим лучшим другом, был со мной в школе, затем в Гарварде.
-- Да, да, -- торопил Брискоу. -- Я это знаю. Короче, Тэкс. У меня, на самом деле, нет времени.
Молодой человек начал новую атаку.
-- Все, что написано в письме, совершенно верно. Конечно, это не все. Всего Ральф не знает. Но будет лучше, если я вам расскажу. Когда-нибудь вы все равно узнаете. Итак, слушайте: я втерся в ваш дом, навязался вам на эту должность, потому что...
Брискоу перебил его.
-- Не говорите, пожалуйста, столь поразительных глупостей, Тэкс. Я предоставил эту должность вам, потому что она была свободна. Как вы знаете, вашего предшественника я отправил в Мексику. И взял вас на работу потому, что покойный ваш отец был моим старым другом, вы -- из хорошей семьи и хорошо воспитаны, из университета у вас наилучшие аттестаты. Далее, потому, что вы мне нравитесь и я иной раз люблю посмеяться над вашей бестолковостью. И, наконец, потому, что я вообразил: вы нигде так хорошо не выучитесь делу, как у меня.
-- Но я ведь не хочу ничему учиться, -- вскричал Дэргем. -- Это меня не интересует! Я увлекаюсь гольфом, семейными благами, моим аэропланом! Я вам солгал, мистер Брискоу. Я втерся к вам -- это действительно так. Ральф тоже это знает. И сделал я это из-за Гвендолин. Как мог я иначе поближе подойти к ней, чем в должности вашего личного секретаря? Конечно, я использовал это в полной мере. Я мог почти каждый день узнавать, куда она идет. Там бывал и я. В Опере, в театре, на концертах, во всех магазинах. И, конечно, у вас дома -- нигде она не могла уйти от меня. Гвендолин обо всем этом знает. От нее у меня нет секретов. Она над этим смеется. Но вы -- так ли легко вы отнесетесь к этому?
Брискоу уселся за письменный стол и снова набил себе трубку.
-- Один вопрос, Тэкс. Знаете ли вы, что Гвинни больна?
-- Конечно, я это знаю, -- огорченно сказал Дэргем. -- Ваш буфетчик Джерри вызывает меня каждые два часа, чтобы дать отчет о ходе болезни. У нее расстройство желудка, вероятно вследствие злоупотребления ледяной водой.
-- Да, да, расстройство желудка, -- подтвердил Брискоу, потирая руки. -- Еще одно: имеют ли хоть какой-нибудь успех ваши ухаживания за Гвинни?
Тэкс кивнул утвердительно.
-- Конечно, имеют, даже очень. Мисс Гвендолин прямо мне говорила, и не один раз, что она не обращает ни малейшего внимания ни на Ральфа, ни на кого другого. Она ничего бы не имела против, если бы их всех завтра утром хватил удар. Так и сказала! И больше того -- изо всех ее ухаживателей я для нее, вообще говоря, самый приятный и удобный.
-- Так, так, -- заметил Брискоу. -- Самый приятный и удобный. Скажите мне, случалось ли вам приблизиться к Гвинни? Я имею в виду, брали ли вы ее за руку, целовали, обнимали?
Молодой человек покачал отрицательно головой:
-- Нет, этого не было, этого еще не было! Мисс Гвендолин не любит, когда к ней прикасаются. Она говорит, что боится щекотки. Но, поверьте мне, будет и это!
-- Вы полагаете? -- усмехнулся Брискоу. -- Тогда, Тэкс, я действительно не понимаю, на что же вы хотите жаловаться?
Секретарь устремил на него свои невинные голубые глаза.
-- Жаловаться? Мне жаловаться?! Да я думал, что вы выкинете меня вон!
Брискоу покачал головой.
-- Я ставлю одно условие. Вы вначале что-то болтали, что ваша жизнь зависит от этого! Так вот, у меня величайшее отвращение к самоубийствам, вольным смертям и ко всему с этим связанному. Даже разговоров об этом я не перевариваю. Предоставим решать Гвинни. В конце концов, она -- сама себе хозяйка. Она сама знает, кого хочет, а кого -- нет. Вы же, Тэкс, будете довольны, каково бы ни было ее решение. Обещаете ли вы мне это?
