Выше было говорено, что предшественник мой, не управляясь с запашкой, был вынужден отдавать большую ее часть исполу, то есть за пользование отдаваемою землею получать только половину продуктов свезенными и сложенными на гумно. По-видимому, что может быть проще и удобнее этой системы, тем более что чистая прибыль, получаемая при наилучшей организации полного собственного хозяйства, если взять в соображение все сопряженные с ним расходы, едва ли превысит прибыль испольную. Наемщик при обработке испольной десятины не менее хозяина заинтересован доброкачественною подготовкою почвы и охранением хлеба от побоев и потрав. Чего же лучше? и покойно, и безубыточно. Но дело в том, что наемщик, свозя с вашего поля половину продуктов, тем самым лишает вас возможности удобрять его, и в несколько лет земля будет совершенно истощена. Всякая система где-нибудь да пригодна. Может быть, в Малороссии, где, по большому количеству нови, возможно обходиться без удобрения, испольная раздача земель действительно выгодна, а не разорительна, но в наших местах об этом не может быть и речи. Как мы видели выше, половина моей озимой запашки в прошлом году была моим предшественником роздана исполу, и хотя я записал по порядку имена главных съемщиков и количество снятых каждым из них десятин, тем не менее весной не мог понять, как они разберутся с своими участками. Главные наемщики раздавали свои участки дробными частями, что привело к окончательной запашке и уничтожению меж, которые мне по окончании осенних работ пришлось восстановлять с неимоверными усилиями. Можно ли вести вольнонаемное хлебопашество без ясно обозначенных меж? Если, как мы видели, так трудно уберечь сенокосы, то еще труднее уберегать отаву, и потому в наших местах тотчас по уборке сена на луга пускают скот на подножный корм. Это время самое утомительное для рабочих, и потому, скрепя сердце, иногда проходишь молчанием небольшие побои и потравы, причиненные в ночном собственными лошадьми, под надзором истомленных дневными трудами рабочих. Когда у нас не будет потрав со стороны соседей, явится травосеяние и с ним ночное продовольствие рабочих лошадей на конюшне кошеным кормом. Тогда прекратится и нелепая, обременительная для рабочих гоньба в ночное, отрадная для одних конокрадов. Но скоро ли наступит для русского земледелия это вожделенное время? Недели через две после уборки сена я узнал, что ночью наши лошади наделали следов по ржи. Я велел подтвердить рабочим о более бдительном надзоре; но не делал из этого никакой истории, тем более что потоптанной ржи не поможешь. Рожь поспела и, усердно принявшись косить собственный посев, я дал знать половинщикам, чтоб и они принимались за работу. В самый ее разгар, проезжая окраиной луга, недалеко от одного из наемщиков я заметил, что он машет, делая знак, чтобы я остановился. Я задержал лошадь, и мужик пошел ко мне навстречу.
-- Что тебе надо? -- спросил я его.
-- Потрудитесь, батюшка, доехать до моей десятинки. Извольте посмотреть, что тут такое, -- продолжал мужик, когда мы остановились около его десятины, вдоль которой пролегали два или три следа, а пятая часть была значительно спутана.
-- Что ж мне, батюшка, с нею делать? Ведь вот это место ни сжать, ни скосить. Мы уж было зачали, да измучились.
-- Во-первых, ты говоришь вздор. Спутанная рожь, я вижу, недурна, и ее можно сжать. Да к чему ты меня привел сюда? Чем же я тебе могу пособить?
-- Мне, батюшка, очень обидно. Вот рядом тоже моя десятина; я про ту ничего не говорю, та цела, а эта извольте видеть! Больно обидно. Уж вы прибавьте что-нибудь за побои. Пастух сказывал, это ваши работники в ночном потоптали.
-- Ты прежде ее всю сожни и скоси, да сложи в копны. Видишь, немного остается. Вечером я буду тут проезжать, и тогда мы с тобой перетолкуем.
-- Слушаю, батюшка.
Действительно, я подъехал к этой десятине в то время, когда скашивались последние копны.
