Гайлорд Равенель и не думал влюбляться. А уж мысль о женитьбе вовсе не приходила ему в голову. Он искренне считал себя человеком, совершенно не подходящим для брака. Но вот уже два раза останавливался "Цветок Хлопка" в Начезе, а он все еще оставался актером, играл первых любовников и целыми днями придумывал, как бы провести миссис Хоукс и остаться наедине с Магнолией. Он был страстно влюблен. Упрекнуть его в том, что он уступил любви без боя, было трудно. Каждый день он принимал твердое решение бросить всю эту нелепую затею. Неужели это он, Гайлорд Равенель, служит в плавучем театре за какие-то жалкие тридцать долларов в неделю! Он, выигрывавший (и проигрывавший) в покер и фаро по тысяче в ночь! Правда, каждый день он точно так же решал никогда больше не притрагиваться к картам, сделаться достойным прелестной девушки, стать необходимым Энди и во что бы то ни стало узнать, в чем же наконец, ахиллесова пята Парти.
В свои двадцать четыре года ему приходилось иметь дело с самыми разными женщинами. Он любил нескольких. Его любили многие. Но женщины, похожей на Магнолию, он не встречал никогда. Обстановка в которой она жила, наложила на нее особый отпечаток. Постоянное общение с людьми, характеры которых не укладывались в обычные рамки, жизнь на реке полная грубых, романтических, грязных, трагических и смешных черт, мудрая терпимость и жизнерадостность, унаследованные от отца, наконец, свобода, которой, казалось, был наполнен самый воздух в плавучем театре, -- все это способствовало развитию в ней яркой индивидуальности, блеска, ума, непринужденности -- качеств, которые обычно встречаются только у женщин вдвое старше и во сто раз опытнее ее. Была у нее и известная строгость, которой она, конечно, была всецело обязана матери. Во всяком случае, держалась она с большим достоинством. На реке к юной дочери капитана относились очень почтительно. Но она была влюблена, и во взглядах, которые она бросала на Равенеля, было что-то еще совсем детское. Ощущая на себе эти взгляды, он мечтал броситься в Миссисипи (хотя вода в ней отнюдь не отличалась чистотой) и омыться от грехов, как это делают паломники в Иордане.
На следующий день после того, как Парти побывала в Новом Орлеане, между ней и капитаном Энди произошло краткое, но яростное столкновение, из которого капитан вышел победителем.
-- Или этот убийца или я! -- резко заявила Парти.
Ее заявление относилось к числу тех, которые ставят в затруднительное положение тех кто их произносит.
-- Он!
Равенель остался в плавучем театре. Разумеется осталась и Парти.
Они смотрели друг на друга, как враги, заключившие вынужденное перемирие и ежеминутно готовые его нарушить.
Дела плавучего театра шли хорошо. Весть о том что на "Цветке Хлопка" появились два новых и прекрасных артиста, быстро облетела реки. Во время наиболее нежных сцен Партинья неизменно стояла за кулисами и издавала глухое ворчание, на которое и влюбленная героиня и страстный любовник не обращали никакого внимания. Для них это была единственная возможность выразить свои чувства. Никогда еще подмостки плавучего театра не видели столь невинного и прелестного романа.
Равенель много делал для театра. Между прочим он обратил внимание на декорации. В те времена они были двухсторонними. Одна сторона, например, изображала гостиную, другая -- лес. Намалеванные невежественным живописцем, декорации эти не выполняли своего назначения. Каждое дерево в лесу, каждая ветка и даже каждый листочек были тщательно выписаны и вблизи действительно походили на деревья, ветки и листочки. Но из зрительного зала они производили совсем другое впечатление. Даже самые неразборчивые зрители не могли быть удовлетворены ими. Вооружившись кистью и достав где-то краски, Равенель сделал две совершенно новые декорации, вызвавшие сначала негодование и смех актеров, толпившихся на сцене.
-- Вовсе не нужно выписывать каждую деталь, -- объяснял Равенель, смело накладывая мазки на полотно. -- Эта декорация рассчитана на то, чтобы дать зрителю иллюзию леса, не правда ли? Ведь зрители не придут на сцену рассматривать ее. Вот тут должны быть ворота. Если я попытаюсь изобразить их в виде прямоугольника, образованного при помощи двух шестов и перекладины, никто не поверит, что это ворота. Надо писать их так... так... и так...
-- Правильно! -- воскликнула Магнолия. Она стояла в середине зрительного зала, склонив голову набок и внимательно смотрела на сцену.
-- Хотя то, что он написал, совсем не похоже на ворота, но отсюда это производит впечатление ворот... Посмотри, папа!.. А деревья! Листья совсем как настоящие! Наши старые декорации гораздо хуже!