Он протянул молодому человеку руку, которую тот крепко потряс.
-- Конечно, -- воскликнул он, -- без сомнения и от всего сердца! А вы, хозяин, вы ничего не имеете против?
Брискоу засмеялся, но смех его прозвучал до чрезвычайности серьезно.
-- Я говорю вам, Тэкс, что ничего бы я так не желал. Вы можете быть вместе с Гвинни и днем и ночью, понимаете: днем и ночью. -- Его голос поднялся и звучал угрожающе, но вместе с тем отдавал отчаянием. -- Если бы это только от меня зависело, Тэкс.
Я хотел бы принести ее голой к вам в кровать, даже сегодня же ночью, мой дорогой мальчик!
Он провел по лицу обеими руками, точно хотел стереть горячий пот. Затем снова взялся за трубку.
-- Не будем больше об этом говорить! -- сказал он. -- Дайте же мне наконец почту.
В этот день Тэксу Дэргему некогда было похохотать в Централ-Тресте. Ему не дали ни минуты отдыха. Только в пять часов Брискоу отпустил его.
Что ему предстояло делать теперь, было для него вполне ясно. Конечно, он ничего не понимал в мотивах, двигавших Брискоу. Не было у него и времени об этом подумать. Одно он понял, что со стороны отца не встретит ни малейших препятствий. Поэтому он купил сначала большой букет орхидей, а затем поехал в Парк-Авеню в дом, где жила Гвинни. Джерри, дворецкий, проводил его прямо наверх. Наверху пришлось выдержать борьбу с сестрой милосердия, которая его не знала и не хотела пускать в спальню. Но мужество Тэкса Дэргема одолело бы сегодня и более страшных врагов. Скоро с сияющей улыбкой он стоял перед кроватью Гвинни.
-- Ах, это ты, Тэкси, -- обернулась она к нему, -- хорошо, что ты пришел. И цветы принес -- поставь их на стол.
Он собрался поставить свои орхидеи на ее ночной столик, но она сразу одернула его.
-- Разве ты не видишь, что тут совсем нет места? Поставь их туда, на стол!
Он повиновался, пробежал на другой конец комнаты и снова вернулся. Он стоял перед ней, смотрел на нее и упивался этим зрелищем.
Она была очаровательна в своей постели. Синеглазая блондинка, как и он. Мальчишеские локоны обрамляли ее головку и раскинулись по подушке. Шея и плечи были голые, сгибы нежные и тонкие. Личико точно вырезано из слоновой кости, щеки и губы кровяно-красные. Большой палец левой руки эта очаровательная куколка держала во рту и сосала.
-- Ты вовсе не выглядишь больной, Гвендолин, -- сказал он удивленно. -- У тебя вполне здоровый цвет лица.
-- Ты дурак, Тэкси, -- засмеялась она, -- дай лучше мне губную помаду.
Он взял помаду из ночного ящика и держал ее в руке.
-- Сначала вынь палец изо рта, -- потребовал он, -- ты знаешь, что я этого не терплю. Ты ведь уже больше не сосунок.
Она послушалась. Вокруг пальца была уже красная полоса. Она вытерла его о подушку. Взяла помаду, прибавила еще немного красноты, чтобы улучшить свое здоровье.
Затем она дернулась, прижала обе руки к телу, заворочалась из стороны в сторону и застонала.
Он испугался:
-- Тебе больно? -- спрашивал он.
Она накинулась на него:
-- Не задавай глупых вопросов! Конечно, мне больно! В желудке, в пищеводе, во рту. Принеси чашку со льдом, она стоит там внизу.
Он схватил ее руку, которую она у него тотчас же отняла.
-- Сколько раз я должна тебе говорить, чтобы ты меня не трогал. Принеси лед!
Дэргем вздохнул.
-- Как можно так бояться щекотки? А лед, Гвендолин, я, конечно, тебе не принесу, потому, что вся твоя болезнь происходит от бесконечного глотания льда и ледяной воды. Ничего удивительного -- так можно себе наделать ран в животе.
