-- Это было бы лучше всего для Дирка! Лучше всего для Дирка! -- повторяла снова и снова Селина в последовавшие дни. Юлия Арнольд хотела непременно взять его в свой серый каменный дом, одеть, как лорда Фаунтлероя, и послать его в частную школу вместе с Евгенией и Полиной, ее детьми. Селина в первые часы их встречи была в смятении и чувствовала сильную усталость, и Юлия, как когда-то, двенадцать лет назад, после трагической смерти Симона Пика, сразу перешла в наступление и взяла на себя заботу о подруге. И на этот раз, как некогда, для этой цели был использован покорный раб своей единственной дочки, Огаст Гемпель, этот маг и волшебник, для которого все было возможно. Супруга же своего Юлия отстранила с ласковым пренебрежением.
-- Майкл хорош, -- заметила она в день их первой встречи с Селиной в разговоре с последней, -- когда ему скажешь, что именно надо сделать, и он непременно сделает. Но один только Па может что-нибудь придумать. Па -- как генерал а Майкл -- тот только капитан. Ну так вот -- Па будет за городом завтра, и я, вероятно, приеду с ним. У меня назначено собрание Комитета, но я могу его пропустить.
-- Ты говоришь, отец твой будет за городом? Где же это?
-- В ваших местах. На ферме.
-- Но что там для него интересного? У меня маленькая ферма, двадцать пять акров огорода, и половина этого участка почти круглый год под водой.
-- Уж Па найдет ему применение, не беспокойся. Он не любит много разговаривать, но он всегда думает о том, как устроить все получше.
-- Но это далеко. Мили, много миль, на окраине Верхней Прерии.
-- Ну, если ты проделала эти мили на твоих лошадях, Селина, то, я полагаю, одолеем их и мы с Па на его серых, которые брали рекорд -- милю в три минуты или три мили в минуту, не помню точно. Или в автомобиле, хотя Па терпеть не может автомобиль. Майкл -- единственный человек в нашей семье, который любит ездить на автомобиле.
Какая-то нелепая гордость поднялась в душе Селины.
-- Я не нуждаюсь в помощи. Право же не нуждаюсь, Юлия, дорогая. Это только сегодня так все неудачно. Никогда раньше так не бывало... нам хорошо жилось, Первусу и мне. Смерть Первуса была так неожиданна, и я растерялась. Страшно испугалась. Из-за Дирка. Мне хотелось, чтобы у него было все, что ему нужно. Чтоб его окружали прекрасные вещи. Мне хотелось, чтоб жизнь его была красива... Жизнь может быть так безобразна и бессмысленна, Юлия. Ты этого не знаешь. Не знаешь.
-- Ну вот, оттого-то я тебе и толкую сегодня, что надо делать. Мы поедем за город завтра, Па и я. У Дирка будет все, чтоб жить прекрасно. Об этом мы позаботимся.
Но Селина возразила:
-- Но я хочу сама об этом позаботиться, вот в чем дело. Сама сделать все для него. Я сумею. Только от меня он должен получить все, что украсит ему жизнь.
-- Но это эгоизм, Селина!
-- Я этого не думаю. Ведь я хочу жить только для Дирка.
На другой день, около полудня, Верхняя Прерия, заслышав непривычный шум мотора, кинулась к окнам и калиткам и была немало поражена, увидев Селину де Ионг в ее бесформенной фетровой шляпе и сияющего Дирка в блестящем красном автомобиле, мчавшемся по Гельстедской дороге и перепугавшем всех фермерских лошадей. Куда девалась кляча де Ионгов, собака Пом и повозка с овощами? Верхняя Прерия пребывала в состоянии неудовлетворенного любопытства целых двадцать четыре часа.
Идея такого помпезного возвращения принадлежала Юлии; Селина подчинилась, она слишком была утомлена, чтобы спорить с кем-нибудь. Захоти Юлия отправить ее в Ай-Прери в башенке на спине слона, Селина бы и на это согласилась, -- скорее, не могла бы протестовать.
-- Я вас доставлю домой в один миг, -- энергично заявила Юлия. -- Ты похожа на привидение, а малыш -- совсем сонный. Я позвоню папе, и он отошлет твою тележку на ферму с кем-нибудь из своих конюхов. Предоставь все мне! И неужели ты никогда еще не ездила в автомобиле? Ничего в этом нет особенного. Я люблю больше лошадей, и Па тоже.