В этом примитивном театре Равенель внедрял те художественные принципы, благодаря которым Бобби Джонс прославился в Нью-Йорке двадцатью пятью годами позже.
-- Где вы научились всему этому? -- спрашивали его.
-- В Париже, -- отвечал он.
Впрочем, о Париже он никогда не распространялся. Вообще, прошлое его было окутано пеленой таинственности.
-- Какой там Париж! -- шипела Парти Энн. -- Это такая же правда, как и Равенели из Теннесси! Вздорные выдумки!
Однако, когда через несколько недель "Цветок Хлопка" остановился в Теннесси, Равенель повел Магнолию и Энди в старую кладбищенскую церковь. Стены ее были сплошь увиты виноградной лозой, кладбище, где она стояла, благоухало магнолиями и остролистом, церковные ступени были стерты, а колонны начинали оседать. В стеклянной шкатулке, рядом со старинной библией в кожаном переплете, лежала пожелтевшая от времени бумага. Чернила из черных превратились в серые, но почерк, которым был написан документ, был очень разборчив, и прочесть его не представляло никакой трудности.
"Завещание Жана Батиста Равенеля.
Я, Жан Батист Равенель из Теннесси, находясь в здравом уме и твердой памяти, изъявляю сим мою последнюю волю. Все свое имущество я завещаю моим сыновьям. Их у меня трое: старший Сэмюэль, средний Жан и младший Гайлорд. Пусть они вступят во владение им по достижении каждым из них двадцати одного года.
Я хочу, чтобы работа на плантациях продолжалась и чтобы на доходы с них сыновья мои получили соответствующее их положению образование. Пусть они научатся хорошенько читать, писать и считать, прежде чем приступят к изучению латинского языка и грамматики. По достижении совершеннолетия я советую им выбрать специальность и, после соответствующей подготовки, заняться делом. (Я желал бы, чтобы один был юристом, а другой купцом.)
-- Как же так? -- шепотом спросила Магнолия, оторвав от шкатулки удивленный взгляд. -- А третий? Почему тут ничего не сказано о третьем?
-- Третий был блудным сыном... Это мой прадед. Все потомки его носят имя Гайлорд. И все -- блудные сыновья. И дед мой -- Гайлорд Равенель, и отец мой -- Гайлорд Равенель, и...
Он раскланялся.
-- И ваш покорный слуга.
-- Правда? -- спросил Энди.
-- Клянусь вам!
Склонившись над шкатулкой и слегка нахмурившись, Магнолия медленно разбирала написанные затейливым почерком строки.
"Завещаю сыну моему Сэмюэлю Эшвуду расположенный к югу от реки Камберленд, все земли, простирающиеся на север от вышеупомянутой реки, а также четыреста пятьдесят акров, прилегающих к плантации Уильяма Лаура.
Завещаю сыну моему Жану и всем наследникам его на вечные времена семьсот сорок акров земли в Стумпи Саунд... а также тысячу акров, находящихся..."
Магнолия выпрямилась. Прекрасные глаза ее сверкали негодованием.
-- Но как же Гайлорд!
-- Что?
Она ни разу еще не называла его по имени.
-- Не вы, а тот. Брат Сэмюэля и Жана. Почему он... почему он...
-- Потому что это был очень непослушный мальчик, -- ответил Равенель, улыбаясь своей чарующей улыбкой.
Магнолия так и потянулась к нему. Смутная жалость и восхищение наполнили ее душу. Склонившись над маленькой стеклянной шкатулкой, молодые люди молча смотрели друг на друга. Энди смущенно кашлянул. Они выпрямились. У них были такие лица, словно их кто-то загипнотизировал.
-- Ваши родственники похоронены на этом кладбище? -- громко спросил капитан Энди.
Очарование молчания было нарушено.
-- О да. Целая куча родственников! -- весело ответил Гайлорд. -- Сын такого-то... дочь такого-то... возлюбленный отец такого-то... Одна из Равенелей тут, рядом с вами.
Энди отскочил в сторону, бросив испуганный взгляд на изящно отполированную серую каменную плиту:
-- Прочти ты, Нолли. У тебя молодые глаза.
Приблизив свое свежее юное личико к холодному серому камню, Магнолия прочла:
"Здесь покоится тело Сюзанны Равенель, супруги королевского советника и губернатора сей провинции, скончавшейся девятнадцатого октября тысяча семьсот шестьдесят пятого года тридцати семи лет от роду Тяжкий недуг, приобретенный ею вследствие перемены климата, она переносила с необычайной стойкостью и истинно христианским смирением!.."
Магнолия встала:
-- Бедняжка!
В глазах ее можно было прочесть неподдельную жалость. Равенель опять почти вплотную подошел к молодой девушке. На этот раз капитан Энди повернулся к ним спиной и отошел в боковой придел. Когда они вышли, наконец, на свежий воздух, он стоял, прислонившись к большому дубу, и задумчиво курил трубку, с таким видом, словно рассчитывал, что усопшие Равенели не слишком на него за это обидятся.
