Снова едем на Тим. — Мировой посредник С. С. Клушин. — Разверстание с крестьянами. — Мировая с Б-ым. — Возвращение домой. — Ночлег в деревне. — Письма. — Снова в Москву. — По дороге заезжаем в Спасское. — Поездка в Петербург к В. П. Боткину. — Возвращение в Степановку. — Анна Семеновна Белокопытова. — Приезд Тургеневых к нам.
С окончанием озимого посева и молотьбы в Степановке необходимо было позаботиться о тех недоделках, которые постоянно оставались в делах брата Петруши. Надо было подумать о разверстании с тимскими крестьянами, как о деле первой важности во всяком населенном имении.
На этот раз без Василия Петровича мы отправились туда с женою в небольшой коляске на своих лошадях, с тем же, поваром Михайлой на козлах причем приходилось не только кормить, но и ночевать дорогой на расстоянии 90 верст.
На Тиму, согласно цели поездки, я должен был ехать за 12 верст знакомиться с местным мировым посредником, Сергеем Семеновичем Клушиным. Не могу без душевного умиления вспомнить этого вполне русского и вполне прекрасного человека. Не удивительно, что такое трудно исполнимое дело скоро и блистательно окончено руками таких образцовых людей. Я застал Сергея Семеновича в его кабинете, а затем, когда мы успели более познакомиться, он все в том же парусинном костюме, доставлявшем прохладу его шарообразному телу, провел меня в большую залу, служившую вместе и гостиной, и представил своей матери старушке. Видно было, что прекрасный дом и другие немногочисленные постройки окончены недавно, и Сергей Сергеевич рассказывал, как он, но обладая большими средствами, в течение шести лет готовил строительный материал и исподволь производил постройку. Зато все было сделано обдуманно и выгодно, начиная с камерного отопления соломой и кончая прекрасными рамами и дверями.
Свой архитектурный талант Сергей Семенович, между прочим, проявил и на приходской церкви, в которой состоял церковным старостой и мимо которой мне каждый раз приходилось проезжать к нему. Он, не трогая каменного купола храма, переложил его весь, значительно увеличив размеры. По делам мне неоднократно приходилось бывать у Сергея Семеновича, даже в дни, когда он по службе уезжал в Дивны, и я оставался с глазу на глаз с его добрейшей матерью, боготворившей его. В один из таких приездов она расположилась в кресле у самой стеклянной двери на террасу, с которой через лужайку виднелся пчельник и прекрасная липовая аллея. Мать и сын так привыкли к своим пчелам, что ограничивались равнодушными замечаниями, что пчелы не кусают. И действительно, хотя мне случалось сидеть на террасе даже в обществе гостей, — я никогда ре слыхал, чтобы пчелы кого-либо укусили. На этот раз я спросил у старушки, что значат многочисленные белые свертки салфеток на клумбах перед террасой, — и получил в ответ, что она ежедневно завертывает георгины на случай утренних морозов.
— Сергей Семенович, заметила она, просил вас откушать, и право так совестно заставлять вас ждать; но он не такой человек, чтобы тратить время по пустому: должно быть дела задержали. Да и проедет он из Ливен 25 верст не более двух часов; он, вы знаете, охотник до хороших лошадей и по здешнему ездит всегда с тремя колокольчиками на дуге.
— Как не знать! я даже знаю, что они с братом моим давнишние приятель, и что он подбирал себе у брата пристяжных из кровных верховых. Рассказывал он мне, как он лечил одну из прежних пристяжных от норова.
— Как же, как же, перебила меня старушка: заноровилась как то у него пристяжная среди поля. Он и послал кучера на другой пристяжной в деревню раздобыться колом. Забили они этот кол утром да и привязали пристяжную и продержали до самого вечера без корма. С той поры норов как рукой сняло.
— Да, заметил я, такие вещи можно только делать с терпением Сергея Семеновича и с его страстью к лошадям.
Долго еще разговаривали мы со старушкой, отрывавшей по временам глаза от чулка, чтобы бросить взор в стеклянную дверь. Вдруг она вскочила с кресла и, как свеча вытянувшись во весь свой небольшой рост, восторженно крикнула: «Сергей Семенович! Кушать!» прибавила она по адресу старого слуги.
Как я ни старался вслушиваться, я в течении пяти минут не мог расслушать ни малейшего звука. Но не ошиблось любящее ухо матери: через некоторое время услыхал и я малинкой звон трех колокольчиков.
— Меня то задержали, сказал входящий Сергей Семенович, а вот вы то, маменька, и себя, и гостя истомили понапрасну.
— Ну уж извини Сергей Семенович! без тебя бы мне и обед не в обед.
— Да будет вам, маменька, отвечал Сергей Семенович, целуя дрожащую руку старушки (он всегда говорил «будет» вместо «довольно»).
Единственный раз в жизни мне пришлось видеть до того дрожащие руки, что старушка, черпая суп правой рукою, придерживала ее левой, чтобы бульон не расплескался дорогой до рта.
Благодаря спокойным приемам Сергея Семеновича, разверстание с крестьянами было окончено в один его приезд. «Крестьяне ваши жалуются, сказал Сергей Семенович, что в их наделе весною две десятины засыпает песком и просят о прирезке им сверх надела еще двух десятин. Поедемте посмотреть, что это за песчаный перенос».
По указанию сельского старосты и выборных, мы увидали песчаную гривку, шириною не более двух аршин, едва заметно желтеющую по огородному чернозему. Конечно, я ничего не возражал при крестьянах, но, вернувшись домой, не мог не сказать Сергею Семеновичу, что со стороны крестьян это очевидная прижимка для получения лишнего.
— Хе-хе-хе! захихикал Сергей Семенович, заметив мое волнение. — Да уж будет вам, будет! Где уж на свете эта абсолютная правда? Ну, конечно, придирка. Да плюньте вы на эти две десятины, и сейчас кончим все дело.
Через несколько дней сделка по обоюдному соглашению была окончательно оформлена.
Вначале этого приезда противник мой по мельничному процессу Б- неоднократно приезжал ко мне с предложением мировой. Не справляясь даже с мнением нашего арендатора А-ва, я не раз предлагал В-ву четыре аршина четыре вершка на его плотине, вместо прежних четырех аршин двух с половиною вершков. Но он и слышать не хотел, повторяя: «помилуйте, 12 вершков то мои неотъемлемые». — А когда я в совещаниях с А-вым только заикался о предоставлении Б-ву восьми вершков, А-в вопил, что тогда надо бросить мельницу и бежать. Однажды когда, по разверстании с крестьянами, мы собирались уже в Степановку, появился Б-в с теми же бесплодными толками.
— Не могу понять, сказал он, из-за чего мы с вами, Афан. Афан., судимся?
— Это вы, отвечал я, лучше меня знаете, так как желаете в пользу своей будущей крупчатки уничтожить мою, существующую десятки лет.
— Я ничего, отвечал Б-в, не желаю, а желаю только чтобы было «исправедливо». Ваша мельница пускай остается при своей воде; пустим ее на все поставы; а что затем из под всех колес в реку стечет, то мое.
— Если бы вы только этого хотели, отвечал я, то не тягались бы мы с вами по судам.
— А я больше ничего и не желаю, как чтобы было «исправедливо».
— Чего же справедливее! сказал я. — Вы знаете, под нашими наливными колесами печать. Пустим всю рабочую воду до этой печати, а затем отметим, сколько воды наберется при этом в конце рабочей канавы, на находящемся там столбе, и с этой метки вся вода в реке ваша.
— Помилуйте, возразил Б-в, — зачем же нам отмечать другой столб? Ведь вода везде ровна. Так уж будем набирать мою воду с того столба, что под вашими колесами, а не с того, что в устьях рабочей канавы.
Разговаривая не раз с арендатором о падении рабочей воды, я припомнил, что на небольшом протяжении рабочей канавы в каких либо двухстах саженях вода в канаве для предупреждения засорения имеет вершка четыре склона, и что пустить Б-ва с водою по верхнюю печать значит дать ему ворваться в нашу рабочую канаву и тем лишить ее навеки возможности расчистки.
— Вы, Алексей Кузьмич, просите воды в реке, а присчитываете мою рабочую канаву и сами говорите, что все равно, — верхняя или нижняя печать. Уж если вы желаете справедливости, то будем метить с того места, где кончается моя вода и где начинается ваша.
— Ну пускай будет так. Давайте на этом кончать мировою, сказал Б-в.
— Ну в добрый час, сказал я, протягивая руку. Если вы твердо решились на этом покончить, то я сегодня же вечером поеду к Сергею Семеновичу и попрошу его в качестве посредника и человека настолько же хорошо известного вам, как и мне, Оформить нашу мировую и закрепить ее установлением законных знаков. Я сегодня же, вернувшись, дам вам знать, на какой день вызовет нас обоих Сергей Семенович для написания мирового акта.
— Слава тебе Господи, сказал Б-в, раскланиваясь, что на этом решили. По крайней мере будет «исправедливо».
Сергей Семенович просил нас приехать на другой день после обеда, обещав к тому времени написать черновую нашей мировой в буквальном смысле моих слов, для того чтобы, в случае одобрения проекта Алексеем Кузьмичем, писарь имел. время переписать его набело для наших подписей.
