Говоря об отношениях Некрасова и Кони, нельзя не отметить влияния последнего на его поэтическое творчество как в плане тематическом, так и в плане формальном. До своего сближения с Федором Алексеевичем Некрасов не шел далее романтических стихотворений чисто эпигонского характера, которые и составили его первый сборничек -- "Мечты и звуки". Сделавшись же сотрудником "Пантеона" и "Литературной Газеты", он не только коренным образом изменяет свою тематику, но и начинает культивировать новые для него жанры. Какие же именно? С одной стороны, театральные -- водевиль и мелодраму, с другой, журнальные -- повесть и рассказ особого специфически-журнального типа, фельетон, критическую статью, рецензию {Библиографию, к сожалению, довольно неполную, напечатанного Некрасовым в "Литературной Газете" и "Пантеоне" времен редактирования этих журналов Кони см. в статье Горленко ""Литературные дебюты Некрасова".}.
И по линии театральных и по линии журнальных жанров учителем Некрасова, несомненно, был Кони. На это, прежде всего, имеются весьма определенные указания у Горленко, который, как уже упомянуто, в своей статье опирался на сведения, полученные непосредственно от самого Кони. Горленко утверждает, например, что переход Некрасова к прозе явился результатом настояний именно Кони. "До того времени, -- читаем у Горленко, -- Некрасов ничего не писал в прозе, а на стихах, как известно, заработать много нельзя. На советы Кони писать прозою Некрасов отвечал, что он решительно не умеет и не знает, о чем писать. "Попробуйте на первый раз рассказать какой-нибудь известный вам из жизни случай, приключение", -- советует ему Кони. Предложение принято, изобретается для прозы псевдоним Перепельский им подписана большая часть повестей и рассказов Некрасова, но не все: другие, и не всегда лучшие, подписаны настоящим именем), и в No 5 "Пантеона" 1840 г. появляется первый (прозаический опыт Некрасова, повесть "Макар Осипович Случайный", где со всеми заурядными романическими приемами того времени рассказывается действительная история некоего чиновника Сл-ск-ого, наделавшая в то время некоторого шуму в Петербурге... Первый опыт был сделан и прошел благополучно. О чем писать теперь?-- "Опишите себя, свое недавнее положение", -- советует тот же издатель, и Некрасов пишет рассказ: "Без вести пропавший пиита", имеющий, по словам Кони, несомненно автобиографическое значение... Следующая повесть Некрасова в "Пантеоне" -- "Певица" -- имеет все признаки вещи, написанной исключительно под влиянием крайности и для денег. Содержание ее невероятно, лица и события искусственны в высшей степени... Почти то же самое можно сказать о целой серии повестей и рассказов, которые печатаются в следующем году в "Литературной Газете". По словам Кони, происхождение некоторых из этих повествований было следующее: "А вот что я сегодня начитал", -- говорит девятнадцатилетний писатель, входя к своему издателю и передавая ему содержание прочитанного в какой-нибудь забытой книжке. "Ну, вот вам и "сюжет, садитесь и пишите", -- говорил ему издатель, и в результате являлись рассказы, вроде "Певицы", "В Сардинии" и т. п.".
Мы позволили себе эту довольно обширную выписку, так как в ней не только названы три; источника, из которых юный Некрасов черпал сюжеты своих прозаических вещей (первый источник -- "попробуйте рассказать какой-нибудь известный вам из жизни случай"; второй -- "опишите себя, свое недавнее прошлое"; третий -- "садитесь и пишите" о том, что "сегодня начитали"), но и отмечается, что все эти источники указывались Некрасову Кони. После этого нас уже не должно удивлять нижеследующее обращенное к Кони заявление самого Некрасова, к тому же заявление, сделанное печатно: "Между обвинениями, вымышленными в противность всякой истине вашими недоброжелателями и повторяемыми г. Л. Л. в сотый раз, совершенно не кстати заметно желание показать, что вы мне покровительствуете, и вооружить нас друг против друга. Если г. Л. Л. под словом покровительство разумел добрые советы и указания начинающему заниматься литературою, я священным для себя долгом поставляю с удовольствием сознаться, что вы мне действительно покровительствовали. Так же долгом почитаю по поводу намеков г. Л. Л. изъявить вам теперь печатно мою благодарность за ваши советы и замечания при сочинении водевиля "Шила в мешке не утаишь". Слова эти взяты из открытого письма Некрасова к Кони, помещенного на страницах "Литературной Газеты" (1841 г., No 66) в ответ на рецензию сотрудника "Северной Пчелы" Л. Л. (Межевича) о водевиле "Шила в мешке не утаишь". Рецензия эта, наполненная преувеличенными похвалами, явным образом имела в виду восстановить Некрасова против Кони и заканчивалась такими словами: "г. Некрасов вступил на драматическое поприще скромно, так скромно, что с каким-то странным подобострастием написал в своем водевиле комплимент г. Кони {Здесь Межевич, без сомнения, имел в виду один из куплетов ювелира Руперта (действующее лицо в водевиле "Шила в мешке не утаишь"). Приводим этот куплет, сохранившийся в рукописной копии водевиля, но исключенный из печатного его текста:
Бегал даром зданий во сто
Я, несчастный ювелир!