Гвинни свистнула, затем сказала:
-- Принеси сейчас же лед или я прогоню тебя.
Тогда он пошел и принес миску.
-- Положи мне кусочек в рот! -- приказала она. -- А когда этот растает, еще один и потом снова, слышишь? И чтобы ты знал: это мне очень полезно. Доктор Низбетт мне это прописал. Внутри у меня все горит, а лед охлаждает...
Он хотел сесть на стул, но там лежало платье.
-- Сядь на кровать! -- сказала она. -- Хочешь, и тебе дам кусочек льда?
-- Нет, -- сказал он, -- но можешь велеть подать мне чаю. С парой бутербродов. Я сегодня не завтракал.
Она позвонила и заказала для него чай. Тем временем она ни на минуту не оставляла его в покое, отдавая все новые и новые распоряжения. То он должен был уменьшить отопление, так как ей было слишком жарко, и тотчас после этого -- снова прибавить. То должен был подать ей папиросы, шоколад. При этом он не знал, что ему делать с миской со льдом, и тщательно носил ее с собой. Он был рад, когда сестра милосердия вкатила чайный столик. Мог, по крайней мере, освободиться от миски. С грустью он посмотрел на тонкие сандвичи. Они были с салатом, сдобренным каплей майонеза.
Он обратился к сестре:
-- Не могли бы вы сказать буфетчику, чтобы он принес мне еще несколько сандвичей?
-- Пусть принесут языка, ветчины, крабов и куриного салата, -- приказала Гвинни. -- Пусть принесут все, что есть! Видишь, Тэкси, я не уморю тебя голодом, как мой отец.
-- Ни слова против отца, -- ответил он, жуя. -- У него прекрасное сердце.
Она согласилась. Затем прибавила, подумав:
-- Да, думаю, что оно у него есть. Потому, что иначе, Тэкси, он давно бы выкинул тебя вон.
Молодой человек вынул кусок изо рта:
-- Почему, Гвендолин, он должен бы меня выгнать?
Она засмеялась:
-- Потому, что ты страшно туп, Тэкси. Вот почему.
Он тоже засмеялся.
-- Ну, может быть, он этого еще не заметил. Но если, Гвендолин, тебе угодно, то я мог бы совершенно серьезно...
Он прервался: Джерри принес большие блюда и поставил их перед ним.
-- Кушай, Тэкси, кушай! -- сказала Гвинни.
-- А ты -- за компанию? -- спросил он.
-- Нет, -- ответила она, -- этого мне нельзя, увы! Лучше дай мне еще кусочек льда.
Тэкс повиновался и положил ей в рот лед.
-- Гвендолин, -- сказал он, -- отучись, по крайней мере, от этого ужасного "увы".
-- Как? Ты находишь его ужасным? Можешь мне поверить, Тэкси, оно очень изящно и классично. Все героини так говорят во всех классических произведениях французской литературы. Кроме того, это у меня так хорошо выходит, посмотри только. -- Она закрыла веки, медленно открыла их, испустила глубокий вздох, приостановила губы, потянула их назад, сделала глубокий вдох и произнесла томно: "увы!"
-- Ну, Тэкси, как?
Выходило очень хорошо. Это вынужден был признать сам Тэкс Дэргем.
Он ел молча, обдумывая при этом, что сделать. Да, было бы лучше всего прямо переговорить с нею -- свободно, открыто, начистоту.
Его удивило, что она вдруг притихла. Он посмотрел на нее и, увидев, что она держит в руке маленькую фотографию в рамке, устремил на нее пристальный взгляд.
-- Кто это? -- спросил он.
Она вздрогнула и протянула ему карточку.
-- Ты знаешь ее?
-- А, женщина! -- сказал он совершенно успокоившись. -- Я боялся, не Ральф ли это Уэбстер или еще какой-нибудь дурак, из тех, что всегда вертятся около тебя. Приятельница -- ну их, можешь их иметь дюжины.
-- Знаешь ты ее? -- повторила Гвинни.
