-- Господин аббат, -- повторил двумя часами позже доктор Шимадзу, обращаясь к своему другу, аббату Мюру, -- ваша Франция, действительно, страна противоречивых страстей. Тот случай, который вы только что рассказали, даже мало удивляет меня. Речь идет, в конце концов, о матери и дочери, соперницах в любви...
-- Не совсем, -- поправил аббат Мюр, -- речь идет о матери, которая принесла в жертву свою дочь, даже не отдавая себе в этом отчета...
-- И тем не менее они -- соперницы в любви, -- сказал японец с улыбкой в глазах и на губах. -- О, может быть, сейчас соперничества еще нет, но скоро оно будет. Вы увидите.
Аббат Мюр, нахмурив брови, напряженно думал.
-- Дорогой друг, -- сказал он вдруг, -- вы знаете, как мы, священники, высоко ценим тайну исповеди?
-- Конечно, знаю. Эта тайна священна.
-- Не думайте, что, выдавая эту тайну вам, я забыл свой долг и сан священника. Но дело в том, что рассказанный мною случай входит не столько в компетенцию духовника, сколько...
-- Ну, конечно, я же понимаю, -- перебил его врач, на лице которого все еще играла улыбка. -- Иначе и быть не могло: вы должны были рассказать мне этот случай. К тому же вы ведь ничего мне и не сказали, кроме того, что в настоящее время в Париже имеются мать и дочь соперницы в любви...
-- Да, если вы настаиваете на таком определении.
-- О, я бы на нем не настаивал, если бы оно не было столь очевидно...
Разговор этот происходил в очень тихом ресторане, на узкой террасе, увитой багряно-красным диким виноградом. С этой террасы можно было одновременно видеть реку, ее мосты, гребные и парусные лодки, пароходы, а также дворец, на котором покоится нетленная часть истории. Наступила ночь, осенняя парижская ночь, прозрачная, как летние ночи, но немного свежее. Набережные по обеим сторонам реки засверкали электрическими фонарями.
Священник и врач долго делились воспоминаниями протекших пятнадцати лет, не забывая в то же время и об ужине, который состоял из форелей и пулярки, приготовленной по способу короля Генриха. Дело в том, что аббат Мюр, хоть и питался, согласно церковным правилам, весьма скромно, был от природы очень тонким гурманом. Что же касается доктора Шимадзу, то, оставаясь добрым японцем, он умел превосходно ценить преимущества европейской кухни.
Насладившись вдоволь форелями и пуляркой и запив их великолепным жюрансонским вином, которое заказал доктор Шимадзу, оба друга, как это часто бывает после совместной вкусной еды, направили разговор в сторону философских умозрений. Они стали сравнивать западные нравы с восточными. Увлеченный интересной беседой, аббат, правда, в очень общих чертах, рассказал японцу необычайный случай фиктивного брака между дочерью и любовником матери. Совет дальневосточного ученого представлялся ему весьма ценным в этом деле. И действительно, первые же слова японского врача напомнили викарию Сен-Никола дю Шардоннэ бессмертные слова Паскаля:
"То, что по эту сторону Пиренеев -- истина, по другую сторону -- заблуждение".
Малаккский пролив в мире идей составляет еще более резкую границу, чем высоты Маладетта.
-- Совершенно очевидно, -- согласился сначала Шимадзу, -- что любовное соперничество между матерью и дочерью совершенно недопустимо. Меня оно возмущает, может быть, еще больше, чем вас. Мне оно представляется чем-то абсолютно несовместимым с элементарными законами, которые правят человечеством. Но очень возможно, что мы с вами совсем различно понимаем содержание этих законов... Не мы с вами понимаем их различно, господин аббат, вы да я, а вся ваша западная цивилизация и наша восточная.
-- Мне кажется, что всякая цивилизация, достойная этого названия, должна одинаково осуждать бессовестность и вероломство матери, естественной покровительницы своих детей, которая обдуманно и сознательно губит дочь в угоду собственной страсти, подло злоупотребляя доверием ребенка.
-- Относительно этого можно сказать весьма много... -- ответил японец, снова улыбаясь на свой восточный лад. -- Но я скажу только одно: в обществе, сохранившем разумную иерархию, отец и мать должны обладать неограниченной властью над своими детьми. Разумеется, очень грустно, если родители злоупотребляют этой властью, вместо того, чтобы пользоваться ею для их собственного блага. Но дети не должны судить своих родителей -- разобраться в том, где кончается разумное пользование властью и где начинается злоупотребление ею. Старинная китайская этика на этот счет чрезвычайно строга. Как азиат я больше всего возмущен тем, как смеет дочь соперничать в любви с матерью. И прежде всего я осуждаю не мать, а дочь.
-- Но в данном случае, -- возразил несколько озадаченный аббат Мюр, -- дочь ни в чем ровно не виновата. Вся эта ужасная ситуация создана исключительно матерью.
-- Без сомнения, -- сказал доктор Шимадзу, -- но мать имеет все права, а дочь никаких. Она должна только повиноваться беспрекословно.
-- Повиноваться! -- повторил священник с глазами, широко раскрытыми от удивления. -- О, Боже! Как может эта бедняжка повиноваться? Что ей делать, этому несчастному ребенку?
