Поправка Шеллера къ направленію 60-хъ годовъ.-- Его защита 60-хъ годовъ.-- Шеллеръ и Лѣсковъ о "Милочкѣ".-- Посмертное стихотвореніе А. К. Шеллера: "Инвалиды Жизни".
У меня имѣется портретъ Н. Г. Чернышевскаго, подаренный мнѣ А. К. Шеллеромъ, съ собственноручной на немъ надписью послѣдняго:
Самоотверженный и честный нашъ боецъ,
Онъ весь принадлежалъ къ иному поколѣнью,
Которое пробить успѣло, наконецъ,
Народу русскому пути къ освобожденью.
Конечно, "пути къ освобожденью" пробивались исключительно литературными идеями "шестидесятниковъ", къ которымъ несомнѣнно принадлежалъ и самъ Шеллеръ. Но онъ во многомъ и расходился съ ними... Проф. Ор. Фед. Миллеръ признаетъ романы Шеллера "существеннымъ дополненіемъ и поправкою къ направленію 60-хъ годовъ" ("Литературный Пантеонъ" 1889 г. N5 1); но эта "поправка" была, разумѣется, въ духѣ прогресса, а не консерватизма. Главною причиною безхарактерности нашей молодежи Шеллеръ, какъ извѣстно, считалъ наши ничтожныя и деморализованныя семьи, а между тѣмъ преобладающими въ то время вопросами считались не моральные, а "государственные". Далѣе, Шеллеръ всегда проповѣдывалъ то, что "Гнилыя болота" осушаются медленно: "истинный переворотъ совершается въ теченіе многихъ трудныхъ лѣтъ". Онъ полагаетъ, что даже въ реформаціонный періодъ Европы мирные перекрещенцы и прочіе коммунисты создали хоть научныя доктрины и добились хотя чего-нибудь на извѣстное время, а воинствующіе, какъ незначительное меньшинство, не добились ни до чего. Что касается торжества Кромвеля въ Англіи, то его "воинствующее" направленіе противъ Стюартовъ поддержано было цѣлой страной. Недаромъ его называли "душою парламентарныхъ армій". Между тѣмъ, въ исторіи русскаго общества 60-хъ годовъ возникало не мало "воинствующихъ" партій и Шеллеръ отлично понималъ, что это направленіе маленькой горсти людей вызываетъ опустошеніе въ самой воодушевленной части русской интеллигенціи, и училъ ее отдѣлять мечты отъ дѣйствительности во имя общаго блага.
Когда я Шеллеру сказалъ, что одинъ изъ видныхъ дѣятелей по политическому дѣлу "193-хъ", Войнаральскій, съ ума сошелъ, онъ грустно отвѣтилъ:
-- А интересно, приходило ли ему въ голову, что все его дѣло сгубило только своихъ, а другіе остались; что все это дѣло насильственной борьбы немногихъ съ массами вымело изъ Россіи честныхъ людей и свелось на истребленіе своихъ же? Есть отчего сойти съ ума!
Эту же мысль Шеллеръ проводитъ и въ заключительномъ словѣ о "революціонныхъ анабаптистахъ". "Они,-- пишетъ онъ,-- стремились силою пересоздать моментально все общество, весь его строй, всѣхъ людей; въ своемъ прямолинейномъ радикализмѣ они съ лихорадочною поспѣшностью шли отъ отрицанія къ отрицанію, въ неудержимой экзальтаціи, стирая съ земли всѣ существовавшія религіозныя традиціи и правительства, и ихъ горсть сразу очутилась лицомъ къ лицу съ цѣлымъ полчищемъ враговъ, изъ которыхъ каждый отстаивалъ что-нибудь дорогое для него. На ихъ жестокія крайности общество отвѣтило не менѣе жестокими крайностями: оно было сильнѣе и побѣдило ихъ". Тѣ же взгляды о безполезности насильственной и открытой борьбы меньшинства съ совершенно неподготовленнымъ большинствомъ проводитъ Шеллеръ въ "Пролетаріатѣ во Франціи", останавливаясь съ надеждою не на его стачкахъ и баррикадахъ, но на "Ассоціаціяхъ" съ правомъ голоса. Въ посмертной статьѣ: "Мечты и дѣйствительность" (книжки "Недѣли" X--XII за 1900 годъ) Шеллеръ вновь возвращается къ предпочтенію производительной ассоціаціи Годэна (Фами я истеръ въ Гизѣ) яркимъ мечтамъ Фурье о быстромъ пересозданіи человѣчества съ средней продолжительностью жизни до ста сорока четырехъ лѣтъ, при полной свободѣ страстей, вознагражденіи по потребностямъ и т. д. Въ отрицаніи революціонной и мирной утопій (фурьеристовъ, икарійцевъ) на русской почвѣ заключается "поправка" Шеллера въ практическомъ смыслѣ къ направленію 60-хъ годовъ. "Добрыя намѣренія" 60-хъ годовъ преобладали въ то время во всемъ и принципіальная ихъ сторона не вызывала въ Шеллерѣ борьбы, какъ въ Достоевскомъ, Страховѣ и т. д. Но съ практической стороны Шеллеръ видѣлъ многое изъ шестидесятыхъ годовъ обреченнымъ на гибель. Воинствующія партіи были до такой степени высокаго о себѣ мнѣнія и малочисленны передъ организованными силами правительства, что здѣсь никогда и вопроса не существовало для Шеллера, чѣмъ должно кончиться ихъ столкновеніе; но и для множества мирныхъ "коммунъ" шестидесятыхъ годовъ Шеллеръ, какъ и обруганный въ то время Лѣсковъ, не находилъ подготовленными ихъ сторонниковъ. Въ одномъ случаѣ внѣшнія противодѣйствія, а во второмъ -- собственная распущенность только что эмансипировавшагося общества подрывали у Шеллера довѣріе къ торжеству радикальныхъ и быстрыхъ попытокъ измѣнить установившіеся и крайне испорченные нравы всѣхъ слоевъ общества. Одного изъ такихъ радикаловъ въ "Алчущихъ" авторъ заставляетъ произнести надъ собою приблизительно вѣрную оцѣнку и для большинства лицъ его времени:
-- Ты фразеръ и больше ничего. Умѣешь говорить, а для какого бы то ни было дѣла нѣтъ ни силъ, ни выносливости, ни выдержки. Ему вспоминались мелочи его будничной жизни. Въ йенъ развили въ дѣтствѣ брезгливость, но для чистоплотности ему нужны были слуги. Набить себѣ сотню папиросъ заразъ и прибрать оставшуюся пыль, на это у него не хватало терпѣнія и цѣлые дни у него всюду валялись гильзы, былъ разсыпанъ табакъ. Расчитать, что ему нельзя лечь спать въ дневной сорочкѣ, такъ какъ она должна служить и завтра, это ему приходило въ голову только тогда, когда по утру онъ видѣлъ, что сорочка грязна и измята, а чистой нѣтъ. Вставъ утромъ, онъ забывалъ прибрать постель, точно кто-то другой придетъ сдѣлаетъ это, но этотъ другой не приходилъ и постель оставалась въ безпорядкѣ. Мало-по-малу его комната приняла отвратительный видъ безпорядка и опротивила ему, барчуку, но этотъ безпорядокъ не пріучилъ его дѣлать все то, что прежде дѣлали за него другіе. Вспоминая въ тюрьмѣ эти мелочи, онъ думалъ: гдѣ же мнѣ дѣлать какое-нибудь болѣе крупное дѣло, когда я не способенъ былъ даже свою жизнь устроить такъ, какъ хотѣлось бы; слуги нужны, нужны люди, которые все дѣлали бы за меня, а я только удобствами пользовался бы.
Исключительные люди, конечно, были въ этомъ поколѣніи, но Шеллеръ въ оцѣнкѣ историческихъ задачъ считался съ массами, а не съ единицами. Это поколѣніе en masse воспитало и нынѣшнюю "мертвую молодежь". Не могу не вспомнить при этомъ и жесткій отзывъ Шеллера о ней.