В Петербурге мука просто
Отыскание квартир.
Не одни тут ювелиры
Присмирели, обожглись:
Петербургские квартиры
Многим солоно пришлись.
Не забудем, что "Петербургские квартиры" -- название одной из наиболее популярных пьес Кони.}... Смелее, г. Некрасов, идите своею дорогою! Зачем вам покровительство людей, которые едва ли сами не нуждаются в вашем покровительстве, в вашем таланте".
Некрасов, как мы видели, не поддался на хитрость Л. Л. и воспользовался случаем печатно заявить о том, чем он обязан Кони, в частности подчеркнуть, что Кони помогал ему в работе над его первым водевилем {Необходимо, однако, оговориться (см. об этом ниже), что в "открытое письмо" Некрасова к Кони, о котором здесь идет речь, Кони имел бестактность ввести от себя обширные вставки, чем Некрасов был очень и очень недоволен. Трудно, однако, предполагать, чтобы цитированный выше отрывок из письма был вставкою Кони, а не заявлением самого Некрасова. Последний, разумеется, был неизмеримо даровитее Кони, однако, по молодости лет, малой образованности, литературной неопытности не мог не нуждаться в 1840--41 гг. в "Советах и указаниях" своего редактора-издателя. Из неизданных новонайденных автобиографических повестей Некрасова явствует, что Кони не только делал вставки в статьи Некрасова, но и пользовался текстом Некрасова для вставок в свои статьи. Этот более чем бесцеремонный образ действий Кони сильно востановил против него Некрасов".}. По мере того как возрастала опытность Некрасова в сочинении водевилей, он, надо думать, уже не нуждался в непосредственной помощи Кони, но, во всяком случае, печать влияния этого последнего сказывается на драматических опытах Некрасова довольно заметно. Приведем тому, несколько наиболее ярких примеров, отнюдь не ставя своею задачей всестороннее разъяснение вопроса, что потребовало бы слишком много времени и места.
В сентябре 1840 г. на Александрийской сцене состоялось первое представление комедии-водевиля Кони "Петербургские квартиры" в пяти актах, или, как балагурил автор, в "пяти квартирах". Несколько позже "Петербургские квартиры" были напечатаны в "Пантеоне". Самой значительной по -своему общественному смыслу частью пьесы, бесспорно, было четвертое действие, происходившее в квартире журналиста Абдула Авдеевича Задарина. В этом действии Кони сводил свои счеты с Булгариным, которого знал очень хорошо, ибо несколько лет сотрудничал в его "Северной Пчеле". Начиная "Пантеон", Кони, в даою очередь, просил Булгарина о сотрудничестве и в первом же номере журнала на видном месте напечатал статью Булгарина "Театральные воспоминания моей юности" за его полною подписью. Однако, через несколько месяцев в особой редакционной статье Кони не только сообщает публике об отказе Булгарина от сотрудничества в "Пантеоне", но и дает резкую отповедь "Северной Пчеле", выступившей с рядом обвинений против "Пантеона" (см. No 124). В это время Булгарин и Кони стали уже в определенно враждебные отношения, и те нападки, с которыми Кони обрушился на Булгарина в "Петербургских квартирах, нельзя не признать чрезвычайно резкими, тем более, что они били "е в бровь, а прямо в глаз. Главная мишень Кони, это -- продажность Булгарина, готового за подношения, в особенности за деньги, расхваливать в своей газете кого угодно и что угодно. Вместе с тем Кони задевает и лже-латриотизм редактора-издателя "Северной Пчелы", и его любовь к доносам, с помощью которых он сводит счеты со своими врагами, и его связи с полицией. Мало того, в "Петербургских квартирах" Кони рассказал историю своего разрыва с Булгариным, придав ей чрезвычайно обидный для последнего смысл. Семячко, -- под этим именем Кони выводит в "пьесе самого себя, -- отказывается от сотрудничества у Задарина после того, как он потребовал от него хвалебного отзыва о никуда не годной книге, автор которой прислал ему сторублевую взятку. Не менее неприемлемо для Семячка и другое требование Задарина -- "отвалять в три кнута" пользовавшихся в то время широким признанием романистов Лажечникова и Загоскина.
