С прогулки, по обыкновению, отправились в ресторан.
Здесь художников ждал сюрприз: написанной ими картины не оказалось на стене, и на месте ее висела еще более нелепая, чем раньше, мазня, изображающая не то двух хохлов, не то двух обезьян, дравших друг друга за чубы около каких-то невероятных хижин, с еще более невероятными деревьями и цветами.
Лакей, сначала несколько смущенный, заявил, что картину убрали.
-- Как убрали! Кто же посмел?
-- Хозяин-с.
Все сначала поняли так, что хозяин, прельщенный их шедевром, взял картину себе. Общий голос был таков, что не мешало бы попросить на это разрешение у них.
-- Никак нет-с, -- ухмыляясь, ответил лакей.
-- То есть, как никак нет-с?
-- А так, что хозяин не себе взял, а отдал ее перекрасить.
-- Как перекрасить?
-- Кому перекрасить?
-- Что значить перекрасить?
-- Зачем перекрасить?
-- А так, что многие гости в этом кабинете по случаю вашей картины обижаться начали. Это, говорят, на смех сделано, безо всякой отчетливости, ничего, говорят, разобрать нельзя.
Художники так и покатились со смеху. Лакей, ухмыляясь, продолжал:
-- На следующей неделе как живописец обещал ее нам заново перекрасить, а покуда заместо той эту повесил, -- указал он на новую базарную мазню. -- Вроде, как на подержание.
На это ответили новым взрывом хохота.
Служащий же, видя, что его пояснения доставляют им такое удовольствие, продолжал докладывать:
-- Хозяин просит вас не обижаться, но только больше этих шуток не шутить. Потому, говорит, за этот товар деньги платят.
-- Верно, верно, -- все смеясь, одобряли они хозяйское решение.
Смеялись все. Даже солидный директор и тот смеялся так, что его живот, в который он каждый четверг отправлял колоссальный ростбиф, колыхался и вздрагивал, как надувшийся парус от новых и новых порывов бури.
Смеялась и Ларочка, которую на этот раз художники уговорили пойти с ними, и опять Дружинину казалось, что, когда она отнимала от губ беленький платочек и встряхивала его, из платочка сыпались искры.
Стрельников, вообще очень смешливый, упал от смеха на диван и дрыгал ногами, а остальные, глядя на него, заражались этим смехом, в котором было так много молодости. Не за это ли все так любили его и снисходительно относились ко всем его дурачествам и увлечениям.
В то время, когда они начали уже успокаиваться, вошел швейцар, глазами нашел Стрельникова и сообщил, что его вызывают по телефону.
Все были еще в таком состоянии, когда и не в смешных вещах ищут предлога для смеха и шуток. Шутки, остроты и намеки встретили и это.
Но Стрельников смутился.
Раньше такие обстоятельства повторялись довольно часто: во-первых, вызывали из дома, желая проверить, действительно ли он проводит ночь среди товарищей. Сначала он это терпел, но как-то, рассерженный, раз навсегда запретил подобные выходки; затем вызывали и заинтересованные им особы. Но товарищей возмущало, что он иногда в разгаре вечера покидал компанию; сначала они штрафовали его на вино, пиво и прочее угощение, наконец, остротами и уколками заставили его покончить с подобными изменами товарищескому кругу.
Если иногда кто-нибудь и пробовал вызвать Стрельникова, он отказывался наотрез от всяких телефонных переговоров. На этот раз он прямо обрушился на швейцара:
-- Ведь я же сказал вам, чтобы не беспокоить меня этим вздором.
-- Я передавал, но говорят -- необходимо.
Стрельников покраснел и с досадой нетерпеливо отрезал:
-- Ну, довольно, скажите, что я не могу.
Художники подхватили:
-- Да, да, передайте, что Стрельникова нет.
-- Был Стрельников, да весь вышел.
Но швейцар наклонился к Стрельникову и что-то шепнул ему.