-- "Я поѣхалъ поправить здоровье за границу, говорилъ онъ. И все было бы хорошо, если бы не мой компаньонъ. Я взялъ съ собою студента 2-го курса, очень милаго и честнаго юношу, но совсѣмъ мнѣ чужого. Я зналъ его семью очень давно и мои отношенія были такія: когда я приходилъ къ нимъ, то разговаривалъ съ отцомъ и матерью, а сынъ обыкновенно сидѣлъ и молчалъ или уходилъ съ товарищами въ другую комнату. Теперь ему 22--23 года, и я думалъ, почему не взять его съ co6oд за границу на тотъ случай, если со мной случится дурно или я заболѣю?.. Выглядывалъ онъ крѣпкимъ и сильнымъ. Можетъ поднять меня и донести до кровати. Я такъ думалъ, но оказалось, что мнѣ этого мало... Какъ прежде у себя дома онъ не принималъ участіе въ моихъ разговорахъ и не могъ обмѣниваться со мною серіозными мыслями, такъ и теперь онъ сидѣлъ около меня, но обмѣна мыслей между нами не было. Онъ говорилъ и не мало, но это не были мысли... Онъ восторгался зданіями, видомъ природы, провѣрялъ въ гостинницахъ мои счета; но мнѣ нужно было немножко "души" его, и ее-то я не находилъ въ теченіе 40 дней, проведенныхъ мною съ нимъ за границей. Когда мы пріѣхали въ Люцернъ, то я цѣлыхъ три дня писалъ разсказъ о самоубійствѣ и этой темой я обязанъ моему компаньону, 23-лѣтнему студенту петербургскаго университета... Всякую молодость я видѣлъ на своемъ вѣку; но такая, какъ эта, признаюсь, меня поражаетъ. Представь, какой я ни на есть писатель, но за 30 лѣтъ я написалъ немало, и говорятъ, что публика меня любитъ читать... А этотъ студентъ не прочелъ ни одной моей книжки. Онъ слышалъ обо мнѣ, знаетъ я о моемъ существованіи, читалъ обо мнѣ фельетоны въ газетахъ, поругивающихъ меня за то, что я не Тургеневъ, но самъ онъ не можетъ судить обо мнѣ, такъ какъ ничего моего не читалъ. Можешь судить, какъ пріятно было мнѣ, русскому писателю, ѣхать съ такимъ человѣкомъ. Но этого мало, что онъ знаетъ лишь о моемъ существованіи и то, что я написалъ много книгъ. Онъ еще думаетъ, что писалъ-то я потому, что мнѣ надо было жрать... Ничего другого онъ не представляетъ въ душѣ русскаго литератора, какъ, впрочемъ, и во всѣхъ прочихъ людяхъ. Затѣмъ подобные господа, съ молокомъ на губахъ, имѣютъ склонность поучать насъ стариковъ... Онъ все находилъ во мнѣ не такъ, какъ-бы слѣдовало: и денегъ я много трачу, и прислугѣ напрасно даю на чай, и настроеніе у меня мѣняется безъ достаточныхъ основаній и, наконецъ, не практично я смотрю на жизнь. "Послушай, замѣтилъ я ему однажды, я взялъ тебя на тотъ случай, чтобы ты былъ при мнѣ, если я захвораю, но вовсе не затѣмъ, чтобы ты былъ моимъ опекуномъ и учителемъ. Научить я тебя могу всему, а ты меня ничему". Дошло до того, что онъ сталъ просить у меня деньги на храненіе изъ боязни, что я ихъ потеряю. "Вѣдь мнѣ тогда, говорю я ему, не только не на что будетъ вернуться домой, но даже телеграмму послать... Потому что ты-то и потеряешь ихъ, а я шестой разъ ѣзжу за границу и ни одного рубля до сихъ поръ не потерялъ". Вотъ до какихъ рѣзкостей я долженъ былъ доходить съ нимъ. А онъ все учитъ и все учитъ. Пишу я, а онъ смотритъ на меня и, вѣроятно, думаетъ: "Дуракъ! дуракъ! Ну, зачѣмъ пишешь, если умрешь скоро? Чего возишься -- практично ли это?.." Вѣдь ты умрешь -- хочетъ онъ сказать мнѣ въ лицо -- и скажетъ... Вотъ это какіе практики. Безчувственные. Чуткости у нихъ никакой. Нужно сказать, что мой адресъ въ Петербургѣ перепутали, и вышло то, что мой спутникъ получаетъ по 2--3 письма, а я ни одного. Въ Петербургѣ холера и я въ ужасѣ думаю: да не перемерли ли тамъ всѣ мои? Возвращаюсь я однажды огорченнымъ съ почты, онъ меня встрѣчаетъ съ веселымъ видомъ и говоритъ: "ну, что -- грибъ съѣлъ? Опять ничего?". Ну, я его тутъ уже попросилъ серіозно болѣе не кормить меня грибами и помнить, что еслибы у него умеръ отецъ или мать, то я бы не смѣялся... Вотъ до какихъ разговоровъ довелъ меня этотъ представитель нынѣшней университетской молодежи. Можешь судить, какъ тяжело мнѣ было отъ того, что я не нашелъ въ немъ души. А мнѣ нужна была душа, съ которой бы я могъ и поговорить, и посовѣтоваться, и погрустить объ общихъ намъ печаляхъ... Вѣдь были же раньше молодые люди, съ которыми я могъ жить душою; я больше ихъ зналъ, и они интересовались тѣмъ, что я зналъ; этотъ нѣтъ и все только меня же училъ, что я и подобные мнѣ напрасно жизнь прожили, что идеями ее не исправишь, это люди сами умѣютъ жить, безъ нашихъ сочиненій. Есть отъ чего было съ ума сойти. Я не даромъ три дня писалъ разсказъ о самоубійствѣ: меня вдохновлялъ новый человѣкъ, котораго я вывезъ изъ Россіи посмотрѣть на Европу... А что онъ въ ней видѣлъ, спрашивается, когда онъ не зналъ ни одного иностраннаго языка. Единственно, что онъ вынесъ изъ этой поѣздки, это сознаніе, которое онъ и высказалъ громко... "Здѣсь, за границей, забудешь, какъ лобъ крестить передъ обѣдомъ и послѣ обѣда". Ему даже молиться не нужно, а только лобъ крестить... Я зашелъ однажды съ нимъ въ католическую церковь, привлеченный туда удивительной музыкой и чрезвычайно пышной церемоніей. Онъ вошелъ въ церковь и вдругъ испуганно говоритъ:
-- Пойдемъ отсюда... Лучше въ другой разъ.
-- Какъ? Почему?
-- Въ неслужебное время зайдемъ... Вѣдь это католическое богослуженіе.
-- Да, что ты: жидъ, что ли?-- воскликнулъ я.-- Христосъ то у насъ одинъ! Онъ остался, но все время какъ бы порывался вонъ, очевидно, боясь сдѣлаться еретикомъ. И это студентъ петербургскаго университета... Кругомъ насъ идутъ рѣчи, собранія рабочихъ, совершаются крупныя событія, а онъ ни о чемъ меня не спроситъ; я ему и съ этой стороны, и съ той указываю на Европу, онъ внимательно выслушиваетъ, согласится, а потомъ займется какими-нибудь пустякомъ: либо письма пишетъ товарищамъ, либо принимается въ десятый разъ читать одну и ту же книгу и, не дочитавъ, уйдетъ гулять... Ну, однимъ словомъ, около насъ жизнь била ключемъ, а въ номерѣ у меня сидѣла мертвая душа... И онъ совсѣмъ не испорченный мальчикъ, и даже не членовредитель въ будущемъ. Хорошо, что неособенно уменъ! Вѣдь это тоже счастье въ современныхъ людяхъ... По моему, онъ будетъ счастливымъ и уважаемымъ человѣкомъ. Сойдется съ дѣвушкой и женится. Будетъ имѣть товарищей, но не будетъ знать, на что товарищъ живетъ и обѣдаетъ ли онъ каждый день. Словомъ, онъ вдохновилъ меня разсказомъ о самоубійствѣ; но, разумѣется, я былъ бы искренно радъ ошибиться во всѣхъ моихъ предсказаніяхъ и заключеніяхъ объ этомъ и честномъ, и порядочномъ молодомъ человѣкѣ...
-- Чѣмъ ты объясняешь,-- спросилъ я:-- что такіе молодые люди выростаютъ по преимуществу въ радикальныхъ семьяхъ?
-- Мы,-- отвѣтилъ Шеллеръ:-- ихъ отцы, слишкомъ много занимались общественными дѣлами, а не своими дѣтьми; оттого послѣдніе и выросли нашими врагами... Иногда мнѣ кажется, что все дѣло 60-хъ годовъ пошло на смарку, когда я наблюдаю -- кто идетъ намъ на смѣну. Тогда я пишу главы въ своихъ романахъ или повѣстяхъ о самоубійцахъ и, если самъ не рѣшаюсь послѣдовать ихъ примѣру, то только потому, что всѣхъ самоубійцъ считаютъ сумасшедшими... А я не хочу, чтобы про меня такъ говорили. У меня все болитъ и разстроено, но не голова... Этотъ органъ не отказывается до сихъ поръ служить мнѣ вѣрой и правдой.
Назрѣвшимъ и осуществимымъ нуждамъ своего времени Шеллеръ служилъ съ неизмѣнной вѣрностью въ теченіе всей своей жизни и не разу не вильнулъ въ сторону не только реакціонеровъ, но и толстовизма, народничества, марксизма, эстетовъ, декадентовъ и т. д. Онъ никогда не покидалъ знамя, на которомъ стояли совершенствованіе личности и задачи государства, рѣшаемыя просвѣщенной интеллигенціей путемъ постепенныхъ реформъ, а не пугачевщиной. "Какъ не худъ чиновникъ, но онъ все же лучше дворника",-- говорилъ Шеллеръ о русскомъ мужикѣ.-- "Какъ ни сладки мечты о пересозданіи снизу русской исторіи, но онѣ хуже дѣйствительности уже потому, что дѣйствительностью мы живемъ, и прогрессъ ея достижемъ"... Разумѣется этимъ замѣчаніемъ о направленіи нѣкоторой части молодежи 60-хъ годовъ къ ускоренію прогресса снизу -- Шеллеръ констатируетъ явленіе, не входя въ обстоятельную его оцѣнку.
По существу онъ принадлежалъ все цѣло своему времени и горячо любилъ его. Изъ этой любви вытекало его отрицательное отношеніе и къ крайностямъ 60-хъ годовъ; но когда онъ не замѣчалъ этой любви въ другихъ критикахъ, то первымъ раздражался противъ нихъ. Однажды у него за столомъ со стороны гостей раздалось рѣзкое слово по адресу преждевременно сгубленныхъ молодыхъ силъ и надеждъ. Шеллеръ сердито слушалъ гостей, низко опустивъ красивую голову съ длинной бородой на грудь, и вдругъ рѣзкимъ замѣчаніемъ перебилъ разговоръ:
-- Не меньше погибаетъ людей на войнѣ и никто изъ васъ не ругаетъ ихъ! Да, мы и безъ войны давно погибли отъ собственныхъ фразъ и считаемъ себя честными людьми!
-- Мы все же приличнѣе ихъ...
-- Кому дорого это приличіе эгоистическихъ и малоразвитыхъ людей?-- горячился Шеллеръ.
-- Среди насъ зарождались и лучшія идеи, а нигилисты только подхватывали ихъ.
-- Въ бюрократической средѣ-то лучшія идеи?
-- Ну, да на верху... Тамъ давали тонъ и литературѣ, и общественной жизни.
-- Этотъ тонъ подхватываютъ газеты, а не литература!-- уже крикомъ возражалъ Шеллеръ.-- Радищевъ, Пушкинъ, Бѣлинскій, Герценъ и Толстой не воспитывались въ бюрократической средѣ, а сами воспитали верхи и общество. Что касается приличности, то когда видишь нынѣшнихъ прилизанныхъ молодыхъ людей, то боишься сказать, лучше ли они лохматыхъ?.. Тамъ было что-то живое у этихъ Рахметовыхъ, Базаровыхъ... Грубое и смѣлое, циничное, но молодое и напускное. Время могло ихъ исправить.