Нет никакого сомнения, что "водевильные сцены" Некрасова "Утро <в редакции" ("Лит. Газ." 1841 г., NoNo 15--16) писались под непосредственным влиянием четвертого акта "Петербургских (квартир". Начать с того, что местом действия "Утра в редакции", так же, как и пьесы Кони, является квартира журналиста, но уже не Задарина, а Семячко. Однако, в "Noодевильных сценах" имеются упоминания и о Задарине, как о подкупном журналисте. Ему противопоставлен, -- в этом противопоставлении и заключается основная идея пьесы, -- неподкупный журналист Семячко. Некрасов свою характеристику последнего, в целях усиления указанного противопоставления, строит по методу прямого контраста с Задариным. У Кони Задарин изъявляет полную готовность превознести некую актрису, заботливо вложившую в письмо к нему 200 рублей; у Некрасова же Семячко, когда его пытаются подкупить, чтобы он изменил свой отрицательный отзыв об ;игре актрисы Глазкиной, категорически заявляет: |"Я сказал свое мнение и не отступлюсь от него". У Кони Задарин падок на сигары и не упускает случая брать взятки именно сигарами; у Некрасова Семячко отвечает решительным отказом на предложение явившегося подкупить его Будкина принять от него тысячу лучших гаванских сигар. У Кони Задарин любит обедать на чужой счет; у Некрасова Семячко отклоняет подобного рода предложения, когда видит за ними намерение повлиять на беспристрастие его суждений. У Кони Задарин скуп и жаден до того, что жалеет бросить грош финскому нищему; у Некрасова Семячко дает бедняку немцу, обратившемуся к нему за помощью, сначала 25, а затем 50 рублей. Куплетам, выявляющим в пьесе Кони главный стимул литературной деятельности Задарина, Некрасов противополагает в декларативном тоне выдержанное заявление Семячко, в котором проводится диаметрально противоположный задаринскому взгляд на назначение писателя. В виду того, что в этих отрывках вскрывается яснее, чем где бы то ни было, идеологическая доминанта и четвертого акта "Петербургских квартир" и "Утра в редакции", не лишнее будет процитировать их.
Задарин (поет).
Премудреная задача --
Журналиста ремесло:
Надо, чтоб была мне дача,
Чтоб в любви всегда везло,
Чтобы корм был для кармана,
Пища для души была,--
И бутылочка кремана
Не сходила со стола.
С дела каждого две шкуры
Норовят теперь содрать:
Отчего ж с литературы
Мне оброков не сбирать?
Я в газету облекаю
Свою личность, как в броню;
Деньги с книжников взимаю,
А кто не дал -- тех браню.
Там хватай хоть звезды с неба,
Там что хочешь намели:
Я лишь тисну -- и без хлеба
Сядешь раком на мели.
Я статейками упрочил
Себе вес и капитал:
Тех порочил, тех морочил,
Тем кадил, а тех ругал.
Наградить могу я славой
И убить могу вполне;
Благочиния управа
Не мешает в этом мне.
Нынче враг со мной издатель --
Я роман не ставлю в грош;
Завтра он со мной приятель,--
Я пишу: роман хорош.
После вновь раскритикую.-
Тут не видно плутовства...
Я формально публикую,
Что пишу из кумовства!
Семячко (беседуя с Пельским):
"Я литератор, а не торговка с рынка. Я могу входить в спор литературный, где от столкновения мнений может произойти польза для науки, искусства или словесности, но в торгашеские перебранки, порождаемые спекулятивным взглядом на литературу моих противников, я входит не могу... Я не намерен отступать от моих правил и пятнать страницы моей газеты тою ржавчиною литературы, которую желал бы смыть кровью и слезами. Я хочу исполнить свое дело добросовестно и честно"...