Только теперь он внимательнее всмотрелся в фотографию.
-- Эту-то? -- Он подумал. -- Кажется, я видел ее раз с тобой в "Карнеги-холл" на одном из этих скучных концертов. И не ездила ли ты с ней верхом в Централ-Парке? Впрочем, красивая женщина, -- заключил он с видом знатока, -- вполне красивая женщина!
-- Да, ты думаешь? -- спросила Гвинни, прибавив мечтательно: -- Она очень красива, очень. Ее зовут Эндри...
Своим взором она целовала карточку, которую осторожно и любовно держала в узкой ручке, точно благородную драгоценность.
"У нее каштановые волосы, -- мечтательно думала она, -- но они светятся и отблескивают красным, когда на них падает свет. У нее очень длинные волосы. А какая еще женщина осмелится в Нью-Йорке или где-нибудь на этом свете носить длинные волосы? Но она это делает. Эндри Войланд это смеет! Когда распустит свои косы, она может закутаться в них, как в манто".
Думая об этом, Гвинни задрожала.
"А глаза у нее серые, большие и серые, блестящие. Так глубоки эти глаза, что смотришь, смотришь и никогда не видишь в них дна. Лицо чрезвычайно гармоничное. Губки -- пухлые".
Гвинни закрыла глаза, теперь она видела еще яснее все подробности -- щеки и уши, брови и ресницы. "И лоб, и подбородок -- все так прекрасно, так красиво, -- думала она. -- Тот, кто ее создал, был великим художником. А в целом -- гордая гармония, ни единого диссонанса. Стройная шея, как благороден подъем к затылку! Что за плечи, что за руки, грудь!.."
Молодой человек наконец наелся. Осталось немного на блюде. Он повернулся и быстро сказал:
-- Я говорил сегодня с твоим отцом. Очень серьезно, о тебе и обо мне -- о нас обоих.
Она не отвечала.
-- Ты разве не слышишь, Гвендолин? -- крикнул он. -- Положи наконец эту глупую карточку.
"А что за походка, -- думала Гвинни, -- и фигура!"
-- Она такого же роста, как и ты, Тэкс, -- прошептала она.
-- По мне, она может быть и двумя головами выше! -- крикнул он, -- Не слы...
Она посмотрела на него:
-- Я слышала, -- простонала она. -- Ты говорил с папой. О тебе и обо мне, очень серьезно!
-- Да, совершенно откровенно, глядя прямо в глаза, как мужчина с мужчиной.
-- Так, -- протянула она, -- как мужчина с мужчиной? Это, должно быть, очень скучно. Дай, пожалуйста, зеркальце, Тэкс.
-- Гвендолин, -- пытался он снова, -- я хотел бы тебя просить...
Но она оборвала его.
-- Дай зеркало, Тэкс, слышишь?
Он подал ей ручное зеркало. Она снова накрасила себе щеки.
-- Скажи, Тэкс, только совершенно искренно, находишь ли ты меня очень красивой? Есть недостатки?
Он повернулся на кровати кругом и нетерпеливо щелкнул языком:
-- Тса... Конечно, ты очень красива! -- А недостатки? -- настаивала она. -- Я хочу знать, какие ты находишь во мне недостатки. Никаких? Что надо бы исправить?
-- Кое-что, -- воскликнул он храбро. -- Конечно, я бы всюду кое-что подправил. Ты слишком тонка, Гвендолин. На шее выступают кости. Твои руки -- ручки. Ты должна больше есть. От льда ни один человек не поправился, точно так же, как и от сосания пальца. А затем, твоя грудь и спина...
-- Чего ты только не скажешь, -- смеялась она. -- Так ты и там уже смотрел?
-- Конечно, -- подтвердил он. -- При плавании. Тебе бы, в самом деле, следовало бы немного пополнеть, Гвендолин.
-- Быть может, ты и прав, -- согласилась она. -- Сколько, думаешь ты, я должна прибавить?
Он думал, колебался.
-- В фунтах я не могу точно сказать. Но грудь, знаешь, вероятно, красива, если заполняет всю ладонь. Не твою, а мою, может быть, даже немного больше. А сзади, ну... вот так...