-- Эти лохматые,-- все еще неунимались оппоненты:-- вызвали прилизанныхъ людей... Крайности вызываютъ крайности.
-- Ну конечно,-- насмѣхаясь перебиваетъ Шеллеръ: -- теперь Добролюбовъ виноватъ въ томъ, что въ "Русскомъ Обозрѣніи" редакторомъ состоитъ князь Цертелевъ, а сынъ генерала Исакова предсѣдательствуетъ у господъ литераторовъ... Вы всѣхъ хотите поровнять, а вѣдь и крайности надо различать между собою. Татары и Дмитрій Донской -- крайности, но совершенно разныя.
-- Татаръ онъ разгромилъ, но татарщину не выгналъ...
-- Вотъ вы всегда такъ! Вездѣ найдете для себя выходъ. Скажешь, что цензура запретила книгу, а подскажете: "зачѣмъ авторъ такъ пишетъ, что его запрещаютъ", скажешь, что Наполеонъ казнилъ Орсини, а вы утверждаете, что онъ самъ погибъ. Для васъ исторіи не существуетъ и вы съ фактами распоряжаетесь "какъ съ тѣстомъ", по выраженію Тургенева. Помнете его и получите что хотите...
-- Вы все берете факты изъ исторіи...
-- Ну-съ? А у васъ точно восца въ рукахъ! Непремѣнно для философіи нужно касаться событій дня, о которыхъ и говорить-то въ собраніи страшно и которые интересны болѣе прокурорамъ,-- кричалъ Шеллеръ, невольно заставляя замолчать спорящихъ съ нимъ лицъ.
Случился однажды и въ чужомъ домѣ скандалъ изъ-за шестидесятниковъ...
Одинъ изъ молодыхъ поэтовъ сталъ говорить, что Некрасовъ былъ картежникомъ, любилъ деньги, эксплуатировалъ духъ времени и совѣтовалъ Муравьеву "не щадить виновныхъ".
-- Пройдутъ годы и забудутся недостатки Некрасова,-- отвѣтилъ Шеллеръ;-- но его стихотворенія останутся и найдутъ въ нихъ люди и поэзію, и честную мысль... Да и не современнымъ бы поэтамъ говорить о нравственныхъ недостаткахъ Некрасова!
-- Отчего же,-- продолжалъ поэтъ: -- у большинства шестидесятниковъ идеи расходились съ дѣлами.
-- А если ужъ такъ,-- воскликнулъ Шеллеръ:-- если мѣрить достоинства шестидесятниковъ и восьмидесятниковъ, то какъ назвать того молодого поэта, который ходилъ одновременно въ либеральную редакцію подъ собственнымъ именемъ, а къ князю Мещерскому подъ псевдонимомъ? Какъ назвать того же поэта, который посвящаетъ свои стихи чуть-ли не двадцати -- тридцати лицамъ, все разныхъ направленій, а, въ день выхода сборника своихъ стихотвореній, выставляетъ свою карточку въ витринахъ фотографа Шапиро? Къ этимъ средствамъ популяризовать себя шестидесятники никогда не прибѣгали и не умѣли служить разнымъ господамъ.
Страстныя обвиненія сыпались изъ устъ Шеллера, можетъ быть, и не вполнѣ основательныя на голову бѣднаго поэта, осмѣлившагося корить Некрасова частной его жизнью въ связи съ идеями шестидесятыхъ годовъ. Въ защитѣ своей шестидесятыхъ годовъ, Шеллеръ попутно захватывалъ даже и Л. Н. Толстого, когда кто нибудь нападалъ на него въ духѣ г. Мережковскаго, доказывавшаго въ петербургскомъ философскомъ обществѣ, что Толстому дороги не мистика и метафизика религіи, а жизнь по правдѣ, по любви и по разуму; что для Толстого Христосъ -- "подсчитанная польза", прототипъ "Хозяина и работника" и потому онъ "опошляетъ" и "кощунствуетъ" надъ религіей. Шеллеръ самъ очень часто отзывался о Толстомъ несправедливо, но всегда съ точки зрѣнія 60-хъ годовъ въ защиту позитивизма въ наукѣ и государственныхъ реформъ сверху; а когда именно эта самая точка зрѣнія топталась гг. Мережковскими, то Шеллеръ вспыхивалъ гнѣвомъ и становился наг сторону Толстого. Даже и обратное, неумѣлое нападете на Л. Н. Толстого въ тѣхъ случаяхъ, когда Толстого смѣшивали съ мистиками, тотчасъ же заставляло Шеллера протестовать. Помню онъ увидѣлъ у меня на столѣ книгу С. Н. Кривенки: "На распутьи" и прочелъ въ ней строки о томъ, что толстовскія общежитія исполнены "мистическимъ характеромъ".
-- Да, почему это Левъ Николаевичъ или его послѣдователи "мистики"?-- воскликнулъ онъ.-- Мистицизмъ -- это вѣрованіе въ таинственность, обряды и символы, какъ въ самое важное въ религіи. Но вѣрованіе въ доступные человѣческому уму "идеалы" -- нельзя называть "мистицизмомъ". Иначе всѣ крупные поэты и мыслители-мистики. Я никогда не назову мистицизмомъ "ученіе о томъ, чтобы положить душу свою за друга, отдать нуждающемуся послѣднюю рубашку, простить обиду врагу своему, заплатить за зло добромъ, воздерживаться отъ страстей,-- въ особенности отъ обжорства и женщины. Между тѣмъ всѣ эти положительныя христіанскія мысли лежатъ въ основѣ каждаго такъ называемаго толстовскаго общежитія и его колоніи. Другое совсѣмъ дѣло, что на практикѣ его сторонники не послѣдовательны; но по существу мысли Толстою очень далеки отъ мистической философіи.
-- А на счетъ женщинъ?-- спросилъ я.-- Что ты думаешь объ этомъ въ его ученіи?
-- Да, вѣдь о воздержаніи и даже совершеннаго отреченія отъ нихъ говорилъ еще Пушкинъ: кому суждено стоять передъ грозой, тотъ стой одинъ и не приближай къ себѣ жены; а Верне развѣ не говорилъ, что какъ только онъ заведетъ фарфоръ, то сейчасъ же и трусить писать горячую статью. А если завестись женою и дѣтьми, такъ и совсѣмъ будешь писать съ оглядкой на нихъ передъ каждой мужественной фразой. Но допустимъ, какъ ты говоришь, что могутъ быть, и онъ, и она мужественными людьми и стоять "передъ грозой" -- безбоязненно. Допускаю. Что же, однако, мистическаго и дикаго въ томъ, если мужчина будетъ воздерживаться даже отъ такой женщины? Кому это мѣшаетъ его воздержаніе въ размноженіи человѣческаго рода? Чѣмъ это противоестественно и вредно для него?
-- Здѣсь возможна критика въ томъ смыслѣ,-- отвѣтилъ я:-- что если самому фанатику не вредно воздержаніе, то вредно для другихъ. Если индусскій факиръ и стоитъ на одной ногѣ всю жизнь, то вѣдь другіе на это не способны. Скопцы вредны тоже для другихъ своимъ ученіемъ, а сами они, фанатизированные, даже счастливы.
-- Эта критика -- пустой наборъ словъ,-- перебилъ меня Шеллеръ. Вѣдь и факиры и скопцы понижаютъ своимъ ученіемъ по существу типъ человѣка; въ этомъ между нами нѣтъ спора. А "толстовское" воздержаніе отъ женщины чѣмъ понижаетъ или уродуетъ человѣка? Юноша не хочетъ влюбляться и говоритъ, что желалъ бы никогда не быть рабомъ своихъ страстей; что тутъ худого? Если даже онъ не выдержитъ подъ конецъ, то и временное воздержаніе полезно.
-- Но вѣдь онъ убѣждаетъ въ этомъ людей невоздержанныхъ и они будутъ мучиться, если послушаютъ его.
-- Да, чортъ съ ними, если они на этомъ дѣлѣ будутъ мучиться! Вѣдь всякая борьба съ своей природой -- мучительна; но вѣдь только это одно и воспитываетъ въ человѣкѣ благородный характеръ. Слѣдовать своей природѣ способно и животное; одинъ человѣкъ борется съ ней. Особенно русскимъ-то юношамъ и дѣвицамъ крайне полезна проповѣдь противъ джерси и "влюбленія"... Вѣдь право на это уходитъ много силъ и еще больше всякаго обмана и негодяйства. Толстому дѣлаетъ честь, что онъ заговорилъ объ этомъ въ своей "Сонатѣ".
Въ связи съ отзывомъ Шеллера о религіозныхъ воззрѣніяхъ Л. Н. Толстого, какъ олицетвореніи стремленія людей быть "совершенными", мнѣ хочется опровергнуть напечатанное сообщеніе о томъ, что какъ только былъ учрежденъ при академіи наукъ фондъ вспомоществованія заслуженнымъ и престарѣлымъ литераторамъ, такъ Шеллеръ, какъ "истинно русскій человѣкъ", тотчасъ же пошелъ къ священнику съ выраженіемъ ему своего счастья и отслужилъ молебенъ. Все это напечатано г. Ясинскимъ въ февральской книжкѣ его "Ежемѣсячныхъ Сочиненіяхъ" и все это такъ не похоже на Шеллера...
Мнѣ хорошо было извѣстно равнодушное отношеніе Шеллера къ писательскому фонду при академіи наукъ, такъ какъ я же и писалъ въ комиссію при фондѣ о болѣзненномъ состояніи Шеллера и его переутомленіи (стр. 20). Послѣдствіемъ этого заявленія было назначеніе ему пенсіи въ 50 руб. ежемѣсячно, о которой онъ всегда говорилъ съ раздраженіемъ, такъ какъ, въ виду ея малаго размѣра, онъ все такъ не могъ оставить своихъ занятій по редакторству изданій и не переутомлять себя ими. Не понимаю, зачѣмъ это понадобилось г. Ясинскому дѣлать оцѣнку въ Шеллерѣ "русскаго человѣка" со словъ священника?! Ясинскій самъ зналъ усопшаго писателя много лѣтъ и могъ бы судить о немъ самостоятельно; все русское общество знаетъ также усопшаго писателя по его произведеніямъ, всегда раціоналистическаго содержанія и въ сферѣ нравственныхъ, и политическихъ вопросовъ; наконецъ, всѣ домашніе Шеллера знаютъ, что онъ чуждался духовенства и никакихъ во всю свою жизнь съ нимъ дѣлъ не имѣлъ, кромѣ похоронныхъ.