Таким образом, сопоставляя пьесы Кони и Некрасова, нельзя не притти к выводу, что "Петербургские квартиры" в значительной степени предопределили "Утро в редакции", причем Некрасов, идя вслед за Кони, особенно широко использовал, в целях противопоставления, образы подкупного и неподкупного журналистов, но в то время как Кони разрабатывал первый образ, Некрасов уделил преимущественное внимание второму, возводя его к тому реальному прототипу, каковым ему в то время представлялся сам Федор Алексеевич.
Для Кони, работавшего одновременно и на журнальном и на драматургическом поприщах, не меньший интерес, чем вопрос об общественной роли журналистики, представлял вопрос об общественной роли драматического искусства, в частности драматического актера. К этому вопросу Кони возвращался постоянно, затрагивая его иногда и в своих водевилях. Так в водевиле "Студент, артист, хорист и аферист", часто и с большим успехов шедшим на Александрийской сцене в сезоны 1838--1839 гг., 1839--1840 гг. и 1840--1841 гг., содержится, между прочим, такой диалог помещика, он же майор в отставке, Служакина и Макара Губкина, -- студента, артиста, хориста и афериста".
Губкин, рекомендуясь Служакину, называет себя актером. Служакин обрушивается на него с упреками:
-- "Актер, актер! Сын георгиевского кавалера, капитана с выслугой! Актер! Да это юрам, так сказать! Позор дворянства и поношение рода человеческого! Фи, фи, фи! Стыдно-с, стыдно, стыдно!"
Губкин возражает:
-- "Помилуйте! Разве дарование и любовь к благородному искусству не стоят чинов и выслуги?
-- Краснеть надо от такого звания!
-- Я и то от него каждый вечер пред поднятием занавеса заметным образов краснею".
В конце водевиля, когда Губкину, с помощью переодевания, удалось оказать своему, другу чиновнику Улитскому обещанную услугу, т.-е. принудить Служакина согласиться на брак Улитского "с его дочерью Наташей, и когда уже было подано шампанское, как это требовалось тогдашним водевильным ритуалом, Губкин восклицает:
-- "Да здравствует благородное искусство актера!"
Примирившийся "с (происшедшем Служакин говорит ему:
-- "Ну, братец, ты нас и потешил и одолжил! Спасибо".
Улитский, с своей стороны, заявляет:
-- "Ты сыграл славную шутку и отличную роль".
Губкин снова восклицает: -- "Да здравствует театр!".
А затем, обращаясь к публике, поет следующие куплеты:
Теперь бы я желал,
Чтоб каждый здесь сказал
Свое о шутке мненье.
Но автор и актер
В один вступают хор
И просят -- снисхожденья.
В некрасовском "Актере" есть сцена (см. явл. V), заставляющая вспомнить о первой встрече Служакина и Губкина. Помещик Кочергин, относясь к искусству актера с таким же презрением, как и Служакин, очень неуважительно принимает актера Стружкина, ничем не отличающегося в его глазах от шута. Вот отрывок из их диалога:
Кочертин. Как это вы попали, любезнейший, в такую должность?
Стружкин. Любовь к театру заставила меня посвятить себя благородному званию артиста.
Кочергин. Ха, ха, ха! Да с вами не умрешь от скуки. Ха, ха!
Стружкин. Что такое?
Кочергин. Ну, любезнейший, благородному званию...
Стружкин. Я горячо полюбил театр и стал ревностно изучать образцы.
Кочергин (смеется). Оно так и надо, конечно, всякой молодец на свой образец...
Стружкин. Вы ошибаетесь... я вовсе не думал вас смешить... Я не шут, государь мой, артист... Это такая разница, как небо и земля... Шутом может быть всякий дурак... а артистом только человек с дарованием...
Кочергин. Ха, ха, ха! Ну, недаром же мне Валерьян Андреич сказал, что вы меня распотешите... ха, ха...
Стружкин. Теперь я все понимаю. Так вы меня затем пригласили, чтоб я смешил, потешал вас... И это сделал человек, которого я считал другом! Вы приняли меня за уличного паяца, за фигляра.
И вот как у нас понимают искусство!
