В такое же ясное и чистое утро, как три дня тому назад, хоронили Сережу.
Из церкви до самой могилы гроб несли на руках Курчаев, Маркевич, брат и один малознакомый чиновник особых поручений при губернаторе, большой любитель всяких церемоний, а особенно брачных и похоронных, белокурый и плешивый молодой человек по фамилии Золотоношенский.
Кажется, не было в городе свадьбы, в которой он не держал бы, в качестве шафера, венца, и похорон, где бы он не нес гроба.
Он знал до тонкости все формальности при тех и других обрядах и исполнял их с таким достоинством, точно ничего важнее этого в мире не было. И тут Золотоношенский распоряжался, суетился, шептался озабоченно и деловито с родственниками покойника, церковными служителями и даже с извозчиками. Словом, хлопотал неустанно.
Присутствовали еще кое-кто из знакомых и, между прочим, королева и Можарова в глубоком трауре, который ей едва успела сделать портниха в эти три дня. Траур очень шел к ней, и воздушный креп красиво падал чуть не до полу с черной шляпы.
Лицо ее было торжественно-грустно, она даже искренно поплакала, когда запели "Со святыми упокой", но отчаянное рыдание и причитание старухи-матери вынудили ее забыть о своих собственных слезах и поспешить к той, для ее утешения.
Старуху поддерживали дочь и сын, но и сами они плакали, так что не им было утешать ее.
Зато Золотоношенский, имевший всегда на свадьбах про запас духи, булавки и шпильки, а на похоронах -- нашатырный спирт и валериановы капли, уже пустил в ход два последних пузырька, давал нюхать старухе спирт и пить в воде капли.
-- Это вас успокоит, это вас успокоит... -- уверял он, пытаясь угодить ей под самый нос пузырьком, а стаканом -- в рот. -- Понюхайте... Выпейте...
Но старуха не замечала его стараний и, беспомощно тряся своей седой головой, рыдая, причитала надрывающим душу голосом:
-- Сереженька ты мой... Сыночек родной... На кого ты меня покидаешь!..
С тех пор, как утром Алексей привез домой труп Сережи, она плакала, не осушая слез; но это были спасительные для нее слезы. Не будь их, Бог знает, чем завершился бы для нее этот страшный удар. Но то, что она увидела труп, который в бесконечном отчаянии уже готова была считать навсегда пропавшим, значительно облегчило ей душу, воспитанную в христианской покорности воле Божией.
Он будет похоронен по православному обряду, и мать и "вси любящии" проводят его "последним целованием".
Страшно ее беспокоило, что Сережу, как умершего "не своей смертью", будут резать, но Алексею удалось устранить и эту излишнюю формальность, так что старуха была удовлетворена. Она, не переставая плакать, сама хлопотала со странною мелочностью, чтобы весь обряд был исполнен в точности.
Ольга, глухая скорбь которой при виде трупа Сережи также разрешилась рыданиями, сама пожелала читать над усопшим псалтырь. К ней присоединилась и Зоя Дмитриевна, и обе девушки двое суток безостановочно читали невыразимо трогательные, глубокие и печальные стихи.
В церкви королева, молчаливая и бледная, стояла в стороне и ее лицо приобрело что-то новое, одухотворяющее и, вместе с тем, возвышенно-мирное, выстраданное... Она старалась быть незамеченной и вышла из церкви вместе с толпой, из любопытства наполнившей храм.
После прохладного полумрака церкви, запаха ладана и воска, ей в глаза ударило солнце веселыми лучами, и в лицо пахнул воздух, в котором аромат зелени церковного сада смешался с ароматом сосновых ветвей, устилавших дорогу из церкви на кладбище.
По выходе из церкви, за гробом шли только родные покойника, знакомые да несколько нищих старух и стариков.