Въ партійномъ смыслѣ онъ никогда не былъ "русскимъ человѣкомъ", но въ идеальномъ смыслѣ былъ "западникомъ", скорбѣвшимъ о нашей отсталости и неподготовленности перешагнуть "средніе моменты" исторіи.
При всемъ его почитаніи Ауэрбаха, Штрауса, Ренана, Бюхнера, Бокля и Дарвина, онъ, какъ и множество литераторовъ изъ шестидесятниковъ, былъ чистокровнымъ идеалистомъ.
Онъ часто говорилъ о себѣ:
-- Вотъ какой матеріализмъ былъ въ шестидесятыхъ годахъ: я до сихъ поръ, по паспорту, числюсь "сыномъ", а мои духовные дѣти -- они и въ литературѣ извѣстны: Д. Голицынъ, С. Воейковъ, В. Величко... давно уже статскіе совѣтники. Идеалисты!
Когда въ журналахъ "Сѣверный Вѣстникъ" временъ Флексора и "Жизни" времени С. В. Воейкова и Поварнина появились обвиненія 60-хъ годовъ въ грубомъ матеріализмѣ, отсутствіи философіи въ критикѣ и ничтожности всѣхъ идеаловъ, то Шеллеръ съ глубокимъ негодованіемъ восклицалъ:
-- Какая это литературная честность молодыхъ писателей, если въ реакціонное время они хотятъ быть консерваторами! А несомнѣнно, нападающіе на 60-ые годы за ихъ практическое направленіе,-- гордятся тѣмъ, что они съ молокомъ на губахъ, но уже консерваторы. Шестидесятые годы дали свободу крестьянамъ, земскія учрежденія, гласный судъ, законы о печати и т. д.
-- Для литературы мало... Новыхъ принциповъ и философскихъ системъ они не дали, возразилъ ему однажды оппонентъ.
-- То есть въ шестидесятыхъ годахъ мало занимались философіей, что ли? Такъ и слава Богу, что писатели перешли изъ отвлеченныхъ сферъ на землю. Когда идетъ общественная работа, тогда только бездѣльники философствуютъ въ сторонкѣ.
-- Но, удовлетворивъ практическія нужды дня, шестидесятые годы ничего не оставили потомству.
-- Да, васъ самаго, какъ еврея, не было бы среди насъ, если бы не шестидесятые годы! Вы бы безъ нихъ не были ни въ гимназіи, ни въ университетѣ, ни здѣсь въ Питерѣ, восклицалъ Шеллеръ. Вѣдь въ шестидесятыхъ годахъ поднять вопросъ о примиреніи національностей, и только въ это время можно было переводить "Избранныя рѣчи Брайта", и писать длинныя статьи по поводу смерти Линкольна, и краткія по поводу собственныхъ огорченій на родинѣ. Только этому времени обязана и издательница журнала, въ которомъ вы главный сотрудникъ. Вѣдь женское образованіе -- все цѣло есть результатъ шестидесятыхъ годовъ. До нихъ въ Россіи не было почти женскаго образованія, а шестидесятые годы создали и женскія гимназіи, и всякіе курсы. Если вы не отрицаете практическіе результаты 60-хъ годовъ, то о философіи мы уже не будемъ говорить.
Шеллеру трудно было переварить того, что во главѣ философскаго движенія появляются ординарнѣйшіе люди, какъ Мережковскій, Флексеръ-Волынскій и Чуйко въ критикѣ нѣкоторыхъ журналовъ, не внесшіе въ эту критику никакихъ новыхъ идей и новыхъ философскихъ системъ, но постоянно укоряющіе ими шестидесятые годы; Л. Гуревичъ (см. ея предисловіе къ ея роману "Плоскогоріе") и З. Гиппіусъ (см. "Новые люди)" -- въ беллетристикѣ и даже въ поэзіи Минскій и Льдовъ. Шеллеръ часто говорилъ:
-- Въ ряду съ Чернышевскимъ, Герценомъ, Добролюбовымъ, Кавелинымъ и Лавровымъ нынѣшніе философы, поругивающіе "матеріалистовъ" и мнящіе себя идеалистами,-- не нашли бы мѣста для себя въ философскихъ отдѣлахъ русской журналистикѣ. Вотъ что для нихъ 60-ые годы и потому они всѣ противъ нихъ! Даже не въ ихъ направленіи причина тому, что они не имѣли бы никакого значенія въ ту эпоху; а просто въ томъ, что многіе изъ нихъ не знаютъ и не считаются съ исторической жизнью народовъ. Они кричатъ о "метафизической идеализмѣ" внѣ времени и пространства; они исповѣдуютъ personalité въ то время, какъ на очереди стоитъ вопросъ объ общественныхъ формахъ жизни или о классовой борьбѣ и. т. д. Они думаютъ, что философіи нѣтъ дѣла до временныхъ задачъ русской исторіи и проповѣдуютъ "борьбу за идеализмъ", не умѣя даже иногда писать по русски... Всѣ эти выкрутасы "объ обнаженномъ новомъ углѣ ихъ души", о "новой мозговой линіи, о "бочкахъ психологіи", о "логическихъ аппаратахъ", о "лепесткѣ розы на блюдечкѣ", какъ доказательствахъ жажды новой жизни и новой философіи въ нихъ свидѣтельствуютъ неумѣнье освоиться съ русскимъ языкомъ и его красивыми оборотами, вслѣдствіе неначитанности и малаго образованія...
Помню Шеллеръ развернулъ книгу Волынскаго: "Борьба за идеализмъ" и прочелъ: "идеализмъ -- созерцаніе жизни въ идеяхъ духа, въ идеяхъ божества и религіи -- можетъ дать объясненіе искусству, законамъ художественнаго творчества, и живой импульсъ ко всякому иному творчеству -- практическому, нравственному. И искусство, и сама жизнь представляются мнѣ способнымъ къ обновленію только на этомъ пути: просвѣтлѣніемъ сознанія идеями высшаго порядка, идеями, которыя почерпаются изъ экстазовъ души".
-- Что это? восклицалъ Шеллеръ. На какомъ это языкѣ писано и о чемъ? Въ "экстазахъ души" г. Волынскаго я вижу наборъ словъ, а не философію объ идеализмѣ и обновленіи творчества. Обратите вниманіе при этомъ на слѣдующее обстоятельство: многія слова мы пишемъ черезъ ѣ, потому, что много читая, привыкли къ буквѣ ѣ въ этихъ словахъ. А вѣдь наши идеалисты нигдѣ ее не пишутъ, а потому, что они не начитаны. Разумѣется подъ буквою ѣ надо понимать правильность и красоту русскаго языка. Эти "идеалисты" просто-напросто не начитаны, вопреки общему мнѣнію о нихъ и для меня это ясно по слогу, которыхъ они пишутъ и романы, и трактаты.
-- Какъ они печатаютъ тебя? Удивляюсь,-- замѣтилъ я.
-- Не только печатаютъ, но къ нашей чести мы въ добрыхъ отношеніяхъ,-- отвѣтилъ Шеллеръ.-- Я и самъ рѣдко читаю "Сѣверный Вѣстникъ", но меня тамъ печатаютъ... Вѣроятно потому, что редакція меня уже совсѣмъ не читаетъ. Иначе она бы не печатала "Конецъ Бирюковской дачи" рядомъ со статьей Л. Н. Толстою "О недѣланіи". Послѣдній совѣтуетъ недѣланіе въ своемъ условномъ смыслѣ, а я доказываю въ "Бирюковской дачѣ", что именно "не-дѣланіе" сгубило всю семью въ деревнѣ. Это большая неосторожность проповѣдывать въ настоящее время противъ излишествъ трудолюбія, точно русское общество страдаетъ имъ. Оно все страдаетъ отъ недостатка занятій и неумѣнья трудиться. Особенно это замѣтно въ дворянскихъ усадьбахъ. Деревня давно перестала быть для помѣщика его "монрепо"... Да, что помѣщикъ?! Мнѣ постоянно совѣтуютъ купить именьеце и поселиться въ немъ. А я чувствую, что тамъ-то и будетъ могила моему трудолюбію и моему тѣлу.
-- Отчего такъ?-- помню перебилъ Шеллера присутствовавшій одинъ изъ его докторовъ.
-- Я не рожденъ быть Цинцинатомъ. Я большой прозаикъ... Я люблю природу, люблю деревню, фрухты и т. д. но все въ готовомъ видѣ. И нивы, и покосы мнѣ нравятся; но обработывать поле и сѣять я бы не могъ.
-- Неужели? Это такое наслажденіе деревенскія работы, если онѣ не чрезмѣрны!
-- А онѣ должны быть всегда чрезмѣрны въ деревнѣ! Никакого наслажденія не вижу въ нихъ!-- перебилъ Шеллеръ. Я потому и считаю проповѣдь Л. Н. Толстого о прелестяхъ физическаго труда страшнѣйшимъ вздоромъ, такъ какъ умный человѣкъ гораздо болѣе сдѣлаетъ въ области мысли за то время, которое онъ проведетъ за грядками въ саду или за шитьемъ сапогъ въ комнатѣ. Я не отрицаю физическій трудъ и очень самъ его люблю; но чтобы онъ не былъ обязателенъ и регулированъ. Какъ только скажутъ мнѣ сколько часовъ работать, такъ я возненавижу трудъ... Это все равно, что мои прогулки. Я очень много гуляю и люблю бродить по окраинамъ города. Но если бы мнѣ приказали ходить отъ угла Владимірской улицы до Адмиралтейства или въ другое мѣсто съ часами въ рукахъ для какой нибудь полезной для меня цѣли, я бы возненавидѣлъ прогулки. Прогулка для дѣла или для здоровья для меня не мыслима.
-- А вотъ я, наоборотъ,-- воскликнулъ тотъ же докторъ.-- Я не понимаю прогулку ради прогулки; я тоже хожу по улицамъ, но всегда по пути за какимъ нибудь дѣломъ. А такъ гулять я не могу.