Вот как на жрецов его люди глядят:
Ты тратишь и силы, и душу, и чувства,--
Зато тебя именем шута клеймят
Талант твой считают за ложь и обманы;
Понять его -- выше их сил и ума.
Им нет в нем святыни; для них шарлатаны
И Гаррик и Кин, и Лежен, и Тальма!
Справедливо считая, что виновником издевательств, которым он подвергся в доме Кочергина, является пригласивший его к Кочергину жених дочери этого последнего, чиновник Сухожилов, Стружкин решается отомстить Сухожилову и с помощью переодевания расстраивает его свадьбу. Однако, в конце кондов он меняет гнев на малость и устраняет препятствия к браку молодых людей. Кочергин, хотя и был, подобно Служакину, обморочен актером, радуется тому, что все объяснилось и пришло к благополучному кщщу, и заканчивает Noоде^виль такими куплетами;
Xa, xa, xa! Должно признаться,
Он нас очень насмешил,
И от смеха удержаться
Не стает уж наших сил.
(К публике)
Но для нас всего важнее
Ваш серьезный приговор,--
Так решите поскорее,
Насмешил ли вас актер?
Опять-таки и на этом примере, точно так же как на примере "Петербургских квартир" и "Утра в редакции", мы! убеждаемся в неоспоримом влиянии водевиля Кони на некрасовский водевиль. Влияние это не ограничилось сюжетным сходством, а отравилось и на отношении молодого автора к "благородному искусству актера". Отсюда вывод, что совместная с Кони работа на журнальном и драматическом поприщах, а также и личный контакт с ним способствовало" тому, что Некрасов проводил его взгляды на литературу и искусство в своих произведениях этого периода.
Возможно также, что некоторые из мнений Кони по вопросам общественно-политического порядка передались Некрасову. Однако для сколько-нибудь определенных выводов в этом отношении у нас покамест достаточных оснований не имеется. Хотя биограф Федора Алексеевича и утверждает, что в своих пьесах он задевал в форме веселого куплета такие явления современной или русской жизни, которых по цензурным условиям нельзя было коснуться строгим словом негодующего осуждения: "раболепное чиновничество, взяточничество, бездушие крепостных отношений", однако утверждение это может быть принято не иначе, как со значительными оговорками. Либерализм Кони был либерализмом очень легкого жанра, как это и подобало присяжному автору водевилей. Даже в тех редких случаях, когда он писал вещи, настолько резкие в политическом отношении, что их нельзя было печатать, вроде ямба "Не жди, чтобы цвела страна, -- где плохо слушают рассудка и где зависит все от сна и от сварения желудка", или сатиры "Биография благородного человека", он не мог вполне отрешиться от водевильных тона и манеры. А хуже всего было то, что с такою же легкостью, с какой из-под его пера выходили довольно либеральные бутады, он сочинял и реакционные пьесы "в ультрапатриотическом, нестерпимо барабанном духе, каковы, например, "Архип Осипов", "Кавказская свадьба" и "Царская милость". Не говоря уже о том, что Некрасов ни одной пьесы в этом духе не написал, он в некоторых случаях даже в заимствованные у Кони литературные формы умел влагать довольно острый общественный смысл. Вот наглядное тому подтверждение. В конце 30-х гг. на Александрийской сцене часто давался водевиль Кони "Девушка-гусар", в котором Асенкова срывала громы аплодисментов такими не лишенными фривольности куплетами:
И хоть наш пансион
Знаменит и учен --
А вздору там всякому учат.
Пожалейте, друзья,
Там до смерти меня
Арифметикой скоро замучат.
Но весь век свой считать
Да зады повторять
Ведь это, ей-богу, терзанье!
Будет муж, и тогда
Велика ли беда,
Что не знает жена вычитанье?
Без усилий уму
Я сложенье пойму, --
В том нет никакого сомненья,
А деленье к тому ж
Будет делать мне муж
И нужные все умноженья.
Некрасов в стихотворении "Провинциальный подьячий", напечатанном в "Пантеоне" 1840 г., оперируя теми же, что и Кони, названиями арифметических действий, не только лишает свои стихи всякой фривольности, но придает им характер общественной сатиры. "Подъячий" Некрасова, в противоположность "девушке-гусару" Кони, распинается в своей любви к арифметике:
Грамматику, эстетику
Из мысли я прогнал.
Люблю лишь арифметику,
От ней богат я стал.
Сперва я от деления
Немало получил:
Начальник отделения
Делить меня учил.