Солнце блестело на белой глазетовой крышке гроба, которую нес впереди помощник Кашнева, и старалось заглянуть в лицо покойника, закрытое пологом, как будто не верило, что это то самое лицо, которое оно видело всего три дня тому назад живым и полным чувства. Курчаев нес тело, не переменяясь, хотя пот падал с него крупными каплями, но другие его сотрудники то и дело просили кого-нибудь на смену и, отдохнув, снова брались за полотенца.
Золотоношенский долго крепился, но наконец не вытерпел и попросил на свое место Алексея Алексеевича, который успел уже отдохнуть. Тот заменил его, и он поспешил к старухе и немедленно правой рукой взял ее под руку, а левой, эффектно оттопырив ее, но опять-таки не так, как на свадьбах, держал свою шляпу, прижав ее к боку.
Дорогою королева несколько раз замечала, как Алексей, несмотря на все свое горе, с пытливым любопытством взглядывал на нее. Ей были неприятны эти взгляды, и она, невольно хмурясь, опускала глаза.
Наконец шествие приблизилось к кладбищенским воротам, и пока около кладбищенской церкви совершалась молитва об усопшем, королева отделялась от толпы и пошла той тропинкой, где так недавно она бродила с Сережей.
Она смотрела на памятники, перед которыми они оба останавливались, и читала знакомые надписи на могильных плитах и крестах, и также, как в ней самой, ей казалось, что в этих надписях прибавилось что-то новое, и что памятники и все кладбище теперь совсем иные. Она сама не могла бы сказать, в чем состоит вся эта разница, но глаза ее проникали как будто глубже в смысл вещей.
Глубокая печаль прозрачным тающим теплом разливалась по всему ее телу, и эта печаль была приятна ей и вызывала заволакивавшие как туман, слезы.
Ей было невыразимо жаль Сережу, себя, что-то навсегда утраченное и невозвратное, как молодость и свежесть, и завидно всем тем, кто покоится, здесь, в земле, "иде же несть болезни, печали и воздыхания"...
Тихий, едва уловимый аромат земли, травы и тления, напоминающего запах увядших цветов, поднимался оттуда, как вздохи, которые посылали усопшие, напоминая о том, что со временем, и она будет с ними, но пока бьется в груди сердце и солнечные лучи проникают в кровь надо жить, жить так, чтобы, когда придется умирать, не бояться смерти.
Вот Сережа не боялся ее, потому что его жизнь была чиста и прекрасна. Он только хотел, чтобы смерть предстала ему не в виде безобразного скелета, а в образе ее, королевы.
При этом воспоминании она почувствовала странную гордость в душе и уверенность, что такою именно и предстала ему смерть.
Но как проверить это? До сих пор она не решалась заглянуть ему в лицо, но теперь у нее явилось это желание, и она захотела исполнить его. Его лицо выдаст ей эту тайну, и, если только она прочтет утвердительный ответ, постарается быть достойною его святого представления о себе.
Она пошла дальше, и все будило в ней мысли, чувства и воспоминания.
Вот крест, около которого Сережа плакал. Вот место, где она писала письмо. Проклятое письмо! Вся чистая гордость ее поднималась из глубины души и возмущалась унижением, до которого она себя допустила. И ради чего же все это?
Кладбище молчало. Деревья стояли, не шевеля листьями, точно это были тоже мертвые деревья. Парочка зябликов, задумчиво пощебетывая между собою, перепрыгивала с ветки на ветку по березе. Ворона торопливо и низко пролетела над головой и скрылась за верхушками деревьев.
Королева направилась туда, где три дня тому назад рыли могилу оборванцы. На этом месте был уже холмик с водруженным белым крестом, где черная надпись обозначала год и день рождения и смерти покойника, а также чин и звание его. Последнее было изображено в стихах:
Здесь лежит околоточный надзиратель
Иван Парфенович Щегольков,
Упокой его Создатель
В селеньи праведных отцов.