Он описал в воздухе обеими руками дугу.
Они не шутили, а совершенно обстоятельно обсуждали все эти вопросы.
-- Возможно, что ты прав, -- заключила она. -- Я думаю, Эндри, конечно, значительно полнее.
Она отложила зеркало и снова взяла фотографию.
-- Вот видишь, -- торжествующе сказал он, -- бери с нее пример. -- Он продолжал. -- Итак, я говорил с твоим отцом, глядя ему прямо в глаза. Он совершенно согласен, ему это подходит: и чем скорее, тем лучше...
Она не отводила глаз от карточки.
-- Что ему подходит? -- спросила она безучастно.
-- Свадьба! -- крикнул он. -- Мы согласились предоставить решение тебе. Решай, пожалуйста, Гвендолин, лучше всего -- сейчас же. Для меня это очень важно, а для твоего отца -- еще более. Ты доставишь ему этим огромную радость. Он так буквально и сказал. Сделай ему удовольствие -- он этого действительно заслуживает. В конце концов, твоя мать умерла, и он -- единственный родитель, который у тебя имеется.
-- Ах, -- вздохнула она, -- об этом я еще и не подумала. Я всегда верила, что у меня их дюжина.
Тэкс наморщил лоб.
-- Ты всегда смеешься надо мной! -- воскликнул он недовольно. -- Ты отлично знаешь, что я этим хотел сказать. Пожалуйста, ответь мне: да.
Она протянула:
-- Не думаешь ли ты, что я должна стать немного толще?
-- Нет, -- решил он, -- это вовсе не необходимо. Я уж тебя подкормлю.
-- Да, -- сказала она, -- и тогда ты захочешь меня обнимать. А ты знаешь, Тэкс, что я не могу этого переносить.
-- Господи Иисусе! -- вскричал он. -- Это же пройдет! Позволь мне сначала немного, совсем легко поласкать тебя -- ты увидишь, как ты скоро к этому привыкнешь!
-- Ты так думаешь Тэкс? -- ответила она. -- Но ведь ты вот не хочешь, чтобы я ела лед и говорила: увы!
В полном отчаянии он крикнул:
-- По-моему, ты можешь день и ночь только то и делать, что стонать "увы", сосать кусочки льда и обсасывать свой палец!
Затем он взял себя в руки. Голос его прозвучал нежно и деликатно:
-- Скажи "да", Гвендолин! Ты ведь мне сама сказала, что я нравлюсь тебе больше всех других из молодежи, которую ты знаешь.
Гвинни подтвердила:
-- Да, Тэкс, ты нравишься мне больше всех. Именно потому, что ты глуп, я переношу тебя. А ты даже не догадываешься, как невероятно туп ты иногда бываешь. Поэтому мне хочется тебе обещать: если я когда-либо выйду замуж за мужчину, то он будет носить имя Тэкса Дэргема.
-- Хорошо, -- воскликнул он, -- очень хорошо, но скажи же мне, когда...
Она резко перебила его:
-- Вовсе не "когда", Тэкс! Довольно уже этих глупостей. Ты никогда больше не заговоришь со мной об этом, пока я тебе не разрешу. Слышишь: никогда больше ни единого слова! Надеюсь, ясно? И ты меня вполне понял?
Он ничего не понимал. Совершенно оробевший, он поник головой и прошептал:
-- Да, как хочешь, Гвендолин.
Она легко пошлепала его по руке, почти с нежностью:
-- Вот так хорошо, мой мальчик. А теперь ты можешь идти.
Он тотчас же повиновался и встал.
-- Подожди еще, Тэкс, -- остановила его она. -- Можешь ты протелефонировать по моей просьбе? Вызови... -- Она подумала: -- Вызови Спринг, 6688. Спроси мисс Войланд. Скажи ей, что ты видел ее карточку и нашел ее чрезвычайно красивой...
-- Но я же ей не представлен, -- возразил он.
-- Делай, что я говорю! -- воскликнула она.
Он повиновался, взял трубку телефона, стоявшего на ночном столике, вызвал указанный номер. Ему ответил мужской голос. Дэргем спросил мисс Войланд.