— Ну что, Алексей Кузьмич, сказал на другой день посредник входящему Б-ву. Хорошее дело, кажется, вы, господа, затеяли. Прислушайте, что я написал начерно и поправьте, если что найдете не так.
При чтении проекта Б-в все время говорил: так-с, так-с, совершенно «исправедливо». Но дойдя до печатей, он обратился к Клушину со словами: «Сергей Семенович, как вы полагаете, следует обозначать начало моей воды от первой или второй печати?»
— Я, тоненьким и жирным фальцетом захихикал Клушин, — я обязан скреплять общее ваше желание, выраженное с надлежащей ясностью; а уж советовать, извините, никому из вас не могу.
— Да как же таперича? начал Б-в.
Эта канитель начинала меня бесить, и я невольно проговорил: «видите, Алексей Кузьмич, а вчера еще по рукам ударили; а я-то от своих слов не отпираюсь».
— Да будет вам! перебил нас Сергей Семенович. — Коли уговорились, то надо писать; а не решились, оставимте дело.
— Ну да уж что ж! перебил В-в. Видно так тому делу и быть: прикажите переписывать.
— А мы с вами, господа, сказал Сергей Семенович, — покуда чайку попьем.
Часам к десяти мы еще раз прослушали и подписали переписанную в двух экземплярах мировую. Как я ни рвался довести дело до надлежащего конца, оказалось, что исполнить его невозможно было с желаемой скоростью. Посредник счел нужным вызвать из Ливен исправника, депутата от купечества, пригласить трех свидетелей дворян и трех купцов и даже священника. А так как для приведения в исполнение проекта необходимо было не только спустить пруд на мельнице Б-ва до осушения нашей рабочей канавы, но приходилось поджидать и необычайного набора воды в собственном нашем пруду и в запруде выше лежащей по реке мельницы Селиванова, то раньше недели окончить дело нечего было и думать. Тем временем сентябрь подходил к концу, и ночные холода стали сильно давать себя чувствовать; а наш дом вообще и спальня в частности при одиночных рамах были весьма плохою защитой от стужи. Приехали мы по теплой погоде в летних платьях, а тут приходилось еще на ночь завешивать окно от врывающегося ветра.
Однажды ночью, когда все уже шло к концу, дрожа от холода поднявшейся осенней бури, мы услыхали сильные удары в стеклянную раму балконной двери. Выйдя наскоро из мрака в полусвет, я за стеклами различил огромный силуэт и на вопрос: «кто там?» — узнал голос нашего арендатора. Впустив его в заду, я спросил, — что ему нужно?
— У меня на плотине вода набрана по самые края, а при этой страшной буре ветер с верховья плещет водной через заставки. Я пришел просить у вас позволения спустить воду, а то плотина не выдержит, и мы разорим и свою, и В-векую плотину. А я до света пошлю Сергею Семеновичу донесение о случившемся.
Конечно, приведение в исполнение мировой было по необходимости отложено еще на два дня. Наконец, к полудню назначенного дня все вызванные к ее исполнению явились на Лимскую мельницу, и во избежание всяких недоразумений и подозрений положено было, чтобы мы с В-вым стояли при спуске воды на все наши поставы, наблюдая, чтобы набравшийся с колес слой воды не превысил находящейся под колесами казенной печати, и когда вода подымется до печати, то человек, по нашему общему с Б-вым соглашению, должен выстрелом из ружья родить знак посреднику, ожидающему с депутатами от купечества и с понятыми у нижнего столба, чтобы отметить высоту пришедшей туда из под колес воды. Пока мы шли с Б-вым к рабочим заставкам, он не без иронии передавал событие запрошлой ночи. «Спустил я по приказанию посредника всю воду, и вдруг в полночь, откуда ни возьмись, вода стала прибывать и прибывать. Думаю, да что же, Господи, это за чудо такое? И невдомек, что это Николай Иванович делает репетицию. Ведь на театре никогда не бывает представления без репетиции».
Мы приказали открыть заставки, и бросившаяся с силой на колеса вода стала быстро подниматься. Вот она подошла к печати, дошла до ее половины, затопила ее и стала подниматься все выше.
— Алексей Кузьмич, пора стрелять!
— Помилуйте, еще одну секунду!
— Вам то хорошо, возражал я, говорить про секунды, а печать то уж на четверть в воде.
— Ну, так и быть, стреляй! крикнул Б-в ружейнику, и вслед за выстрелом нам уже оставалось ожидать результатов наблюдений и действий посредника с понятыми. Через полчаса я увидал их идущими от устья канавы с Сергеем Семеновичем во главе шествия. Не смотря на свою полноту и одышку, он был бледен, как мертвец.
— Ну, сказал он, подходя ко мне: в силу Формального условия вы имеете право требовать буквального его исполнения и остановиться на его результатах; но я должен вам сказать, что ваш противник будет окончательно разоренный человек, ибо, не взирая на лишки, допущенные вами у верхней печати, вода в минуту выстрела едва докатилась к самой пятке нижнего столба не плотнее картонного листа. Мы не предвидели этого обстоятельства; но я решаюсь просить вас отложить исполнение мировой до завтра и тогда уже отмечать высоту воды на нижнем столбе, только когда она выравняется по всей рабочей канаве.
Я с охотою согласился на такую уступку, и так как время было еще не позднее, то ливенские купцы отправились на обед к Б-ву, а ближайшие помещики по домам. Зато Сергей Семенович предупредил, что на завтра дело протянется долго, ибо придется набирать и весь Б-кий пруд и забить в нем сваю с печатью для обозначения обязательной для Б-ва высоты воды. На таком основании на следующий день, не взирая на заботу, сосредоточенную на предстоящей в судьбе мельницы, нам с женой необходимо было подумать, как вечером накормить двенадцать человек, вынужденных по нашему делу провести на ветре и холоде целый день. На этот раз результатом нашей экспертизы оказалось, что вода в нашей рабочей канаве, предоставленная своему естественному течению, стала в устьях как раз в половину печати, поставленной при первоначальном определении прав нашей мельницы, защита которых составляла всю сущность процесса; но зато долго пришлось дожидаться полного набора воды на плотине Б-ва, согласно условию. Когда, просидев над водою до совершенной темноты, мы забили при всех депутатах и свидетелях окончательную сваю, причем Б-ву вышло четыре аршина три вершка, вместо предлагаемых мною ему неоднократно четырех вершков, — и прибыли в наш дом, я был изумлен ярко освещенным столом, накрытым на двенадцать приборов. Я только позднее узнал, что милейшая старушка Клушина снабдила нас всем необходимым, начиная с кухонной и столовой посуды, белья и серебра до огурцов мастерского засола. Недостаток шандалов был заменен бутылками, завернутыми в бумагу с бумажными розетками наверху. Как при общей подписи акта исполнения мировой. мы все, начиная с посредника, усердно ни просили нашего арендатора А-ва кончить и с своей стороны мировою, отказываясь от всяких по этому делу претензий, он согласия на мир не заявил и десятки раз, складывая пальцы как бы для писания, повторял: «мамаша не приказала брать в руки пера-с, а то нашему брату придется идти с медною посудою». — Так что наконец посредник спросил: «да что это вы, Николай Иванович, все медную посуду поминаете?»
— Нет-с, это так по нашему: значит крест да пуговицы.
Можно вообразить, с каким восторгом мы на другой день пустились обратно в Степановку. Но не так весело пришлось продолжать начатой путь. Уже с места, где мы кормили лошадей, хмурая с утра погода превратилась в проливной дождик, так что по невылазной грязи мы, ночью, добившись до деревни ночлега, рады были найти пустую холодную избу для нас и навес для коляски и лошадей. Хозяева натаскали нам на лавки полусухой соломы и заверили, что у них исправный самовар. Пожалев измокшего до костей повара, мы не послали его в коляску за нашим небольшим складным самоваром, а удовольствовались хозяйским. Не успели мы еще дождаться последнего, как уже стали чувствовать нападение беспощадных блохе, видимо обрадовавшихся свежим пришельцам. Раздеться в избе не было возможности по причине холода; сидеть или лежать было тоже невозможно по причине незримых мучителей. Когда внесли самовар, мы предались чаепитию, в надежде хотя сколько-нибудь отогреться, но не успел я еще докончить своего стакана, как почувствовал небывалую у меня резь в желудке; я догадался, что мы отравлены нелуженым и покрывшимся медянкой самоваром. Между тем я боялся сообщить об этом открытии жене, а только просил ее не допивать этого мутного чаю.
— Ах, помилуй, отвечала она, — я так рада хотя чем-нибудь согреться.
Уступив наконец настоятельным моим просьбам, она вскоре стала жаловаться на боль в желудке. Конечно, в этой пустой и холодной избе в непроглядную ночь под проливным дождем, хлеставшим в небольшое оконце, мне не трудно было понять всю нашу беспомощность Если мы сильно отравлены, приходилось ожидать мучительной смерти. Но через час наши боли стали униматься, и я всю ночь не мог присесть и проходил взад и вперед на тесном пространстве. К счастию, с нами оказалась банка персидской ромашки, и я уже к рассвету высыпал половину ее себе за пазуху. Хотя мучения и не прекратились, но заметно унялись. При первом появлении рассвета, мы отправились в последний 35-ти верстный переезд до Степановки, и тут после грязи наступила едва ли не худшая беда в виде пронзительного ветра с морозом, с каждым шагом все более превращавшим изрытую дорогу в мучительные колчи. Но как всему бывает конец, и мы часам к 12-ти добрались до своего крыльца, и первым моим воплем было: «белья и кофею!»