Под этими стихами череп на сложенных крестом костях, с другой стороны змея, кусающая свой хвост, и под змеей новая надпись в стихах:
Прохожий, остановись,
Подумай, да помолись,
Что наша жизнь, увы и ах!
Я дома здесь, а ты -- в гостях.
Внизу был изображен филин, клюющий сердце: очевидно, сам околоточный надзиратель Щегольков, если это по его воле, а, может быть, и его собственного сочинения, красуются такие надписи, был большой пессимист. Но и это зловещее напоминание о смерти в безобразных стихах и устрашающих рисунках не испугало королевы и не вызывало в ней отвращения к смерти. Ее не покидала эта глубокая и кроткая грусть.
Она стала искать глазами могилу, приготовленную для Сережи, и в эту минуту услышала издали, справа, шум.
Она обернулась и увидала сквозь деревья процессию, приближавшуюся к могиле.
Впереди шел священник, блестя на солнце золотом своей расшитой ризы, за ним дьякон и певчие, а там несли гроб и за гробом следовали провожатые.
Прежде всего ей бросилось в глаза лицо Алексея, поддерживавшего под руку мать. Он заметно оглядывался по сторонам и искал кого-то глазами. Королева сразу почувствовала, что он ищет ее. В груди ее что-то слабо вспыхнуло и вызвало краску на лицо, но она тотчас же подавила засыпанное траурным пеплом чувство и со спокойным лицом направилась к процессии. По другую сторону матери, также поддерживая ее, шла Ольга с заплаканным лицом и красными пятнами на своих выдававшихся скулах. Рядом с нею шла Можарова, то и дело откидывая эффектными жестами креп, падавший ей на лицо.
Те же самые оборванцы, которых они видели здесь накануне, и теперь стояли с лопатами около свежевырытой могилы, к которой и направилось шествие.
Опустили гроб рядом с могилою, куда каждый бросал тревожно любопытный взгляд и откуда пахло затхлой сыростью. Все почему-то затомились на месте, и у всех было на уме одно: скорее бы, скорее бы окончились эти тяжелые минуты!
В воздухе снова запахло кадильным дымом. Он синей струйкой поднимался вверх из кадильницы, которую раздувал церковный служитель, и запах ладана был родной и запаху могилы, и аромату кладбищенской зелени.
-- Благословен Бог наш, -- прозвучал голос священника во внезапно наступившей тишине, и этот голос, и весь кладбищенский воздух так овладели королевой, что она стояла, как в чаду, опустив глаза, без дум и чувств. Если бы она могла молиться и плакать, как другие! Но ни слез, ни молитвы у нее не было, и она, как во сне, слышала панихиду.
"О избавитеся нам от всякия скорби, гнева и нужды", -- доносились до нее слова, и тогда, когда эти слова отвечали ее собственному настроению, она ловила их с какою-то жадностью, как изнемогающий от жажды человек ловит капли влаги.
"Кая житейская сладость пребывает печали непричастна", -- как голос ее собственного сердца, прозвучали великие слова, и, пораженная страшной правдой этих слов, она открыла глаза, как будто в них внезапно ударил ослепительный свет. "Кая ли слава стоит на земли непреложно? Вся сени немощнейша, вся сонний прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет".
"Так, так!" -- с внезапно охватившей ее радостью повторяла королева. "Так!.. И я давно знала это... -- с волнением повторяла она. -- Хотя с такой поразительной ясностью никогда не могла бы выразить того, что знала. О Боже! Какое могущество в этих словах!"
И в то время, как панихида продолжалась дальше, она с тайной отрадой повторяла эти врезавшиеся в ее память слова:
"Кая житейская сладость пребывает печали непричастна... Вся сени немощнеишиа, вся сонний прелестнейша: единем мгновением и вся сия смерть приемлет".
О да! Она теперь всем своим существом проникла в смысл этих слов. Неужели же другие этого не понимают, не верят этому?