-- Что? -- крикнул он. -- Не здесь, говорите вы? Выехала?
Гвинни подскочила на кровати и вырвала у него из рук трубку.
-- Здесь Гвинни Брискоу, -- крикнула она возбужденно. -- Эндри, мисс Войланд, съехала? Когда же? Где она?
-- Благодарю вас. В "Plaza". Благодарю, очень благодарю!
Она выпустила трубку и повалилась на подушки. Ее снова охватила жгучая боль: она выгнулась, скрючилась.
Дэргем поудил в миске, нашел последний кусочек льда, всунул его ей в рот. Понемногу она успокоилась.
-- Лучше тебе? -- спрашивал он.
Она кивнула головой и искала что-то взглядом.
-- Где твои цветы? Принеси их сюда!
Он сделал это, подал ей.
Она не взяла цветы.
-- Орхидеи! -- вздохнула она. -- Я их не люблю. Любит ли Эндри? -- Она продолжала громче: -- Ты должен сейчас же поехать в "Plaza". Передай цветы для мисс Войланд.
-- Но, Гвендолин, -- протестовал он, -- я ведь их для тебя...
Она тряхнула головой:
-- Тэкс, Тэкс! И всегда ты должен противоречить! Разве не можешь ты когда-нибудь сделать немедленно, что тебе говорят?
Он собрался идти. Когда он уже был в дверях, она снова окликнула его:
-- Позови сестру, здесь нет больше льда, -- увы!
Она лежала тихо, как красивая кукла из раскрашенной слоновой кости. Медленно выползла левая рука из подушек, и большой палец очутился у красных губ.
* * *
Эти цветы Эндри Войланд и нашла в своей комнате, когда поздно вечером пришла в отель. После своего визита в Централ-Трест, она поехала в Коламбия-Серкль и хотела пройти в "Plaza" парком через 59-ю улицу. Почувствовав себя нервной и беспокойной, Эндри взяла такси и проехала в Эбби Инн. Там она отпустила автомобиль, зашла в кафе и выпила чаю. Хотела собраться с мыслями, все обдумать, но ее мысли разбегались, испарялись в тумане. Расплатившись, она пошла по шоссе назад в Нью-Йорк, надеясь по дороге взять такси. Но не нашла ни одного.
Ей пришлось идти пешком. Она устала. Непривычная свежесть октябрьского воздуха охватила ее и вызвала головную боль. Она окликала каждый автомобиль, ехавший в город, но большинство были переполнены, ни один не остановился.
Ей стало обидно: более пяти лет она в этой стране и ни разу не имела собственного автомобиля.
Наконец какой-то автомобиль остановился. Изнутри слышались смех и шум.
-- Возьмите меня с собой, -- крикнула она.
-- Куда? -- спросил человек у руля.
-- "Plaza", -- ответила она.
-- Хорошо, в "Plaza", -- засмеялся он добродушно. -- Всегда хорошо, если экипаж полон.
По-видимому, эта веселая компания ездила за город, где они могли и выпить. В автомобиле сидели три парня и четыре девушки -- все пьяные. Она втиснулась среди них. Один, смеясь, взял ее к себе на колени, схватив прямо за тело. Все пели и мычали. Две женщины ругали друг друга, ссорились и сквернословили. А парень за рулем гнал, как сумасшедший.
Нечаянные толчки, от которых она-не могла уклониться, и вдобавок намеренные прикосновения, от которых она не могла защититься. Девушка, сидевшая рядом, охватила ее шею руками, бормоча:
-- Поцелуй меня, Зизи!
А какой-то парень впереди, сидевший около шофера, начал икать, требовать, чтобы остановились. Его вырвало...
Ей стало невыносимо противно.
Где-то на Вашингтонских Холмах они остановились. Она вылезла, нашла наконец такси и поехала в отель. Там Эндри велела показать ее комнату, заказала ужин, выкупалась, надела кимоно и распаковала свои вещи. Немного поев, отослала ужин обратно. Открыв окно, она смотрела сквозь умирающий парк в ясную октябрьскую ночь. Когда стало немного холодно, она закрыла окно и упала в кресло.