-- Весьма понятно,-- отвѣтилъ Шеллеръ.-- Во время прогулки доктора не дѣлаютъ операціи, а я, когда гуляю, я обдумываю планъ работы и гуляю съ удовольствіемъ. Я всегда думаю на ходу, пишу за маленькимъ столомъ, но сейчасъ же перемѣню образъ жизни, какъ только его сдѣлаютъ для меня обязательнымъ. Такъ и деревня. Она хороша, пока я не обязанъ въ ней жить и не принужденъ обратиться въ бездѣльныхъ Ломовыхъ или хищныхъ Кожуховыхъ изъ "Алчущихъ". А именно чрезмѣрный трудъ, прямо какъ цѣль жизни, а не средство къ наслажденію собственной совѣстью въ занятіяхъ -- обязателенъ для деревенскаго жителя. Природный мужикъ при этомъ можетъ и не быть хищникомъ въ средѣ подобныхъ ему тружениковъ, но нашъ братъ изъ интеллигентовъ никогда не будетъ мужикомъ! Я потому и ненавижу положительные идеалы Толстого, что вижу въ нихъ отрицаніе самой простой очевидности въ русской жизни. Своимъ огромнымъ талантомъ Л. Н--чъ раскрываетъ сущность государства и провозглашаетъ свободу; но свобода хороша, когда ею дѣлаютъ добро, а не зло. Свобода для зла -- самая ужасная вещь въ послѣднемъ словѣ прогресса. На этой свободѣ въ нигилистическихъ семьяхъ воспитываются дѣти самыми отчаянными эгоистами; во имя этой свободы "эгоисты" сходятся въ колоніи и разбѣгаются обозленными и оклеветанными другъ другомъ; во имя этой же свободы люди сегодня держатся одного мнѣнія, а завтра передумываютъ и именемъ свободы оправдываютъ себя... А вѣдь съ такимъ народомъ никакого практическаго дѣла нельзя имѣть; никакой увѣренности, что они не измѣнятъ вамъ и не уйдутъ къ врагамъ. Кромѣ свободы, существуютъ обязательства, долгъ, гордость, честное слово, достоинство партіи и т. д. Только въ тѣхъ колоніяхъ и держутся наши свободолюбивые эгоисты, гдѣ -- какъ въ разсказѣ М. Ермолиной: "Въ интеллигентной колоніи" ("Историческій Вѣстникъ" 1898 года, No 12) -- они чувствуютъ неослабленный контроль и судъ надъ собою. А "Фамилистеръ" Годэна развѣ не держится, между прочимъ, строгимъ режимомъ {По правиламъ "Фамилистера" въ Локэнѣ, каждому рабочему "держать у себя цвѣты позволяется, но нельзя ничего бросать изъ окна, даже клочка бумаги, потому что онъ можетъ влетѣть въ чью-нибудь комнату, и мы оскорбимъ этимъ жильца". Всѣ эти крайности и строгости, разумѣется, стѣснительны; но это хочетъ пользоваться положительными преимуществами "Общежитія", тотъ охотно подчиняется регламентаціи "Народного дворца". Всѣ блага жизни даются людямъ дорогою цѣною и только эгоисты воображаютъ пользоваться ими вполнѣ свободно, ничѣмъ но жертвуя за нихъ.}. Да, я и не могу себѣ представить никакого общежитія безъ администраціи и "уставовъ"; безъ обязательнаго и даже усиленнаго труда. Можетъ быть потому я и живу свободной профессіей литератора и не могу себя представить въ коммунѣ съ большинствомъ или меньшинствомъ. Но что я самъ не люблю и всячески избѣгаю, того нельзя избѣгнуть въ массѣ. Толстой можетъ уѣхать на островъ Робинзона и всѣ поѣдутъ искать его и привезутъ ему пить -- ѣсть. А въ массѣ люди никуда не уйдутъ другъ отъ друга. Они жмутся другъ къ дружкѣ, договариваются до чего нибудь, устраиваютъ у себя свои порядки и большинство охраняетъ ихъ. Въ маленькомъ кружкѣ чувствуется деспотизмъ еще сильнѣе и ближе, чѣмъ въ большомъ государствѣ; дѣло совсѣмъ не въ томъ. Чѣмъ дороже принципы, тѣмъ настойчивѣе и деспотичнѣе люди идутъ на охрану ихъ. Этого не избѣгнуть! Это въ натурѣ человѣка. Но необходимо додуматься до истинно великихъ принциповъ; несчастіе въ томъ, что такими принципами считаютъ въ настоящее время то благодѣянія капитализма, то ученіе Толстого о томъ, что, въ виду принудительной организаціи нашей жизни, пожалуй, растенія ближе къ Богу и счастливѣе, чѣмъ люди...
Въ бесѣдѣ о Л. Н. Толстомъ, Шеллеръ часто возвращался къ излюбленной мысли объ игнорированіи Толстымъ дѣйствительности. Конечно, Шеллеръ не былъ на сторонѣ подавленія личности въ общинѣ или государствѣ, но онъ часто говорилъ:
-- Свой собственный уголъ дается чрезмѣрнымъ, точно наказаніе, трудомъ; свобода у себя въ кабинетѣ обезпечена мучительнымъ сознаніемъ того, что такого кабинета нѣтъ у большинства и что мы рождены не для наслажденій, а для трудно выполнимаго долга въ распредѣленіи благъ передъ обездоленными во всемъ необходимомъ {Интересно, чтобы сказалъ Шеллеръ, прочитавъ въ статьѣ М. Меньшикова ("Недѣля", No 1 за 1901 г.) совершенно иныя строки: "Я глубоко вѣрую въ необходимость и возможность счастья, я увѣренъ, что мы посланы въ этотъ міръ для блага, для ничѣмъ неомрачаемаго блаженства. Я до такой степени твердо убѣжденъ въ этомъ, что не смотря на милліонъ терзаній личной, какъ у большинства, испорченной жизни, я минутами чувствую себя безгранично счастливымъ, обязаннымъ вѣчною благодарностью Тому, Кто послалъ меня сюда. Но при всемъ оптимизмѣ, я легко вижу гибель жизни и въ самомъ себѣ, и въ человѣчествѣ,-- и если не прихожу въ отчаяніе, то потому лишь, что вѣрую въ болѣе прочное бытіе, чѣмъ вотъ это, видимое. Когда мнѣ говорятъ о безконечныхъ ужасахъ гдѣ-нибудь въ Индіи или гораздо ближе, о погибающихъ отъ холода, голода, грязи, насѣкомыхъ, бактерій, сифилиса, пьянства, отъ лютой жестокости ближнихъ, отъ непрогляднаго невѣжества, рабства, низости... Когда мнѣ говорятъ это, я чувствую то же самое, какъ подмѣчая въ себѣ смерть лучшаго, что во мнѣ есть. Жаль, смертельно жаль, но что же дѣлать. Совершается нѣчто серьозное, должное, нѣчто заслуженное и предопредѣленное тою же Волей, которая всегда священна. Ты несчастенъ? говорю я себѣ или погибающему народу. Если такъ, то это твое право на смерть, а не на жизнь. Если ты несчастенъ въ условіяхъ блаженства, которыя заложены въ самой природѣ, стало быть, природа извратилась въ тебѣ и чѣмъ скорѣе ты исчезнешь, тѣмъ лучше. Или найди въ себѣ божественныя силы и освободись отъ страданій, или уйди отъ нихъ въ иное бытіе, убери изъ свѣжей и ясной природы рубище своего тѣла, рубище души. Кому нужна эта грязь подъ солнцемъ, и прежде всего нужна ли она самому тебѣ?"}.
Шеллеръ не былъ при этомъ сторонникомъ Рахметова и не предлагалъ идти въ бурлаки, чтобы раздѣлить общую судьбу съ народомъ. Онъ находилъ интеллигенцію къ этому совершенно неспособный и считалъ гораздо полезнѣе для нея остаться интеллигенціей; но не для блаженства, а для наилучшаго устроенія жизни большинства, путемъ ограниченія своихъ правъ надъ нимъ и страданій за него. Онъ былъ радикаломъ, но государственникомъ и гуманистомъ. Онъ первымъ бы привѣтствовалъ самодѣятельность массъ, но онъ не вѣрилъ въ нее въ данный періодъ времени и ждалъ движенія въ благородномъ меньшинствѣ русскаго общества. Посвящая сочувственныя статьи исторіи европейскихъ народовъ (XV томъ), онъ вѣрилъ въ его прогрессъ за его собственный счетъ и понималъ всю естественность западно-европейской соціаль-демократіи, но Россія была для него въ настоящемъ періодѣ своего развитія государствомъ чиновническимъ и земскимъ, съ участіемъ и преобладающимъ значеніемъ интеллигенціи.
-- У каждаго народа свои обстоятельства и только отвлеченный идеалъ одинъ и тотъ же,-- говорилъ онъ неоднократно.
Въ совмѣстной работѣ русскаго общества и правительства шестидесятыхъ годовъ, онъ видѣлъ самое нормальное разрѣшеніе государственныхъ задачъ и всякій разъ радостно привѣтствовалъ время отъ времени признаки взаимности и довѣрія между этими внутренними силами нашей родины. Отсюда проистекало его недовольство и отреченіемъ Толстого отъ историческаго пути Россіи, и заимствованіемъ марксистами послѣдней капиталистической фазы европейской исторіи. Въ пониманіи русской исторіи онъ былъ постепеновцемъ, но съ яснымъ разумѣніемъ западно-европейскаго прогресса и всѣхъ его преимуществъ. Признавая нашу отсталость въ государственной жизни и не раздѣляя поэтому множества политическихъ програмъ Запада, Шеллеръ въ то же время преклонялся передъ европейской цивилизаціей и всегда чуждался формулы "Россія для Россіи"...
Преклоняясь передъ историческимъ значеніемъ шестидесятыхъ годовъ, Шеллеръ самъ былъ исполненъ многими ихъ литературными особенностями. Я, однажды, спросилъ у него про одного начинающаго (П. И. К--го) писателя:
-- Знаешь ли ты что-нибудь о немъ?
