Настало первое сентября 1854 года. С площадки библиотеки, по обыкновению, наблюдали в телескоп офицеры, преимущественно с адмиральского корабля "Великий князь Константин". Корнилов, со дня на день ожидая неприятеля, приказал возобновить крейсерство, но с тем, чтобы пароходы совершали рекогносцировки, не удаляясь на значительное расстояние. В армии чуть не каждый день били тревогу. Князь Меншиков по-прежнему упорно твердил, что уже поздно и высадки не будет.
Наблюдавший в телескоп сигнальный офицер был на этот раз Евгений Лесли{57}, один из лучших моряков Черноморского флота.
-- Васильев, -- вдруг сказал он матросу-сигнальщику, -- давай скорее сигнал: неприятельский флот показался в виду Севастополя.
В это же время князь Меншиков, спавший в своей комнате, в Екатерининском дворце, был разбужен камердинером, который доложил ему, что приехал какой-то грек, уверяющий, что имеет сказать князю нечто необычайно важное.
Князь велел принять грека, оказавшегося шкипером купеческого судна. Шкипер объяснил на ломаном русском языке, что вчера мимо мыса Тарханкут прошло более семидесяти неприятельских судов с очевидным намерением высадить войска где-нибудь подле Евпатории.
Между тем Корнилов, получив несколько сигналов с библиотеки, решил сам идти туда, но прежде чем [119] отправиться, призвал к себе одного из своих офицеров, лейтенанта Стеценко{58}.
Стеценко был из числа лиц, не особенно долюбливавших Корнилова за его строгость и взыскательность по службе. Стеценко было поручено заведовать юнкерами со всех кораблей флота -- обязанность щекотливая, так как многие из юнкеров, особенно из числа золотой молодежи, графские и княжеские сынки, были народ весьма беспокойный, любивший и выпивки, и бесчинство где-нибудь в ресторане или за Театральной площадью -- в одном из увеселительных мест Севастополя. Сверх того, Стеценко хотелось поскорее составить себе карьеру, а у Корнилова этого можно было достичь только усердием, но не связями, давшими лейтенанту доступ к князю Меншикову.
Зато Меншиков протежировал лейтенанту.
Подозвав Стеценко, Корнилов сказал ему, что по желанию князя причисляет его к своему штабу, и прибавил, что считает его опытным по его прежней кавказской службе и будет употреблять его для разных поручений.
-- Но вы все же не оставляйте ваших питомцев, -- прибавил Корнилов. -- Прошу вас обедать у меня и переселиться ко мне на квартиру.
Между тем Меншиков спешил уже на библиотеку, где и встретился с Корниловым.
-- Не говорил ли я еще зимою, что неприятель сделает высадку в Крыму! -- сказал он, увидев вице-адмирала.
-- Как, ваша светлость? Где? Какая высадка?
-- Я получил самые достоверные сведения, что неприятель готовится к высадке близ Евпатории, -- сказал Меншиков, угрюмо глядя на Корнилова.
Корнилов был поражен этим известием. Появление неприятельского флота, числом больше противу обыкновенного, навело его на мысль, что союзники намерены атаковать Севастополь с моря, и вдруг ему говорят о высадке близ Евпатории!
Корнилов побледнел и сказал с [120] жаром:
-- Ваша светлость! Да ведь там шестьдесят тысяч четвертей пшеницы!
-- Я знал их тайную цель! -- вскричал Меншиков, совершенно забывший или не знавший до сих пор об этой пшенице.
-- Теперь единственный способ помешать их высадке -- это напасть на них, -- сказал Корнилов.
-- Я об этом подумал.
-- Видите, ваша светлость, какой густой дым, -- сказал Корнилов, всматриваясь в даль. -- Жаль, он помешает сосчитать число судов.
Несколько времени все бывшие на площадке молчали, ограничиваясь тем, что слушали сообщения наблюдавшего в телескоп офицера. Вскоре можно было видеть и простым глазом, что к Севастополю приближался как бы целый фабричный город с множеством дымовых труб.
Корнилов отправил одного из ординарцев князя, юного мичмана Ухтомского, призвать Стеценко, которого князь решил послать на рекогносцировку с сухого пути.
При виде неприятельского флота у князя промелькнула мысль: что будет, если союзники высадят армию и отрежут Севастополь от сообщения с Внутренней Россией не только с моря, но и с суши?