Очнувшись, я принялся за чтение полученных в наше отсутствие писем.
В. П. Боткин писал:
19 сентября 1864 г.
С.-Петербург.
Прежде всего скажу тебе, что я отложил свою поездку в Берлин и остаюсь здесь. Устройство квартиры требует таких хлопот и внимания, что нельзя гоняться за двумя зайцами. Надобно выбирать которого-нибудь одного и покончить с ним. Я выбрал то, что у меня перед носом, т. е. квартиру и хочу с нею покончить. Притом свой глаз необходим во всем, а я терпеть не могу полумер и не конча одного браться за другое. Легко сказать: я найму квартиру и устрою ее; но сделать это не легко и требует внимания и осмотрительности. Да и я сталь покойнее, когда решился не ехать. Я решился в комнату, назначаемую для тебя, положить ковер во весь пол, чтобы охранить тебя от всякого холода; притом у меня маленькая мысль, что может быть вздумает приехать Маша, и так буден для нее удобнее. Да, возни и хлопот и беготни очень много, но я и теперь уже ощущаю неиспытанное до сих пор удовольствие иметь свой угоде, свое гнездо, иметь свои вещи около себя, знать где что найти и не терпеть от беспрестанных перевозов и переносов. Дмитрий был для меня большою подмогою, он оказался человеком осмотрительным и старательным и умеющим все сделать и при этом не белоручкой, которых я терпеть не могу. Я уже переехал, хотя из заказанной мною мебели ничего не готово, но перевезенной из Москвы мебели для меня достаточно: есть на чем спать, есть столь и на первую обстановку довольно. Дней через десять, надеюсь, все будет устроено. Дома я еще не обедал, но и это, надеюсь, будет удовлетворительно. Сегодня накладывают ковры. Квартирой вообще я доволен. Жаль, что Б-ие уезжают на зиму: они добрые и хорошие люди, простые и тихие. Дело твое поступило на консультацию, но результат неизвестен. На этой неделе узнаю и напишу.
24 сентября.
Вчера справлялся о деле; но оно еще не поступило к министру. Все еще остается во мраке неизвестности.
29 сентября.
Все эти дни я прохворал и не выходил, и, к счастию, простуда сосредоточилась в насморке. Сегодня опять думал было отправиться за справками, как раздается звонок и входит М-в, которому вчера С-ий сказал, что дело наконец было им прочтено, и что он даль мнение, несогласное с мнением П-ва, и что он считает твою сторону вполне справедливою. В прошлую пятницу я сам спрашивал С-ого, но тогда он еще не читал дела. Такая приятная весть меня обрадовала несказанно; С-ий думает даже, что с его мнением согласится П-в; во всяком случае, если, в случае его несогласия, дело должно будет поступить в Госуд. Совет, то министр, давший о нем свое мнение, будет защищать его. Я от вас не имею до сих пор писем. Надеюсь, что ты дождешься известия, прежде нежели начать разговоры с Б-вым, который, узнавши о решении, будет как нельзя сговорчивее. Радость моя так велика, что я не в силах этого выразить. Ваш В. Боткин.
30 сентября 1864 года.
Петербург.
Вчера М-в и я отправили к тебе по письму, извещая, что мнение консультации состоялось в твою пользу. Вчера в клубе после обеда я говорил об этом со С-им, и он просил меня написать тебе об этом и уведомить тебя дней через 10 или через две недели, а то противная сторона тотчас бросится действовать. В виду мнения, поданного министром, имеется между прочим склонить обер-прокурора и сенаторов согласиться с этим мнением, чтобы не пускать дела в Государственный Совет, потому что это новая возня, не слишком приятная также ч для министра юстиции. Вот почему чрезвычайно желательно и необходимо, чтобы известие о решении консультации дошло до Б-ва не ранее двух недель, и вообще, чтобы ранее двух недель ты об этом не извещал ни А-ва, ни кого-либо другого, через кого может эта весть сделаться известною. Подержи ее про себя: довольно, что оба вы, Миша и ты, — будете знать, и что вам будет это приятно. Пожалуйста исполни это непременно. Не знаю, в чем именно состоит мнение консультации, и куда, по какому направлению отсылают они дело; для меня довольно было узнать, что министр считает твою сторону совершенно правою. Обнимаю вас от всего сердца. От тебя не получал ни одного письма после первого, написанного из Степановки. Какие у вас цены на хлеб? Ваш В. Боткин.
Весною, при свидании со Львом Николаевичем, мы решились на заглазный промен, только основываясь на ненужности для нас меняемых вещей. Я обещал переслать ему через Борисова в Никольское 4-х летнего жеребчика, а он — выслать туда сеялку, которую он бросил употреблять. По поводу этого промена, Л. Толстой писал от 7 октября 1864 года из Самарского имения:
Мы с вами условились, любезный Афанасий Афанасьевич, разменяться. 20-го Борисов сказал мне, что, рассчитывая на мою неаккуратность, вы ему сказали, что пришлете 25-го. Я посмеялся вашей предусмотрительности и что же? — сеялка была в Никольском 24-го, и с вечера я, довольный собою, сказал управляющему послать ее к Борисову. Оказывается, что он забыл, и только нынче 7-го октября я узнал, что она не отослана. Виновата в этом судьба. Мы нынче уезжаем домой и не знаем, как доберемся до счастливого Ясного. Мои все здоровы и веселы и любят вас и помнят, чего и вам с Марьей Петровной желаю. Весною жду вас к себе. Мы постараемся, как ни трудно это, быть Москвой. Л. Толстой.
Письмо Боткина:
4 ноября 1864 года.
С.-Петербург.
Давно уже не писал я к вам, милые друзья, зная, что вы на Тиму. Теперь получил от вас письмо из Степановки. В этот промежуток времени ты совершил весьма важное дело — мировую с Б-вым. Для меня важно то, что ты доволен всем, Мари также. Что касается до меня, то мне не верится, чтобы дело можно было считать поконченным, и чтобы мельница твоя была вполне ограждена. Ну да тогда видно будет, а пока худой мир лучше доброй ссоры. Итак, я живу себе в Питере на своей новой квартире с тем же Дмитрием, которым я очень доволен, и поджидаю вас. Но я до сих пор не знаю, приедет ли сюда Маша? Неудобств бояться нечего, мы в первый год жили летом в Степановке, вероятно, с гораздо меньшими удобствами, нежели те, которые имеются у меня на квартире. Экипаж у меня есть: я уже нанял лошадей помесячно; обед будут нам носить из Английского клуба, где, как ты знаешь, обед отличный. Поживем вместе в тесноте, лишь бы не в обиде. Только я бы просил вас не оставаться долго в Степановке, а приехать сюда в конце ноября, одним словом, чем скорее, тем лучше. В январе хотел приехать Тургенев, перед его приездом ты можешь свезти Машу в Москву, где она проведет с месяц очень приятно, а сам вернешься сюда. Вот каков мой проект, не знаю, будет ли он одобрен вами. Мой совет: остановиться Маше у Мити, где ей во всех отношениях будет и приятно, и удобно. Вуду ждать на это вашего ответа. Ваш В. Боткин. P. S. Совсем было забыл написать вам о моей просьбе: сделайте милость, пошлите к Барыкову попросить у него его табаку, из которого ты сделала мне несколько папиросок. Мне этот табак кажется несравненно лучше всякого. Попросите у него по крайней мере Фунт. Сделайте милость! Я уже искал здесь нечто подобное, но здесь нет ничего, кроме турецкого или очень легкого. Не забудьте заплатить ему, если надо. В. Боткин.
Последняя приписка Боткина заставляет меня вернуться несколько назад. Принимая к сердцу некоторые мои земледельческие нововведения, как например, пленяясь обширным укосом клевера, из которого, нагибаясь, сам выбирал побеги полыни, Боткин носился с мыслью купить по близости имение, вероятно, в намерении передать его нам. А так как со времени эмансипации, людей, желающих продать имение, оказалось много, то и мы в свою очередь однажды были изумлены приездом близкого, но совершенно нам незнакомого соседа Барыкова, о котором слыхали только, как о замечательном сельском хозяине. Подкатил он под крыльцо в плетеной на польский манер бричке, запряженной гнедою четверкою превосходных шестивершковых заводских маток. В гостиную, а оттуда на балкон, где сидел Василий Петрович, Барыков, седой, но еще бодрый, вошел в суконной венгерке с бранденбурами, что однако не мешало приемам человека, видимо привыкшего жить в порядочном обществе. Он ловко свел разговор на «Письма об Испании», заговорил о том, что насаженные нами деревца имеют здоровый вид, и о том, как в нашей безлесной стороне трудно добывать деревья для посадки, если не посылать в НовосельскиЙ уезд, в Меховое Шатилова. Уезжая, он любезно пригласил Вас. Петр. и меня побывать у него в соседнем имении на берегу Неручи, под названием «Гремучий ключ». На другой или на третий день после этого мы воспользовались приглашением и отправились верст за 14. Подъехали мы в крыльцу каменного дома, имевшего и снаружи, и снутри вид старинного аббатства. Кругом дома в значительном расстоянии была расположена каменная усадьба, в виде конного и скотного дворов, амбаров и служб. Но видно, все это поддерживалось в целях солидности, без всяких претензий на красоту. Подвижной старик хозяин принял нас чрезвычайно радушно в кабинете, имевшем вид капеллы аббатства. Когда Барыков заметил внимание, с каким я рассматривал резную стену кабинета, вероятно, отделявшую его спальню, он сказал: «это ведь у меня все свои резчики; у меня, начиная с первоклассных кузнецов и слесарей до краснодеревщиков, все свое. Я люблю во всем порядок и успел уже наделить крестьян землею, состоящей из неразрывной полосы, непосредственно прилегающей к правому берегу реки Неручи. Эта полоса в свою очередь состоит из трех продольных полос, соответствующих трем экономическим полям. Затем, посредством поперечных нарезок, каждому двору выделена соответственная вырезка в трех полях с одинаковым правом на водопой. Вспомните, что все это мною сделано еще до освобождения крестьян».