-- Цѣлый романъ его лежитъ у меня,-- отвѣтилъ Шеллеръ.
-- Не дуренъ?
-- Дуренъ онъ или нѣтъ, но я его не пропущу, если бы даже цензура пропустила. Авторъ касается въ немъ студенчества, сходокъ, разговоровъ и все это подвергается поруганію. Слова нѣтъ въ томъ, что молодежь, ужъ по одному тому -- что она молодежь,
глупо себя ведетъ на всякихъ собраніяхъ и отъ ея разговоровъ уши вянутъ... Ну, ужъ такова судьба и всякой молодежи, и не у насъ только въ Россіи. Но у насъ еще рано описывать студенческія сходки и нападать на самое направленіе умовъ. Еще очень рано писать правдивую исторію русскаго общества послѣднихъ царствованій. Правдиво не напишешь, и будешь только преслѣдовать то самое общество, въ которомъ самъ выросъ и воспитанъ. Это значитъ плевать въ блюдо, изъ котораго самъ же и ѣшь... Что такое, напримѣръ статья Я. Абрамова о H. К. Михайловскомъ въ "Недѣлѣ": "По равнымъ вѣдомствамъ", какъ не плеванье въ собственное блюдо?.. Онъ работалъ въ одномъ направленіи съ Михайловскимъ и его же ругаетъ? На подобное замѣчаніе, мнѣ отвѣтили:
-- Значитъ, вы не признаете свободной критикѣ?
-- Признаю, возразилъ я,-- но въ тоже время я отлично помню, что мы не такъ богаты друзьями, какъ врагами. Я вполнѣ понимаю Лаврова, который однажды вышелъ изъ сотрудниковъ журнала, гдѣ былъ обруганъ своей же единомышленникъ. Лавровъ прямо Поставилъ вопросъ: имѣетъ ли право писатель нападать на недостатки своихъ, когда мы еще не справились съ врагами, и когда не хватаетъ силъ на борьбу съ ними? Можно ли тратить силы на своихъ и не ослабляетъ ли это насъ? А если друзья бездарны -- должны ли мы и въ этомъ случаѣ молчать? Должны по той причинѣ, что у васъ не хватаетъ знанія и таланта переругать враговъ... Мы еще не справились съ противнымъ намъ лагеремъ; зачѣмъ же приниматься за своихъ и разобщать преждевременно свои силы. Дай Богъ, чтобы у васъ хватило силы и солидарности одолѣть непріязненныхъ намъ писателей, а на своихъ еще рано нападать... Удивляюсь я также Скабичевскому. Вѣдь, не въ Чухломѣ онъ живетъ, а въ Петербургѣ. Неужели онъ не знаетъ, что Орлицкій -- это Окрейцъ? Вѣроятно, не зналъ, если онъ расхвалилъ у насъ въ "Сынѣ Отечества" его романъ, печатавшійся въ "Наблюдателѣ". Ну, я не читалъ этого романа. Да, вѣдь, я знаю, что такое Окрейцъ въ литературѣ! Пусть романъ будетъ написанъ талантливо и даже геніально, но я знаю, что въ его геніальной обложкѣ всегда что-нибудь завернуто скверное... Ужъ безъ того не могутъ ничего написать гг. Окрейцы. Весь ихъ талантъ -- въ прекрасной оберткѣ, но которую лучше не разворачивать.
Разговоры съ Шеллеромъ всегда носили печать его преданности лучшимъ традиціямъ русской литературы. Помню, послѣ представленія драмы О. Шапиръ: "Глухая стѣна", у Шеллера былъ кн. Голицынъ (Муравлинъ), который отозвался о драмѣ въ томъ смыслѣ что въ ней все "вымышленныя лица".
-- Это онъ правду говоритъ,-- сказалъ я, когда Голицынъ, ушелъ.-- Жаль, что самъ онъ началъ "Теноромъ", а до конца не дотянулъ...
-- Не дотянулъ!-- воскликнулъ Шеллеръ.-- Ну, да, знаешь, консерватизмъ его плохо вяжется съ "Теноромъ", "Бабой" и "Убогими и нарядными". Вѣдь это выведены все лица изъ большого свѣта и теперь идти на защиту ихъ въ "Русскій Вѣстникъ" уже поздно.
-- И что такое беллетристъ-консерваторъ?-- перебилъ я.-- Вѣдь беллетристъ прежде всего наблюдаетъ жизнь и старается правдиво разсказать ее. Какъ же быть консерваторомъ, если видишь кругомъ пороки и невѣжество?
-- Нужно сочинять добродѣтели и писать въ "Паломникѣ",-- отвѣтилъ Шеллеръ.
-- Если нельзя быть правдивымъ консерваторомъ въ беллетристикѣ,-- продолжалъ я,-- то также трудно быть имъ въ публицистикѣ. Вернуть Россію ко временамъ Грознаго -- вотъ прямая задача консерватизма, если послушать его сторонниковъ о томъ, что нашъ народъ распустился и что слѣдуетъ его вновь привести къ Іисусу.
-- Разумѣется, другого нѣтъ толкованія нашего консерватизма,-- согласился Шеллеръ и добавилъ:-- я перечитываю теперь "Русскую Старину" и, натыкаясь на воспоминанія объ екатерининскомъ времени, вижу, что женщины въ то время отличались большей жестокостью, чѣмъ мужчины. Не одна была Салтычиха, а существовало ихъ множество. Одна изъ такихъ, нѣкая Козловская, выжигала свѣчей волосы на тѣлѣ крѣпостныхъ, приказывала парнямъ наказывать розгами дѣвокъ, а потомъ обратно; привязывала женщинъ къ каменному столу, такъ, чтобы ихъ груди лежали на столѣ и сама била розгами по этимъ грудямъ и т. д. Народъ все вынесъ, все перетерпѣлъ, и теперь консерваторы хотятъ это терпѣніе народа возвести въ его достоинство и, сообразно этому, сочинять программы для будущаго. Другого позади насъ въ прошломъ нѣтъ идеала, а все, что тянется въ Европу, дѣлается уже либеральнымъ у насъ. Беллетристы-консерваторы въ родѣ Голицына-Муравлина не хотятъ этого понять, когда пачкаютъ себя признаніемъ въ томъ, что они -- консерваторы.
Шеллеръ не находилъ никакого извиненія консерваторамъ изъ молодаго поколѣнія, любящимъ мѣрить свои силы на шестидесятыхъ годахъ и его лучшихъ представителяхъ.
Блестяще образованный молодой человѣкъ, самоувѣренный до наглости и очевидно совершенно незнакомый съ характеромъ Шеллера, распространился у него въ кабинетѣ о томъ, что "Лассальхлыщъ и въ наукѣ, и въ революціи".
-- Это нѣсколько большаго размѣра тотъ же Чернышевскій, ораторствовалъ онъ. Лассаль никогда не могъ бы быть основателемъ объективной школы экономистовъ и вождемъ общества... Это человѣкъ кружка и государственникъ, но недостаточно радикальный и слѣдовательно склонный къ компромиссу и измѣнѣ.
-- Вы того же мнѣнія и о Чернышевскомъ?-- спросилъ Шеллеръ, впиваясь въ него злыми глазами.
-- Никакого слѣда... Кромѣ сквернаго слѣда!.. не осталось въ русскомъ обществѣ отъ Чернышевскаго, Добролюдова и Писарева, смѣло отвѣтствовалъ расходившійся юноша. Даже Герценъ подъ конецъ жизни заговорилъ съ умиленіемъ о славянствѣ и оздоровленіи Европы подъ вліяніемъ народно-русскихъ началъ. У всѣхъ этихъ русскихъ Лассалей подъ конецъ жизни получается разжиженіе мозговъ.
-- Ну съ,-- вскрикиваетъ Шеллеръ: вотъ вы всѣхъ костите, но я не вижу, чтобы вы сами что нибудь дѣлали и чѣмъ нибудь затмили бы лицъ, съ чела которыхъ рвете лепестки ихъ славы. Вы все говорите: то не хорошо, а это еще хуже и все говорите, а сами ничего лучшаго не дѣлаете. Я бы вамъ сказалъ, какъ заграницей подобныхъ вамъ людей называютъ, но здѣсь въ Россіи этихъ болтуновъ еще считаю вожаками молодежи.
-- А какъ же ихъ считаютъ заграницей?
-- Подстрекателями и шпіонами!-- воскликнулъ Шеллеръ, уже совсѣмъ не владѣя собой.
Интересна также была его встрѣча на улицѣ съ однимъ изъ литературныхъ циниковъ. Послѣдній фамильярно спросилъ:
-- А вы все, Александръ Константиновичъ, такъ же попрежнему горбъ гнете во имя шестидесятыхъ годовъ?
-- Да, я по прежнему все еще честный человѣкъ, сердито отвѣтилъ Шеллеръ....
-- Позвольте васъ познакомить съ моей женой... Я два года какъ женатъ.
-- Неужели? И она до сихъ поръ не бросила васъ?-- удивленно воскликнулъ Шеллеръ, отходя въ сторону.
По поводу "беллетристическихъ консерваторовъ" Шеллеръ любилъ дать волю своему языку.