Стрельников всполошился; лицо его изменилось, и он поднялся с дивана.
Все обратили внимание на эту перемену, поняли, что случилось что-то неладное и что смех теперь неуместен.
-- Хорошо, -- ответил он не сразу, как будто соображая, и, ни на кого не глядя, вышел вслед за швейцаром из кабинета.
-- Что такое?
-- Что случилось? -- спрашивали друг друга художники.
Но объяснений получить было не от кого. Тогда все, как по уговору, обратили вопросительный взгляд на Ларочку, которая одна могла слышать, что швейцар шепнул Стрельникову: она сидела с Стрельниковым рядом. Но та, очевидно, знала так же мало, как и они. Ее больше, чем всех, встревожил этот внезапный уход и особенно, когда Дружинин подошел к ней и спросил:
-- Скажите, та особа знает о вашем знакомстве с ним?
Она с замирающим сердцем спросила:
-- Какая особа?
Художники меж собою звали хозяйкой женщину, с которой и у которой жил Стрельников. И так же сейчас назвал ее Ларочке писатель.
-- Знает, -- ответила та. И почему-то покраснела. -- Что же из этого? -- через силу задала она ему вопрос.
Он провел рукою по лицу и, не глядя на нее, с пренебрежительно прищуренными глазами, успокоительно ответил:
-- Ничего, тогда это пустяки.
Он имел в виду, что повторялась обычная вспышка ревности, которая иногда разнообразилась симуляцией самоубийства.
Кроль, только что явившийся в ресторан и видевший у телефона Стрельникова, пробовал было подшутить, но его остановил гугенот:
-- С...собственно говоря, это пока неудобно: мы не знаем, что такое.
Архитектор, опешив, оглядел всю компанию своими близорукими выпуклыми глазами, пожал плечами и покачал головой. Он также остановил свой взгляд на Ларочке, и та еще более растерялась и раскаялась в душе, что согласилась пойти в ресторан.
Хотелось сейчас встать и уйти, но это было бы чересчур неловко, да и удерживало нетерпеливое и беспокойное желание узнать, что случилось.
По-видимому, все также разделяли это чувство и также нетерпеливо поглядывали на дверь, а когда неунывающий архитектор позвонил и громко потребовал пива, все недовольно покосились на него.
Швейцар сообщил Стрельникову совсем не то, что предполагал Дружинин: из дома телефонировали, что внезапно заболел ребенок -- его дочь.
Стрельников никак не мог привыкнуть в течение двух лет к мысли, что он отец, и каждое напоминание об этом прежде всего его изумляло.
Пришлось сделать некоторое усилие над собой, чтобы проникнуть в суть этих слов, но зато после этого он не мог сдержать суеверного испуга.
Почему теперь именно, когда он дальше всего был от своего ребенка, особенно от его матери, явилось это известие? Точно в зеленую смеющуюся долину упала сорвавшаяся с ледников глыба и если не ударила его, то все же дохнула прямо в душу угрожающим холодом.
Случалось, ребенок бывал болен и раньше, но Стрельников относился к этому если не спокойно, то во всяком случае не так тревожно, как сейчас. Иногда даже откуда-то издали показывала ядовитое жало отвратительная мысль, которую он со стыдом и ужасом гнал от себя. И сейчас, пока он шел к телефону, эта мысль на мгновение высунула свое отравленное острее, но в ту же минуту необыкновенно ясно представилось некрасивое сморщенное личико крошечного, беззащитного, родного существа, и сердце с содроганием отвернулось от соблазна.
-- Нет, нет, -- пробормотал он, тряся головой.
И, чтобы успокоить себя, стал усиленно думать, что это сообщение лишь пустая тревога.
Однако, рука его потеряла свою твердость, когда он взялся за телефонную трубку, и голос его с невольным срывом выговорил:
-- Я у телефона.
В ответ слух поймал сначала лишь звук, междометие, выражавшее не то неожиданное удовлетворение, не то нетерпеливый отклик.
