Вчера вечером на испанской границе спальный вагон дал нам даровое представление. Я не спал и немного беспокойно ходил по коридору поезда. Явился таможенный чиновник, больше для проформы, осматривать вагоны.
Я подошел к нему и отрекомендовался. Сказал ли я вам, что несмотря на то, что давно в отставке, я остаюсь морским офицером?.. Лейтенант запаса.
Итак, я спросил моего таможенного:
-- Разве война объявлена?
Он мне ответил:
-- Нет, командир, война...
У него не было времени сказать что-нибудь еще.
При этом страшном слове "война", при этом дважды повторенном слове, коридор мгновенно наполнился влетевшими в него женщинами, более чем легко одетыми; они пищали, как птички, опрокинутые на лету бурным порывом ветра; послышались ахи, охи, "Иисусе Христе", и "мама", и нелепые вопросы вперемежку с воплями, даже мольбами, обращенными то к таможенному чиновнику, то ко мне, словно мы могли тут что-нибудь сделать. И это продолжалось от Ируна до Андей.
После чего, когда таможенный осмотр был кончен, порядок вновь воцарился в южном экспрессе, который, скажем мимоходом, развил теперь французскую скорость, втрое или без малого втрое больше испанской.
Вот проехали Аустерлиц. Вот и платформа вокзала Орсэ.
Что такое? Разве я пьян?.. Однако я пил только воду; а между тем уже два раза я слышу, как помощник начальника станции, в белой фуражке, самым повелительным голосом командует:
-- Эй, носильщики, сначала багаж офицеров!..."Офицеров сначала"?.. Быть не может! Францию подменили во время моего отсутствия!
Но, несмотря на жестокую толкотню, я без всякого затруднения нашел носильщика для моих чемоданов, а этот носильщик без всякого затруднения нашел для меня наемный автомобиль около вокзала.
Едем. Я опускаю стекло и обращаюсь к шоферу.
-- Ну, старина, война объявлена?
-- Ничуть не бывало, все это лишь фокусы, чтобы одурачить нас и заставить явиться на перекличку.
-- Чтобы вас одурачить? Вас? Что бы тогда пришлось говорить мне, только что проехавшему 2000 километров как раз из-за этих фокусов?
-- Я вам перечить не стану; только, каким вы меня видите, вчера вечером я насчитал четырнадцать франков выручки вместо сорока пяти. Это мой средний заработок -- сорок пять.
-- Как так?
-- Ну, да! две трети наемных автомобилей уже реквизированы. Тогда, подумайте... публика начала рассуждать так: "Раз нет более экипажей, не надо их брать". И мы, оставшиеся, катаемся без седоков...
Вот непредвиденное отражение!
Я дома.
Прежде всего -- ванна.
Потом -- Королевская улица.
Ладно, ладно... "Изменилось ли что-нибудь в Датском королевстве?".
Вот уже двадцать лет знаю я морское министерство; вот уже двадцать лет, как я вхожу туда словно на мельницу... а сегодня неожиданное явление: выступает часовой с ружьем и останавливает меня...
-- Друг мой, я офицер и являюсь за приказом. Я совсем не хочу, чтобы вы для меня нарушали устав. Скажите мне только, куда надо идти...
Он, как полагается, берет ружье на плечо.
-- Налево, капитан [То "капитан", то "командир", смотря по тому, знает ли собеседник или не знает, что Фольгоэт командует миноносцем. Ниже это различие станет яснее. (Примеч. автора.)], приемная.
Швейцар, которого я знаю... О, швейцар, которого бы я не знал на Королевской улице!.. Такой еще не родился.
-- Послушайте, Жозеф, не могли ли бы вы передать мою карточку г-ну Феральди? Я никого ни о чем не собираюсь просить, я пришел за приказом.
Бритый рот улыбается... Невыразимая улыбка!
-- Передать вашу карточку, капитан? Ничего нет проще! но приказания! если вы соображаете, что получите их...
В приемной человек сорок. Итак, я получаю сорок убийственных взглядов, когда швейцар возвращается, называя меня по имени, меня, первого из сорока:
-- Г-н Феральди вас ждет, капитан... Вы знаете, где это?
-- О, да!..
Перейти наискось двор. Подняться в четвертый этаж. (Со времен Кольбера никогда не подметали лестницы. Кажется, что, вследствие неизвестной мне причины, подметание невозможно. Ах, я буду голосовать за статую из чистого золота на площади Согласия в честь того, кто продаст морское министерство какому-нибудь англо-американскому отелю).
Коридор направо. Первая дверь налево. Подняться на шесть ступенек. Повернуть налево. Три ступеньки вниз. Прямо. Пятая дверь. Стой! налево, во фронт! -- Здесь. -- Словом, сам швейцар Жозеф имел полное право спросить у меня, знаю ли я еще, где находится канцелярия Феральди.
Вхожу. Рукопожатие: Феральди главный начальник всего личного состава морского ведомства (флот, арсеналы, офицеры, судовые команды), важное лицо; впрочем, он учтив и симпатичен. Приветствую его со всем подобающим почтением.
-- Ну, дорогой директор, -- мир или война?