— Как это вы, Федор Иванович, спросил Боткин, при строго-охранительном характере всей вашей деятельности, выписываете такой красный журнал? При этом Боткин указал на лежащий перед ним на столе «Современник».
— Да разве он красный? воскликнул Барыков, — я усердно читаю его от доски до доски и этого не замечал.
— В настоящее время это самый красный, отвечал Боткин.
— Ах он, свинья! воскликнул Барыков, швырнув под стол «Современник».
Чтобы показать нам свое хозяйство, Барыков повел нас в насаженный им на песчаном берегу хвойный лес. Эти ели и сосны, давно переросшие строевой возраст, могли своим видом вполне вознаграждать труд и терпение хозяина. Это же могло относиться и к остальной части рощи и сада, где на каждом шагу заметно было присутствие опытной руки любителя.
— Теперь позвольте повязать вам замечательный источник, давший название всему селению, сказал Барыков.
Спустившись из рощи в небольшое ущелье, мы увидали по широкому желобу быстро текущую струю воды, падающую с 2-х аршинной высоты с громким плеском на каменную плиту. Это по сей день не только гремучий, но и совершенно чистый и холодный ключ.
— Какой это прекрасный табак вы курите? спросил Боткин.
— Это табак с моего огорода и собственного приготовления. Позвольте вам дать пригоршню для пробы.
Не стану утверждать, что к изысканной любезности Барыкова к Василию Петровичу примешивалось отчасти желание продать ему «Гремучий ключ». Помнится, что когда дома жена моя приготовила несколько папирос Василию Петровичу из крепкого Барыковского табаку, Боткин отозвался о них с похвалою.
Конечно, сейчас по получении Боткинского письма, я обратился с просьбою к Барыкову, — любезно уступить хотя Фунт табаку, какого Боткин достать в Петербурге не мог.
На это Барыков отвечал:
«Не имея в экономии продажного табаку, я очень горжусь предпочтением, оказываемым ему Василием Петровичем, которому прошу препроводить прилагаемых при этом четыре фунта; но так как у меня правило, что берущий табак обязан в то же время получить из моего питомника известное число деревьев, то вместе с сим прошу принять от меня 50 елок, простых и веймутовых сосен и лиственница».
Все эти подарки Барыкова со временем великолепно разрослись в Степановке, по аллее, ведущей к роще.
Письмо Л. Толстого:
17 ноября 1864.
Жду я и жена вас и Марью Петровну к 20-му. Неудобства к 20-му никакого не предвидится, а предвидится только великое удовольствие от вашего приезда. Так и велела сказать жена Марье Петровне. Интересен мне очень « Заяц». Посмотрим, в состоянии ли будет все понять хотя не мой Сережа, а плетней мальчик. Еще интереснее велосипед {Я придумывал неудавшийся велосипед.}. Из вашего письма вижу, что вы бодры и весело деятельны. И я вам завидую. Я тоскую и ничего не пишу, а работаю мучительно. Вы не можете себе представить, как мне трудна эта предварительная работа глубокой пахоты того поля, на котором я принужден сеять. Обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения, очень большого, и обдумать миллионы возможных сочетаний, для того чтобы выбрать из них 1/1000000 — ужасно трудно. И этим я занят/ Попался мне на днях Беранже последний том. И я нашел там новое для меня: «Le bonheur». Я надеюсь, что вы его переведете. Тоскую тоже от погоды. Дома же у меня все прекрасно, все здоровы. До свидания. Ваш. Л. Толстой.
От Боткина:
С.-Петербург.
18 ноября 1864.
Сегодня получил для тебя письмо от Тургенева, которое при сем посылаю. Твое последнее письмо оставило меня в тревоге касательно твоей лихорадки. Вот с этой точки зрения мой взгляд на Степановку и вообще на деревню, — ее ладится с моими симпатиями к ней. Надеюсь, что ты получил мои письма, которые писал я уже около двух недель, и в которых взываю о вашем приезде сюда. Между тем Тургенев, возвестив, что он приедет сюда в январе, теперь, кажется, оставил это намерение; по крайней мере вот уже два письма я получил от него, и он ни слова более не упоминает о своем намерении приехать. Боже мой! какая дряблость, какое отсутствие всякого стержня, какая бедная усталость обнаруживается в письме, которое я посылаю. Итак, буду ждать от вас известия о вашем выезде, если только твоя лихорадка не представляет ничего серьезного. Вчера С-ий говорил мне, что от посредника ливонского уезда, Клушина, прислана бумага, извещающая о мировом. Но эта бумага вовсе не следует к нему, а в сенат, ибо министр юстиции не есть какой либо суд или присутственное место. Он об этом, кажется, уже отвечал Клушину. Ваш В. Боткин.
От Тургенева:
Париж.
10 ноября 1864.
Нет, думаю я, эдак нельзя. Нельзя не писать да не писать к старому приятелю, не смотря на то, что он к тебе написал дважды. Да; но куда к нему адресоваться? Где он теперь? — В Москве, в Петербурге, в Отепановке, на реке Тиме? И сам ты где находишься? В спальне гувернантки твоей дочери, в крохотной: квартирке, в Париже, куда ты прискакал на несколько дней из Бадена! И теперь полночь, и на дворе скрипит и бормочет осенний дождь, и где-то в отдаленьи пьяный ревет… И притом что ты ему скажешь, этому старому приятелю? Что ты толстеешь, сопишь, холодеешь, ничего не делаешь, да и мало интересуешься наконец всем, что творится на земном шаре? Разве все это старому приятелю не известно? Да, но все-таки, пока живешь, нельзя не давать о себе вести, нельзя и не желать узнать, что, мол, делают другие, товарищи-бурлаки, впряженные в ту же лямку. Согласен: ну вот я и даю весть, ну вот я и стараюсь узнать, что поделывает товарищ-бурлак. Все так; но к чему цинизм тона и даже некоторая неопрятность выражения? Благо бы ты начитался новейших продуктов отечественной литературы; но ведь до тебя о ней доходят только редкие слухи, в виде внезапных отрыжек. А тут кстати Кожанчиков по поводу книжной торговли пишет, что омерзению русской публики к русской литературе нет границ, что денег ни у кого нет, и что всякие дела совершенно стали. Денег нет, а ты строишь себе в Бадене дом во вкусе Лудовика XIII-го и явно намереваешься провести остаток дней своих в этом здании! Да, конечно; и я даже надеюсь, что старые приятели когда-нибудь завернут ко мне, и достанется мне на долю великое удовольствие подчивать их киршвассером и аффенталером, — все это в том предположении, что вся штука не лопнет, и дом во вкусе Лудовика XIII-го не окажется преждевременной развалиной. А было бы жаль; потому что, надо сознаться, хорошо живется в Бадене: милые люди, милая природа, охота славная… Но однако как ты неправильно и беспорядочно пишешь, точно лирический поэт, у которого сосет под ложечкой. Ты пьян что ли? Нет, но мне спать хочется. А потому спешу второпях заявить, что я дней через пять возвращаюсь в Баден, что мне надо туда писать, что я старого приятеля лобызаю в уста сахарные и в нос сизый и низко кланяюсь его жене. Vanitas vanitatum! Ив. Тургенев.
Баден-Баден.
28 ноября 1864.
Любезнейший Афан. Афан., вчера, вернувшись из Парижа, куда я ездил дней на десять, я нашел здесь ваше письмо из Степановки с стихотворением на мое имя. Нечего и говорить, что печатание этого стихотворения ничего кроме удовольствия мне доставить не может. Но в нем есть один жестокий стишок, который нужно исправить: «В телесных н е дугах животворящий ключ»… по-русски говорится: нед_у_гах, а н е дуги отзываются чем-то очень семинарским, вроде д_о_быча. Есть еще два маленьких пятнышка: отчего « твой вздох» не долетает? — Во-первых, я здесь не вздыхаю; а во-вторых, — этот стих не вытекает из предыдущего. Потом почему: лишь здесь? Стало быть надо понять, что только в Степановке вы желаете умереть, а в других местах желаете больше жить? — В таком случае всем почитателям вашего таланта следует молить судьбу, чтобы она разлучила вас со Степановкой? — Но это сущие мелочи, а все стихотворение очень мило и кроме того обрадовало меня известием, что у вас деревья разрослись «зеленым хороводом». Также очень приятно было узнать, что ваш процесс кончился мировою. Я написал вам на днях довольно сумасбродное письмо на имя Василия Великого, или Блаженного, или Блажного, проживающего в Питере на Караванной улице. Получили ли вы его? Черкните в ответ строчки две: я хотя и очень и телом, и душой отстал от России, но русские старые друзья остались мне дороги по-прежнему. Сегодняшнее письмо я адресую в Москву для большей верности. Поклонитесь от меня вашей милой жене — я здесь останусь до 8 января. Дружески жму вам руку. Ив. Тургенев.