Прибыв на площадку библиотеки, Стеценко увидел здесь Корнилова, Меншикова, его адъютантов и ординарцев и многих других лиц. Меншиков велел Стеценко взять в Кронентале казаков, сколько ему понадобится, и скакать к Евпатории, о результатах же своей рекогносцировки сообщать записками в конвертах с надписью: "По приказанию главнокомандующего". Такие конверты передавались без задержки, по летучей почте, учрежденной из казаков.
-- Там, в Евпатории, -- прибавил князь, -- передайте воинскому начальнику, чтобы слабосильная команда отступала не на Симферополь, а на Перекоп.
Меншиков поспешил во дворец и немедленно велел написать распоряжение: сосредоточить все войска на реке Алме{59}, сделать на батареях перекличку и учение, на портовые работы не высылать и готовиться к военным действиям. [121]
Корнилов и Нахимов в свою очередь приказали всем судам готовится к походу, хотя противный ветер отнимал у них всякую надежду выйти в море. Весь день телеграфы из Лукулла и из Евпатории извещали о постепенном увеличении числа неприятельских судов.
К шести часам вечера их насчитали более сотни. Вечером наступил полный штиль.
Еще утром того же дня "комендант" Евпатории, майор Бродский, получил от греческих шкиперов уведомление, что к порту приближается громадный неприятельский флот с десантом. Особа же, бывшая в городе, немедленно бежала с жандармом, сопровождаемая воем и плачем жителей{60}.
Майор также растерялся. Он тотчас послал к Меншикову курьера и, не зная, как быть в подобных обстоятельствах, пригласил на совещание уездного исправника, доктора, почтмейстера, стряпчего и бургомистра, то есть всех официальных лиц, не удравших вместе с особой. Все они расположились на террасе, у судьи оказалась даже хорошая подзорная труба, полученная им в виде "благодарности" от одного из местных помещиков.
Майор, бывший в полной форме, открыл заседание, сказав:
-- Господа, я пригласил вас сегодня по особо важному делу.
-- Знаем, знаем, батенька, лучше без предисловий, -- перебил судья.
-- Лллучччшше прямо ккк ддделу, -- сказал почтмейстер, сильно заикавшийся и произносивший слова с такими гримасами, при виде которых, по словам судьи, у новорожденного младенца могли бы сделаться судороги.
-- Так вот, господа, всем вам известно, что неприятель приблизился сюда с сильным флотом. Мое дело чистое: у меня есть инструкция на случай приближения врага, превосходящего наш гарнизон силами...
Стряпчий расхохотался во все горло:
-- Вот распотешил! Экий забавник! Превосходящий силами! Уж не думаете ли вы дать генеральное сражение? [123]
Но его не поддержали. Судья сердито взглянул на него, а исправник проворчал:
-- Тебе-то все смешки! Ты, чай, и с француза сумеешь взять барашка в бумажке.
Стряпчий сконфузился и с той минуты на все время совещания совсем стушевался.
-- Так вот, господа, я со своей командой немедленно удаляюсь в Симферополь. У меня уже укладывают вещи. Жена совсем собралась.
-- Ради Бога, ввввы уж и мои ящики с сссссоббой возьмите, -- сказал почтмейстер. -- Одддних казенных ддденег тттттысяч двенадцать нннаберется, дддда и частные есттть ссссумммы.
-- Вы уж, Петр Алексеевич, о частной корреспонденции не особенно хлопочите: убрать бы казенное добро, -- сказал судья. -- Ох, Господи! Откуда такое наказание!
Исправник, из отставных гусар, от которого слегка несло спиртом, разглаживал свои молодецкие усы и смотрел на бургомистра с таким видом, как будто собирался его съесть. Бургомистр, толстый купчина в синей чуйке, сидел на краю стула и постоянно вытирал потное лицо красным платком.
-- Ну а как же, господа, насчет карантина? -- спросил майор. Этот вопрос беспокоил его более всего, так как, не зная в точности значения исправляемой им должности, он страшно боялся ответственности.
-- А вот что! Вы себе уходите с вашей слабосильной командой, а я, черт возьми, остаюсь, -- героически произнес исправник, стукнув кулаком по столу. -- Не будь я гусар присяжный, ежели я побоюсь француза! Мало мы их били в двенадцатом году!
-- Если так, то и я останусь, -- решительно сказал комендант. -- Жену с детьми отошлю на почтовых, уж вы дайте нам лошадок получше, Петр Алексеевич, а я вам за то дам людей, они вам все уложат, и конвой вам дам для казенных ящиков.