-- Хорошо бы привести сюда твою маму, -- сказал он, когда Магнолия и Гайлорд подошли к нему. -- Как бывшая учительница, она интересуется историей, но трактует ее иной раз превратно.
Гайлорд Равенель пользовался большим успехом у публики, особенно у женской ее половины. Увидев его на сцене, добродетельные матери и супруги становились на несколько дней необъяснимо задумчивыми и раздражительными. Когда они смотрели на своих тупых и весьма неромантических супругов, которые восседали за обеденным столом, уставленным дымящимися блюдами, на лицах их можно было прочесть явное неодобрение.
-- Почему ты не бреешься на неделе? -- ворчали они. -- Неужели тебе не стыдно ходить такой гориллой?
Добродушный супруг удивлялся:
-- Я брился в субботу, как всегда.
-- Посмотри на свои руки!
-- Руки как руки... Что с тобою, Бэлла? Ты как будто не в своей тарелке последнее время.
-- Со мной? Ничего. -- И Бэлла опять впадала в мрачное молчание.
Миссис Хоукс энергично продолжала объявленную ею войну. Но что такое материнская ревность по сравнению с молодостью, любовью, страстью? В течение целой недели она отравляла существование Магнолии, стараясь внушить ей недоверие к Равенелю:
-- Он смеется над тобой... В один прекрасный день он просто удерет от нас... типичный игрок... обрати внимание на его глаза... Он убийца... Лучше бы тебе лежать в могиле...
Но все старания ее пропадали даром. Одного мужественного поступка или даже просто изящного жеста Равенеля было достаточно, чтобы Магнолия совершенно забыла о словах матери.
Однажды вечером они играли "Сюзанну из Кентукки". Равенель в синей блузе изображал простого дровосека Нечего говорить, что за грубой внешностью этого дровосека таилось золотое сердце. Роль Сюзанны, конечно, исполняла Магнолия. Город Генс, где они давали представление, славился на редкость дикими нравами. Ко всеобщему удивлению, публика вела себя сначала весьма прилично. Но в середине спектакля чей-то хриплый пьяный голос начал во всеуслышание напевать веселую песенку с припевом "вот так так!" После каждого драматического или трогательного места, после каждой звучной фразы, произнесенной на сцене, из середины зала раздавалось это надоедливое "вот так так!".
Между тем в Генсе надо было вести себя очень осторожно. Артисты "Цветка Хлопка" твердо помнили это. Достаточно было одного неосмотрительного слова, чтобы в ход пошли ножи и ружья. Этого ни в коем случае не следовало допускать.
-- Не обращайте внимания, -- боязливо шепнула Равенелю Магнолия. -- Этот субъект совершенно пьян. Он скоро замолчит. Не обращайте внимания.
В этот момент они были вдвоем на сцене. Объяснение считалось одним из самых сильных мест пьесы. Принося в жертву себя и свою любовь, честный дровосек из Кентукки советовал Сюзанне выйти замуж за жениха, на которого пал выбор ее родителей (злодея жениха играл, понятно, Фрэнк). Завсегдатаи плавучих театров, смотревшие эту пьесу из года в год, так хорошо знали ее, что смело могли бы суфлировать. Монолог дровосека начинался следующими словами:
"Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если он будет обращаться с тобою дурно, возвращайся ко мне. Помни, под этой грубой синей блузой бьется верное сердце! Я буду ждать тебя".
Через несколько минут Равенелю предстояло произнести эти слова. Между тем насмешливый хриплый голос из зрительного зала все время повторял свое скептическое "вот так так!".
-- Проклятая пьяная скотина! -- сквозь зубы процедил Равенель, в то же время с бесконечной любовью взирая на печальную Сюзанну.
-- О дорогой! -- сказала Магнолия, с ужасом глядя на мускулы, вдруг отчетливо обозначившиеся под рукавом синей блузы, на гневно сжатые челюсти Равенеля и на его побледневшие под гримом щеки. -- Будьте осторожны.
Равенель на полуслове оборвал монолог и подошел к рампе. В зале воцарилась полная тишина. Быстрым и внимательным взглядом окинул он публику.
-- Эй ты, приятель! Тут есть люди, которым хочется слушать, что говорится на сцене. Убирайся прочь, если хочешь, но не мешай другим!
Пьяница продолжал напевать. В разных концах зала послышались аплодисменты.
-- Правильно! Заткните ему глотку! -- крикнул кто-то.
Зрители не решались заставить пьяницу замолчать, но ничего не имели против того, чтобы кто-нибудь сделал это за них.
Представление продолжалось. Пьяный голос замолк. Равенель начал свой трогательный монолог:
-- Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если...