Снова встала, нашла папиросы, закурила. Но папироса ей не нравилась, и она бросила ее.
Нет, сегодня ей это никак не удается -- ни одной мысли не может она продумать. Если бы был хоть кто-нибудь, с кем можно было бы обо всем этом поговорить! Кто-нибудь, кто ее хорошо знает, кто мог бы подать ей реплику.
Но кто бы это мог быть? Она перебрала всех, кого знала в этом городе. Кого бы позвать?
Никого, никого не было!
Конечно, со своим кузеном Яном Олислягерсом она могла бы говорить. Но где он?
Она вынула его письма, которые сунула в сумку, прочла оба и затем порвала их резким жестом. Вскочила и возбужденно заходила взад и вперед по комнате.
Так что же? Она ведь уже целый год знала, что написано в последнем письме. Он получил известие из Германии, от бабушки, от его и ее бабушки.
Известие, что ее -- ее, Эндри Войланд, -- дочь помолвлена и вышла замуж. За одного бывшего морского офицера, за капитана фрегата, состоятельного и толкового сельского хозяина в Альгу, который возьмет теперь и замок, и имение Войланд и придаст им новый блеск.
Кузен посвятил этому три строки, целых три строки.
Прошел уже год. Итак, ее девочка, ее дочь, -- как же она звалась? -- не Габриэль? Нет, не так! Даже имени своего ребенка она не знала.
Уже год, как ее дитя замужем. И, возможно, наверное, несомненно, наверное, теперь уже сама имеет ребенка.
И, следовательно, она, Эндри Войланд, -- уже бабушка.
Она стала считать. Ей было шестнадцать, когда она дала жизнь этой девочке -- теперь молодой женщине и матери. С того времени прошло уже двадцать лет, долгих двадцать лет...
Значит, ей самой через несколько недель будет тридцать шесть.
Виски болели. Она вынула из сумки таблетки веронала. Проглотила одну, запила водой.
Подошла к зеркалу и засмеялась.
Что сказал Паркер Брискоу? Что она красивая женщина, быть может, умная и несомненно высокоценная...
Высокоценная -- да в чем же ее ценность? Как расценила ее жизнь? Крушения и всегда только крушения. Умна? Разве терпела бы она на самом деле неудачи, если бы была умна?
И прежде всего -- красива. То, что стояло перед ней, что скалило на нее зубы из зеркала, -- это была настоящая Эндри Войланд! Именно это, а вовсе не то, что видели Брискоу и маленькая Гвинни.
Нигде ни единой краски, лицо бледно. Кожа уже вовсе не так гладка и упруга. Пара черточек под глазами, легонькие морщинки у ушей и такие же у углов рта. Ни одного седого волоса -- но не вырывала ли она их тщательно сегодня, перед приходом Брискоу? Но их будет больше, с каждым днем больше. И груди станут вялыми, и шея...
Она отошла от зеркала. Села на кровать, спрятала лицо в ладони. Затем перевела дыхание. И почувствовала ясно: она правильно поступила, сказав Брискоу "да" и дав ему слово, что готова на то, чего он хочет.
С Эндри Войланд было уже покончено. Эндри Войланд уже отжила.
Она может уже уйти с этой обезьяньей сцены.
Как бы это ни случилось, но Эндри Войланд исчезнет, перестанет существовать.
И это было хорошо, очень хорошо. Она снова встала. Взяла ножницы, обрезала почти у самой головы свои длинные косы.
"Надо бы с чего-нибудь начать!" -- подумала она. Она подошла к письменному столу. Взяла свое вечное перо и написала мелкими робкими буквами на листе:
ЭНДРИ ВОЙЛАНД.
Задумалась. Сказала себе: "Здесь я напишу все, что знаю о ней".
Но перо выпало из ее рук. Внезапно она почувствовала себя страшно усталой. Ей захотелось спать. Веронал действовал.
Она поднялась. Побрела к кровати. Упала на нее. Натянула одеяло.
И заснула очень крепким сном.