Она взглянула вокруг себя и опять встретила взгляд Кашнева, любопытствующий и в то же время молящий. Но теперь она уже не опустила своих глаз и открыто и прямо встретилась с его глазами, так что он сам невольно почувствовал смущение. Это смущение еще более увеличилось, когда отвернувшись, он встретился с ревнивым взглядом Можаровой, наблюдавшей за этой безмолвной сценой.
"И все это у открытой могилы, с невысохшими еще от слез глазами!" -- подумала она, ощущая в душе что-то вроде страха за этих людей, которые уже, конечно, не постигают того, что открылось ей так ясно. Но, Боже мой! Если это так, как же тогда уйти? За что же тогда ухватиться?
Этот вопрос испугал ее только на одно мгновение. Лицо отца, всю свою жизнь бескорыстно отдавшего служению людям и внушавшего те же стремления и ей, промелькнуло перед ней и пробудило в ней начинавшие было глохнуть в последнее время порывы.
"Жизнь -- не наслаждение, жизнь -- подвиг!" -- прозвучали в ее сердце любимые слова отца, и эти слова как-то близко и дружно сплелись со словами священных стихов. Да, жизнь подвиг, тот самый подвиг, о котором она, под влиянием отца, мечтала со школьной скамьи и о котором едва не забыла теперь, охваченная жаждою своего собственного счастья и наслаждения, которое есть ложь и грех.
Смерть мальчика, ставшего за других невольной жертвой этого греха и этой лжи, открыла ей глаза сердца, и теперь уж ничто не ослепит их.
И вся охваченная тихим экстазом, она не завидовала теперь Сереже и всем, кто покоился здесь, вокруг нее, под могильными плитами и крестами. Ей хотелось жить, чтобы жизнью своей победить самую смерть, смело встретив ее, когда она откроет ей свои двери. Она не заметила, как кончилась панихида, и только раздирающий душу крик матери заставил ее очнуться.
Она увидела, как мать прильнула к гробу сына, умоляя помедлить, не заколачивать крышку гроба. Слезы из ее глаз падали на его лицо крупными каплями... Ее почти без чувств оторвали от покойника, и все стали подходить к нему прощаться.
Королева подошла последней и только тут взглянула в лицо мертвеца. Лицо было бледное, с синевой под глазами, с заострившимся носом и полураскрытыми посинелыми губами, между которыми просвечивали белые передние зубы.
Но необыкновенно торжественная важность застыла на этом лице, как будто он разгадал то, что целые тысячелетия пытаются разгадать все люди, и это запечатлелось в его чертах глубоким нравственным удовлетворением.
Она не нашла в этом лице прямого ответа на тот вопрос, который несколько минут тому назад так интересовал ее, но теперь ей это и не было нужно. Она уже знала себя и знала, в чем правда жизни. И, приложившись к его гладкому, детски чистому лбу, она отошла в сторону и скоро услышала глухие звуки молотка о дерево: заколачивали крышку гроба.
-- Не угодно ли вам бросить горсточку земли? -- услышала она с боку любезную фразу и, удивленная этим как-то особенно нелепо для нее прозвучавшим предложением, оглянулась.
Перед нею, склонив голову на бок, стоял Золотоношенский и на маленьком совочке подавал ей землю.
-- Этого требует обычай, -- пояснил он со внушительною любезностью.
Она машинально взяла немного земли и подошла к могиле, куда уже сыпалась земля, с печальным шумом ударяясь о крышку гроба.
-- Крест-накрест, крест-накрест бросайте землю... -- командовал Золотоношенский, и она послушно бросила на гроб горсть своей земли. Исполнен был последний долг, и могильщики, взявшись за лопаты, стали забрасывать яму землею с такой поспешностью, как будто опасались, что покойник очнется и вылезет из могилы.
Старуха пришла в себя, когда уже могила была засыпана землею почти до верху и кривой могильщик притаптывал на ней землю.
-- Зарыли? -- тихо прошептала она.