Он самоуверенно улыбается:
-- Мой дорогой командир, вчера вечером я сказал бы вам: "Не знаю". Но сегодня утром я скажу вам напротив: "Знаю", потому что действительно знаю.
Он знает, что мир. Мир без всякого сомнения.
-- Да?
-- Да, мой дорогой командир. И дело идет не о вероятности: у нас есть полная уверенность.
-- Браво! Следовательно? в таком случае я могу вернуться туда, откуда приехал?.. Я приехал из Гренады, вы знаете... я был там еще третьего дня...
Уклончивый жест:
-- Да, очевидно... все-таки не сейчас, само собой разумеется: подождите, пусть дипломаты придут к соглашению насчет... этого дела... текста... Неизбежно понадобится несколько дней, вы знаете.
-- Знаю!.. Впрочем, что же произошло в промежуток между вчерашним днем и сегодняшним?
-- Произошло то, что я не спал: шестьдесят четыре телеграммы! Впрочем, все совершенно успокоительные: Австрия идет на уступки.
-- Вот как? Это меня удивляет... потому что... если подумать...
-- О, нет! это не должно вас удивлять: Австрия не существует с того момента, как Германия пожелала не раздувать ссоры...
-- Это-то меня и удивляет.
-- Это-то и не должно вас удивлять!.. Сегодня Германия ни в чем не уверена... Завтра, когда закон о трехлетней службе будет отменен, когда возобновится русская революция, когда... ну, конечно, у кайзера будут хорошие карты... и он, может быть, глуп, этот человек, но не до такой степени, чтобы начать игру, не имея в руках козырного туза и уверенности, что вскроет его при следующей сдаче...
-- Существует не только кайзер, существует его сын... существует окружающая их клика... Эти дворянчики в остроконечных касках, которые мечтают лишь о ранах да шишках... В этом гадком мире за пределом для войны, за хороший casus belli жадно хватаются, даже если предлог только...
-- Хватаются, если могут ухватиться!.. Они не ухватились... итак...
-- Это ясно... итак... Все-таки...
-- Все-таки -- сегодня утром -- мир, прочный мир. До свиданья, мой дорогой командир, и спите безмятежно.
-- Deo gratias! Но еще рано, и я пришел сюда просить не о кровати... в особенности вас, с такой законной энергией заслужившего отдых. Я не до такой степени жесток... Нет, я явился просить только приказа...
Руки Феральди раздвигаются и воздеваются к потолку.
-- Приказа?.. Какого приказа?..
-- Приказа об отправлении в дорогу. Морское министерство отстало от военного на сорок три года: нам неизвестны личные книжки, дни и часы отправления и т. д... Поэтому, в случае мобилизации, куда я должен отправиться?
-- Об этом я решительно ничего не знаю. И, естественно, никакого приказа не могу вам дать.
-- Значит, я имел лишь удовольствие побеседовать с начальником личного состава? Не пойти ли мне к вице-адмиралу, управляющему отделом?
-- К вице-адмиралу! Он знает об этом еще меньше, чем я, право! Мой дорогой командир, серьезно, если, сверх ожидания, будет объявлена всеобщая мобилизация, отправляйтесь, куда пожелаете. Будьте спокойны, вам всюду найдется дело!
Я всегда сильно опасался, что Франция не вполне готова к войне. Ей даже не хотелось верить, что вот-вот посыплется эта черепица. Война была невозможна. Итак, к ней готовились вяло, это было нечто роковое. Тем не менее...
Феральди невозмутимо и иронически смотрит на меня?
-- Вы ведь прослужили двадцать лет!.. Вас все еще удивляют подобные вещи?
-- Нет. В случае надобности, скажите по-дружески, с какого вокзала посоветовали бы вы мне уехать?
-- Боже мой!.. Вы числитесь в Тулонском порту, не правда ли?.. Отправляйтесь туда!.. Линия значительно лучше, чем другие... Наконец, если вы непременно того желаете... остаются для назначения резервные миноносцы... Вам это подходит?
-- Мне все подходит.
-- Тогда я постараюсь...
-- Благодарю... Кстати, чтобы присоединиться к моему будущему экипажу... само собою разумеется, что не может быть и речи о путевых издержках.
-- Ну, конечно! не во время войны!
-- К счастью, мир обеспечен!.. Что это было бы, если бы и в самом деле война... Итак... до свидания, дорогой директор.
-- До свидания, дорогой командир, и счастливого пути. Снова тротуар Королевской улицы.
Что за нелепая идея пришла мне в голову отправиться за секретными сведениями в министерство! Не пойти ли мне лучше пощупать редакцию какой-нибудь большой газеты? Мне вспоминается, что я посылаю якобы научные заметки и, если можно так выразиться, критические... нет, так называемые музыкальные обзоры (не я их так называю!) в пять или шесть газет...
-- Шофер! Улица Ришелье, 200.
Маленькая прихожая, которую знает вся планета, и неизменный лакей, который на людской памяти никогда не покидал маленькой прихожей.
Он бросается ко мне навстречу:
-- Ах, господин де Фольгоэт!.. вы к самому редактору?