По мере повышения
Мой капитал толстел
И рос -- от умножения
Просителей и дел.
Дало плод вычитание,
Как подчиненным я
Не брать дал приказание,
За вычетом себя.
Сложив все в заключение,
Сложенье я узнал,
И вышел от сложения
Изрядный капитал.
Хоть шиворот навыворот
Я правила прошел,
Не выведут за шиворот.
Куда б я ни вошел.
Здесь уместно будет поставить вопрос, не было ли области, в (которой Некрасов мог не только брать от Кони, но и давать ему несмотря на то, что Кони неизмеримо превосходил его -- и образованием и литературным опытом. Думается, что такая область была. Уже А. А. Измайлов, писавший о Кони в "Еженедельнике императорских театров", (1909 г., No 1--4), справедливо отметил, что куплет Кони "в гибкости и звучности уступает куплету Некрасова даже первых его выступлений", а потому нет ничего невозможного, что, помогая Некрасову в его работе над водевилями, например, над "Шилом", на что указывалось выше, Кони заказывал иногда Некрасову куплеты для своих водевилей. В "Утре в редакции" автор вкладывает в уста Пельскому (Пельский это -- автопортрет; не забудем, что фамилия эта повторяет вторую часть псевдонима Некрасова -- Перепельский) следующий перечень тех работ, которыми он теперь занят: "повесть написал, другую начал, драму продолжаю, к чужому водевилю куплеты приделываю, поэму переделываю, литературные сцены пишу"... Итак, приделывать куплеты к чужим водевилям входило в круг занятий молодого Некрасова. Он быстро приобрел репутацию великого мастера по части сочинения куплетов; за его куплетами гнались. Почему бы и Кони было не использовать раз-другой Некрасова, как куплетиста? Невероятного в этом предположении нет ничего. Однако, повторяем, и определенных данных, которые позволяли бы считать такого рода сотрудничество Некрасова с Кони доказанным, не имеется. Во Noсяком случае нижеследующее сопоставление куплетов чиновника Щекоткина в "Петербургских квартирах" и некрасовского "провинциального подъячего" свидетельствуют о таких совпадениях в их ритме, в стиле, в самой манере, не говоря уже о тематике, которые трудно объяснить случайным совпадением:
Кони:
Щекоткин рассказывает о своем повышении по службе:
Начальник отделения
Отдельная статья!
Его все чтут за гения --
И гений этот -- я!.. и т. д.
Некрасов:
Подъячий рассказывает о своем обогащении
от службы:
Сперва я от деления
Немало получил,
Начальник отделения
Делить меня учил... и т. д..
Если принять во внимание, что появление в печати "Провинциального подъячего" несколькими месяцами предшествовало постановке на сцене "Петербургских квартир", то предлопожение о возможности сочинения Некрасовым отдельных куплетов для водевилей Кони получит еще одно, правда, косвенное, подтверждение.
Теперь вернемся к личным отношениям этих двух писателей. В 1840 г., когда Кони главным образов и помогал Некрасову "выкарабкаться из сору и грязи", отношения их, повидимому, ничем не были омрачаемы, но 1841 год ознаменовался конфликтом между ними, о котором мы узнаем до (письма Некрасова к Кони от 16 августа 1841 г.
Поводом к конфликту послужили сплетни из их общих знакомых, К. Вельсберга, который был, по утверждению Некрасова, заинтересован в том, чтобы их поссорить.