Дирк принял новость, как нечто вполне естественное, приспособившись быстро, как все дети, к перемене их положения. Малыш даже заявил важно, что у него будет непременно такой же автомобиль, когда он вырастет, и он будет мчаться даже быстрее, чем этот.
Ян Стин в первую минуту лишился от изумления дара речи.
Пока не прибыла тележка с лошадью, он считал, что та и другая таинственным образом пропали, а вдова де Ионг сошла с ума, чего и следовало ожидать.
На следующий день в легком фаэтоне, запряженном парой чудных серых, приехали Огаст Гемпель с Юлией. Но медленно поворачивавшийся мозг Яна больше не способен был уже воспринимать новые сюрпризы, и приезд этот оставил его довольно спокойным.
За двенадцать лет, отделявшие Гемпеля-мясоторговца от Гемпеля-учредителя общества упаковочных складов, он приобрел некоторый лоск и вальяжность. Весь седой в свои пятьдесят пять лет, краснолицый, он говорил почти без акцента, но вплетал в свою речь множество идиоматических выражений американских задворков.
За последние годы он стал туговат на ухо, так что, когда с ним говорили, он с усиленным вниманием глядел на собеседника, чтобы понять то, чего не мог расслышать. Одет Гемпель был в серый костюм, мягкую шляпу и ботинки с мягкими носами. Все это было дорогое и модное, но выглядело на нем, словно с чужого плеча.
Хозяйство Селины он осмотрел опытным быстрым глазом и спросил коротко:
-- Желаете продать?
-- Нет.
-- Правильно. Через несколько лет эта земля будет стоить хороших денег.
Ему понадобилось не более пятнадцати минут, чтобы оценить всю собственность Селины от полей до риги, от риги до дома.
-- Ну-с, так что же вы намерены делать, Селина?
Они сидели в прохладной маленькой гостиной, освещенной старинной голландской люстрой, разливавшей мягкий свет в комнате с тремя полками книг и прочим незатейливым убранством, придававшим гостиной уютный вид.
Дирк тем временем во дворе с одним из мальчиков Ван-Ройсов разглядывал серых рысаков Гемпеля. Ян возился на поле. Селина крепко стиснула свои руки с короткими обломанными ногтями, с загрубевшими и мозолистыми ладонями, руки, по которым, казалось, можно было прочесть всю историю последних двенадцати лет ее жизни.
-- Я намерена остаться здесь работать на ферме и сделать ее доходной. Я сумею. Будущей весной моя спаржа начнет окупать расходы. Я больше не буду сажать обычные овощи, во всяком случае много. Хочу сделать упор на самый изысканный товар, для комиссионеров с Уотер-стрит. Хочу осушить дренажем низкие места. Удобрить их. Эта земля годами пустовала. Теперь она должна стать урожайной, если ее хорошо подготовить. А Дирк будет ходить в школу. В хорошую школу. И никогда мой сын не будет торговать на Сенном рынке. Никогда. Никогда.
Юлия зашевелилась на стуле, и шелк и бисер ее платья зашелестели. Она почувствовала свою беспомощность перед железной решимостью в тоне подруги.
-- Да, но как же ты Селина?
-- Я?
-- Ну конечно. Ты говоришь так, словно ты-то сама не в счет. А твоя собственная жизнь? Существует уйма вещей, которые могли бы и тебя сделать счастливой.
-- Да, моя жизнь не идет в счет. Я буду жить только для Дирка. Со всем другим я покончила. О, это вовсе не значит, что я разочарована в жизни, или чувствую себя побежденной, или что-нибудь в этом роде. Я просто хочу сказать, что я начала свою жизнь с ложными идеями. Теперь я вижу, в чем мои ошибки. И я должна уберечь Дирка от таких ошибок.
Тут Огаст Гемпель, раскачивавшийся на своем стуле и пристально глядевший на Селину, пока она говорила, принялся с отсутствующим видом рассматривать в окно своих серых.
Спустя некоторое время он заговорил, и речь его походила не на возражение или уговоры, а скорее на размышления вслух.