-- Ничего! Покориться. О такой покорности повествует ваш катехизис. Вообще в вашем катехизисе много замечательных вещей, господин аббат, и я могу под ними расписаться обеими руками, -- и притом вещей совершенно азиатских.
-- Позвольте, позвольте! -- воскликнул аббат Мюр, не желая сдаваться. -- Либо я плохо объяснил вам, в чем здесь дело, либо я плохо понимаю вас. Ведь не хотите же вы утверждать, что несчастная девушка должна согласиться на требования своей матери?
-- Дело совсем не в ее согласии. Она должна была молчать и оставаться в неведении. Ведь мать ничего ей не сказала, не правда ли?
-- По общему убеждению, в этом-то и заключается ее наибольшая вина.
-- Оставим общее убеждение в стороне! Не будем также говорить о матери. Меня сейчас интересует только тот факт, что она дочери ничего не сказала. Дочь, которой мать ничего не сказала, ничего и не смеет знать. Кроме того, в глазах дочери мать всегда должна быть права. Вспомнив о китайском императоре, который, узнав неожиданно о жестоких и несправедливых деяниях своей матери, осмелился громко выразить свое негодование по ее адресу -- и был за это строго осужден всеми китайскими философами и историками. Видите ли, господин аббат, основная ошибка Запада состоит в том, что он слишком выдвигает индивидуальность в ущерб родовому началу. О, я вовсе не хочу быть дерзким. Моей бедной маленькой родине, сокрушаемой бурями и землетрясениями, конечно, далеко до вашей большой и прославленной Европы. И тем не менее вы познали еще не так давно кровавые внутренние потрясения и в будущем познаете еще больше, -- несмотря на все ваши добродетели и блестящие качества. И вот, я убежден, что с вами не случалось бы никаких катастроф, ни в прошлом, ни в будущем, если бы вы не забыли основных законов естества. Господин аббат, человек -- не изолированное существо, он -- сын своего отца и отец своих детей, то есть, другими словами, звено между минувшим и грядущим поколениями. Второе звено зависит от первого, третье от второго. Европа забыла эту элементарную истину. У вас тут основное правило -- "жить своей жизнью" и пренебрегать жизнью других. Живое тому доказательство -- частые убийства, которые совершаются у вас из ревности, и оправдательные приговоры французских судей... Но вернемся к тому случаю, который вас волнует. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется совершенно очевидным, что эта девушка когда-нибудь, рано или поздно, тяжело поплатится за то преступление, которое она совершает по отношению к своей матери.
-- Пусть будет так! -- сказал аббат. -- Но если поплатится дочь, то не считаете ли вы справедливым, чтобы и мать понесла наказание за свой поступок?
-- Конечно, -- ответил ученый азиат, -- но то, что вы называете наказанием, не совсем совпадает с моим понятием наказания. В ваших глазах наказание имеет индивидуальный смысл, а в моих -- фамильный, родовой. Выражаюсь точнее: по-моему, совсем не важно, постигает ли наказание самого виновного или его потомство -- вплоть до седьмого поколения, как утверждают ваши западные священные книги. И заметьте, господин аббат, что ваш европейский образ мыслей находится в противоречии не только с нашими восточными воззрениями, но и собственной вашей религиозной традицией, а также с современной вашей наукой, как биологической, так и специально патологической.
Пожалуйста, не приписывайте мое мнение высокомерию и заносчивости, но я должен сознаться, что считаю ваши взгляды ошибочными... Не налить ли вам еще этого чудесного вина, которое оставляет далеко позади все "саке" моей далекой и скудной родины?
Аббат Мюр не был врагом хорошего вина и протянул доктору свой стакан. Отпив несколько глотков, он вздохнул и сказал с грустью и затаенным протестом:
-- Господу Богу угодно было, чтобы я вмешивался в Его правосудие. Но все-таки мне кажется очень жестоким, когда невинный иногда расплачивается за чужие грехи.
-- Господин аббат, -- заметил доктор Шимадзу, -- на свете нет виноватых, которые не заслуживали бы некоторого снисхождения, и нет невинных, совесть которых была бы абсолютно чиста. Маленькие проступки, которые мы совершаем на каждом шагу, в сумме представляют весьма серьезную величину. Но под ними скрывается одно великое преступление, состоящее в том, что люди в порыве безумия возмутились против Великого Закона -- против здравого смысла, рода, родины и человечества.
Все революции начинаются там, где кончается почитание старших. Неужели и нас, японцев, ожидает такое же.
-- Мой дорогой друг, -- задумчиво сказал аббат Мюр, -- я не отрицаю, что вы, быть может, правы... Но плоть человеческая слаба, и меня интересуют те бедные создания, о которых я рассказал вам эту ужасную и грустную историю. Какое будущее ожидает их, по вашему мнению?
-- О! -- воскликнул японец, глядя на лампу сквозь стакан вина. -- Одно я знаю наверно -- их ожидает смерть. Кто разорвал цепь наследственной традиции, тот не избежит последствий своего поступка.
-- Здесь, дорогой друг, -- возразил священник, -- вы заходите уже слишком далеко: ведь все равно мы все живем, чтобы рано или поздно умереть.
-- Смерть смерти рознь, -- поправил Шимадзу. -- Смена поколений -- не настоящая смерть. Действительно умирает только тот, кто был дурным сыном своих родителей и сам не произвел на свет детей. Жизнь таких людей, в сущности, не что иное, как долгий похоронный марш.