-- Ну что? сколько копен стало на ней? -- спросил я.
-- Да восьмнадцать копенок. Что ж, батюшка, положите что-нибудь.
-- За что же я тебе стану платить? Я с тебя ничего не полагаю за то, что смотрел за вашими десятинами так же, как за своими, все лето. И хвастать мне этим нельзя. Зная, что хлеб испольный, я берег столько же свое, как и твое, а если грех случился над нашим общим хлебом, то грех пополам: мы терпим убыток пополам.
-- Да мне-то уж больно обидно, батюшка! Скотинка-то твоя, и твои рабочие побили хлебушка. Ведь я его год ждал.
-- Разве я меньше ждал? Подумай, чего ты у меня требуешь. Нашу общую с тобою десятину потоптали рабочие, потоптали, как оказывается, не больно ей во вред. Ты видишь, рядом с твоими десятинами у меня в целом ярусе стало не по восьмнадцати, а только по одиннадцати копен, и за это ты с меня же хочешь взять деньги. Ты говоришь, что твоя работа пропала. Изволь, я тебе заплачу за твои семена и за работу, а ты отдай мне весь хлеб.
-- Нет, как можно!
-- Не то выбирай любую из моих десятин. Там одиннадцать копен, а у тебя восьмнадцать.
-- Да ведь эта какая десятина-то! Это новь. Мне ее-то уж больно жалко. Вам, батюшка, следует за побой выворотить с твоих работников.
-- Как же я с них стану выворачивать? Уговору у нас такого не было, и теперь я не в силах этого сделать.
-- Ты, батюшка, скрути-ка их хорошенько, так они духом виноватого найдут. Ты их во как скрути, -- прибавил мужик, сжимая свой кулак, -- чтоб из них, подлецов, сок потек.
-- Значит, ты хочешь, чтобы я судом с них требовал уплаты за побой. Но я на них не ищу, а если ты такой ретивый и добрый человек, что желаешь у нас порядки завести, ступай, проси на них. Я от себя дам восьмнадцать серебром на хлопоты.
-- Нет, кормилец, лучше вся десятина пропадай, чем по судам за нею ходить. А вы их сами прикрутите, так небось! Что на них глядеть-то? Мошенники, только деньги брать, а хозяйского добра не жалко!
Убедясь окончательно в невозможности вразумить мужика, я переменил тон и объявил, что если он не согласен ни на одну из предлагаемых мною сделок, то ничего не получит.
Тем дело и кончилось, что не помешало тому же крестьянину позднею осенью возобновить свою попытку сорвать с меня хотя что-нибудь. Он приходил опять толковать о том же и так же безуспешно. Пробуют.
Выше я упомянул о возке зернового хлеба на рынок, в противоположность с возкою песку; теперь скажу об этом предмете несколько слов. Осенью я запродал часть ржи орловскому купцу, обязавшись доставить хлеб к известному сроку. Прослышав, что мне нужны подводы, окрестные крестьяне с разных сторон частенько приходили ко мне наниматься за тридцатипятиверстное расстояние. Первый запросил с меня неслыханную цену 60 копеек серебром с четверти, то есть около 8 копеек с пуда. Я не давал ему и половины, и он уехал. Но ни странно ли, что мужики, приезжавшие вслед затем из совершенно других местностей, затвердили те же 60 копеек?
Вечное "как люди так и мы" у них не только переходит из уст в уста, но, кажется, разлито в воздухе. Была единственная надежда на Алексея-плотника, простоявшего у меня с артелью все лето. Он заблаговременно объявил мне, что не только пришлет подвод шесть своих, но соберет еще охотников в своей деревне. Не дороги мне были его шесть подвод, а нужен был его пример. Я знал, что, повези он на шестерне хотя по три копейки с пуда, все повезут по той же цене. Дорожить двумя-тремя лишними рублями он не мог, получая у меня, по душе, многое без ряда. Но и тут я ошибся, -- и он стал дожидаться каких-то людей. Наконец снег выпал, и охотников по назначенной мною цене, даже с уступкой, явилось много.