-- Это, мне кажется, не наилучший способ исправлять ошибки. Каждый их делает сам и по своей воле. И смешно думать, что вы убережете кого-нибудь от его собственных проступков и просчетов.
После этой тирады он тихонько засвистел сквозь зубы и забарабанил согнутыми пальцами по столу.
-- Смысл жизни, творческий труд, красота! -- Селина говорила страстно, стремительно, не останавливаясь, -- Я думала когда-то, что стоит захотеть этого, хотеть сильно и с верой -- и оно придет. Надо только ждать и стараться жить как можно лучше, зная, что красота -- вот она, близко уже. И тогда она придет. Так я думала. А теперь думаю иначе.
-- Красота, -- тихонько повторила Юлия, в простоте души предположив, что эта изможденная жалкая женщина сетовала на то, что она некрасива.
-- Да, красота. Все, что ценно в жизни, все вместе я называю красотой. Ярко освещенные прекрасные комнаты. Сладкий отдых. Красочность. Работа. Книги. Музыка. Картины. Люди -- всякие люди. Труд, который вы любите. И возможность расти, расти самому и видеть, как на глазах растут другие.
Вот что я называю красотой. И я хочу, чтоб все это было у Дирка.
Юлия кивала и поддакивала с умным видом, который принимают обыкновенно, когда не понимают ни слова из того, что сказано. Огаст Гемпель прокашлялся.
-- Думаю, что я понял, к чему вы стремитесь, Селина. То же самое я чувствовал по отношению к Юле. Я хотел, чтоб у нее было все самое лучшее. И она это получила. Стоило бы ей захотеть луну с неба -- и ее она бы получила.
-- Никакой луны я не получала, Па, ничего подобного.
-- Потому что не просила никогда.
-- Ради Бога, -- взмолилась наконец Юлия, -- довольно разговоров, надо делать что-нибудь. Каждый, у кого есть хоть немного денег, может иметь и книги, и свечи, и работу, может глядеть на картины, сколько его душе угодно, если в этом все дело. Так будем же действовать! Па, ты уже, наверное, все взвесил и у тебя есть какие-то соображения. Пора нам услышать, что ты придумал.
Огаст Гемпель помолчал перед тем, как подать реплику:
-- Если вы хотите посвятить всю свою жизнь тому, чтобы ваш мальчик был счастлив, то вы не такая умница, какой я вас считал. Вы попытаетесь жить его жизнью за него, так, что ли?
-- Я не собираюсь прожить его жизнь за него; я хочу его научить жить так, чтоб его жизнь была полноценной, имела смысл.
-- И вы думаете достичь этого, спасая его от Сенного рынка? А что, если это -- его естественное место, где он найдет себя? Почем вы знаете? Обезьянничать в жизни не годится. Я каждый день отправлялся на скотопригонные рынки, входил в загоны для скота, беседовал с погонщиками, скотоводами и покупателями. Я могу на глаз определить вес свиньи и цену ей, и быка тоже. Мой зять, Майкл Арнольд, просиживает в конторе целый день, диктуя деловые письма и официальные бумаги. От его костюмов никогда не несет запахом скотного двора, как от моих... Я ничего не хочу сказать о нем худого, Юлия... Но бьюсь об заклад, что мой внук Евгений, -- он выговорил это имя так, что видно было, как оно ему не нравилось, -- Евгений, если он вообще будет заниматься делами, когда вырастет, -- не станет и близко подходить к скотным рынкам. Его контора, ручаюсь вам, будет, к примеру, на Мэдисон-стрит, с видом на озеро, в каком-либо из новых домов. Вы будете отмахиваться от нашего дела с отвращением и не будете знать его.
-- Не обращай внимания, Селина, -- вмешалась Юлия. -- Он сел теперь на своего конька. Старые скотные рынки!
Огаст Гемпель откусил кончик сигары.
-- Я не поменялся бы с Майком, о нет.
-- Пожалуйста, Па, не называй его Майком.
-- Ну, Майклом. Не поменялся бы даже за десять миллионов. А мне как раз теперь десять миллионов очень бы пригодились.
-- А мне думается, -- заметила весело Селина, -- что ваш зять, мистер Арнольд, в вашем возрасте будет рассказывать Евгению, как он в старые времена тяжело трудился в конторе, что как раз над скотным рынком, совершенно так, как сейчас рассказываете вы.