Толстой писал в конце ноября 1864 г:
Все сбиваюсь, сбиваюсь писать вам, любезный друг Афанасий Афанасьевич и откладываю, оттого что хочется много написать. А кроме многого надо написать малое нужное. Бот что: получив ваше письмо, мы ахнули. Вот как он хорошо про собачий воротник, проеденный молью, говорит {Когда-то Толстые смеялись моему шуточному изображению приезда небогатых помещиков в театр с лакеем, у которого собачий воротник на ливрее, очевидно, сильно пострадал от моли.}, а едет таки в Москву. Я, как более опытный человек, не удивился и не ахнул. Одно, что нас обоих занимает. это то, когда вы едете в Москву? и главное когда вы будете у нас? Надеемся, что поездка в Москву не изменит плана погостить у нас. Мы вас обоих еще раз оба очень об этом просим. Мы сами едем в Москву после праздников, т. е. в половине января и пробудем до Февраля. Когда же вы будете у нас: до или после? Пожалуйста напишите. Что вы поделываете? Как хозяйство? Не пишете ли что? У нас все хорошо. Дети и жена здоровы. Хозяйством я перед вами похвастаюсь, когда вы приедете. И я довольно много написал нынешнюю осень своего романа. «Ars longa vita brevis», — думаю я всякий день. Коли можно бы было успеть 1/100 долю исполнить того, что понимаешь, но выходит только 1/10000 часть. Все-таки это сознание, что могу, — составляет счастье нашего брата. Вы знаете это чувство. Я нынешний год с особенною силой его испытываю. Ну и прощайте! Обнимаю вас, кланяюсь вашей жене. Напишите же пожалуйста, когда наверное вы будете у нас. Мы хотим вас поместить получше, чтобы вы подольше у нас погостили. Не говорите: ничего не нужное и т. п. — вы лишите нас огромного удовольствия, на которое мы с осени рассчитывали, — подольше побыть с вами. У нас теперь гости: сестра с дочерьми, на праздник приедут Д-ы и Феты, и всем будет хорошо, ежели вы напишите наверное. Л. Толстой.
Тем временем Дмитрий Петрович Боткин, окончательно устроившийся в своем доме у Покровских ворот, не переставал самым радушным образом подзывать нас на зиму к себе, и, конечно, дом таких беззаветно дружественных людей представлял нам московскую жизнь в еще более приятном свете. Не успела зима запорошить снежком травки большой грунтовой дороги, как мы, по примеру прошлых лет, нагрузили свою кибитку и весело тронулись в путь до Новоселок, но были наказаны за свое нетерпение. По травке доехать было можно, но по морозному шоссе нечего было и думать ехать до нового снега. В томительном ожидании последнего, мы просидели в Новоселках три недели. Наконец, проснувшись утром, мы увидали свежий и глубокий снег. Конечно, в тот же день мы уже обедали и ночевали в Тургеневском Спасском. Добродушного старика Ник. Ник. я застал в неописанном волнении.
— Сокрушает меня Иван, восклицал он; все толкует, что мало доходу, а вы сами теперь знаете, какие в настоящее время доходы с трехрублевою рожью и вольнонаемным хозяйством, на которое необходимо истратить значительный капитал, чтобы пустить его в ход. Половина нашей земли в Кадужских оброчных имениях, приносящих самые скудные лепты. Я пишу ему — «приезжай, огляди сам все и просмотри экономические книги», а он об этом и слышать ее хочет, а в каждом письме ноет, что мало доходу. Вы лучше его знаете наше Спасское хозяйство, в котором не было ни кола, ни двора, а теперь полная чаша. А ведь это даром не делается. Мог ли я когда либо подумать, продолжал старик, что попаду в такой ужасный переплет? Вы знаете мое небольшое именье под Карачевым Юшково. В виду малолетних детей, я принялся со всею энергией за этот уголок, в котором вы были с Иваном проездом на охоту. Там вы видели, что рядом с полусгнившим барским Флигелем я начал новый и не достроил его, так как Иван, закружившийся в роковой своей страсти, прибежал звать меня к совершенно расстроенным своим экономическим делам. Тут он не только говорил об обеспечении моих детей, но тотчас же, по прибытии моем в Спасское, выдал мне два векселя по 10 тысяч. В настоящую минуту векселям этим истекает десятилетний срок, а я ничего не желаю, как только разойтись по всей справедливости, не давая возможности возникновению слухов. могущих повредить моему доброму имени, этому единственному достоянию моих дочерей.
Подобно Ивану Сергеевичу, я не мог упрекать Ник. Ник. в малодоходности хлебопашества, так как сам, в течении трех лет с покупки Степановки, к первому ноября неуклонно, перед наймом годовых рабочих, тратил 10 рублей на наем перекладной до Спасского, чтобы занять у Ник. Ник. двести рублей, в которых он никогда мне не отказывал, в виду уплаты двухмесячного долга ранее срока при проезде в Москву.
— Будем надеяться, сказал я, что вся эта буря, поднятая недоразумением Ивана Сергеевича, сама собою затихнет. Что же касается до обеспечения ваших детей выданными векселями, то я полагаю, что вы не имеете никакого права лишать их того, что они получили в обмен за отказ ваш от устройства собственного имения. Поэтому я советую вам поехать во Мценск и посоветоваться с моим приятелем С-м, он юрист и научит вас, как продлить значительность векселей. Нельзя требовать, чтобы человек, окончательно разочарованный в обещаниях другого, продолжал смело ему верить в частности и заведомо уничтожать его обязательства.
На другой день мы рано утром добрались до почтовой станции и к вечеру следующего дня уже въезжали в дом Дмитрия Петровича у Покровских ворот. Трудно описать радость, которую причинил наш приезд этому милому и радушному человеку. Ёще не совсем оправившийся от болезни, он сам в халате, схвативши свечу, бросился впереди нас во второй этаж, чтобы указать приготовленное нам помещение. Напрасно жена его, постоянно дрожавшая над слабым его здоровьем, догоняя нас на лестнице, умоляла его не ходить самому: он продолжал бежать через ступеньку, так что и мы едва за ним поспевали, а за нами раздавалось полупечальное и полураздраженное: «Митя! Митя! Боже, Боже! ах, какой характер!»
В. П. Боткин писал:
С.-Петербуг.
30 декабри 1864.
Наконец вы в Москве!! Даже мне томительно было ваше положение — сидеть у моря и ждать погоду, а каково же вам! Досадно думать, что так много потеряно времени понапрасну. Теперь я занят одною мыслию о вашем приезде сюда. Приятнейшим событием в моей одинокой жизни был для меня неожиданный приезд Каткова и Леонтьева. Они прожили у меня три дня, и тишина моей квартиры наполнилась шумным и беспрестанно сменявшимся раутом. Милейший и оригинальнейший Павел Михайлович Леонтьев безвыходно провел все три дня дома. Сколько толков, какая беседа и какая сладость и отрада! Паша {Один из меньших Боткиных.} говорил вам, что я комфортабельно устроился; действительно, соседство с Английским клубом доставляет мне все возможные удобства, и уже одно то, что могу всегда иметь обед на столько человек, на сколько окажется надобность, без всяких хлопот с моей стороны. Дай Бог, чтобы квартиру мою нашла удобною Маша. Во всяком случае внутренняя теплота, которую найдете вы в этих маленьких комнатах, — авось ослабит для вас те неудобства, которые необходимо сопряжены не с своим гнездом. У Тургенева опять наклевывается свадьба и, может быть, на этот раз состоится. Вот для этого то он и выезжает из Бадена в Париж. Он писал к Анненкову, что надеется приехать в Петербург в марте. Да кто же верит в его надежды и обещания? Сказать между нами, он просит Анненкова приискать ему управляющего и думает, что это очень легко, и что такие прииски можно делать заочно. Теперь он сознает, что поступил несколько неосмотрительно (это его выражение), начавши постройку, не имея в руках денег, — и через Анненкова обратился ко мне с вопросом, — не дам ли я ему взаймы 15 тысяч. Я отвечал, что я не могу. Ты, вероятно, осудишь меня за это. Но ведь это не нужда, а чистейшая прихоть, и с другой стороны, — приятно ли иметь денежные счеты с приятелем? А потом, я знаю, как ведет свои денежные дела Иван Сергеевич: со всей его доброй волей тут ни за что нельзя поручиться. Ваш В. Боткин.
С.-Петербург.
1 января 1865 г.
