Князь Меншиков в тот день осматривал местность, задумывая оставить Севастополь и отступить к Бахчисараю.
Еще до рассвета Меншиков, сделав карандашные отметки на карте, которую он долго и внимательно рассматривал, позвал к себе дремавшего близ его палатки Панаева.
-- Аркадий Александрович!
-- Я, ваша светлость!
-- Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкиоя на Мекензиев хутор и в Бахчисарай?
-- Нет, ваша светлость, я знаю только малую ее часть, но могу представить вам сведущего человека.
Панаев привел из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона Георгия Панаги.
Панаги долго объяснял князю. Меншиков чертил карандашом, делал заметки. Он решал свое знаменитое фланговое движение. Панаев дремал, растянувшись на мешках, выгруженных из подвод.
Едва рассвело, князь спросил лошадь, велел Панаеву привести в порядок обоз, Стеценко отправил к Корнилову, а сам поехал к Инкерманскому мосту по дороге, загруженной войсками-, тянувшимися на Северную сторону Севастополя. Панаев, сделав распоряжения, поскакал за князем и встретился с ним на Северной близ домика, находившегося у батареи номер четвертый. Князь слез с коня. Вид его был истомленный и измученный, но спокойный, и обычная саркастическая улыбка не сходила с лица его.
-- Наши экипажи сейчас будут здесь, -- сказал Панаев. [253]
-- Надо побриться и переодеться, -- сказал князь. -- Поговорю также с Тотлебеном. Артиллерию пусть ставит на пароходы, надо все переправить на ту сторону. Для меня -- катер.
-- Обоз я отправил, ваша светлость, кругом, на Инкерманский мост по Саперной дороге. Тотлебен уже здесь.
-- Хорошо. Следи, братец, сам за установкой орудий на пароходы. Не знаю, исполнил ли Корнилов мои приказания. Я отправил к нему Стеценко с приказанием обратить все средства флота и порта на перевозку войск с Северной стороны на Южную, но Корнилов упрям. Он уверяет, что неприятель непременно атакует Северную сторону и что здесь надо сосредоточить главные силы. Боюсь, что он намеренно перепутал все мои приказания.
Князь вошел в дом, где давно уже ждал его Тотлебен.
Панаев поехал смотреть на установку орудий. Несмотря на свое желание вмешиваться во все и говорить начальническим тоном, теперь он должен был сдерживаться, так как артиллеристы и моряки не любили, чтобы в их дела вмешивались. Получив два-три резких ответа, Панаев удовольствовался скромной ролью зрителя.
Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.
-- Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина? -- спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.
-- Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.
-- Да, Хлапонина молодец бабенка, -- сказал один старый артиллерист. -- Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?
-- Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!
-- Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий -- по две лошади, для ящиков -- по [254] одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить -- невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия -- не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, говорит, верховых лошадей я позволю в орудия запрягать. Делать нечего. Хлапонин говорит канониру Егорову: "Будем тащить, брат!" Егоров от себя другим говорит: умрем, братцы, а орудия не отдадим. Тащут, ну, натурально, ни с места. По счастью, прибыл фельдфебель, не знаю какого полка, с тремя лошадьми -- орудия спасли. Егорову дадут Георгия.
-- Смотрите, господа, это что за лошадь бредет сюда к переправе? -- спросил один из офицеров.
Действительно, все обратили внимание на артиллерийскую лошадь с оторванною челюстью. Лошадь притащилась к переправе.
-- Я знаю эту лошадь, -- вмешался Панаев, -- она из батареи Хлапонина. Я ее давно заметил. Она от самой Алмы шла за нами, помахивая головой.
Панаев, как страстный любитель лошадей, имел на них удивительную память.
Лошадь с обезображенной и окровавленной мордой медленно шла, неся на себе казенную сбрую.
-- Смотри, братцы, -- сказали увидевшие ее солдаты, -- сама лошадь пришла, казенные вещи несет в сдачу!
-- У, бедный, бедный, -- пожалел раненую лошадь другой солдатик и потрепал ее по шее.
Сбрую сняли, лошадь погладили, пожалели. Она отошла на бугор, постояла, ткнулась головою в землю, перевернулась и вдруг, грохнувшись, испустила дух. Солдатики вздохнули, а Панаева даже прошибла слеза.