-- Капитан Торраль! -- буркнул Мевиль своим скороходам, возвращаясь.
Визит был коротким. Он встретил женщину, готовую к самообороне, отвечавшую ему почти односложно.
Нахмурившись на минуту -- неприятности скользили по поверхности его души быстрее, чем порывы ветра по морской глади, -- он откинулся на подушки и надвинул на глаза козырек своего пробкового шлема. Но навстречу мчалась виктория -- и он поспешно поднялся, раскланиваясь с сидевшими в ней двумя дамами. Он пробормотал, позабыв о своей неприятности: "однако, уже начали выезжать; чего доброго, я не застану Торраля".
Торраль был единственным человеком в Сайгоне, которого он посещал без задней мысли или расчета: Торраль был женат и здоров -- две причины, по которым он не мог бы, казалось, интересовать врача и любителя женщин.
Тем не менее, и несмотря на несходство между вкусами и образом жизни этих людей, между ними существовало что-то вроде дружеских отношений.
Многие удивлялись этому: Жорж Торраль представлял собою мало подходящий объект для дружбы. Это был инженер, математик, сама точность и логика -- человек цельный, сухой и грубый, избравший своим культом эгоизм. Женщины относились с отвращением к его слишком большой голове, коренастому туловищу и злобно-ироническому взгляду сверкающих, как угли, глаз. Мужчины завидовали его светлому уму и обидному превосходству его познаний и таланта. Он презирал и ненавидел одинаково тех и других, не скрывая ни своего презрения, ни ненависти. Всегда независимый, благодаря способности становиться необходимым всюду, где бы он ни был, Торраль сторонился из гордости всех, проживая вдали от европейцев, в южном квартале Сайгона, -- квартале китайских кули и проституток. Скороходы доктора Мевиля, люди, знавшие себе цену и не снисходившие до простого народа, всегда обнаруживали отвращение, пробегая по улицам с такой дурной репутацией. Впрочем, это были улицы чистые и обсаженные деревьями, как все сайгонские улицы, и ничто на них не шокировало глаз.
Дневная жара уже спадала, и Торраль с тяжелыми от долгого сна веками заканчивал вычисления на черной доске. Он работал в своей курильне опиума, потому что курил немного, в меру, как делал вообще все, будучи человеком уравновешенным и разумным.
Задняя стена комнаты представляла собой аспидную доску, и всю ее покрывали уравнения, написанные мелом. Поднимаясь на носках, чтобы быть выше, инженер писал с необыкновенной быстротой, интегрировал, дифференцировал, сокращал, подбегая по временам к краю доски записать результат своих вычислений. Кончив, он стер все ненужное одним взмахом губки, сел на складной табурет в четырех шагах от стены и стал созерцать свое решение, свертывая папиросу.
Мевиль вошел, предшествуемый аннамитским боем лет четырнадцати, который двигался вперевалку, как женщина.
-- Ты работаешь?
-- Я кончил, -- сказал Торраль.
Они не признавали ни приветствий, ни рукопожатий; такие церемонии не имели места в ритуале их дружбы.
-- Что нового? -- спросил инженер, поворачиваясь на своем табурете.
Этот табурет являлся единственным сиденьем в курильне. Но по полу были разбросаны камбоджийские циновки и подушки из рисовой соломы, и Мевиль растянулся на них, подле лампы для опиума.
-- Фьерс приезжает сегодня вечером, -- сказал он. -- Я получил от него телеграмму с мыса Святого Иакова.
-- Прекрасно, -- отвечал инженер. -- Надо его встретить. Ты приготовил что-нибудь?
-- Да, -- сказал Мевиль. -- Мы пообедаем в клубе, я пришел пригласить тебя. Нас будет только трое, разумеется.
-- Отлично... Хочешь выкурить трубку?
-- Никак невозможно, -- заявил врач, имитируя туземный жаргон. -- Это не годится для меня с некоторого времени.
-- Правда? -- сказал Торраль. -- Твои подруги на тебя бывают в претензии после сеансов?
Таково известное свойство опиума -- охлаждать пыл любовника.
-- Да, бывают, -- подтвердил философски очаровательный доктор. -- И самое грустное то, что они правы. Увы! Мне уже тридцать лет.
-- Мне тоже, -- сказал Торраль.
Доктор окинул его взглядом, пожимая плечами.
-- Это отражается не столько на наружности, сколько на мозге, -- сказал он. -- Каждый стареет по-своему. Жаль, все-таки жизнь стоит того, чтобы жить.
-- Притом же, -- отозвался инженер, -- наши матери с нами не посоветовались, прежде чем зачать нас. Почему, собственно, Фьерс приезжает? Ведь еще не время.
-- Его крейсер приходит из Японии; никто не знает, чего ради. Впрочем, нелегко разобраться в философии морских маневров. Возможно, что Фьерс знает об этом не больше нас, а этот старый дурак адмирал еще менее.
-- Это естественно для цивилизованного человека, -- сказал Торраль, -- не знать куда идешь и не думать об этом. Под условием никогда не воевать -- это слишком нелепо -- я согласился бы быть морским офицером... Хотя "офицер" -- звучит достаточно глупо.
-- Фьерс -- моряк, благодаря случайности.
-- Нет, -- сказал инженер, -- он моряк из атавизма. В числе его предков был целый ряд людей сабли и зрительной трубы, и это отразилось на нем. Тем более чести для него не быть варваром, размышлять иногда и не носить шарфа.
-- То, что ты говоришь, порадовало бы его мать, -- заметил Мевиль, -- хроника утверждает, что она никогда не знала с достоверностью, кто именно отец ее ребенка.
-- У нее было много друзей одновременно?
-- Она принадлежала всем и каждому.
-- Женщина в твоем жанре.
-- Это ее забавляло, -- и меня забавляет тоже.
Они расстались. Торраль вернулся к аспидной стене, глядя на свою алгебраическую формулу, как художник смотрит на картину, которую создал.
Солнце скрывалось за горизонтом, описав вертикальную траекторию; сумерек в Сайгоне не бывает. Мевиль рассчитал, что было уже поздно ехать на прогулку, и он погнал скороходов к реке, чтобы встретиться на набережной с викториями, которые возвращались с "Inspection". Скороходы бежали по берегу "арройо" [канал, впадающий в реку. (Прим. перев.)], загроможденной сампанами и джонками, потом достигли набережной Донаи и замедлили шаг. Стоявшие на якоре у берега суда выгружали привезенные ими товары, кули покрывали брезентом груды бочек и ящиков. Пахло, как во всех морских портах -- пылью, мукой, смолою, но аромат Сайгона, аромат цветов и влажной земли заглушал этот будничный запах: город, даже в этом деловом квартале, сохранял свой неизгладимый отпечаток изнеженности и сладострастия. Заходящее солнце зажигало ярким пламенем реку. Вечер был томный и прекрасный.
Мевиль, любуясь на открытые экипажи, полные нарядных улыбающихся женщин, не видел как позади, на реке, большой военный корабль входил в порт: корпус, прямой и длинный, как шпага -- и четыре гигантских трубы, выбрасывающих клубы чернильно-черного дыма. Бесшумно скользя по воде, он застилал словно черной завесой пурпурный горизонт. На набережной цветы, деревья, пышные туалеты дам в экипажах сразу потускнели.