Уступая исстари заведенной рутине поздравлять с новым годом, спешу вам принести мое поздравление, хотя в сущности я решительно не понимаю, с чем тут поздравлять, когда жизнь клонится уже под гору, когда призраки ее большею частью уже рассеялись. Вот если бы при каждом первом января вошло в обычай поздравлять с уменьшением иллюзий, — вот такое поздравление имело бы смысл. Но если вдумаешься, так выходит, что эти-то самые иллюзии и составляют всю заманчивую жажду жизни. Помилуй, Маша! я с великим нетерпением жду тебя, считаю каждый день, приближающий вас к Петербургу, а ты снова поднимаешь вопрос о том, приехать ли тебе или нет. И тут замешался Тургенев. Уже кроме того, что все, что обещает он, есть положительно неправда, но, и в случае его приезда, неужели не нашлось бы комнаты для вас? Но успокойся, Тургенев, если только будет, то приедет не раньше половины марта. А теперь занят он свадьбою, если только опять не расстроится она, и свадьба эта назначена в конце февраля. Фет писал мне, что вы не можете выехать ранее 7-го января. Конечно, вам это виднее, но для меня каждый день без вас есть истинная потеря. А потому, чем скорее приедете вы и чем дольше проживете у меня, тем мне будет усладительнее. Не понимаю, чем и как напутало тебе министерство юстиции {Я писал Боткину, что независимо от мировой, стоящей по закону выше всего и недопускающей никакого перевершения, консультация в свою очередь нашла мою сторону правой; и ливонской полиции было предписано поставить у Б-на на мельнице знак в 2 ½ верш., т. е. на полвершка ниже определенного ему уровня по мировой, так что меня снова требовали для этой операции на Тим, хотя мне она была бесполезна, а Б-ву неприятна.}. Но об этом при свидании. Вот уже три недели, как я принимаю хинин, а с неделю даже увеличенными дозами. Но теперь лихорадки совсем нет. — Приложенную записку отвези к Каткову и чем скорее, тем будет лучше. Передайте милому Мите, что я благодарю его за поздравление и глубоко болею о его хилом здоровье. Я к вам вчера отправил письмо, надеюсь, что оно дошло до вас. Давно тебя ждет Шопенгауэр, которого я купил без малейшего затруднения за пять рублей. Сегодня день моих именин, и в первый еще, сколько я помню этот день, я обедал в одиночестве. Вот уж десятый день, как безвыходно сижу дома; недостаток воздуха и движения совсем лишает меня аппетита, да и слабость и усталость. Итак, дело стоит только за вами. А между тем может быть тебе удастся прочесть Каткову начало своих военных воспоминаний. А потом мы сами прочтем их и решим. Пожалуйста, до скорого свидания. Ваш В. Боткин.
Наконец-то собрались мы исполнить давнишнее желание Василия Петровича, зазывавшего нас к себе в Петербург на квартиру, при устройстве которой он положил столько старания. Впродолжение двух недель, проведенных нами у него, он видимо старался быть любезным. Но в виду раздражительности нашего амфитриона, мы тайно чувствовали безусловное радушие нашего московского хозяина, не отличавшего нас излишним вниманием, но зато предоставлявшего нам полную свободу. Как ни приятно было нам приехать в Петербург, мы все-таки оставили его не без некоторого нравственного облегчения.
В Москве ожидало нас письмо Тургенева:
Баден-Баден
2 январи 1865 г.
Милейший Афан. Афан., сейчас получил ваше письмо и отвечаю сейчас же. Прежде всего, так как вы этого желаете, сообщаю вам несколько подробностей о собственной особе и об ее намерениях. Я остаюсь здесь до начала февраля, потом еду в Париж и в конце февраля, если ничего не случится, выдаю дочь замуж, которая на этот раз уже помолвлена за молодого, серьезного француза, находящегося во главе значительной стеклянной фабрики. Он образован, хорошей фамилии, а главное, очень понравился моей дочери. Окончив это важное дело, я возвращаюсь на месяц в Баден, а вначале апреля еду в Петербург, а оттуда в Москву, а оттуда в Опасское, а оттуда в Степановку. В России я останусь месяца два, чтобы по мере возможности привести в ясность свои дела. Ваши слова: «что у нас теперь все в убыток», — нисколько меня не удивили, ибо я уже два года тому назад знал, что кроме выкупных денег (и вследствие этого избавления от казенного долга) ни на один грош дохода надеяться нельзя в течении пяти лет, а потому я умолял дядю тотчас все имение представить к выкупу, с уступкой пятой части. Но дядя, из очень похвального, но для меня очень горестного чувства сохранения моих выгод, ничего этого не сделал, или сделал только вполовину и посадил меня на мель самым убийственным образом. Но об этом после. Присланное стихотворение очень и очень мне понравилось. Тонкое и верное сравнение. Но каким образом: все тише, все ясней в первой строфе — ладит с мраком во второй? Тут есть маленькое отсутствие гармонии и поэтического равновесия. Я думаю, это весьма легко исправить. Мне хорошо живется, — я, здоров, надеюсь, что и вы также. Поклонитесь от меня вашей жене и всем московским приятелям и не забывайте преданного вам Ив. Тургенева.
Л. Толстой писал нам в Москву:
23 января 1865.
Как вам не совестно, милый мой Фет, так жить со мной, как будто вы меня не любите, или как будто все мы проживем МаФусаиловы года. Зачем вы никогда не заезжаете ко мне? И не заезжаете так, чтобы прожить два, три дня, спокойно пожить. Так хорошо поступать с другими. Ну не увиделись в Ясной, встретимся где-нибудь на Подновинском; а со мной не встретитесь на Подновинском. Я тем счастлив, что прикован к Ясной Поляне. А вы человек свободный. А глядишь, умрет кто-нибудь из нас, вот как умер на днях Вал. Петр., сестрин муж, тогда и скажет: «что это я дурак, все об мельнице хлопотал, а к Толстому не заехал. Мы бы с ним поговорили». Право, это не шутка. Вы писали «и оплеуха тут была» и верно написали уже. Мне страшно хочется прочесть, но страшно боюсь, что вы многим значительным пренебрегли и многим незначительным увлеклись. Мне очень интересно. А знаете, какой я вам про себя скажу сюрприз: как меня стукнула об землю лошадь и сломала руку, когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я литератор. И я литератор, но уединенный, потихонечку литератор. На днях выйдет первая половина 1-й части 1805 года. Пожалуйста подробнее напишите свое мнение. Ваше мнение да еще мнение человека, которого я не люблю тем более, чем более я вырастаю большой, — мне дорого — Тургенева. Он поймет. Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера; печатаемое теперь мне хотя и нравится более прежнего, но слабо кажется, без чего не может быть вступление. Но что дальше будет — беда!!! Напишите, что будут говорить в знакомых вам различных местах и, главное. как на массу. Верно пройдет незамеченно. Я жду этого и желаю, только бы не ругали, а то ругательства расстраивают… Прощайте, бывайте у наших. Вас от души любят. Марье Петровне мой поклон. Я рад, что вы любите мою жену; хотя я ее меньше люблю моего романа, а все-таки, вы знаете, жена. — Приезжайте же ко мне. Нежели не заедете из Москвы с Марьей Петровной, право, без шуток, это будет очень глупо. Л. Толстой.
В. П. Боткин писал:
С.-Петербург.
14 Феврали 1865.
Не знаю, застанет ли письмо это вас в Москве, во всяком случае желаю вам благополучно добраться до Степановки. Вероятно, вы провели масленицу довольно весело; но для тебя, Маша, которая всегда расстается с Москвою нелегко, я думаю, все это время мелькнуло с быстротою молнии. И я на масленице был три раза в театре, чтобы вознаградить себя за зиму, во всем остальном масленица прошла для меня тихо. Начал читать роман Л. Толстого: как тонко подмечает он разные внутренние движения, — это поразительно. Но не смотря на то, что я прочел больше половины, нить романа нисколько не начинает выясняться, так что до сих пор подробности одни преобладают. Кроме того, к чему это обилие французского разговора? Довольно сказать, что разговор шел на французском языке. Это совершенно лишнее и действует неприятно. Вообще в языке русском большая небрежность. Это очевидно вступление, — фон будущей картины. Как ни превосходна обработка малейших подробностей, а нельзя не сказать, что этот фон занимает слишком большое место. Морозы большие кончились, и теперь все будет приближаться к весне и меня приближать к Степановке. Вот как я располагаю: тотчас после Святой недели, — нынче Светлое Воскресение будет 7 апреля, — следовательно, Светлая неделя кончится 14 апреля, — я отправляюсь в Москву, остановлюсь у Мити и проживу дней около десяти или побольше. А к первому числу мая направлюсь к вам, — во-первых, потому, чтобы подышать весенним воздухом, а во-вторых, чтобы пожить с вами подолье, ибо в августе я намереваюсь съездить заграницу, и потому должен буду оставить Степановку еще в июле. Но об этом мы обстоятельно посудим и переговорим. — Если что забудете купить для Степановки, то напишите сюда, — поверьте, я человек аккуратный и все выполню. Обнимаю вас от всего сердца. В. Боткин.
Приходилось, воспользовавшись последним зимним путем по шоссе, пробираться в Степановну. Здесь я нашел одно из величайших хозяйственных бедствий, о котором в свое время, помнится, писал в своих письмах из деревни. Приказчик в мое отсутствие натрудил весьма доброго и старого, рыжего мерина, у которого с натуги показался сап, на который не было обращено до нашего приезда должного внимания. Я застал больную лошадь расхаживающею на конном дворе среди других; и все усилия мои к разведению лошадей разом лопнули самым горестным образом. Не взирая на нежелание оскорблять повара Михайлу, я вынужден был отвязать брату его Федору, занимавшему у нас место приказчика. Василий Петрович прозывал это событие землетрясением. Между тем он писал:
С.-Петербург.
17 марта 1865.