-- Вот так так! -- опять крикнул пьяница. Он был искренне удивлен тем оборотом, который приняли события на сцене. -- Вот так так!
Равенель оттолкнул Сюзанну из Кентукки.
-- Берегись же! -- мрачно пробормотал он.
Он перескочил через рампу, прыгнул на крышку рояля, потом на клавиатуру, потом на стул -- четыре быстрых прыжка, -- выскочил из оркестра, схватил за воротник барахтающегося пьяницу и, крепко держа его, поволок к выходным дверям, а оттуда на сходни. Оба исчезли в темноте. Через несколько мгновений Равенель опять появился в зале. Вытирая руки на ходу, он прыгнул в оркестр, вскочил на стул, со стула на клавиатуру, с клавиатуры на крышку рояля, а с крышки рояля на сцену. Секунду он стоял неподвижно, переводя дыхание. За все это время он не произнес ни слова, в зале были слышны только его шаги и нестройные звуки протеста со стороны рояля, с которым он так непочтительно обошелся. Вдруг на лице Равенеля появилось смущение.
-- Постойте-ка, -- сказал он громко. -- На чем я остановился?
И один из зрителей громко подсказал ему:
-- Сю, если ты его любишь и он любит тебя...
Ну как могла рассчитывать Партинья справиться с таким человеком? И на что мог надеяться Фрэнк?
Равенель и покой были две вещи несовместимые. Не прошло и недели после расправы с пьяницей, как он вторично показал себя героем. На этот раз он имел дело не с пьяным невеждой, а с духовным лицом.
В забытом Богом и людьми маленьком городишке на Кентукки появился какой-то захудалый пастор. Прибыл он туда незадолго до описываемых событий, паствы своей не знал совершенно и не имел ни малейшего представления о том, какой популярностью и любовью пользуется среди его новых прихожан труппа плавучего театра. Сам он считал актерское ремесло постыдным.
Док наводнил город афишами и рекламными плакатами. На одной из самых удачных была изображена Магнолия в "Буре и солнце". Эти плакаты были выставлены в окнах маленьких лавчонок. Прогуливаясь по грязному местечку, в котором не было иных достопримечательностей, кроме вязкой грязи, мух, мулов и негров, Гайлорд Равенель внезапно остановился как вкопанный. Взгляд его упал на надпись, сделанную карандашом под портретом Магнолии, выставленным в витрине магазина, принадлежащего пастору. С портрета на Гайлорда смотрело необыкновенно похожее на оригинал лицо любимой им женщины, а под ним крупными черными буквами была сделана надпись:
ПОГИБШАЯ ДУША
Необыкновенно изящный в своем английском костюме, помахивая тросточкой с набалдашником из слоновой кости и прищурив глаза, Гайлорд Равенель вошел в лавку и вызвал хозяина.
Из пыльного заднего помещения появился пастор -- грузная, ширококостная фигура, напоминающая чем-то анаконду. Он производил такое же отталкивающее впечатление, как диккенсовский Урия Гип.
Элегантный и спокойный Равенель хладнокровно указал концом тросточки на портрет Магнолии.
-- Снимите. Разорвите. Извинитесь.
-- И не подумаю! -- ответил служитель церкви. -- Вы такой же растлитель нравов, как и она, и вообще всех артистов плавучего театра давно бы следовало утопить в реке, по которой они только разносят заразу.
-- Снимайте сюртук, -- сказал Равенель, сбрасывая свой безупречный пиджак.
Глаза пастора наполнились ужасом. Он метнулся к двери. Быстрым движением Равенель преградил ему дорогу:
-- Раздевайтесь сейчас же. А не то я сам раздену вас. Впрочем -- если хотите -- можете драться одетым.
-- Вы оскорбляете служителя церкви! Я предам вас в руки правосудия! Я пожалуюсь шерифу! Я вас...
Равенель схватил его за воротник и сорвал с него сюртук и, увидев грязное белье, презрительно усмехнулся.
-- Если чистота вашей души соответствует чистоте вашего платья, -- сказал он, засучивая рукава своей белоснежной сорочки, -- черти вас, несомненно, заставят возиться с углем, когда вы попадете в ад.
Он замахнулся.
Пастор был выше и тяжелее. Но бешенство придало силы Равенелю. Через несколько минут священнослужитель был повержен на землю.
Равенель повторил свое требование:
-- Снимите с витрины портрет девушки, испорченный вами! Извинитесь передо мною... И потрудитесь извиниться публично за оскорбление, нанесенное женщине.
В ответ на эти слова пастор, жалобно застонав подполз к окну снял с него фотографию Магнолии и подал ее Равенелю.