-- У этихъ беллетристическихъ консерваторовъ, злобно острилъ онъ: чрезвычайно развита критика на геніальныхъ писателей. Ну, положимъ, что у Салтыкова статскіе и тайные совѣтники не чувствовали его бича, а добродушно посмѣивались съ авторомъ вмѣстѣ надъ русской жизнью. Щедринъ -- не Гоголь... Тургеневъ, по недоразумѣнію, провозглашенъ борцомъ за свободу крестьянъ, такъ какъ онъ никогда не описывалъ крестьянъ и всѣ его герои въ "Запискахъ охотника" -- суть дворовые люди, а не крѣпостные. Л. Толстой -- во Христѣ барствующій философъ -- плохой стилистъ. Достоевскій путаетъ сознаніе общества своимъ "ученьемъ" и всѣ его герои взяты не изъ жизни, а представляютъ чистѣйшій вымыселъ и патологію. Всѣ произведенія неестественны. Самыя событія въ пространствѣ, а не на землѣ. Описываетъ онъ судъ и нигдѣ такого суда не бываетъ. Нѣтъ онъ опиши судебное засѣданіе, какъ оно идетъ у насъ въ Окружномъ Судѣ; а у него, по дѣлу Каракозовыхъ, судьи и подсудимые въ гости другъ къ другу пришли. Это не судъ! Достоевскому слѣдовало бы быть сатирикомъ, а не романистомъ. У Хвощинской "рязанское міросозерцаніе" и даже у Шекспира есть что-то неестественное. У Гоголя "Мертвыя души" -- одностороннее освѣщеніе помѣстной Руси; въ Фамусовѣ Грибоѣдова -- не московское дворянство (истиннымъ изобразителемъ котораго надо считать одного Л. Н. Толстаго), а какой то "мѣщанинъ въ дворянствѣ" и, т. д. Все это такъ... Всѣ эти изъяны имѣются у нашихъ выдающихся писателей. Но почему всѣ эти беллетристическіе консерваторы въ восторгѣ отъ Надсона, Чехова и Гаршина? Здѣсь все естественно, правдиво и всесторонне! Они на нихъ развивались и учились чему-то въ символическихъ сказкахъ Гаршина: "О томъ, чего не было"; на Чеховѣ они научились языку, слогу и его картинности. Писатели съ бытовымъ содержаніемъ, надо полагать, страдаютъ недостаткомъ картины. Языкъ Гоголя не изященъ, а Чеховскій -- точно на мѣди вырѣзанный: не прибавить и не убавить нельзя ни одной черточки, ни однаго слова. Даже типы Гоголя -- карикатура, а живые люди у Чехова и Гаршина. Когда слышишь такія сужденія, то невольно думаешь, что Лейкинъ -- прототипъ современныхъ беллетристовъ и ихъ вожаковъ.
Я указалъ на автора "Мимочки", какъ исключеніе изъ общаго правила.
-- Ахъ, воскликнулъ Шеллеръ: размѣръ таланта очень маленькій, совершенно женскій. "Мимочка" -- хороша. Сдѣлана прекрасно, но вѣдь дальше "Мимочки" авторъ и не пойдетъ. Автора хватило на "Мимочку" и ничего, кромѣ ее, вы неувидите. У Тургенева и У другого писателя изъ мужчинъ эта Мимочка сидѣла бы въ "дворянскомъ гнѣздѣ" и мы видѣли бы передъ собою цѣлое общество и цѣлый міръ чувствъ, идей и т. д. А тутъ началось "Мимочкой" и кончается ею. Авторъ очевидно знаетъ маленькій женскій мірокъ, наблюдалъ одну -- двѣ семейки и копошится здѣсь, работая въ три -- четыре года всего на два печатныхъ листа. Ну, можно ли ожидать отъ такого крохотнаго по объему, хотя и яркаго по силѣ, таланта въ будущемъ крупныхъ произведеній? Конечно нѣтъ. А "Мамочекъ" сколько угодно можно выкроить и у меня въ десяткахъ романахъ и повѣстяхъ, и у Боборыкина, и у кого хотите съ именемъ. Типъ "Мимочки" не новъ и кто же не описывалъ такихъ барышень и дамъ? Это маленькое женское существо можетъ интересовать и маленькаго автора. Написана она не дурно, но значеніе "Мимочки" ничтожно... Вѣдь, право, не всѣ жены и дочери у насъ "Мимочки".
Вѣдь это же клевета на русскую женщину, если видѣть въ "Миночкѣ" представительницу нашихъ женщинъ. Есть среди нихъ Миночки, но мы и знаемъ это давно... А вотъ мы знаемъ и многое другое, чего авторъ "Миночки" -- не знаетъ. Авторъ, говорятъ, сана женщина и неудивительно, что ея таланта хватаетъ на ближайшіе къ ней предметы. Но мы видимъ дальше, идемъ дальше и будущее принадлежитъ ужъ не какъ не автору "Мимочки". По мнѣ, даже Хвощинская крупнѣе и разнообразнѣе...
Долго еще говорилъ Шеллеръ о "Мимочкѣ" и говорилъ умно, ловко избѣгая достоинства этого произведенія и ничего не упоминая о томъ, что за послѣдніе 10--15 лѣтъ у насъ въ литературѣ не появлялось болѣе отдѣланнаго неумнаго произведенія, какъ "Мимочка".
Шеллеръ говорилъ только о томъ, чего нѣтъ въ "Мимочкѣ" и и конечно значительно принижалъ ее; но онъ былъ правъ въ тонъ отношеніи, въ чемъ былъ правъ и H. С. Лѣсковъ въ этомъ случаѣ. Послѣдніе совѣтовалъ "Мимочкѣ" занять такое мѣсто, чтобы она не только "нравилась", какъ кружево, но чтобы она "жгла сердца людей". Авторша "не довела ее до этого" и, чтобы "довести", Лѣсковъ въ частномъ письмѣ писалъ о "Мимочкѣ" и другихъ лицахъ въ повѣсти слѣдующее:
"Изъ тѣхъ, кого встрѣтила на Кавказѣ Вава, кто-то (можетъ быть гувернантка актрисы) должны были открыть ей, что "въ дѣлахъ и вещахъ нѣтъ величія", и что "единственное величіе -- въ безкорыстной любви. Даже самоотверженіе ничто по себѣ". Надо "не искать своего". Въ томъ "иго Христа",-- его "ярмо", хомутъ, въ который надо вложить свою шею и тянуть свой возъ обоими плечами. Величіе подвиговъ есть взмолка, которая можетъ отводить отъ истинной любви. И Скобелевъ искалъ величія. Въ Вавѣ надо было показать "поворотъ во внутрь себя" и пустить ея дальнѣйшій полетъ въ этомъ направленіи, въ которомъ бы она такъ и покатилась изъ глазъ вонъ, какъ чистое свѣтило, послѣ котораго оставалось бы несомнѣнная увѣренность, что оно гдѣ то горитъ и свѣтитъ, въ какомъ бы она тамъ не явилась положеніи.
"Прекрасный обликъ этотъ не обстановочная фигура въ родѣ нянекъ и армянина, а это, "переломъ лучей свѣта", и недоговоренность, незаконченность этого лица есть недостатокъ въ произведеніи умномъ и прекрасномъ.
"Я объ этомъ всегда буду жалѣть, если Вава нигдѣ дальше не явится и не покажетъ: "куда ее влекли души неясныя стремленья".
Я читалъ "Мимочку" четыре раза и, получивъ книжку отъ автора, прочиталъ еще въ 5-fi разъ. Повѣсть все такъ же свѣжа, жива и любопытна, и притомъ манера писанія чрезвычайно искусна и пріятна. "Мимочку" нельзя оставлять: ее надо подать во всѣхъ видахъ, въ какихъ она встрѣчается въ жизни. Это своего рода Чичиковъ, въ лицѣ котораго "ничтожество являетъ свою силу". Одно злое непониманіе идеи можетъ отклонять автора отъ неотступной разработки этого характернаго и много объясняющаго типа.
"Я не нахожу въ "Мимочкѣ" никакого порока: по моему тамъ все гармонично и прекрасно. Что бы указать на какой нибудь недостатокъ надо придираться къ мелочамъ и -такъ называемымъ "запланнымъ" фигурамъ. Напримѣръ Катѣ не дано ничего характернаго, хотя "сидитъ" она недурно. У Льва Николаевича горничная въ "Плодахъ просвѣщенія" совсѣмъ не естественная".
Мнѣ остается, кажется, уже немного подробностей, которыми можно будетъ закончить мои воспоминанія объ Александрѣ Константиновичѣ Шеллерѣ.
Онъ "заработался" въ русской литературѣ...
-- Мнѣ,-- часто говорилъ онъ:-- отцомъ отпущено здоровья ровно на сто лѣтъ и, если я умру ранѣе, то все то, чего не хватитъ до ста лѣтъ, отняла литература...
Это было справедливо въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ его литературное положеніе съ каждымъ годомъ ухудшалось и, разумѣется, отражалось мучительно на его и безъ того, болѣзненно воспитанномъ еще въ семьѣ, неровномъ и сложномъ характерѣ. Литературная неудовлетворенность въ свою очередь внесла много трагизма въ характеръ Шеллера, о чемъ и I. I. Ясинскій писалъ слѣдующее:
"Блистательно началъ Шеллеръ литературное поприще въ "Современникѣ" романами "Гнилыя болота" и "Жизнь Шупова", блистательно продолжалъ свою писательскую миссію въ качествѣ литературнаго редактора "Дѣла", а въ цвѣтущую пору жизни долженъ былъ сдѣлаться редакторомъ "Живописнаго Обозрѣнія" и, приспособляясь къ уровню иллюстрированной публики и соотвѣтствующихъ сотрудниковъ, поневолѣ понизить свои идеалы и требованія, предъявленныя имъ къ самому себѣ еще въ то время, когда онъ отказался писать фельетоны, чтобы не повредить романамъ.
Ужасно положеніе большого писателя, когда онъ принужденъ редактировать разный хламъ и даже составлять объяснительный текстъ къ глупѣйшимъ картинкамъ. Трагизмъ Шеллера начался съ "Живописнаго Обозрѣнія", которое давало ему возможность существовать, кормило его, но отравляло его нравственно и физически. Трагизмъ Шеллера былъ -- въ тискахъ, въ которые онъ попалъ, какъ только вышелъ изъ "Дѣла". Онъ постоянно стремился къ самостоятельности -- и не могъ обойтись безъ хозяина. Его угнетала зависимость отъ журнала съ картинками.
Ахъ, трагизмъ зависимости! Шеллеръ страдалъ отъ издательскаго ярма, пока "Живописное Обозрѣніе" принадлежало Добродѣеву. Но вотъ Добродѣева смѣнила какая-то неизвѣстная, но повидимому чрезвычайно бездарная компанія. И Шеллеру пришлось съ грустью сознаться, что цѣпи его рабства стали еще короче и тяжелѣе въ новыхъ условіяхъ.