Он не узнал голоса. Ему даже показалось сначала, что это не женский голос, но он тотчас же убедился, что говорила она, мать его ребенка.
К удивлению, тон этого голоса не заключал в себе ничего путающего: она даже извинилась, что побеспокоила его, но у девочки так сильно повысилась температура, что бедняжка бредит.
-- А доктор был? -- спросил он.
-- Нет, ведь доктор...
Но он прервал, стараясь досадой побороть свое беспокойство.
-- Я полагаю, прежде, чем вызывать меня, следовало бы позвать доктора.
Она поспешила договорить то, что начала:
-- Ведь я недавно вернулась с практики. Да и доктор, все равно, сейчас не может ничего оказать определенного.
-- Я еще менее, -- отозвался он, призывая на помощь всю свою твердость и надеясь таким образом преодолеть малодушную, как он полагал, слабость.
-- Какой ты жестокий, -- послышался укоряющий ответ и вслед за тем -- слова, печаль и дрожь которых дошли даже по телефону:
-- Если бы ты видел, как мечется девочка и как все время плачет, и только говорит: папа, папа...
-- У него как-то сразу пересохло в горле.
Дальше он бороться не мог и как будто недовольно ответил:
-- Хорошо, я сейчас приеду, -- и тут же прибавил, желая лишить эти слова настоящей их ценности. -- Хотя уверен, что по обыкновению все преувеличенно. Я привезу доктора.
И не дожидаясь дальнейших слов, он повесил трубку.
После этого ему не хотелось даже на минуту возвращаться в товарищескую компанию. Пожалуй, он ушел бы, не простившись на этот раз, и, конечно, товарищи бы поняли и извинили такой уход, но там оставалась девушка, с которой его уже связали неожиданно вырвавшиеся признания на берегу моря.
Не за них ли и мстит ему судьба, никогда ничего не уступающая даром, -- мелькнула едкая мысль.
Он постарался, насколько возможно, овладеть собою, даже взглянул на себя в зеркало и поправил волосы.
Когда он вошел в кабинет, все лица обратились к нему с молчаливым вниманием и сочувствием.
Он подошел прямо к девушке.
-- Извините, Ларочка, я должен проститься с вами: заболел ребенок, -- сказал он с деланным спокойствием, хотя ему, помимо прочего, было неприятно, после всего, что он говорил ей, напоминать, что он обязан соблюдать свой долг и перед ребенком и перед матерью ребенка, этой немолодой, некрасивой женщиной, с которой был связан и связи с которой он стыдился.
Как ни печально было это известие, она ожидала чего-то худшего, а, главное, чего-то такого, в чем, по намеку Дружинина, могла быть замешана она. От сердца отлегло.
-- Ах, как жаль, -- вырвалось у ней неопределенное восклицание, и она нерешительно поднялась с места.
Он не знал, жаль ли ей было, что случилось это несчастие, или жаль, что он уходит. Когда же протянул ей руку, она неуверенно, может быть, машинально, подала свою.
Чего же было ожидать другого? Ясно, что он не пойдет ее провожать, и все же его укололо, что она не вызвалась идти с ним.
И, верно, ей передалось его настроение. Растерянным взглядом обвела она присутствующих, но прежде, чем успела что-то сказать, Стрельников предупредил ее:
-- Вам нечего беспокоиться, вас проводят. А когда будем продолжать портрет, я вас уведомлю.
-- Да, да, конечно, -- поспешили отозваться товарищи. -- Мы вас проводим.
Дружинин добавил:
-- Да, может быть, все это пустая тревога, и он сейчас же вернется.
Стрельников знал, что этого не будет, но почему-то поспешил подтвердить его слова:
-- Очень может быть. -- И, подталкиваемый ревнивым чувством, сказал, уже делая движение уйти. -- А если нет, вам с Дружининым как раз по пути.
И ушел.