-- Зарыли.
Она покачала обессилевшей от горя головой и, как будто выплакав все свои слезы и примирясь с неизбежностью, обратилась к присутствующим с просьбою прийти помянуть покойника, "чем Бог послал".
Почти все выразили свое согласие и двинулись с кладбища. Старуху снова вели под руки сын и дочь, а по выходе за ворота усадили ее в карету с Ольгой, которая на прощанье также просила всех, и королеву особенно, зайти к ним на поминки.
-- Все же маме легче будет, когда до конца обряд выполнится, как следует.
Но не хотелось идти туда: она представляла себе чисто вымытые комнаты, где на полу еще не просохла вода, завешанные зеркала и на всем печаль тяжелой утраты, а главное -- близость Алексея и Можаровой.
-- Нет, я после приду к тебе, -- ответила она Ольге. -- Я слишком устала теперь.
-- Как! Вы не хотите заехать к нам? -- обратился к ней Алексей, почти испуганный ее отказом. -- Нет-нет, и не думайте отказываться.
-- Благодарю вас, но я не могу... Я слишком устала и пойду домой.
-- Тут есть маленькое противоречие, -- заметил Золотоношенский, -- устали и пойдете... Если устали, значит, идти уж нельзя.
-- Позвольте, если так, я провожу вас, -- неловко предложил свои услуги Курчаев.
-- Я довезу вас до дома, -- поспешно заявил Маркевич.
-- Нет, благодарю вас, я пройдусь одна.
-- Вот что, господа, вы поезжайте к нам, а я уговорю Зою Дмитриевну, -- неловко прервал Кашнев.
Можарова, сидя в своей коляске, нетерпеливо вертела в руках зонтик, бросая нетерпеливые взгляды в сторону Кашнева. Золотоношенский бросился к ней, что-то бормоча с любезною улыбкой.
Можарова покраснела, потом засмеялась и, усадив около себя Золотоношенского, концом зонтика тронула кучера.
Коляска Можаровой была уже далеко впереди, оставляя за собою золотившуюся на солнце пыль. Все остальные также следовали за нею, гремя и пыля.
Они остались вдвоем у ворот кладбища, оба смущенные и взволнованные.
Кашнев чувствовал, как сердце его, непривычно для него самого, бьется, как у мальчика, и дыхание доходит как будто только до половины груди.
Она стояла пред ним, выпрямившись, но слегка склонив свою красивую голову, в ожидании его объяснения. Он почти не узнавал этого изменившегося лица, не знал, с чего ему начать, но когда она, удивленная его молчанием, тихо подняла на него глаза, он заговорил внезапно осевшим голосом, как будто возражая ей:
-- Я знаю, что выбрал совсем неподходящее время для объяснений... что я поступил бестактно... даже по отношению к вам, но я не мог иначе... Я должен был сейчас же все высказать... Я страшно виноват перед вами! -- почти выкрикнул он последнюю фразу, и в глазах его блеснули слезы.
Королева давно заметила, что слезы у него не редки: он сам вызывал их у себя своим голосом и порывами, но на этот раз они тронули ее, и она просто и мягко сказала:
-- Прежде всего, зачем ты мне говоришь "вы", а затем, ты ни в чем не виноват... Виноваты мы оба...
Он не понял ее и, обрадованный ее задушевным тоном, горячо продолжал:
-- Я знал, что ты простишь меня и дашь настоящую цену моему проступку... Ты великодушна и умна, и добра, и я теперь еще больше ценю тебя... преклоняюсь и благоговею пред тобою! Смерть Сережи открыла мне глаза на самого себя и на мое отношение к тебе... и это ужасное несчастье должно навсегда связать нас с тобою.
-- Нет! -- в испуге сорвалось с ее губ. Она как будто боялась, что то, с чем боролась и что успела побороть, пересилит под влиянием этих полных соблазна речей. -- Нет!..
