Что-то остановило его на пороге, дохнуло тревогой и холодом.
Но сердце было переполнено новым чувством, в котором заключалось так много доброты, что он переступил порог с светлым желанием мира и прощения. Ведь, бывает же, что люди расходятся и все же остаются друзьями. И он останется ее другом, будет помогать ей.
Отпер дверь квартиры своим ключом и был непонятно поражен, когда попал в полную тишину и темноту.
Стало в первую минуту жутко от этой темноты и безмолвия. С дрожью в сердце припомнилось, как один его приятель, знаменитый артист, явился глубокой ночью домой и в темноте наткнулся на что-то тяжелое, висевшее посреди комнаты. Зажег спичку, оказалось, что повесилась его жена.
Стрельников поспешил чиркнуть спичкой. Сера вспыхнула, но тут же отлетела шипя и погасла. И стало еще темнее и тише, и сильнее охватило предчувствие неминуемой беды.
Захотелось бежать, но он с усилием подавил свою нервность и малодушие.
Снова зажег спичку и при ее маленьком колеблющемся пламени прошел в свою мастерскую. Здесь он засветил свечу, и огонь несколько успокоил его. Как не пришла в голову такая простая мысль, что хозяйка могла уйти?!.
Все же он с беспокойным волнением направился в соседнюю комнату, свидетельницу всех пережитых ужасов.
Комната была пуста.
Он, уже ободрившись, обошел всю квартиру, и, наконец, сделал то, с чего следовало начать: посмотрел в переднюю. Ее пальто и шляпы с траурным крепом там не было.
Ясно, что она ушла. Куда? Надолго ли?
Может быть, к детям, а, может быть, на практику. Узнать было не у кого. Прислуга, отпущенная после похорон, не возвращалась.
Что же теперь делать?
Он так приготовился к покаянию. Представлял себе чувствительную сцену примирения, может быть, слезы, даже упреки и мольбы. Он приготовился исполнить свой долг сейчас, пока горело сердце слезами. С этим никак не вязалась такая простая вещь, что ее нет дома.
Не ожидать же до завтра. Здесь это ему казалось совсем невозможным. Лучше прийти снова утром, а эту ночь провести в какой-нибудь гостинице или у кого-нибудь из приятелей.
Только не у Дружинина.
Решил некоторое время обождать ее.
Вернулся в мастерскую и сел на диване. Заметил, что тубероз уже не было, но и это не затмило его доброты. Подумалось только, что, будь на месте эти цветы, не так подавляла бы тишина и воспоминания.
Что-то вспомнил. Вернулся в ту комнату и в темноте поднял изломанную игрушку. Нерешительно подержал ее в руках и положил в боковой карман.
Опять охватила тишина, и в этой тишине было что-то свое, полное тайны.
Завтра пришлю за вещами, -- произнес он вслух, чтобы нарушить эту тишину и тайну.
Но с той самой минуты, как он взял игрушку, не покидали мысли об умершей девочке, и над ними вилась сказка о душе, девять дней пребывающей в доме земного бытия.
Чтобы побороть эту нервность, он опять стал перебирать свои вещи и даже хотел запереть ящики, где у него хранились письма и бумаги. Раньше он никогда этого не делал из деликатности перед ней. Сейчас другое: ведь, он уж больше не вернется сюда.
Но едва он подошел к столу, как услышал звук отпираемой двери и в смущении оставил все как было, точно испугался, что она увидит его за таким делом.
Момент встречи выходил совсем не таким, как он представлял себе.
Стал дожидаться, когда она разденется. Казалось, дико идти со свечей в переднюю и там помогать снять пальто.
Она, удивленная присутствием кого-то в доме, может быть, меньше всего ожидавшая увидеть его, как была в пальто и шляпе, направилась в мастерскую.
Он слышал ее шаги, не женские, хотя и легкие шаги, и обернулся к двери, чтобы встретить ее словами, которые были приготовлены раньше. Хотя уже за этими словами не было прежней глубины и искренности.
Она остановилась в дверях.
Траур, спускавшийся с ее шляпы, бросал тень на ее лицо, и без того смутно освещенное пламенем свечи. Траур придавал жуткую новизну всей ее фигуре.
В руках ее белел сверточек, и по особой упаковке он догадался, что сверточек из аптеки.
И опять мелькнула тревожная мысль: "яд".
Она положила сверточек на стол и сняла перчатки.
Он решил быть как можно более мягким и добрым, что бы там ни было, и сказал, делая шаг к ней:
-- Я вернулся. Я не мог так уйти.
Она вздохнула, скорее, простонала, и сделала к нему движение с простертыми руками, точно готова была упасть в его объятия.
Он принял это иначе и дружелюбно взял ее руку.
Стараясь проникнуть взглядом в его глаза, она, сжимая его руку, возбужденно и порывисто заговорила:
-- Я надеялась, я знала, я не могла допустить, что ты оставишь меня так.