Получил от вас письмо и спешу благодарить за него. Слава Богу, вы уже вошли в нормальную колею, и время пошло для вас своим мирным движением. Здесь, напротив, оно идет большею частью лихорадочно. Хотя смешно мне, находящемуся вне его коловорота и политического, и всяческого, жаловаться на его лихорадочность, но в результате выходит, что человек связан таинственными нитями со своею средою и нет никакой возможности ему смотреть на все равнодушно. Вот я, ничего не делающий человек, а между тем я страдаю всеми болями настоящего времени. Увы! для России прошло то время, когда можно было уходить в созерцательную жизнь. Поутру часов в 9 я обыкновенно Хожу гулять, и вот на одной из этих прогулок, сходя с моста, я поскользнулся на скользком от утреннего мороза граните и повредил себе правую руку. Боль и опухоль до сих пор мешают мне писать, что видно из моего дурного почерка. Несколько дней я не мог выходить. Ты, Маша, напрасно вспоминаешь о бальтазарах: обед в Степановке лучше всех бальтазаров, уже по тому одному, что он прост и, следовательно, здоровее и умеренное. Обед, состоящий из одного холодного ростбифа, есть идеал здорового обеда. У меня вчера обедали семь человек, и повар Английского клуба, по обыкновению, оказался исправным, не смотря на то, что обед был по 2 рубля с человека. В этом отношении я устроился очень практично. Тургенев сбирается приехать сюда на Святой неделе, но, вероятно, опоздает, а так как я думаю ехать в Москву в половине апреля, то и его вероятно не увижу здесь. Он и в правду кончил свое «Довольно» и прислал сюда в цензуру. Это очень коротенькая вещь, не повесть, а лирические излияния. Я не читал, но даже Анненков говорит, что очень слабо. Совсем расползся Иван Сергеевич, и внутренний нерв его завял и сделался дряблым и хилым.
20 марта.
Теперь стоят здесь солнечные дни, и уже езда на санях прекратилась, — словом, весна во всем ходу. Каково то у вас, — я думаю разливное море. Сегодня был у меня Некрасов и просидел три часа. Дело в том, что его вонючая лавочка «Современника» делается самому ему гадкою. Он слишком умен, чтобы не чувствовать ее омерзительности. Он говорит, что принялся за работу — поэму, начало которой напечатано в январской книжке Современника. Сегодня большой обед в Англ. клубе, празднуется день его основания. В этот день приглашается, обыкновенно, весь дипломатический корпус, будет кн. Горчаков; будут речи. Вчера связывал мне старшина, что за одну уху заплатили 1200 рублей. С членов берут только по 3 рубля за обед с вином, а вина все заграничной разливки, и шампанского вволю и вечером ponche-royal. Клубу обойдется это угощение в шесть тысяч. Ponche-royal будет всенародно возжен в зале. Все будут в иундирах я Фраках.
24 нарта.
Весна идет на всех парусах, дни стоят восхитительные. Легкая свежесть воздуха, безоблачное небо, и в Степановке, думаю, все это еще лучше, только, к сожалению, нет таких великолепных тротуаров и газового освещения. Пишешь ли ты «Из деревни?» Вчера я слышал похвалы, и какие! — этим статьям от людей, не подозревающих, что я тебя знаю. Это было у Бера, сенатора. Пожалуйста подготовь к моему приезду, чтобы можно было прочесть. Да какую это статью начал ты для «Библиотеки для чтения?». Получил две книжки Русск. Вестника, но твоей статьи «К Пизонам» — там нет. Теперь все мысли мои устремлены на отъезд из Петербурга, а Дмитрий захворал ревматизмом в мышцах спины, да так захворал, что едва может ходить. Сережа велел лечить его электричеством, и уже от одного раза стало легче. Сегодня пошел он на второй электрический сеанс. Дай Бог, чтобы он к отъезду выздоровел. Гербель приезжал ко мне узнать о твоем адресе: он будет писать тебе насчет твоего позволения включить твой перевод «Антоний и Клеопатра» — в издание Шекспира, и какие будут твои условия. Муза все еще продолжает быть благосклонною к божественному старцу Тютчеву, — его стихотворение во 2-й книжке Русск. Вестн. прелестно. Обнимаю вас от всего сердца. В. Боткин.
С.-Петербург.
11 апреля 1865 года.
Ловлю последний день Святой недели, чтобы поздравить вас со Светлым праздником и пожелать всех благе. Здесь уже Нева вскрылась, и лед прошел, и вероятно вследствие этого постоянно дует сильный северо-западный ветер, холодный и пронзительный, а когда дует этот ветер, мне всегда нехорошо. Кроме этого весна действует на меня расслабительно. Так бы хотелось теплых дней, да куда ехать искать их? Собираюсь в Москву, но ведь пускаться в Степановку ранее первых чисел мая кажется невозможно: холодно будет ехать, а мне совсем неудобно брать с собою шубу. Притом я боюсь, что две недели в Москве покажутся мне бесконечными, даже принимая в расчет приветливость Софьи Сергеевны. Я располагаю выехать отсюда около 20-го. Не знаю, почему противны мне здешние долгие, светлые вечера, предтечи болезненно светлых ночей. Уж по этому одному провести лето в Петербурге было бы для меня несчастьем. Отсюда смотрю я на Степановку, как на благодатный приют, как на отдыхе после зимы. Казалось бы, от чего отдыхать, когда я относительно всего нахожусь в положении зрителя. Мы тоже были с тобою зрителями, когда смотрели Блондина, но я уже после не пошел смотреть на него. Но в этом отношении и в Степановке не избежать своего рода волнений.
20 апреля.
Вот уже и 20 апреля, а я все еще не выезжаю из Петербурга. Погода стоит очень холодная. Но что бы там ни было, а непременно думаю выехать между 25 и 28. Между тем слухи о Степановке доходят до меня невеселые. Митя писал мне, что ты отказал Федору. К сожалению, я не знаю никаких подробностей, но тем более меня печалит мысль, что верно ты решился отказать вследствие значительной неурядицы, происшедшей прямо от Федора. Я знаю, что в нужную минуту твоя энергия и решимость тебе не изменят. Новый закон о печати произвел некоторого рода смятение между журналистикой. Многие думают оставаться под цензурой, не чувствуя себя способными стоять на своих ногах и принимать на себя ответственность за свои поступки. Замечательно, что журналы демагогического направления лучше хотят оставаться под цензурой: доказательство, что под эгидою цензуры удобнее им пропускать свои революционные доктрины. В этом отношении Некрасов с Современником находится совершенно как в муках рождения и чувствует себя на мели. Современник потерял этот год до 1500.-Вся буйная красота сосредоточилась в Русск. Слове, но оно то и думает остаться под цензурой, надеясь, что так будет безопаснее и особенно надеясь на глупость петербургских цензоров, или на их безмозглый прогрессизм. Некрасов даже сочинил следующее четверостишие, может быть для того, чтобы приготовить других к изменению Современника; своего же собственного мнения он никогда и ни о чем не имел. «Беги от подлых шулеров, От старых баб и франтов модных И от начитанных глупцов:- Лакеев мыслей благородных». Следующее письмо напишу вам уже из Москвы, где надеюсь найти весть от тебя. Жму вам крепко руки. Я слышал достоверно, что железная дорога до Серпухова будет открыта непременно будущею весной, если только не нынешней осенью. О Тургеневе слухи затихли, но он писал Анненкову, что располагает быть здесь в мае и вероятно будет в Спасском, при виде которого он всегда чувствует невероятную скуку, как он мне говорил. — А что речь о продаже имения Кологривова? — неужели совсем затихла? А я все-таки не покидаю этой мысли и все надеюсь. Прощайте. Ваш В. Боткин.
Я забыл сказать, что в прошлый приезд, услыхав, что в пятиверстном от нас соседстве сходно продается значительное имение Кологривова, Василий Петрович намеревался его купить, и мы ездили его осматривать. Единственно доступным ему критериумом оказались сильные и румяные яблоки, покрывавшие садовые деревья. Но как это были озимые, то Василию Петровичу приходилось закусывать и тотчас же бросать их. Тем не менее сходная цена, помнится, 45 р. за десятину, сильно его соблазняла, и он не ошибся бы в расчете, так как лет через 15 имение это было перепродано, помнится, по 140 р. за десятину. Конечно, намерение Василия Петровича подарить нам эту землю было совершенно прозрачно; но поэтому-то я и старался всеми силами его отговаривать от этой покупки, так что однажды, поняв в свою очередь мою щепетильность, он с раздражением сказал: «Да я для себя покупаю».
Проходя сызнова в настоящее время давно пройденный мною путь жизни, я невольно останавливаюсь на мелочах, незначительных для стороннего читателя, но имеющих для меня роковой смысл. Нетрудно понять, что, увлекись Василий Петрович кологривовским селом и передай его нам, мы бы, как и позднее несостоявшейся покупкой значительного имения Николая Сергеевича Тургенева, — были окончательно привязаны к Степановке, ибо большие имения не так легко при надобности продавать, как хорошо устроенное маленькое. Судьба, очевидно, все время гнала нас к югу и не дозволяла совершаться событиям, могущим преградить наше стремление на юг (Drang nach Süden).
В. П. Боткин писал:
Москва.
12 мая 1865.