-- Ррад уссслужить... -- сказал почтмейстер.
-- А нам-то как же, отцы родные, -- сказал бургомистр, вставая и кланяясь в обе стороны. -- Ведь это, примером будучи сказать, сущее разорение... У меня, почитай, четвертей тысячи две одной пшеницы, окромя другого-прочего.
-- А ты на армию пожертвовал, твое степенство! -- злорадно сказал исправник. -- Аршинничать [124] умеете, а теперь платись. Не хотел мне по сходной цене продать овес, покорми теперь французских лошадок!
Судья, долго наблюдавший в трубу, вдруг вскричал:
-- Ну, господа, пока мы тут судим да рядим, эти окаянные едут сюда на всех парах. Вот посмотрите! -- Он передал трубу коменданту. Действительно, на горизонте уже показался фрегат "Трибун", а четверть часа спустя можно было заметить множество черных точек, которые вскоре оказались клубами дыма от неприятельских пароходов.
В городе, где с раннего утра ждали неприятеля, поднялась суматоха, как во время пожара, тем более что жители думали, будто едут турки. Все, как могли, укладывались, торговались и бранились с извозчиками-татарами, кричали, суетились, и, когда неприятельский флот приблизился к гавани, почти весь чиновный мир Евпатории уже оканчивал укладывание домашнего скарба. Многие женщины горько плакали, испуганные дети визжали и хныкали -- словом, было настоящее столпотворение.
Было около полудня, когда винтовой фрегат "Трибун", повернувшись к городу бортом и грозя жерлами тридцати шести орудий, стал на якорь, не имея возможности подойти к берегу по причине мелководья. К фрегату подплыла русская зеленая карантинная лодка и, сделав опрос, повернула назад. В некотором отдалении виднелось несметное количество мачт и пароходных труб. Вскоре к берегу причалила неприятельская шлюпка с парламентерским флагом в которой находились, между прочим, французский полковник Трошю и английский -- Стиль. На берегу их встретили комендант, исправник, бургомистр и несколько купцов -- караимов, татар и русских.
Полковник Трошю молодцевато подошел к коменданту и, на мгновение приложив руку к козырьку, попросил бывшего с ними переводчика, кое-как изъяснявшегося по-русски, сказать "губернатору", каковым он счел майора, что союзники требуют сдачи города и, если их требование будет исполнено, предоставят "гарнизону" право беспрепятственного отступления.
-- Это все я понимаю, -- сказал майор, -- но перметте... монсье... Черт возьми, и я в былое время умел парле франсе, совсем забыл теперь... Ну все равно, [125] позвольте мне узнать, с кем имею честь говорить? Полковник Трошю назвал себя и сказал через переводчика, что прислан от самого главнокомандующего маршала Сент-Арно{61}.
-- В таком случае, сударь, позвольте мне полученное вами от вашего начальства предписание.
Трошю начал терять терпение и просил майора через переводчика поскорее принять бумагу, в которой значились условия сдачи, но майор не брал ее в руки.
-- Нет, уж это вы извините... Перметте... У нас карантинные правила. Сначала надо бумагу окурить, и тогда только приму от вас, Бог вас знает, может быть, у вас чума.
Переводчик передал эти слова Трошю; тот улыбнулся и велел передать в свою очередь на словах содержание бумаги, гласившей, что союзники намерены сделать в Евпатории высадку не позже как через час и просят жителей не беспокоиться, так как честью Франции ручается за неприкосновенность имущества всех мирных граждан.
-- Высадке я воспрепятствовать, кажется, не могу, -- прошептал майор на ухо исправнику. -- Как по-вашему, батенька?
Исправник, прежде храбрившийся больше всех, немного струсил, но не из боязни врага, а из страха ответственности перед начальством, хотя ему был подчинен не город, а уезд.
-- Да вы настаивайте насчет карантина, может быть, хоть этим время протянем.
Майор был один из тех мирных военных людей, которым во всю жизнь свою ни разу не приходилось встречаться с неприятелем, исключая черкесов -- он раньше служил на Кавказе. "Но черкесы разбойники, -- думал он, -- а как быть с этими, по-видимому, столь любезными неприятелями?" Он положительно не знал, как вести себя, и помнил только, что надо соблюдать карантинные правила.
-- Высадке я, конечно, помешать не могу, -- сказал [126] майор, -- но все ваши солдаты, офицеры и даже генералы обязаны выдержать семидневный карантин.