Еще "в прошлом году" им распускались "нелепые слухи" о том, что действительным редактором "Пантеона" является он, Некрасов, а не Кони, что статьи последнего исправляются первым и т. д. Слухи эти, повидимому, не произвели особого впечатления на Кони. Однако, проходит несколько месяцев, и Некрасов получает сведения о том, что Кони серьезно недоволен им за его резкие отзывы по его адресу, вызванные, с одной стороны, задержкой в уплате ему гонорара, с другой, -- значительными вставками, сделанными Кони в его письме против Межевича. "Напрасно вы думаете, -- оправдывается Некрасов, -- что я кричал по городу и жаловался на вас касательно неплатежа денег. Необходимость заставила меня, по совету К. Е. Вельсберга, прибегнуть к А. А. Краевскому, у которого я и был на даче. Ему я, действительно, сказал, что вы остались мне должны и дали записку -- больше ничего, уверяю вас. Неполучение от вас ответа, болезнь моей матери (и другие семейные обстоятельства заставили меня вторично прибегнуть к Андрею Александровичу. Тогда я рассказал ему мое затруднительное положение, а касательно наших отношений с вами только, что вы меня даже не удостоили ответом на письмо, в котором я спросил денег... Человек -- не бог. Досада, огорчения и вообще обстоятельства, в которых я тогда находился, может быть действительно заставили меня сказать что-нибудь против вас нашим общим знакомым, в чем я и прошу у вас прощения. Но клянусь богом и честью, что все, что я говорил, касалось только личных наших отношений и нисколько не касалось, как вам внушили, вашего доброго имени. Я хочу объяснить вата все откровенно... Один только раз в жизни сказал я о вас несколько резких слов, но и ими, если вы их слышали, могла бы оскорбиться ваша гордость; ваше доброе имя, ваше благородство -- очень хорошо мне известны; я всегда считал священной обязанностью защищать их, а не унижать, потому что никогда не забывал, как много вам обязан... Я не скрывал и перед вами некоторого неудовольствия и нерешительности касательно письма моего против Межевича; это происходило оттого, что я в этом деле руководствовался не самим собой, а внушениями других. Я был под влиянием этих внушений, когда до меня дошли слухи о известной вам ошибочной ссылке, и на вопрос А. А. Краевского, как это случилось, сказал ему, что большую часть этого письма писали вы сами и что автор не может отвечать за то, что заблагорассудится вставить в его статью редактору. Не знаю, как это передали вам, но догадываюсь, что с помощью сплетней из этого можно было сделать многое"... Далее Некрасов высказывает предположение, что мог дать и иные поводы к наговорам на себя. "Зная страсть моего (приятеля К. Е. (т. е. К. Е. Вельсберга) к сплетням, -- пишет он, -- я шутя рассказал ему и другим, что был у Булгарина, рядился с ним и проч. Ничего этого не было, уверяю вас честным словом, но всему этому поверили и я уверен, что все это передали вам с большими прибавлениями".
Характерны заключительные строки этой части письма: "Я не буду до той поры спокоен, пока не получу ответа на это письмо; я надеюсь, что оно хотя немного оправдает меня в глазах ваших, чего я душевно желаю, потому что искренно уважаю вас и боюсь, если вы будете обо мне дурного мнения. Кой в чем я виноват, но клянусь честью, я не сделал ничего такого, что б могло повредить вам или чувствительно оскорбить вас. Пусть бог судит того или тех, кто так удружил мне. Притом, вы кажется достаточно знаете мой характер... ну, неужели я мог дойти до того, каким вам меня представили?.. Ради бога, ответьте мне... Нужды нет, если бы это было и последнее сношение между нами. Хоть ругайте, да отвечайте".
Приведенные цитаты из письма Некрасова к Кони от 16 августа 1841 г. не покрывают всего содержания письма. В нем Некрасов приводит также в ясность свои литературные обязательства в отношении изданий Коми и в то же время, на случай полной ликвидации происшедших недоразумений, касается вопроса об условиях своего дальнейшего сотрудничества в этих изданиях.
Ответ Кони лишь до некоторой степени оправдал надежды Некрасова: историю со сплетней Кони, повидимому, охотно предал забвению, но на предложение Ник. Ал-ча считать его "постоянным сотрудником" своих изданий не согласился. Поэтому в новом письме Некрасова (от 25 ноября 1841 г.), на ряду (с искреннею радостью по поводу ликвидации, неприятного для него инцидента, чувствуется некоторая обида: "Сколько мог я понять,-- читаем мы здесь,-- в постоянные сотрудники я вам ее гожусь, я могу писать, когда вздумается, то есть другими словами мои отношения с вашей газетой могут быть только такие, как и со всяким другим журналом: написав что-нибудь, я могу отослать в который мне угодно журнал, пожалуй, и в "Л. Г.". Вот какое вы даете мне право. В исчислении достоинств вашего будущего сотрудника вы намекаете мне, что во мне недостает аккуратности, деятельности, постоянной любви к труду и мало еще чего, даже и таланта, как, кажется, намекают некоторые слова письма. Согласен со всем, но спрашиваю, найдете ли вы человека, который имел бы все такие качества... Не знаю... О себе скажу, что могу быть лучше гораздо, смею сказать, того, каким был в нынешнем году, но таким, какого вы нарисовали, быть во всех отношениях не ручаюсь. По тому, как я доселе работал у вас, обо мне не судите. Это дело другое. Вспомните, что я ни к чему не обязывался, а поступал по произволу. Притом, не имея ничего верного, я метался из стороны в сторону, притом еще... Вы на меня смотрели как на работника, и я служил вам как работник..."