Третьего дня приехал я сюда. С Катковым говорил о том, посылается ли тебе Русск. Вест. Когда я сказал, что ты не получаешь его, он послал при мне же справиться в контору и ужасно рассердился. Между тем контора отвечала, что посылает. Но я стоял на том, что ты не получаешь. Велено навести справки, почему и проч. Оказалось, что Каткова упрекать тут не в чем. Я еще не решил своего выезда из Москвы. Если удастся выехать 7-го, то я заеду вечером 8-го на перепутьи в Спасское к почтеннейшему Николаю Николаевичу, хотя и совестно без зова приехать на именины. Но весьма быть может, что мне не удастся выехать 7-го, и тогда я уже не заеду в Спасское, а проеду прямо в Степановку. Хотя я в Москве с 28 апреля, но обедал дома только раз. Обедал у Каткова, а порядком поговорить с ним не успел. Во всяком случае до свидания или в Спасском, или в Степановке. Ваш В. Боткин.
По давно заведенному порядку, мы и на этот раз приехали на своих лошадях сперва к Борисову, а затем на другой день вместе с последним на именины Николая Николаевича. Обычный круг гостей был отчасти изумлен неожиданным приездом Боткина, умевшего в добрый час быть чрезвычайно любезным. Будучи на своих лошадях, мы пригласили на другой день Василия Петровича обедать и ночевать в Новоселки, так как при этом переезд в Степановку превращался из 75-ти верст в 60 — в тот же самый день. Борисов с своей стороны пригласил Боткина, который тем не менее не преминул в Новоселках заметить, что уподобляется Чичикову, переезжающему от помещика к помещику.
В скорости затеи в Степановке было получено письмо Толстого:
16 мая 1865 г.
Простите меня любезный друг Афанасий Афанасьевич за то, что долго не отвечал вам. Не знаю, как это случилось. Правда, в это время было больно одно из детей, и я сам едва удержался от сильной горячки и лежал три дня в постели. Теперь у нас все хорошо и даже очень весело. У нас Таня, потом сестра с своими детьми, и наши дети здоровы и целый день на воздухе. Я все пишу понемножку и доволен своей работой. Вальдшнепы все еще тянут, и я каждый вечер стреляю по ним, т. е. преимущественно мимо. Хозяйство мое идет хорошо, т. е. мало тревожит меня, — все, что я от него требую. Вот все про меня. На ваш вопрос упомянуть о Ясной Поляне — школе, я отвечаю отрицательно. Хотя ваши доводы и справедливы, но про нее (Я. П.) журналы забыли, и мне не хочется напоминать, не потому, чтобы я отрекался от выраженного там, но напротив потому, что не перестаю думать об этом, и ежели Бог даст жизни, надеюсь еще из всего этого составить книгу, с тем заключением, которое вышло для меня из моего 3-х летнего страстного увлечения этим делом. Я не понял вполне то, что вы хотите сказать в статье, которую вы пишете, тем интереснее будет услышать от вас, когда свидимся. Наше дело землевладельческое теперь подобно делам акционера, который бы имел акции, потерявшие цену и не имеющие хода на бирже. Дело очень плохо. Я для себя решаю его только так, чтобы оно не требовало от меня столько внимания и участия, чтобы это участие лишало меня моего спокойствия. Последнее время я своими делами доволен, но общий ход дел, т. е. предстоящее народное бедствие голода с каждым днем мучает меня больше и больше. Так странно и даже хорошо и страшно. У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, в саду зелень, молодые наши дамы в кисейных платьях, рады, что жарко и тень, а там этот злой черт голод делает уже свое дело, покрывает поля лебедой, разводит трещины по высохнувшей земле и обдирает мозольные пятки мужиков и баб и трескает копыта у скотины. Право страшная у нас погода, хлеба и луга. Как у вас? Напишите покерное и поподробнее. Боткин у вас. Пожмите ему от меня руку. Зачем он ко мне не заехал? Я на днях еду в Никольское еще один без семьи и потому не надолго и в вам не приеду. Но то-то хорошо было бы, коли бы в это же время судьба принесла вас к Борисову. Кланяюсь от себя и жены Марье Петровне. Мы в июне намерены со всею семьей переехать в Никольское, тогда увидимся, и уже наверное буду у вас. Что за злая судьба на вас? Из ваших разговоров я всегда видел, что одна только в хозяйстве была сторона, которую вы сильно любили, и которая радовала вас, — это коннозаводством, и на нее то и обрушилась беда. Приходится вам опять перепрятать свою колесницу, а «юхванство» перепрячь из оглобель на пристяжку; а мысль и художество уж дивно у вас переезжены в корень. Я уж перепрег и гораздо покойнее поехал. «Довольно» мне не нравится. Личное, субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни и страсти, а тут субъективность полная безжизненного страдания. Л. Толстой.
Тургенев писал:
Спасское.
4 июня 1865 г.
Любезный Афан. Афан., я вчера прибыл благополучно сюда и, разумеется, жажду вас видеть, а также и Василия Петровича, который, говорят, находится теперь под вашим кровом. В день именин Марьи Петровны я, конечно, у вас. Напишите мне словечко. Я, вероятно, завтра или после завтра увижусь с Иваном Петровичем. До свиданья! Преданный вам Ив. Тургенеев.
Согласно намерению своему, Боткин в половине июля уехал от нас заграницу, а мы, слыша, что на 22 июля многие из под Мценска собираются к нам, стали помаленьку готовиться к именинам. Так как с некоторыми мценскими, например, с весьма любезным и умевшим пожить уездным предводителем В. А. Ш-ым, мы познакомились через давнишнего его приятеля Александра Никитича Ш-а, то эти гости обыкновенно накануне приезжали к Александру Никитичу, великому мастеру угостить, который обыкновенно звал и нас к себе. Дня за четыре до праздника пришло известие из Спасского, что Иван Сергеевич по болезни быть не может, но будет дядя с женою и свояченицей.
Позволю себе сказать несколько слов об этой последней, о которой выше было говорено вскользь. Старше своей сестры Тургеневой, Анна Семеновна Белокопытова проживала в Спасском в отдельной маленькой комнате. Это была небольшого роста толстоватая пожилая девушка с добрейшим сердцем. Любовь ее не ограничивалась двумя племянницами Тургеневыми, но распространялась по возможности на всех страждущих и даже беззащитных животных. Отличный семьянин Ник. Ник. Тургенев сам многое спускал галкам за семейную нежность их парочек, а потому в Спасском всегда можно было, ко времени вылета из гнезд, найти на дорожке беспомощную галку. Вдобавок к канарейкам и ручным голубям, у Анны Семеновны постоянно проживала ручная галка, жадно глядевшая на руки при словах: «галочка, галочка». Но изумительнее всего было то, что на тихий зов Анны Семеновны: «ужинька, ужинька», — из под карниза пола действительно показывался уж и безбоязненно шел лакать молоко с поставленного на пол блюдечка. Не взирая на любезное отношение Николая Николаевича к своей свояченице, один костюм Анны Семеновны доказывал невозможность со стороны Николая Николаевича удовлетворять каким-либо затеям своих дам. Одно время Анна Семеновна гостила у нас в Степановке, и когда к определенному сроку Ник. Ник. прислал за нею коляску, Анна Семеновна изумила меня своею просьбой. У нас вставляли стекла в новые двойные рамы, и Анна Семеновна выпросила себе на картину вырезок стекла в полторы четверти в квадрате и повезла этот отрезок за 75 верст на коленях. Эта просьба в свое время поразила меня, и поныне восстает в моей памяти одним из доказательств бескорыстия Николая Николаевича. 21 июля до позднего вечера мы то прислушивались, то выглядывали на дорогу, уже сильно потемневшую от набежавших дождевых туч. Но когда нас окружила непроглядная тьма, на мгновение озаряемая молнией, сопровождаемой ударами грома и ревущим дождем, мы совершенно успокоились на мысли, что в такую погоду ночью ожидать гостей невозможно. В 12 часов все в доме спало, начиная с нас, за исключением кухни, откуда глухо раздавался стук ножей. Вдруг в 2 часа утра у подъезда раздался стук, и затем поднялась беготня по всему дому. «Что такое?» спросили мы стучавшего в дверь спальное слугу. — «Ник. Ник. с барынями изводили пожаловать», был ответ, вследствие которого через минуту сначала жена, а потом я выбежали из спальни с зажженными свечами. Так как Тургеневым заблаговременно все было приготовлено в пристройке Василия Петровича, то надо было проводить гостей через весь дом, освещая дорогу схваченной второпях свечей. Надо было снабдить промокших гостей сухим бельем и напоить их чаем. Понадеявшись на свою память, я оставил свечу, с которой провожал гостей, у них и бросился впотьмах по всему дому до спальни. В направлении я ошибиться не мог и инстинктивно держал перед собою левую руку. Вдруг я услыхал треск и сильнейший удар в руку, очутившуюся у меня на груди, причем всего меня оттолкнуло назад. По нестерпимой боли в кисти руки поняв, что наткнулся на одну из половинок полурастворенной новой дубовой двери, я подумал, что затрещали перерезанные раствором кости. К счастию, оказалось, что затрещала на своих солидных петлях дверь. Можно судить о силе удара. Не удивительно, что пришлось сейчас же погружать руку в воду со льдом, и что следы этого шрама сохранились на руке до сих пор.
Так как празднование именин мало отличалось от прежних, мною описанных, то прохожу его молчанием.