-- Боюсь что я здорово помял вас, -- сказал Равенель. -- Надеюсь, что все кости целы. Сейчас я пойду к шерифу. Тем временем вы напишите крупными буквами ваше извинение и выставьте его в витрине на то место, где стоял портрет. Через несколько минут я вернусь.
Равенель оделся, поднял с пола любимую тросточку и направился к шерифу.
В ответ на его заявление о происшествии, только что имевшем место, галантный кентуккиец рассыпался в уверениях своего глубокого уважения к капитану Энди Хоуксу, к его супруге и к их талантливой дочери. Он обещал проследить за тем, чтобы письменное извинение было вывешено в окне негодяя и красовалось там до отплытия из города "Цветка Хлопка".
Распрощавшись с шерифом, Равенель -- все той же элегантной и легкой походкой -- пошел вдоль залитой солнцем сонной улицы, по направлению к пристани.
К вечеру весть о новом подвиге Равенеля разнеслась не только по сонному городу, но также вверх и вниз по реке, на расстояние в десять миль по крайней мере. Театр, дела которого и без того шли отлично, стал чрезвычайно популярен, а Равенель превратился в личность просто легендарную. Имя его было на устах у всех.
Решив, что это удобный момент для начала дипломатических переговоров, Магнолия пришла к матери.
-- Ты не позволяешь мне разговаривать с ним. Я не намерена больше терпеть это. Ты обращаешься с ним как с преступником.
-- А кто же он по-твоему?
-- Он.
Последовал длинный патетический монолог, пестревший словами: герой, джентльмен, чудесный, достойный, благородный, доблестный.
Равенель предпочел обратиться к капитану Энди.
-- Со мной обращаются как с отщепенцем. Я -- Равенель! Мое поведение безупречно. Можно подумать, что я какой-то прокаженный. Мне не разрешают разговаривать с вашей дочерью. Это унизительно. Я полагаю, что мне лучше всего не утомлять больше своим присутствием, капитан, вас и миссис Хоукс. В Каире я распрощаюсь с вами.
Капитан Энди в панике, не медля ни минуты, полетел к супруге и потребовал, чтобы она ослабила надзор за Магнолией.
-- Ты готов пожертвовать единственной дочерью ради нескольких жалких долларов, которые поможет тебе заработать этот выскочка!
-- Что ты подразумеваешь под словами "пожертвовать единственной дочерью"? Просто я считаю, что она имеет право разговаривать с красивым, симпатичным и воспитанным молодым человеком.
-- Пустомеля он, вот что!
-- Будь я на месте Магнолии, я сбежал бы с ним. Честное слово, сбежал бы! Если в ней осталась хоть капля здравого смысла, несмотря на то что ты в течение восемнадцати лет делала все, чтобы его уничтожить, она бы, несомненно, поступила так.
-- Ты говоришь глупости. Попробуй только посоветовать ей что-нибудь в этом духе. Ты даже не знаешь, кто он такой.
-- Он Раве...
-- Как тебе не стыдно повторять его басни!
-- Да ведь он показывал мне церковь, в которой...
-- Какой ты чудак, Хоукс! Я тоже могу показать тебе сколько угодно могил. Скажу, что моя фамилия Бонапарт, и сведу тебя к гробнице Наполеона, хочешь? Уверяю тебя, от этого он не станет моим дедушкой.
В сущности, она рассуждала совершенно правильно и могла оказаться правой. О семье Равенелей капитан ничего не знал, да и впоследствии ничего не узнал, если не считать завещания в стеклянной шкатулке и надгробной надписи.
Не скрывая своего неудовольствия, Парти Энн тем не менее разрешила молодым людям разговаривать между собой от пяти до шести часов дня, сразу после обеда. Но ни одну восточную принцессу не охраняли более тщательно, чем Магнолию во время этих бесед. В течение целого месяца они встречались ежедневно на верхней палубе. Кресла их находились на весьма почтительном расстоянии друг от друга. Тут же, в каких-нибудь двадцати шагах от них, восседала бдительная и суровая Партинья.
Чувствуя даже спиной острые, как бурав, глаза матери, Магнолия невольно выпрямлялась, крепко сжимала свои длинные нервные пальцы и скрещивала ноги. Широкая юбка ее казалась еще шире, и вся она производила впечатление рассерженной, ощетинившейся кошечки.
Небрежно откинувшись на спинку кресла, Равенель не сводил с нее глаз. Он сидел, положив ногу на ногу, в непринужденной и изящной позе. Но нога в изящном ботинке все время тихонько раскачивалась. И когда Парти Энн делала какое-нибудь резкое движение или напоминала о своем присутствии громким кашлем, по всему его телу пробегал электрический ток и лениво раскачивавшаяся нога вдруг начинала быстро подергиваться.
Они разговаривали губами и глазами одновременно. Между этими двумя разговорами не было ничего общего.
