Приведу два примера особенного виду затруднений с рабочими. Филипп, доживший осень и до годового срока, поступил ко мне в годовые на новый срок и по новой цене; Тит годовой нанят в то же время на место убылого. В первые дни по приезде моем из Москвы приказчик объявил мне, что Филипп нам не годится, оказавшись нечистым на руку. "Когда его посылали в лес с его же малым, он из 1/2 сажени привез только 7 плах. Я и спрашиваю, -- говорит приказчик, -- а где же полсаженок? Да вот, весь тут. Это они с малым дома дров-то и скинули. А то еще Степан приходил да говорит: как бы чего не было? Филипп нас подговаривал из сараю набить воз сена ночью". -- "А много ли за ним теперь наших денег?" -- "Десять серебром". -- "Ну тут уж не до денег, надо такого человека с рук сбыть". -- "То-то и я думал, да как его сбыть-то? Это всякий станет деньги брать вперед да нарочно что ни есть сделает, чтобы согнали". И тут случай помог мне. На другой день после нашего разговора является ко мне незнакомый черный, высокий мужик. "Что тебе надо?" -- "Явите, батюшка, божескую милость. Ваш работник Филипп меня больно обидел". -- "Чем?" -- "В запрошлое воскресенье зашли мы с ним на постоялый двор. Дело было праздничное. Он меня угостил, и я его. Выпили на порядках. Я стал рассчитываться да распахнул грудь, а он у меня на кресте и увидал кошель. Там была красненькая, синенькая да рубль серебром. Рубль-то я достал, а те в кошеле были. Нечего греха таить, пьян был довольно. И легли мы с ним оба спать. Поутру проснулся: ни Филиппа, ни кошеля на кресте: срезан". -- "Об этом ты проси станового. Этого дела я разобрать не могу". Надо же было представиться такому стечению обстоятельств, что становой, который бывает у меня раза два в год проездом на следствие, явился в дверях в то же время, когда сильно опечаленный проситель уходил от меня.
Я объяснил становому дело, прося избавить меня от искусника Филиппа, но так, чтоб он по злобе не наделал какого зла. Проситель-мужик объяснил свою претензию, становой в тот же день через сотского вытребовал Филиппа, и я рад был, что мои 10 р. исчезли вместе с ним.
Во время весенней пахоты Тит, вероятно, попростудился и занемог. У него появился озноб, жар и головная боль. Как всегда в подобных случаях, употреблены были домашние средства, и через неделю больной видимо поправился, но на работу не вышел; проходят еще три дня, другие в поле, а он в избе. Наконец он приходит ко мне.
-- Позвольте мне до двора.
-- Да ведь ты слаб?
-- Я как-нибудь дойду.
-- Когда же ты придешь?
-- Как поправлюсь. Дело Божье. А может, я и все лето прохвораю. Власть Божья. А мне позвольте домой.
-- Ты был болен?
-- Был.
-- Тебя заставляют работать?
-- Нет.
-- Лечили?
-- Лечили.
-- Ты здоров?
-- Здоров. Да я слаб, не смогу работать.
-- Не работай. Но домой тебе незачем. Ты можешь идти, коли хочешь, самовольно; но я тебя не отпускаю.
На другой день спрашиваю у кухарки, где Тит?
-- Он с утра ушел домой.
-- А как он теперь ест?
-- С рабочими за стол не садится, а как они со двора, так только и подавай. Ест как должно.
На этот раз случившийся в нашей стороне исправник, которому я объяснил дело, помог беде. Послали сотского на подводе за Титом.
-- Сколько ты забрал денег?
-- Пятнадцать рублей.
-- Как же ты смел без позволения уйти оттуда, где забрал вперед деньги? Ступай, и если ты через три дня не будешь на работе, то тебя сотский представит в уезд. Там доктор тебя освидетельствует: болен -- в больницу; здоров -- на заработки пятнадцати рублей. Ступай.
На другой день я нашел Тита под навесом; он справлял телегу.
-- Что, Тит, знать лучше тебе стало?
-- Маненько отошло будто.
На третий день рано утром он был на пашне с товарищами, а осенью, отходя в срок, объяснял, что, если бы не нужда дома, остался бы еще жить. "Много доволен и вами и приказчиком", -- и за две прогулянные недели прислал дожить бабу.