Узнав от переводчика содержание этих слов, Трошю расхохотался, чем немало обидел майора.
-- Да знаете ли вы, -- воскликнул хвастливый француз, -- что через семь дней вся наша семидесятитысячная армия будет в вашем Севастополе?! Что же, губернатор, если мы не примем ваших условий?
-- Тогда я не дозволю вам высадки, -- твердо сказал майор, ни на минуту не задумываясь над вопросом, могут ли двести человек его слабосильной команды удержать семидесятитысячную армию. Майор помнил только свой служебный долг и приказ начальства и больше ничего не хотел знать.
-- А если мы все-таки высадимся? -- спросил Трошю.
-- Тогда я буду жаловаться.
-- Кому? Мы действуем на основании правил войны, и наш император вполне одобрит наши действия, -- сказал Трошю.
-- Да помилуйте, господин полковник! -- вскричал майор, меняя упрямый тон на просительный. -- Ну что вам составит! Ведь вы меня подводите. Ведь у меня жена и дети. Меня упекут под суд. Уж, ради Бога, подчинитесь нашим правилам. Выдержать карантин -- сущая безделица, ей-Богу! Я даже берусь на все это время доставлять вашим солдатам печеный хлеб или муку, как хотите: у нас в городе хлеба довольно -- у купцов наберется до шестидесяти тысяч четвертей. И мельницы здесь есть, на самом берегу моря.
Английский полковник Стиль, 'все время молчавший, навострил уши и спросил переводчика, сколько это выйдет бушелей. Узнав, что такое русская четверть, он, несмотря на все свое британское хладнокровие, чуть не подпрыгнул и мысленно обозвал майора глупцом. Англичанин тотчас же обратился к бургомистру и спросил его через переводчика, может ли он доставлять муку и по какой цене?
-- Очень даже можно, ваше превосходительство, -- сказал бургомистр. -- Только уж нас не оставьте. Чтобы насчет цены никакой обиды нам не было. ,А мы с нашим удовольствием. Хлеба здесь довольно, да и мельниц, я думаю, до сорока будет. У меня самого четыре, дешево возьму за помол.
Говоря это, бургомистр [127] подумал: "Весь свой гнилой товар спущу этим христопродавцам. Своим бы не продал тухлой муки, а их, канальев, чего жалеть? Не подавятся!"
-- Через час будет высадка, -- сказал Трошю, оканчивая препирательства с майором. -- А насчёт карантина не бойтесь! Мы напишем вашему правительству, что вы исполнили ваш долг. Вы бравый солдат, господин губернатор. Вам и вашему гарнизону мы, как сказали, предоставляем право свободного отступления. Жители города пусть остаются при своих мирных занятиях. Их никто не тронет, ручаюсь вам в том честью Франции.
"Господи, Господи! Упекут меня под суд!" -- думал майор.
-- Так уж, ради Бога, хоть напишите, да бумагу не забудьте окурить в карантине, иначе почта не примет, -- сказал майор и удалился, безнадежно опустив голову. Часа через два майор собрал своих слабосильных тарутинцев и отправился в Симферополь.
Город был вскоре занят английским отрядом. Вступив в Евпаторию, англичане тотчас же потребовали депутацию от местных татар. Англичане были уверены, что одно их появление возмутит против русского владычества всех крымских татар. Для пущей важности они выставили привезенного с собою турецкого муллу, которому поручили объяснить татарам, что союзники явились сюда с целью защитить главу мусульман -- великого халифа, то есть султана, от несправедливого нападения России.
Старики татары качали? головами. Наконец один из них выступил вперед и произнес довольно цветистую речь, в которой объяснил, что татары приветствуют всякого чужеземца, являющегося к ним с мирными намерениями, но что они и отцы их жили спокойно под властью русского царя; какова же власть государей французского и английского -- этого они еще не знают, а потому ничего не могут сказать.
Английский офицер, говоривший с депутатами, спросил через драгомана, намерены ли татары доставлять союзникам продовольствие? Депутаты ответили, что продают каждому, кто платит деньги, но вместе с тем считают долгом гостеприимства снабдить гостей на первый случай всем необходимым без всякой платы.
Велика была досада англичан, когда татары не согласились принимать их гиней, и если бы некоторые [128] предусмотрительные британцы не запаслись русскими полуимпериалами, то, несмотря на обещанное татарское гостеприимство, оставленному здесь гарнизону пришлось бы в первые дни своего пребывания в Евпатории нуждаться в самом необходимом или же мародерничать.