Видно было, как она тяжело дышала, и воспаленные глаза ее как-то снизу вверх заглядывали в его лицо.
Он смутился, предчувствуя, что она может не так истолковать его возвращение.
Поспешил высказаться:
-- Да, да, я был неправ. Больше того, непростительно жесток, особенно в такую минуту, когда...
Он хотел сказать: "когда решил навсегда расстаться".
Но она не дала ему договорить.
-- Не надо, не надо вспоминать. Это был кошмар, который лучше всего забыть. Я, ведь, знаю, ты добр. И, может быть, я тут виновата не меньше, чем ты. Но никогда, никогда больше не будем вспоминать об этом.
Последние слова ее сразу смяли все приготовленное ранее. Она сказала: никогда. Значит, истолковывает его приход по-своему. Хотелось прямо и резко заявить ей, что она ошибается. Но она не давала ему вставить слово.
Как-то неестественно вдруг засуетилась, оживилась и заговорила возбужденно быстро, быстро:
-- Что же это я в пальто? Помоги мне раздеться. У меня дрожат пальцы, и я не могу расстегнуть пуговиц.
Он машинально повиновался и помог ей снять пальто, в то время, как она вынимала шпильки из шляпы и снимала ее вместе с трауром, продолжая безостановочно говорить:
-- Я так исстрадалась за эти страшные дни и ночи. Боялась, что сойду с ума.
Заметив его нетерпеливый жест, она подняла руки, силясь улыбнуться.
-- Прости, прости, не буду. Это было безумие с моей стороны. Я была не в себе, когда пошла в аптеку, вот за этим. Я должна сознаться, ты простишь: безумие и только.
Ему было больно слышать подтверждение того, что мерещилось. Как теперь рассеять ее заблуждение?
"Надо осторожно, надо осторожно", -- говорил он сам себе, но не знал, как приступить.
Она, все суетясь, поправляя волосы и платье и как-то жалко кивая головой, продолжала заискивающе:
-- Правда, лучше не вспоминать. Разве я могла на самом деле так поступить?
Она поправляла волосы и платье и в то же время металась по комнате, как бы стараясь убедиться, что все на своем месте. Но при последних словах, вдруг побледнев, остановилась, сама пораженная безумием задуманного. И обратилась к нему уже трогательно, почти добродушно:
-- Вот странно, мечусь по комнате и забываю, зачем. А просто мне нужны спички, зажечь лампу. Хочется, чтобы было светлее.
И она улыбнулась.
-- Дай-ка мне спички.
И он, ужасаясь и этим словам и этой улыбке, достал из кармана спички и подал ей. Каждая такая мелочь опутывала его решение новыми и новыми нитями. Если он сейчас не разорвет их сразу, дальше будет еще труднее.
-- Послушай, -- приступил он, стараясь придал своему голосу мягкость и спокойствие, а, главное, притворяясь далеким от понимания ее обнадеживающих мыслей. -- Я знал, что ты поймешь меня и сумеешь встать выше обычных чувств.
Он говорил это все в то время, как она, зажигая лампу, стояла к нему спиной. Но, едва она при последних словах обернулась, он смешался.
Испуг сверкнул в ее глазах, и она перебила его вздрогнувшим голосом:
-- Ах, да не надо же, не надо! Не пугай меня!
Зажженная ею лампа разгоралась и начинала коптеть. Но было уже не до того, чтобы поправить. Не хватало более сил таить, жалеть и колебаться.
Он почти крикнул:
-- Нет, я не могу так. Я пришел тебе сказать, что решение мое остается неизменным, но я хотел бы надеяться, что мы расстанемся друзьями.
Она широко открыла на него глаза. Ахнула и опустилась на стул.
Лампа продолжала коптеть, и уже неприятно раздражающе пахло копотью.
Он подошел поправить огонь. Аптечный сверточек бросился в глаза, и он едва удержался, чтобы не протянуть руку и не спрятать его.
Но она подозрительно обернулась, и он отошел. Заговорил примирительно и кротко:
-- Эти три года, которые мы прожили вместе, в них было много дурного и я беру за все это вину на себя. Но было и хорошее. Если бы жива была девочка, я бы, наверное, не оставил тебя, хотя мне было бы тяжело отказаться от этой девушки, которую я так полюбил.
Губы ее вздрогнули и некрасиво искривились:
Он поспешил:
-- Но это вовсе не значит, что, расставаясь с тобою, я совсем от тебя отрекаюсь. Я буду тебе помогать, как и раньше. С этой стороны все останется по-прежнему.
Он, краснея, договаривал последние слова; ее глаза смотрели на него с страшной неподвижностью. Казалось, каждым своим словом он углублял их, и они становились похожими на бездны, куда звуки слов падали, как земля в могилу.