Она даже подняла руку, точно защищаясь от невидимого нападения, но тотчас же опустила ее, и глаза ее, в которых блеснул прорвавшийся огонь, снова погасли.
Он, пораженный, отступил и, не веря себе, не сразу выговорил медленно и беспокойно:
-- Как, нет? Что ты сказала? Опомнись!.. В тебе говорит твоя чистая гордость... Я оскорбил тебя своим вероломством... Но ведь говорю тебе, я теперь прозрел и умоляю тебя простить меня... Ведь это гордость!.. Только гордость!..
-- Нет!.. -- твердо ответила она и на этот раз ясно и прямо взглянула на него так, как она взглянула на него на кладбище.
Он ничего не понимал, но лицо его побледнело: он видел, что это не то, что ему казалось, и он не понимал ее спокойного отказа. Лицо его приняло растерянное выражение, и он с трудом заговорил, подбирая слова, чтобы как можно мягче и, вместе с тем, определеннее выразить свою мысль:
-- Подумай, что ты говоришь?.. Ведь после того... после тех отношений... той близости...
-- Не надо... не надо напоминать мне об этом! -- остановила его королева.
-- Но подумай... подумай... на что ты идешь?.. Ведь уж о нас говорят...
Тогда, с внезапно вспыхнувшей в ее лице краской и твердостью в голосе и глазах, она остановила его гордо и спокойно:
-- Я знаю, на что я иду... И на том пути, куда я иду, мне не могут помешать ни ошибка прошлого, ни то, что говорят обо мне.
-- Но... моя любовь!.. Разве она может помешать тебе?.. -- робко спросил он, чувствуя, что вся она проникнута какою-то новою силою, которая заставляет его робеть перед нею.
-- Да... -- не задумываясь, ответила она. -- Мы с тобою слишком различные люди: ты сказал, что смерть Сережи заставила прозреть тебя. Прозреть!.. И сейчас, около его могилы, ты говоришь о своей личной любви... Да разве личное счастье может быть без зла, без лжи и фальши перед собою и другими? Если бы ты слушал, что говорилось над могилой, ты бы понял, что около могилы Сережи, после того, как только зарыли его, преступно и низко говорить о личном счастье и о том, что зовется любовью. "Кая житейская сладость пребывает печали непричастна!.." Есть только одна сладость в жизни, непричастная этой низкой печали... Сладость труда на благо ближнего, одна любовь, любовь к страдающим... Вот что мне открыла смерть Сережи. И только во имя этой последней любви я хочу и останусь жить!
Голос ее все сильнее и сильнее звенел пронизывающею сердце искренностью, от которой Кашневу становилось жутко, и с каждым словом ее он чувствовал, как поток какой-то относит его все дальше и дальше от нее, и он не в силах с ним бороться, хотя ему мучительно жаль сознавать свое отдаление от нее, так мучительно, что, кажется, само сердце бледнеет в груди от тоски и отчаяния. Ему хочется упасть перед нею на колени, просить пощады, умолять снизойти до него и протянуть ему руку; но голос ее звенит еще сильнее и тверже, а в глазах светится кроткий, но неумолимый, как истина, свет.
-- Если бы ты чувствовал то же, что чувствую я, если бы ты мог отрешиться от личных вожделений, тогда бы я, как с братом, пошла с тобою рука об руку. Но ты настолько честен, что не захочешь еще раз обмануть меня и себя, -- поспешила прибавить она и, остановив на его бледном и жалком в этот миг лице свой ясный и светлый взгляд, слегка потускневшим голосом сказала:
-- Прощай.
И медленно, не оборачиваясь, пошла прямо через степь, своей красивой и гордой походкой королевы, вся освещенная северным осенним солнцем, которое сделало свое дело с весны и удалялось отсюда, подготовив обширную жатву в полях, садах и лесах.
Источник текста: Сборник рассказов "Королева". 1910 г.