Обед в клубе кончался.
Столик был накрыт в конце веранды, чтобы дать доступ ночной свежести. Под электрическими люстрами хрусталь на столе переливался лучами радуги, и по скатерти тянулась дорожка из орхидей и гибисков. Веера обвевали свежестью обедающих; было почти прохладно; и хотя в открытые двери столовой доносился шум толпы, здесь, в уголке террасы, создавалось впечатление полуодиночества и покоя.
Обед кончался. Бои подали в корзинах из тростника азиатские фрукты, неизвестные в Европе: бананы, пятнистые, как пантеры, манго, рыжие, как волосы венецианки, серебристые летши, приторно-сладкие мангустаны и какисы цвета крови, название которых заставляет смеяться японок.
Они обедали почти молча, никто из них не отличался болтливостью. Но под конец вино развязало им языки, и Фьерс начал рассказывать о своем путешествии. Товарищи слушали его с интересом, какой обычно проявляют к человеку, приехавшему после долго отсутствия издалека.
Он говорил короткими фразами, порой прерывал себя паузами раздумья. Задумчивость казалась его обычным состоянием. Он был очень молод -- двадцать пять, двадцать шесть лет -- но казался серьезнее и угрюмее иных стариков. У него были красивые черные глаза, довольно правильные черты, тонкие вьющиеся волосы, матовый цвет лица, прекрасные зубы, высокая и стройная талия, длинные руки, выпуклый лоб, -- все, что нужно для того, чтобы человек не чувствовал ненависти к жизни. А между тем, он был не чужд ей. Это был странный собеседник, полный противоречий: в одно и то же время серьезный и легкомысленный, насмешливый и меланхоличный, упрямый и равнодушный, капризный и постоянный -- но всегда искренний, в каждом слове, никогда не унижающийся до лжи. Его друзья прощали ему эту смену настроений, -- чаще мрачных, чем светлых, -- потому что, несмотря на свои противоречия, Фьерс был натурой уравновешенной. Рассудок удобно располагался в его голове, ясной и проветренной от атавистической пыли; предрассудки и условности не воздвигали в ней своих стен, но всегда находила гостеприимное убежище логика, суровая и последовательная до жестокости.
-- Итак, -- заключил он, -- мы еще раз променяли японское лето на здешнюю зиму. Тридцать градусов Цельсия разницы. Есть женщины, которые вне себя от досады по этому случаю.
-- Какие женщины? -- спросил Мевиль.
-- Любящие и покинутые, оплакивающие ласки, которых они лишились. Грустно.
-- Ты имел мусмэ [прислуга-наложница] в Нагасаки?
-- Я имел всех мусмэ в Маруяме -- Маруяма -- я говорю на случай, если б кто-нибудь из вас не знал этого -- не что иное, как Иошивара ["Иошивара" -- квартал, где расположены чайные домики с "женской прислугой". (Прим. перев.)] Нагасаки. Это приличный и скромный квартал, как все японское вообще, где множество порядочных маленьких девочек улыбаются проходящим из-за бамбуковых решеток. Можно любоваться ими и трогать их; первое не стоит ничего, второе -- пустяки. В общем, выходит экономно, освежающе и почти приятно.
-- Япония совсем не изменилась.
-- Напротив, очень изменилась, -- отвечал Фьерс. -- Нравы, одежда, сама природа применяются к европейским модам. Но раса избежала всяческих примесей, и мозг японцев остался нетронутым. Мозговой аппарат функционирует все так же, и новые идеи, которые он производит, сохраняют форму старых. Японцы установили, что их проституция не похожа на европейскую; но они не могут сделать ее похожей, потому что их женщины сохраняют -- и сохранят еще надолго -- целомудренный тип, свойственный их расе, и последовательно отказываются прятать за закрытыми занавесками то, что им всегда казалось дозволенным и приличным. Быть может, они правы.
-- Разумеется, -- согласился Торраль.
-- Я жил там -- согласно обычаям страны; и когда пришлось уезжать -- сразу, резко порвав все, как мы всегда уезжаем -- это показалось мне неприятным и почти огорчило.
-- Слишком неврастенично, -- сказал Мевиль.
-- Слишком молодо, -- поправил Торраль.
-- Возможно, -- согласился Фьерс. -- Это мой недуг. Я не люблю отъездов, они оставляют во мне ощущение царапины. Но что же? Раз мы в Сайгоне -- будем жить в Сайгоне.
-- Здесь нет Иошивара, -- сказал Мевиль. -- Тебе нужно обзавестись любовницей, это единственное возможное развлечение в часы сиесты. Если б ты располагал временем, можно было бы выбирать в обществе. Но для путешественника, как ты, который появляется только мимоходом, свет -- чересчур обширный публичный дом, где рискуешь искать и ничего не найти по вкусу. Остаются профессионалки. Белые слишком дороги и слишком стары притом, я их тебе не рекомендую. Гораздо лучше большинство аннамиток, метисок, японок и даже китаянок: все они молоды и свежи, если и не отличаются красотою.
-- Я предпочел бы аннамитку, -- сказал Фьерс. -- Я пришел к заключению, что не стоит пользоваться привозным товаром. Аннамитку или нескольких... Впрочем, мы еще поговорим об этом, и я спрошу совета у вас обоих.
-- Только не у меня, -- возразил Торраль. -- Женский вопрос вне моей компетенции.
-- Полно! Разве ты больше не живешь в этом симпатичном квартале, улица...
-- Улица Немезиды. Я не стесняюсь произнести это имя, даже в таком шикарном месте, где мы сейчас. Да, улица Немезиды, которая раньше называлась улицей Тридцатого номера, -- что было символично. Да, и все-таки я отрекся от Сатаны! Благодать снизошла на меня.
Фьерс, изумленный, смотрел на него. Мевиль тихо смеялся, с опущенными глазами, как он смеялся всегда, говоря женщинам непристойности. Торраль объяснил точнее:
-- Я устранил коэффициент любви из моей формулы, потому что он каждую минуту нарушает гармонию вычисления; помноженные на него величины чрезмерно растут и загромождают всю жизнь. С другой стороны, как трудно, даже для самого цивилизованного человека, устранить любовь и сохранить женщину! Гораздо проще отбросить сразу и то и другое. Я так и сделал.
Ты принимаешь лекарства?
-- Нет. Я не строю плотин, -- я отвожу воду.
-- Каким образом?
-- Сударь, -- сказал Мевиль очень тихо, -- невежливо требовать точки над "и" там, где и так все ясно. Вы, вероятно, не знаете, что мы живем в Содоме?
Фьерс невозмутимо взял сигару, закурил и, как ни в чем не бывало, стал пускать кольцами дым. Отвратительный порок Сайгона ничуть не шокировал его.
-- Это, конечно, средство, -- сказал он. -- Но я не смог бы обходиться при каждой трапезе одним сортом хлеба. Как исключение, сверх прочего, случайно -- пожалуй...
-- Здесь это общая пища.
-- Но только не для меня, -- пробормотал Мевиль. -- Я делал опыт. Математическая теория Торраля верна; женщина загромождает жизнь, -- но я не могу... я не могу обходиться без женщин.
Торраль поднялся из-за стола.
-- Вы оба, -- сказал он, -- еще не достигли высшей точки кривой. Вы цивилизованы, но недостаточно; менее, чем я. Хорошо, впрочем, быть уже и таким, как вы. Они вышли.