Однажды в июле завод стал из-за мелководья в Соне. Вода перестала поступать к турбинам, и регулирующий резервуар стал сухим.

-- Придется подождать, -- сказал Вилье заводчику. -- Завтра утром у нас наберется сантиметров шестьдесят в резервуаре, и одну из двух машин мы сможем пустить в ход.

-- Тем хуже, -- отвечал заводчик. -- Если так, отпустите людей и отправляйтесь домой до завтрашнего дня.

Вот почему в этот день Пьер Вилье вернулся домой в три часа дня. У него был ключ, он вошел без звонка. В гостиной никого не было, в столовой тоже. Он отправился на кухню.

Она была там. Стоя на четвереньках, она мыла пол, изо всех сил натирая мочалкой в зеленом мыле каменные плиты. Он обнял ее, притянул к себе ее раскрасневшееся лицо и поцеловал ее маленькие мокрые руки.

-- Дорогая!

Вдруг улыбка погасла на его губах. Давно забытые, но сохранившиеся в глубине памяти, в нем прозвучали вдруг гимны Хризиды: "Твои руки -- две лилии, и пальцы твои, как пять лепестков..."

...Бедные, бедные, бедные руки! Испорченные, изъязвленные грубой работой, мочалкой и мылом, жирной посудой и щелочью, которая разъедает, и плитой, которая пачкает. Бедные изуродованные пальцы, шершавые ладони -- те, которые когда-то напоминали чашечку цветов, огрубелая кожа, когда-то напоминавшая алебастр. Огрубелые руки...

Он повторил, чувствуя, как тревога обдает его холодным ветром:

"Твои руки -- отражение твоей души, чистой и страстной".

Душа... Она осталась прежней, не правда ли? Она не боится ни щелочи, ни жара, ни сажи. Одни только руки огрубели, душа осталась нетронутой.

Он всматривался глубже; одна за другой на поверхность его воспоминаний всплывали фразы, которые она произносила: короткие фразы, незначительные, сохраненные только памятью любящего; мимолетные слова, вырывавшиеся во время интимной беседы, обрывки мыслей; фразы прежние, фразы теперешние...

Прежде:

"Мне хотелось бы быть маленькой нищенкой, которая нам встречалась в деревне: она голодна, она почти голая -- но она свободна, и когда ей захочется плакать, никто не заставит ее смеяться".

"Быть богатой -- что это значит? Я была счастлива только в простеньком платье, на дерновой скамье, наедине с тобой..."

И в вечер пяти дуэлей, героически-мужественная и улыбающаяся:

"Добрый вечер! Как мило, что вы не дали мне обедать в одиночестве..." Она произносила эти слова, между тем как ее маленькая рука еще судорожно сжимала склянку с опиумом, готовая...

Теперь:

"Когда ты будешь получать триста пятьдесят франков, мы будем вполне счастливы".

"Подумай: мясо опять вздорожало на три су!"

"Я заходила днем к мадам Дюран. Очень симпатичная женщина..."

"Хозяйничаешь, чинишь белье, посмотришь в окно на соседей, -- где уж тут выбрать время, чтобы почитать книжку?"

Все-таки, разумеется, это та же самая душа! Когда-то, чтобы последовать за ним, она прибегла бы к опиуму; теперь кинулась бы в Сону. Он был совершенно уверен в этом. Если так, что значат внешние перемены? Пусть новое платье сшито из грубой шерсти вместо шелка -- не все ли равно, в какую бутылку налит дорогой ликер?

Он думал -- и холод пробегал по его плечам:

"Мы сошлись, наперекор всем предрассудкам и правилам морали. Ради нашей любви мы перешагнули через два трупа. Вправе ли мы подменить эту любовь, вначале похожую на кровавую свадьбу Ромео и Джульетты, банальной супружеской нежностью каких-нибудь господина и госпожи Дени? Из этой женщины, которая была героиней поэмы, имею ли я право сделать домашнюю хозяйку? А я сам? Мы оба, когда-то в объятиях друг у друга, перед пятью возмущенными шпагами оправдавшие наш общественный протест сверхчеловеческой силой духа, -- смеем ли мы сделаться мещанской и мелкой супружеской четой?

...Кажется -- нет! Не смеем".