Подставной редакторъ, несущій цензорскія обязанности ради куска хлѣба, и это кто же -- Шеллеръ, тридцать лѣтъ тому назадъ бывшій властителемъ думъ молодежи, учитель поколѣній, писатель, въ мизинцѣ котораго было больше ума и чувства, чѣмъ во всѣхъ этихъ фактическихъ редакторахъ "Сына Отечества" вмѣстѣ взятыхъ!
Положительно, можно утверждать, что болѣзнь угнѣздилась въ Шеллерѣ и стала съѣдать его особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался оффиціальнымъ редакторомъ "Сына Отечества" и долженъ былъ скрѣплять своей подписью столбцы, наполненные самой вопіющей пошлостью. Самое имя его, нѣкогда такое обаятельное, не удерживало уже больше читателя. "Сынъ Отечества" хирѣлъ и, наконецъ, покончилъ дни свои отъ нравственнаго малокровія".
Отзывъ г. Ясинскаго о положеніи Шеллера въ редакціи "Сына Отечества" вполнѣ совпадаетъ съ мнѣніемъ объ этомъ публициста "Недѣли", М. О. М., который 26-го ноября писалъ о Шеллерѣ слѣдующее:
"Онъ выступилъ въ жизнь простымъ учителемъ, онъ первый знаменитый романъ свой писалъ, какъ онъ говорилъ мнѣ, за школьной перегородкой, за которой стоялъ шумъ и гамъ мальчишекъ. Онъ вошелъ въ самый передовой тогда, самый кипучій жизнью кружокъ, кружокъ "Современника", работалъ съ Добролюбовымъ, Чернышевскимъ, Писаревымъ, Благосвѣтловымъ. По окончить свои дни ему пришлось, увы,-- въ иной компаніи, въ кружкѣ "Сына Отечества". Это была печаль его послѣднихъ лѣтъ, предметъ его жалобъ и огорченій. Онъ видѣлъ, какъ люди бездарные усѣлись плотно въ его газетѣ и, прикрываясь его именемъ, какъ редактора, ведутъ ее къ литературной смерти. Старику довелось перешить и эту смерть...".
Оба отзыва по адресу газеты "Сынъ Отечества" нѣсколько преувеличены. Погибшая газета велась безталанно, но никто въ ней не "прикрывался именемъ Шеллера" и не наполнялъ столбцы ея "вопіющей пошлостью". Шеллеръ былъ очень недоволенъ своимъ фальшивымъ положеніемъ въ редакціи "Сына Отечества", но его недовольство было болѣе чистаго свойства и потому болѣе серьезнымъ. Вообще нужно сказать, что въ этой исторіи г. Ясинскій и публицистъ "Недѣли", констатируя трагизмъ Шеллера въ литературѣ, идутъ по поверхности. Они оба упустили изъ виду, что литературная неудовлетворительность Шеллера была явленіемъ производнымъ и ею одною недостаточно объяснять неровности въ характерѣ Шеллера и "печаль его послѣднихъ лѣтъ". Корни его измученной души тянутся гораздо дальше редакціи тѣхъ или другихъ изданій и теряются въ позднѣйшей исторіи русскаго общества.
Шеллеръ гордо несъ свое литературное достоинство, но онъ мучительно чувствовалъ, что за послѣдніе годы люди по немногу умудряются забывать не только его лично, но и цѣлую "эпоху реформъ" и высокое настроеніе общества въ дѣлѣ "увѣнчанія зданія". На почвѣ столкновеній представителя крупной эпохи съ представителями позднѣйшей возникло горделивое одиночество Шеллера въ литературѣ за послѣдніе годы.
Съ этой точки зрѣнія можно было бы прослѣдить въ жизни Шеллера глубокую драму, обусловленную столкновеніемъ двухъ разныхъ эпохъ.
Въ дѣтствѣ на его характерѣ очень дурно отражались двойное воспитаніе въ семьѣ и вражда въ ней демократическихъ и аристократическихъ началъ. Затѣмъ, вслѣдъ за счастливыми годами, созрѣла въ Шеллерѣ литературная неудовлетворительность, осложнившая и безъ того его неровный характеръ. Шеллеръ чувствовалъ въ себѣ силы большаго писателя, а литературная безучастность и рознь среди единомышленниковъ загнали его въ "Живописное Обозрѣніе" и "Сынъ Отечества". Но сверхъ литературныхъ причинъ главнымъ образомъ на характеръ Шеллера болѣзненно дѣйствовалъ упадокъ въ обществѣ либеральнаго направленія и ростъ реакціи. Поэтому поводу у меня сохранилось любопытное письмо литератора А. К. Маликова, весьма характерное для оцѣнки Шеллера. Онъ писалъ мнѣ отъ 19-го января слѣдующее:
"Больной, желчный и даже очень озлобленный Шеллеръ весь ушелъ и жилъ воспоминаніями нашей славной эпохи, къ настоящей же его отношенія были только отрицательныя и потому мучительныя. Относясь къ настоящему, какъ къ времени упадка, измѣны и забвенія всего великаго, чѣмъ славна была эпоха реформъ, онъ уже не живетъ, а только кое-какъ волочитъ свою больную жизнь, занимается черной работой изъ за куска хлѣба, (какъ замѣчу и многіе дѣлаютъ изъ прежнихъ людей), оказываясь не подходящимъ для нынѣшняго строя. Но онъ справедливо гордъ, онъ не можетъ подлаживаться и идти на встрѣчу новымъ вѣяніямъ. "Не онъ, Шеллеръ, пойдетъ въ редакціи съ своими работами, а сами редакторы должны прійти къ нему", такъ выразились вы на мой вопросъ почему Шеллеръ не пишетъ въ толстыхъ журналахъ.
Шеллера забыли вмѣстѣ съ цѣлой эпохой реформъ, но требованія его, чтобы шли къ ней, конечно совершенно правы. Эта эпоха оставила богатое наслѣдство, совершенно неиспользованное и заброшенное наслѣдниками. Оцѣнка и разработка этого наслѣдства еще впереди потому, что нынѣшнія времена (я считаю съ 80-хъ годовъ) вовсе не оцѣнка его, а лишь только реакція, гдѣ напрасно искать справедливости.
Несчастіе Шеллера въ томъ, что онъ тянулъ еще долго свою не жизнь, а существованіе, въ это злое и неблагодарное время; но онъ тянулъ его, какъ и слѣдуетъ настоящему борцу, закупорившись, уйдя отъ всѣхъ. Онъ, съ желчью на языкѣ, съ презрѣніемъ и мучительной болью въ сердцѣ, мучился и умиралъ нѣсколько лѣтъ, почти всѣми забытый и не любимый... И онъ долженъ былъ умереть, скажу я: слишкомъ онъ уже увѣровалъ въ свое призваніе, какъ человѣкъ 60-хъ годовъ, слишкомъ былъ исключителенъ даже въ смыслѣ этихъ 60-хъ годовъ и потому равнодушно и отрицательно проходилъ мимо такихъ именъ, какъ Л. Толстой или хотя Соловьевъ (а вѣдь они тоже 60-хъ и 70-хъ годовъ), не говоря уже о Бакунинѣ, Марксѣ и потому онъ и не былъ чреватъ будущимъ"...
Дѣйствительно и самъ Шеллеръ предчувствовалъ, что лучшаго будущаго ему не дождаться и что жить не стоитъ. Все чаще и чаще онъ говорилъ безотрадно о своей инвалидности и ждалъ смерти совершенно искренно, какъ избавленія отъ печали и слезъ.
Необезпеченная старость и болѣзни только косвенно увеличивали трагизмъ Шеллера, выразившійся характерно въ его посмертномъ стихотвореніи, напечатанномъ въ январьской книжкѣ "Недѣли":
Инвалиды жизни.
Мать моя молилась часто Богу
И всегда молилась объ одномъ,--
Чтобъ окончить во-время дорогу,
И не быть на свѣтѣ лишнимъ ртомъ.
Услыхалъ Господь молитву эту,
Мать отъ горькой старости Онъ спасъ,
И когда рыдалъ я -- Онъ поэту
Въ утѣшенье указалъ на васъ,
Инвалидѣ жизни безотрадной,
Богадѣленъ бѣдные жильцы,
Злымъ врагомъ -- судьбою безпощадной
Побѣжденные бойцы.
Вижу я, какъ съ видомъ униженья,
Въ одѣяньѣ жалкихъ бѣдняковъ,
Вы бредете изъ "домовъ призрѣнья",
Изъ "убѣжищъ для дѣвицъ и вдовъ".
Въ безпорядкѣ вамъ на лбы нависли
Пряди бѣлыхъ, высохшихъ волосъ,
Нѣтъ у васъ въ глазахъ остатка мысли,
Но они воспалены отъ слезъ.
Ваши губы тихо шепчутъ что-то...
Бредъ безумный? жалобы? мольбы?
Слушать, право, нѣтъ ни въ комъ охоты
Васъ, въ труду негодные рабы.
Какъ, когда со сцены нашей жизни
Вы сошли -- намъ, право, все равно:
Вы не нужны больше для отчизны,
Вы не нужны намъ уже давно.
Васъ давно другіе замѣнили
И справляться людямъ недосугъ.
Что въ былые годы вы свершили,
Сколько вы намъ принесли услугъ.
Мы идемъ впередъ безъ размышленій
О быломъ: что было, то прошло...
Такъ пловецъ бросаетъ въ раздраженьи
Раздробленное весло.
Васъ загнали въ общее жилище,
Всѣмъ одинъ придумали нарядъ,
Кормятъ васъ одной и той-же пищей,
Дисциплиной общей всѣхъ томятъ.
Злымъ "добрымъ, глупымъ и разумнымъ.
Взятымъ съ улицъ, выросшимъ въ семьѣ,
Пріученнымъ къ оргіямъ безумнымъ,
Жизнь прошившимъ въ мирной тишинѣ,
Обѣднѣвшей дочери разврата,
Обѣднѣвшей матери семьи,--
Всѣмъ одна отведена палата,
Всѣмъ готовы правила одни.
Все, съ чѣмъ жизнь давно васъ породнила,
Все, что вамъ вошло и въ кровь, и въ плоть,
Здѣсь подъ старость, на краю могилы,
Вы должны, какъ дѣти, побороть.