-- В самом деле, вам случалось бывать в Париже мистер Равенель? Ах, если бы вы знали, как мне хочется попасть туда. (Какой вы красивый! Как идет вам эта поза! Мне нет ни малейшего дела до Парижа. Я думаю только о вас.)
-- Я не сомневаюсь в том, что вам удастся прокатиться в Париж, мисс Магнолия. (Дорогая! Как бы я хотел поехать туда с вами! Как бы я хотел прижать вас к моей груди!)
-- Я и в Чикаго-то никогда не была. Я бывала только в этих прибрежных городках. (Мне нравится как лежат ваши волосы. Я хотела бы хорошенько взъерошить их, дорогой!)
-- Чикаго -- мрачный город. Конечно, и в нем есть привлекательные стороны. Зато Нью-Йорк... (Вы думаете, я боюсь вашей матери? Что, в сущности, мешает мне встать, обнять вас и прижаться в долгом-долгом поцелуе к вашему ротику, яркому, как гранат!)
У Парти Энн был мрачный и непреклонный вид.
"Вот попугай! -- думала она. -- И как это ей не надоест его слушать?"
Глядя на нежное и рассеянное выражение лица Равенеля, она и не подозревала о том, какая буря поднимается в его душе.
Магнолия и Гайлорд чувствовали себя на "Цветке Хлопка" точно узники: они жили бок о бок, но словно каменная стена разделяла их. Их подслушивали, за ними следили. Это становилось невыносимым. Магнолия похудела, осунулась. Прогуливаясь по пыльным и заросшим травой улицам маленьких городков, в которых останавливался плавучий театр, Равенель злобно сбивал траву и цветы своей изящной тростью с набалдашником из слоновой кости.
Все-таки им удалось изобрести способ, при помощи которого они могли, в случае удачи, обменяться прощальным поцелуем. Сразу после окончания спектакля Равенель шел на корму, где стоял бочонок с водой. Можно было подумать, что он имеет обыкновение пить на ночь воду. При малейшей возможности, Магнолия приходила туда же. Ей это редко удавалось. А когда удавалось, то, конечно, очень ненадолго. Сигналом, предшествовавшим ее появлению, был стук дверей. Однако довольно часто бывали ошибки. Раздавался желанный скрип... с гулко бьющимся сердцем всматривался Равенель в бархатную черноту южной ночи, и мало-помалу перед ним вырисовывалась фигура Фрэнка, или миссис Сопер, или миссис Минс, или самого Минса, сотрясавшего воздух своим вечным кашлем. Иногда Равенель выпивал целые галлоны речной воды, поджидая Магнолию, которой так и не удавалось прибежать к нему.
Он ухитрился скопить сотню долларов. Он стал рассеян, раздражителен. Не считая нескольких безобидных партий в вист, он не притрагивался к картам. О, если бы поиграть как следует... сорвать банк! Чикаго... Хотя бы Сент-Луис. В маленьких городках на берегу реки не стоило пытать счастья. Между тем, если бы ему действительно улыбнулась удача, он мог бы увезти Магнолию куда-нибудь. Все равно куда. Только подальше отсюда -- подальше от этой старой мегеры, подальше от этого плоскодонного корыта, подальше от этих проклятых рек! Все это смертельно надоело ему.
"Цветок Хлопка" теперь бороздил воды Огайо. Однажды днем Равенель зашел в один из прибрежных ресторанчиков и присел к карточному столу. Было пять часов. Времени хоть отбавляй! Можно пять раз проиграться в пух и прах. Можно много выиграть. Шесть часов. Семь. Половина восьмого. Восемь... Кто это сказал? Неужели это Ральф стоит в дверях? Не может быть! Вас всюду ищут! Как вам не стыдно! Идемте-ка скорей!.. Боже!.. Десять долларов в кармане. Начало спектакля ровно в восемь. Пристань. "Цветок Хлопка" Взволнованные лица. Энди, нервно дергающий себя за бачки. Магнолия в слезах. Парти, мрачная, но торжествующая. Фрэнк, наспех репетирующий его роль.
Равенель вышел к рампе и одним властным движением руки заставил умолкнуть беснующуюся публику:
-- Леди и джентльмены! Еще минуту терпения! К несчастью, произошла небольшая задержка. Ровно через пять минут мы начнем. От имени всего театра приношу вам искренние извинения. Мы надеемся, что спектакль заставит вас забыть об этой маленькой неприятности. Заранее благодарю за снисходительность.
Оркестр заиграл.
За кулисами Парти Энн воевала с супругом.
-- Ну, капитан Хоукс, может быть вы сподобитесь, наконец, внять словам своей жены? Его нашли в каком-то кабаке! Он играл в карты! Что было бы с нами если бы Ральф не отыскал его! Рисковать репутацией театра из-за какого-то болтуна, игрока, убийцы...