-- Нет, старина, во время бури адмирала не беспокоят!.. В подобном случае достаточно начальника штаба. Он здесь, начальник штаба, я хочу сказать -- главный секретарь?..
-- Для вас, господин де Фольгоэт, господин Прэль всегда здесь.
Жана Прэля, главного секретаря "Парижской Газеты", все хорошо знают. Его резкую сердечность можно сравнить разве только с его умом и с верностью его чутья.
-- Как! Это вы? Я думал, что вы в глубине Испании... Ведь я подписывал вам ордер на добавочный гонорар три недели тому назад, черт меня побери.
-- Ну да, я там и был. Но там один лакей уверил меня, что должна разразиться война. Вы понимаете, лакей... это не кто-нибудь... На Королевской улице, наоборот, меня только что уверяли, что мир окончательно восстановлен! Прэль, кто прав: министерство или лакей? Как думаете вы сами?
Прэль расхохотался:
-- Мой бедный, старый друг! вы не из Гренады приехали, вы с Луны упали!.. Послушайте, вы однако совсем не дурак... Стоит только подумать минутку: в настоящее время война уже все равно что объявлена!..
-- Как так?
У меня ноги подкашиваются от изумления. Я падаю на стул.
Прэль с важным видом сидит в своем зеленом кожаном кресле. Я думаю, проживи я сто лет, никогда бы не забыл я ни этого кресла, ни этого ясного, отрывистого голоса, ни этого решительного жеста руки:
-- Надо только поразмыслить четыре секунды. Давайте-ка рассуждать, Фольгоэт: после выборов 1914 года, после красных выборов, цвета бычачьей крови, в Германии в особенности, разве такой ловкий и смелый консерватор, как Вильгельм II, не говоря уже о других консерваторах, более смелых и менее ловких... не должен инстинктивно думать о войне? Тем более о войне против республиканской Франции и анархической России?
-- Допустим. Остается узнать...
-- Узнать, благоприятно ли время для Германии? Благоприятно.
-- Однако, если закону о трехгодичной службе грозит опасность... если русская революция...
-- Ну, все это только гипотеза! Достоверно то, что сегодня у нас нет тяжелой артиллерии; то, что завтра Россия закончит преобразование своей военной организации...
-- Нечего сказать, веселые у вас новости!..
-- Возможно!.. У меня были бы новости веселее, если бы война вместо того, чтобы разразиться в 1914 году, разразилась в 1918 или в 1920 году... Но кто знает? Германия рассчитывает нанести верный удар... все-таки она может промахнуться...
Я слушаю Прэля, и мне кажется, что хирург, не без некоторой грубости, снимает у меня катаракту.
-- Ох... у нас нет тяжелой артиллерии... вы сами это сказали.
-- Наши солдаты также не тяжелы. Простите мне это идиотское слово. Но, чтобы кратко пояснить положение: я не нахожу лучшего.
-- И у них есть солдаты, которыми тоже пренебрегать не следует. И у них больше солдат, чем у нас...
-- У нас будет больше солдат, чем у них.
-- Ну, да? Где вы их возьмете, этих будущих наших солдат?
-- В Англии прежде всего, потом в Японии, затем в Италии... потом в Румынии, в Португалии, в Испании... потом в Америке... одним словом, во всем мире... Вы понимаете: когда убийца нападает на беззащитных граждан, случается, что вступаются прохожие... при условии, чтобы убийца не был слишком широкоплечим малым. Именно так это обстоит и теперь...
-- Но в таком случае, вы полагаете, что мы имеем шансы?..
-- Ей-Богу я полагаю, что мы имеем почти все шансы... в особенности, если это протянется долго...
-- Долго?.. Это может продлиться три месяца, но не более: к концу трех месяцев ни у кого не будет больше ни денег, ни продовольствия.
-- Денег? Это просто слушать смешно! Обойдутся и без денег, перестанут платить!.. Продовольствие? И без него обойдутся, перестанут есть. Пустяки! Поверьте мне, Фольгоэт, подобные глупости не помешают людям драться.
-- Чем драться?
-- Кулаками, пока у них будут кулаки... ногами, когда у них не будет больше кулаков... зубами, когда у них не будет больше ног... Фольгоэт, мой старый друг, ваши три месяца будут, может быть, тремя годами... может быть, тридцатью... Это будет длиться до тех пор, пока этому надо будет длиться... пока враг не будет повержен... пока мы не убьем его... И мы его убьем, черт его побери... Только... только я ручаюсь, что начинающаяся война не будет веселой и приятной, как воображает этот скот... кронпринц... О, нет... А затем, вам, вероятно, нужны деньги?
-- Вероятно.
-- Хорошо, вам дадут, сколько вы хотите. Скажите сумму в кассе.
-- Я очень люблю вести дела таким образом. И с "Парижской Газетой" иначе я дел и не вел.
-- Все равно! Стоит ли надеяться на государственные учреждения, если желаешь быть как следует осведомленным!
Так свято был храним важнейший тот секрет,
Что стал известен лишь читателям газет.
Казимир Делавинь был совсем неправ, когда так иронизировал. Мы все еще стоим на том: печать знает, министры не ведают...