-- Не смотри на меня так! -- вскрикнул он почти умоляюще, чувствуя непонятную тревогу от этих глаз. -- Если ты сама любишь, ты понимаешь, что значит любовь! Я не могу оставить ее, хотя бы сердце мое разрывалось от жалости к тебе.
Замолчал.
Молчала и она. И он видел, как она собирала все свои силы. У него на глазах она творила эту страшную работу, чтобы начать борьбу.
Вот поправила как-то машинально волосы и запекшимися губами прошептала:
-- Так, так!
Передохнула глубоко и тяжело. Зачем-то хотела встать и опять опустилась.
-- Да, да, я чувствовала, что это так!
Подняла на него глаза и с усилием выдавила из груди:
-- Но не может быть. Ты не захочешь убить меня. Я не могу без тебя жить. Слышишь, не могу! Моя любовь, ты знаешь, перенесла большие испытания. И перенесет еще больше, только останься со мной.
Он схватился руками за голову:
-- Не могу, не могу!..
Тогда прямо сказала то, чего не говорила никогда:
-- Ты, может быть, не понял меня. Я, ты, ведь, знаешь, терпела все твои измены, и, теперь я примирюсь с тем, что ты будешь любить ее, только не покидай меня...
Но он перебил:
-- Нет, нет, это невозможно!
-- Никогда, ни словом, ни взглядом, ни намеком...
-- Говорю тебе, невозможно!
Она закрыла лицо руками, как будто он бил ее этими словами, но не остановилась в самоунижении.
-- Ну, хорошо... Ну, тогда... -- голос ее упал. -- Тогда пусть... Я уж не знаю... Тогда пусть она живет здесь вот... здесь, в этой комнате, где умерла твоя... наша девочка... Я никогда не выдам себя... своей боли...
Он был не в силах побороть чувство, в котором сказалось больше отвращения, чем жалости.
-- Стыдись, что ты говоришь! У тебя девочки, подростки...
И, чтобы смягчить укоризненную резкость этих слов, поспешил добавить:
-- Они помогут тебе примириться с этим... с этой неизбежностью...
-- Нет! -- с отчаянием воскликнула она. -- Нет!
И опять в голосе ее зазвучала униженная и страстная мольба:
-- Ну, хочешь... хочешь, переговорю с ней я? Она поймет, что это не нарушит ее счастья. А я... я буду рабой. Ведь, я необходима тебе. Ведь, ты нуждаешься в заботах, как ребенок, а она сама дитя.
-- Нет, нет! -- крикнул он, чувствуя, как его начинает охватывать раздражение.
У нее уже иссякли слова. Тогда она бросилась перед ним на колени и, обхватив его ноги, захлестнула, как петлей.
Это переполнило его терпение.
-- Довольно! Ты заставляешь меня раскаиваться в том, что я вернулся!
Она медленно поднялась, растрепанная, с искаженным от страдания и оскорбления лицом.
-- Вот как! Ты вернулся! Вернулся от этой рыжей куклы, чтобы еще более унизить меня!..
Он видел, что опять начинается та же кошмарная сцена, и попытался сдержать себя и обуздать ее.
-- Ты ругаешь эту девушку, а, между тем, это она послала меня к тебе, чтобы я выпросил у тебя прощение за обиду, которую тебе нанес.
Но эти слова, которыми он думал смягчить ее, вызвали новый взрыв бешенства. Она вскочила и произнесла, закинув вызывающе голову:
-- Передай ей, что я плюю на ее милость. Да, да, плюю! Вот так!..
И она в самом деле плюнула, как будто та стояла перед ней.
Он с гримасой отвращения отвернулся от нее и пошел прочь.
Какое-то подозрительное движение у стола заставило его инстинктивно вздрогнуть, но сердце его было так полно злобы к ней, что, если бы она в самом деле вздумала отравиться, он и тогда, пожалуй, не повернулся бы к ней.
Теперь же, лишь встряхнув головой, он подумал:
-- Комедия!
И уж был за дверью, когда услышал ее голос. Этот голос был ужасен. Так зовут только утопающие.
Он остановился, не оборачиваясь. Она почти бежала за ним в переднюю.
И вдруг его охватил непобедимый ужас
Он быстро обернулся назад и в тот же миг взвизгнул от нестерпимой боли.
Огонь хлынул ему в лицо и опалил не только глаза, но и разум.
Что случилось?
Хотел открыть глаза и не мог.
И в то время, как руки его, инстинктивно схватившись за лицо, загорелись тем же самым огнем, он понял все.
Вырвался неистовый вопль:
-- Глаза мои!.. Глаза!..
И, теряя сознание от боли и безнадежности, он стал взмахивать руками, ища, за что ухватиться, чтобы не упасть.
И сквозь это помутневшее сознание прорывались и падали в какую-то огненную бездну как будто из-под земли вылетавшие ее стенания:
-- Саша!.. Саша!..