Равенель оделся и загримировался с быстротой, которой позавидовал бы любой пожарный. Спектакль прошел в этот день с большим подъемом. Но драма, развертывавшаяся перед глазами очарованных обитателей Падьюки, не выдерживала никакого сравнения с той, которую переживали в то же самое время исполнители двух главных ролей.
Улучив удобный момент, Магнолия шепнула, не шевеля губами:
-- О Гай, как вы могли это сделать?
Ей пришлось прождать добрых десять минут, прежде чем он оказался на достаточно близком расстоянии от нее.
-- Необходимы деньги. (Как трудно говорить, не шевеля губами! Вместо "деньги" выходит что-то вроде "енни".) Чтобы обвенчаться!
Спектакль в полном разгаре. В сценах, где они вдвоем, дело идет быстрее.
Магнолия. Как? Неужели все ваши друзья покинули вас? (Мама хочет, чтобы Энди вас прогнал.)
Равенель. Нет. Но что друзья, когда страсть терзает мое сердце? (Согласны ли вы обвенчаться тайно?)
Магнолия. Я больше бы хотела иметь друга, чем возлюбленного. (Это невозможно.)
Равенель. Дорогая мисс Броун... мисс Люси. (Мы должны обвенчаться!)
Магнолия. Пожалуйста, не называйте меня мисс Броун. (Где?)
Равенель. Люси! (Где мы будем играть завтра?)
Магнолия. Дорогой! (В Метрополисе. Мне страшно.)
Равенель. Согласны ли вы стать невестой бедняка? (Мы обвенчаемся в Метрополисе. Любовь моя!)
На следующий день, из страха возбудить подозрение, Магнолия не решилась надеть свое лучшее платье. Если бы она сделала это, Партинья, несомненно, обратила бы на это внимание. Было только десять часов утра, и Метрополис отнюдь не располагал к кокетству. Со вздохом сожаления Магнолия надела другое, цвета резеды. Но шляпой -- чудесной соломенной шляпой с бархоткой и темно-красными розами -- она не могла пожертвовать. Даже страх перед матерью не остановил ее. И действительно, какая девушка на ее месте не надела бы такую хорошенькую шляпку в день собственной свадьбы!
Равенель исчез тотчас же после завтрака, за которым был очень рассеян. Он вовсе не выглядел виноватым. Между тем, по театральным понятиям, это было величайшее преступление, одинаково недопустимое в Техасском балагане и большом театре на Бродвее. Он чуть не сорвал спектакль! На этот раз вся труппа "Цветка Хлопка" была на стороне миссис Хоукс. Что касается ее, то в течение всего завтрака бант на ее чепце дрожал, как иголка самого чувствительного сейсмографа. Она была просто в ярости.
-- Я пойду в город, -- сказала Магнолия.
Она пила крошечными глотками кофе и не притрагивалась к еде.
-- Я пойду в город, мама. Мне нужно подобрать ленту к моему шелковому платью в горошек.
-- Мисс Магнолия, вы никуда не пойдете.
-- Почему, мама? Ты, кажется, воображаешь, что я все еще ребенок.
-- Да, ты все еще ребенок. Я не могу идти с тобой в город. Это достаточная причина, чтобы ты осталась дома.
-- Со мною будет миссис Минс. Я обещала пойти с ней. Ей нужны какие-то лекарства для мистера Минса. И резинка. И полдюжины апельсинов... Папа, неужели ты тоже считаешь, что я должна оставаться тут и скучать только потому, что мама встала сегодня с левой ноги? Ведь я ничего плохого не сделала! Ведь я...
Капитан Энди яростно вцепился в свои бачки.
-- Отстаньте вы от меня, ради Бога, с вашими резинками и апельсинами! -- крикнул он, убегая.
В его повышенной нервозности не было ничего удивительного. В течение всей ночи миссис Хоукс пилила его. Когда наконец он заснул под монотонный звук ее сердитого голоса, ему приснился страшный сон: разбойники похищали Магнолию, которая была, в сущности, не Магнолией, а Парти.
Магнолия настояла на своем. Через полчаса, в зеленоватом шелковом платье и соломенной шляпе с красными розами, она шла по направлению к городу в сопровождении миссис Минс, которая никак не могла поспеть за ней.
-- Куда ты торопишься? -- говорила она задыхаясь, в то время как они взбирались по крутой тропинке на берег.
-- Мы опоздаем.
-- Опоздаем? Куда мы можем опоздать? Насколько мне известно, нам решительно нечего делать.
-- Да, да... конечно... просто я думала... мы вышли немного поздно. -- Голос ее дрогнул.
