Оставался, так сказать, последний штрих -- эпитафия, и для эпитафии был тоже найден мастер.
Правда, этот мастер был слаб на выпивку и, как выражался о нем по-морскому механик, частенько стаивал на четырех якорях, т.е., попросту, пары ног ему было мало для опоры, но это свойство весьма присуще, надо сознаться, многим истинно-русским талантам. И фамилия его была самая истинно-русская: Подвывалов. Иван Подвывалов.
Затем он заломил с механика большие деньги за такую, как ему казалось, маленькую штуку, но зато обязался приготовить не одну, а несколько эпитафии, и вообще постараться удовлетворить заказчика.
По условию пришлось уплатить ему часть назначенного гонорара вперед.
Это бы еще ничего, но для вдохновения требовалось также и угощение ему. Если бы еще это требование повторилось раз, два, но оно учащалось с течением времени, а отказать было опасно: у поэта всегда была основательная зацепка для оттягиванья: то он заявлял, что ему надо знать, с философской ли или иной точки зрения отнестись к предмету, то наконец требовалось изучить характер будущего покойника, дабы эпитафия вполне отвечала истине.
Это излишнее, как казалось Федору Кузьмину, усердие начинало его раздражать, и он выразил свое нетерпение мастеру.
Тот, видя бесплодность дальнейших притязаний, поспешил заявить, что предварительная работа окончена, и он может приступить к творчеству. Только просит уплатить остающуюся часть гонорара.
Заказчик отлично видел, что окончательно придется сказать "прости" и деньгам и стихам, и отказал наотрез.
Тогда поэт, наконец, принес то, что обещал.
Растрепав пятерней свои длинные и без того взлохмаченные волосы, Подвывалов стал перед заказчиком в позу и соответствующим случаю загробным голосом прочел по бумажке:
Эпитафия.
Имя рек. Родился... тогда-то. Волею Божиею
скончался... тогда-то.
В сем склепе погребен механик пароходный.
Достиг своим трудом он славного поста,
Но, за преклонность лет начальству неугодный,
На мертвый якорь стал под сень сего креста.
Тут поэт сделал внушительную паузу и, подняв высоко свою волосатую длань, торжественно закончишь:
Прохожий, да тебе послужить он примером:
Не будь скупцом, глупцом, ханжой и лицемером.
Закончив этим призывом свой выразительный стих, поэт так и остался с поднятой рукой и с вопросительно и победоносно устремленным на будущего покойника взглядом еще не проясневших от вчерашнего угара глаз.
-- Ну, что? -- обратился он, наконец, к своему заказчику.
Тот казался несколько растерянным и озадаченным. Косивший зрачок его подошел к самой переносице, в то время, как другой зрачок остановился как раз посреди глаза и выражал нечто весьма неопределенное: не то разочарование, не то недоверие. Однако он не рискнул, пока что, выразить словами ни того ни другого.
-- Гм... Да, ну, а еще?
-- Как еще? Что еще? -- потрясенный этим вопросом, переспросил поэт, и поднятая длань его беспомощно опустилась. Глубочайший вздох вылетел из груди поэта и еще более наполнил комнату запахом винных паров -- Еще! -- повторил он с горьким упреком. -- Вы говорите, еще! -- произнес он с тяжким ударением и даже как бы с некоторой угрозой. -- Да разве может быть, позвольте вас спросить, тут что-нибудь еще? -- Он опять сделал внушительную паузу, но прежде, чем механик успел ответить, продолжал полным возмущения и негодования тоном: -- Да разве эти сжатые строки не исчерпывают вполне идеи! Разве в них не выражены досконально и философская, и биографическая и моральная, и сатирическая стороны! Разве, наконец, в музыке их рифм не звучат глухая печаль погребального звона и шорох земли, падающей на крышку гроба! Наконец, разве их классическая простота и, вместе с тем, величие не достойны простоты и величия самой смерти! Укажите мне поэта, у которого слияние мистического с реальным выразилось бы так ярко, так полно, как в этих строках!
Но так как Федор Кузьмич указать такого поэта не мог, поэт продолжал:
-- И не укажете, хотя бы вы призвали на помощь всех критиков живых и мертвых. Это строки, которыми я по праву могу гордиться, лучше которых я до сих пор ничего не написал. Хотя моему перу принадлежит восемнадцать тысяч двести тридцать восемь строк.
Подавленный и ошеломленный бурным потоком этого красноречия и пафоса, Федор Кузьмич рискнул заметить только, что он желал бы понести эти стихи на одобрение своего друга. Но автор лишь высокомерно пожал плечами:
-- Одобрение друга! Если я говорю вам, что горжусь этими строками, что может значить одобрение вашего пресловутого друга, хотя бы он был сам Брандес! Тэн! -- И Подвывалов гордо продекламировал, окончательно убивая всех могущих быть противников:
Доволен ты собой взыскательный художник?
Доволен, так пускай толпа тебя клеймит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит...
-- Ваше последнее слово? -- оборвав декламацию, обратился он неожиданно прозой к заказчику.
-- Видите ли, -- сбитый с толку отвечал тот: -- я просил вас помянуть о море и волнах и потом...
Федор Кузьмич хотел намекнуть на медаль, но поэт прервал его:
-- И сравнить все это с житейскими волнами? Не так ли? Но это банально, я не могу унизиться до этого. Еще раз повторяю вам: эти стихи, достойные хрестоматии. О, как бы я желал умереть, умереть тысячу раз, чтобы только на моей надгробной плите блистало что-нибудь подобное!
-- Отчего же бы вам и не написать о себе подобное? -- заметил, как ему казалось, резонно Федор Кузьмич.
Поэт строго покачал головой, но, снисходя к неведению своего собеседника, ответил:
-- Оттого, милостивый государь, что дважды в жизни такие вещи не пишутся.
Федор Кузьмич уже начал было колебаться, хотя в последних строках ему что-то решительно не нравилось.
-- Прочтите-ка мне их еще раз! -- обратился он к поэту.
Но тот отрицательно покачал головой и опустился в бессилии на стул. Слишком много было потрачено энергии на первое выступление, чтобы повторить чтение без риска совершенно потерять силы.
-- Ну, так дайте, я сам прочту.
И Федор Кузьмич подошел и протянул за листком руку.
Но поэт не выпускал листок из рук.
-- Гонорар! -- заявил он, протягивая свободную руку.
Федор Кузьмич побагровел.
Значит, поэт не хотел читать вторично, потому что боялся, что заказчик постарается запомнить стишок и не доплатит остального, зачтя угощение, которое во много раз превосходило самую плату.
Федор Кузьмич в ярости швырнул ему то, что был должен, и завопил:
-- Давайте заказ и убирайтесь к черту!
Подвывалов в гордом молчании, не теряя достоинства, взял деньги, вручил листок и торжественно вышел, надев разбойничью шляпу раньше, нем перешагнул порог.