Последние слова заслуживают особого внимания, так как позволяют утверждать, что. в отношении Кони к Некрасову была и своя теневая сторона. Кони, хотя и много сделал для Некрасова, однако, повидимому, не переставал в период их совместной работы смотреть на него сверху вниз, глазами работодателя на находящегося в полной зависимости от него работника. Пусть Кони был в отношении Некрасова добрым и гуманным хозяином (задержки в уплате гонорара в счет не идут, ибо Кони в 1840--41 гг. не располагал сколько-нибудь значительными средствами и издавал "Пантеон" с крайним напряжением своих материальных ресурсов), но именно хозяином, а не товарищем, хотя бы и старшим. По-хозяйски действовал Кони и тогда, когда без согласия Некрасова вносил большие и существенные изменения в его статьи, например, в вышеупомянутое открытое письмо Межевичу, и тогда, когда кие удостаивал" Некрасова ответа на его письмо, (хотя последнее содержало слезную мольбу о деньгах. Некрасов, чувствуя свою зависимость от Кони, без сомнения, тяготясь ею, стремился несколько ослабить ее, с каковой целью и предлагал Кони перестроить деловую сторону их отношений на основе каких-то, повидимому, строго определенных условий. Однако Кони, как мы видели, на это не согласился. Впрочем и лишиться сотрудничества Некрасова ему не хотелось. Возможно, что он, в конце концов, и пошел в некоторой мере навстречу желаниям Некрасова. Из единственного дошедшего до нас письма Некрасова, к Кони за 1842 г. явствует, что та работа, которую получил Некрасов в "Литературной Газете" и в "Пантеоне" в этом году, не была рядовым сотрудничеством; его участие в этих изданиях было в значительной степени редакционным. Однако о формах (этого (участия трудно оказать что-либо вполне определенное. Во всяком случае, поддерживая контакт с Кони, Некрасов в то же время начинает сближаться с Краевским, тем более, что в руки последнего окончательно переходит "Литературная Газета". По мере того как расширяется участие Некрасова в этой последней, а затем и в другом органе Краевского -- "Отечественных Записках",-- его участие в "Пантеоне" явным образом идет на убыль. Не забудем, что в редакциях журналов Краевского Некрасова ждала встреча, которая могла ему дать и на самом деле дала гораздо больше, чем знакомство с Кони -- встреча с Белинским.
С 1842 г., по-видимому, окончательно прекращается работа Некрасова у Кони. Хотя Кони-сын и утверждает, что "добрые отношения" его отца и Некрасова продолжались, однако, это не совсем так. По крайней мере, в вышеупомянутых новонайденных автобиографических повестях Некрасова, относящихся к 1843 г., содержится ряд выпадов против "редактора газеты, известной замысловатостью эпиграфа", т. е. против Кони (эпиграф "Литературной Газеты" был, действительно, замысловат): Некрасов, очевидно, не мог забыть того, что Кони, как мы только, что отметили, держался в отношении него слишком по-хозяйски, не мог забыть также и вставок в свои статьи и бесцеремонного использования своего текста для его произведений. Впрочем автобиографические повести Некрасова остались не напечатанными, и Федор Кони легко мог не знать об изменившемся отношении к нему Некрасова. Сам он, несомненно, продолжал симпатизировать Некрасову. Едва ли можно сомневаться, что то исключительно благожелательное отношение к личности Некрасова, которое красной нитью проходит и через печатные и через устные высказывания о нем Анатолия Федоровича Кони, явилось результатом не только личного знакомства с ним, но и отцовских рассказов о нем. Во всяком случае, если Кони-отец помог в свое время Некрасову "выкарабкаться из сору и грязи" его тогдашней жизни, то Кони-сын сделал все от него зависящее, чтобы очистить память поэта от "сору и грязи" уже другого рода, от сору и грязи, которыми старались докрыть эту память многочисленные как личные, так и общественные недруги Некрасова, продолжавшие и после его смерти дело, начатое ими еще при его жизни.