Через пятнадцать минут после того, как они спустились на берег, миссис Минс стояла в нерешительности перед прилавком, на котором, словно полосатые ужи, змеились резинки всех сортов. В лучшем магазине маленького города, магазине, который, в сущности, был не чем иным, как мелочной лавкой, можно было найти все что угодно: яблоки, щетки, керосин, ветчину, картошку, нитки и сласти. Через пятнадцать минут после того, как они спустились на берег, миссис Минс обернулась, чтобы посоветоваться с Магнолией, какую выбрать резинку -- белую в полдюйма ширины или черную в три четверти. Но Магнолии рядом не оказалось. Миссис Минс обшарила встревоженным взглядом всю лавку. Магнолия! С белой резинкой в одной руке, с черной в другой, миссис Минс бросилась к дверям. Магнолии и след простыл.
В зеленоватом шелковом платье и соломенной шляпе с красными розами, Магнолия не шла, а летела на собственную свадьбу. Она не сомневалась в том, что миссис Минс не удастся догнать ее. Она бежала так быстро, что, когда жених, ожидавший ее у белого забора пасторского дома близ церкви, пошел ей навстречу у нее вовсе перехватило дыхание и она смогла пролепетать только несколько бессвязных слов:
-- Резинка... миссис Минс... я удрала...
Девушка прислонилась к забору, переводя дыхание, раскрасневшаяся, взволнованная, но нисколько не испуганная! Хотя было еще только начало апреля, в палисаднике пасторского дома уже цвели магнолии и шиповник, а вдоль самого забора радостно кивали головками тюльпаны. Она посмотрела на Гайлорда Равенеля и улыбнулась ему своей удивительной улыбкой.
-- Пойдемте венчаться, -- сказала она. -- Я уже отдышалась.
-- Постойте! -- ответил Равенель.
Он достал из кармана бриллиантовое кольцо.
-- Сперва мы должны обручиться.
Кольцо было ей немного велико.
-- Гай, милый! Какой чудесный бриллиант! Посмотрите, как он сверкает на солнце! Гай!
-- Вы прекраснее всех драгоценных камней в мире.
Он привлек ее к себе.
-- Среди бела дня! В палисаднике пасторского дома!
-- Что ж делать! Ведь до сих пор я целовал вас только у этого противного бочонка на корме. Я устал ждать.
На пороге появилась жена пастора.
-- Я увидела вас в окно. Нам с мужем пришло в голову, что вы, может быть, предпочитаете обвенчаться в церкви. Там сохранилось еще пасхальное убранство Замечательно красиво. Розы, пальмовые ветки лилии. Весь алтарь в цветах. Мистер Селдон уже пошел туда.
-- О Гай! Мне бы так хотелось венчаться в церкви!
Одной рукой жена пастора одернула платье, другой поправила прическу и, приготовившись таким образом к роли свидетельницы при бракосочетании, повела жениха и невесту в маленькую церковь действительно утопавшую в цветах.
У Магнолии осталось только смутное воспоминание о последовавшей вслед за этим брачной церемонии. Жена пастора нисколько не преувеличивала. Алтарь был щедро украшен пальмовыми листьями, розами и магнолиями. И сквозь желтые, красные и синие стекла церковных окон ярко светило лучезарное апрельское солнце. И пастор Селдон произносил какие-то торжественные слова. Как это ни странно, самый обряд не произвел на Магнолию особенно сильного впечатления. Две маленькие шустрые девочки, возвращавшиеся из школы, видели, как жених и невеста вошли в церковь, и прокрались вслед за ними. Они забрались на хоры и все время безудержно смеялись. Серебристая трель звонкого детского смеха врывалась в торжественные слова обряда.
"В здоровье и болезни, в богатстве и бедности, в счастье и несчастье..."
Жених и невеста опустились на колени. На Равенеле были его элегантные остроносые ботинки. Он так дрожал, что носки их все время стучали о каменные плиты. Зато Магнолия держалась превосходно, хоть и была бледнее обыкновенного.
-- Поздравляю вас с законным браком!
У Равенеля было только десять долларов -- все те же последние десять долларов. Он сунул их в руку удивленного пастора.
-- Если вам угодно... -- сказала миссис Селдон. -- Мы бедные люди... приход наш, как видите, очень скромный... но мы будем очень рады, если вы отобедаете с нами. У нас сегодня телятина, салат из свеклы и.
Итак, Магнолия Равенель обвенчалась в церкви, наизаконнейшим образом. И после ее венчания, как и полагается, был свадебный обед. И когда она выходила из церкви, две маленькие шустрые девочки, и робея и смеясь, осыпали ее цветами. Правда, "осыпали", может быть, не совсем подходящее выражение. Одна бросила невесте тюльпан, другая -- букетик фиалок. Обе промахнулись. Но Магнолии это все-таки было очень приятно. В доме пастора их накормили телятиной с салатом из свеклы и пудингом, а также напоили амброзией или чем-то таким, что им показалось амброзией.
Так началась их совместная жизнь.