Огаст Гемпель добродушно засмеялся.
-- Возможно, возможно! Потом он вернулся к делу.
-- Вы хотите дренировать свой участок и разводить великолепные овощи, Вам надо взять в помощь человека, который знает толк в этих вещах, а не этого Яна или Вана, которого мы видели в поле. Потом -- новые лошади. Телегу.
Он сощурил лукаво глаза, и от них побежали лучики морщин во все стороны.
-- Я держу пари, что недалек день, когда вы, фермеры, будете приезжать со своими продуктами в город в больших автомобилях, которые домчат вас туда за час. Лошадь выходит из употребления. -- Потом добавил: -- Лошадей я вам добуду. За гроши. На скотопригонном рынке. -- Он вытащил чековую книжку и вечное перо и стал писать, положив книжечку на колено. Потом вырвал чек и протянул Селине.
-- Для начала.
-- Ну вот, наконец-то мы перешли от слов к делу! -- воскликнула Юлия с видом победительницы.
Но Селина не взяла чек. Она сидела так же тихо в своем углу, сложив руки на коленях.
-- Это будет неправильно, -- заметила она.
-- Неправильно? Почему?
-- Я могу взять эти деньги у вас только взаймы. На этих условиях -- возьму, потому что мне без них не обойтись. Но через пять лет -- или шесть -- я их вам выплачу. Я хочу дать вам... -- она не знала слова "вексель", -- расписку, что деньги взяты взаймы и что я их обязана выплатить. Ведь так будет правильно, не правда ли?
-- Отлично, -- ответил Гемпель, снова вынимая свое перо. -- Это по-коммерчески.
Усиленно сохраняя серьезность, он что-то нацарапал на клочке бумаги.
Через год, за который Селина успела узнать много вещей, между прочим познакомиться с математическими расчетами не теоретически, а на практике, научилась разбираться с простыми и сложными процентами, она пришла раз к Огасту Гемпелю, полусмеясь, полуплача, с этим самым клочком бумаги в руках.
-- Вы ни словечком не упомянули о процентах, какой дурой вы должны были меня считать тогда!
-- Ну, между друзьями... -- запротестовал Гемпель.
Но Селина настаивала:
-- Я лучше обращусь в банк, если вы будете продолжать действовать так, не по-коммерчески.
Маленькая записка с его надписью: "Уплачено сполна. О. Гемпель" была бережно упрятана в резной дубовый сундук вместе с другими ее сокровищами: смешными каракулями, которые никто, кроме нее, и не разобрал бы, маленькой грифельной доской, на которой она учила Первуса умножать и делить, засушенным букетом цветов -- его подарком, за которым он ходил далеко в лес, когда был еще женихом; красным кашемировым платьем; грубым наброском, изображающим Сенной рынок, телеги с зеленью, фермеров и терпеливо, понуро ожидающих деревенских лошадей (детский рисунок Ральфа).
В этой рухляди она любила иной раз копаться и ничего не уничтожала. Через много лет Дирк, застав ее за этим занятием, говорил:
-- Снова здесь, мать, сухие цветы! Если бы случился пожар, ты бы, верно, прежде всего кинулась спасать этот ящик, а, мать? А ведь он весь вместе с содержимым не стоит и двух центов.
-- А может быть, и стоит, -- ответила Селина медленно и задумчиво, держа в руке детский рисунок на грубой оберточной бумаге. -- Ведь имеют же, я думаю, какую-нибудь денежную ценность ранние рисунки-подлинники, скажем, Родена.
-- Родена! Да разве у тебя...
-- Нет, но вот рисунок Пуля. Ральфа Пуля, подписанный им. На прошлой неделе на выставке в Нью-Йорке один из его набросков -- неоконченный -- был продан за тысячу...
-- О да, знаю. Но все остальное тут у тебя -- такая дребедень. Для чего ее держать, не понимаю. Здесь даже ничего красивого нет.
-- Красивого! -- сказала Селина, захлопывая крышку старого сундука -- Ах, Дирк, Дирк. Ты понятия не имеешь, что такое красота. И никогда этого, видно, не узнаешь.