Когда Корнилов остался один в своем кабинете, выражение решимости и энергии быстро сменилось на его лице выражением болезненной усталости. В изнеможении он бросился на диван и прилег на вышитую подушку, когда-то подаренную ему женой. С этой подушкой он не расставался и на корабле.
"Боже, как я рад, что вовремя отправил всех, дорогих моему сердцу, в Николаев! -- подумал Корнилов, взглянув на висевшие на стене портреты жены и детей. -- Сколько теперь семейств желали бы не быть [246] в этом каменном мешке! Даст Бог, мы защитим Севастополь. Войско наше потеряло много, но нигде не заметно уныния. Если бы мы нанесли удар вражескому флоту, все еще можно бы поправить..."
Но вскоре эти мысли сменились другими, более мрачными.
"Ужасное дело война, -- размышлял он, вспоминая сцены, которые видел близ Алмы. -- Но будет еще хуже, если Меншиков заупрямится... Тогда я не ручаюсь за участь Севастополя. Наше дело -- гибнуть, мы на то и воины. Но чем виноваты несчастные мирные жители, все эти женщины, дети?! Нет, пусть все будут против меня, а я выйду с флотом на врага; это единственное средство предупредить осаду города... Может быть, с стратегической точки зрения тут и есть промах, но так честнее".
Ему живо представилось, что было бы. если бы здесь оставалась его собственная семья, как дрожал бы он при мысли, что грозный неприятель начнет бросать снаряды в то мирное жилище, где могла бы быть колыбелька его новорожденной дочери.
"А ведь много есть семейств, у которых здесь такие же малютки! Хорошо, если успеют выбраться вовремя. Неужели же мы, моряки, затопим наши корабли и запремся в городе, вместо того чтобы идти навстречу врагу, хотя бы в полной уверенности, что погибнем?"
Глаза Корнилова заблистали, он вскочил и позвал денщика.
-- Сейчас же отправить эти письма, -- сказал он, указывая на груду писем на столе. -- Вот это письмо отправь отдельно, это барыне, в Николаев. Я сейчас еду на корабль.
-- Обедать прикажете дома, Владимир Алексеевич? Корнилов не любил, когда его называли превосходительством.
-- Нет, на корабле. Скорее давай одеваться. Ты же сам отправишься сейчас же на Куликово поле{78}. Там отыщи на бивуаках офицеров Владимирского полка. Спросишь там полкового адъютанта Горбунова, ты не забудешь фамилию?
-- Никак нет, не забуду, адъютанта Горбунова, Владимирского полка. [241]
-- Так вот, ему передай это письмо.
В письме своем Корнилов официально приглашал всех уцелевших офицеров и нижних чинов Владимирского полка отобедать на корабле "Великий князь Константин". Из беглых расспросов и из рассказов офицеров, участвовавших в бою морских батальонов, Корнилов уже успел составить себе понятие о действиях различных полков, несмотря на то что в Севастополе носились на этот счет самые противоречивые слухи.
Часа два спустя два офицера Владимирского полка, адъютант Горбунов и Розин, шли по направлению к Екатерининской пристани. Горбунов был с непокрытой головой, Розин -- в каске.
-- Однако, брат Наум Александрович, эдак у тебя сделается солнечный удар. Зайди, купи каску... Впрочем, сказать правду, и в каске не лучше. Дьявольская жара! Но все же купи.
-- Поверишь, во всем Севастополе нет. Не понимаю, почему нашему полку не разрешены до сих пор фуражки. Черт знает что такое!
-- Эти каски и в бою нам не много помогли: штуцерные пули отлично их пробивают, а между тем с этакой тяжестью на голове и подумать ни о чем не захочется.
-- Что ж ты, так и будешь с непокрытой головой?
-- Так и буду. Что делать, а la guerre comme а la guerre (на войне -- по-военному). Потерял во время дела -- и баста. Самая законная причина.
Они проходили мимо небольшого домика. Какая-то старуха в белом чепце, с виду мещанка или бедная чиновница, стоявшая у ворот, поглядела на офицеров, потрясла головой и подошла к ним.
-- А вы что это, господин офицер, без каски ходите? Потеряли, что ли? -- спросила она.
-- Видите, потерял, -- сказал Горбунов. -- А вам-то что за дело, тетенька?
-- А то дело, голубчик мой, что уж не Владимирского ли ты полка? Говорят у нас, что будто вы там спины показали французам. Стыдись, батюшка, без каски-то ходить! Я седьмой десяток живу и такого срама не видела! Ты не хочешь ли надеть мой чепец, батюшка?
-- Пошла вон, старая хрычовка! -- в бешенстве прикрикнул на нее Горбунов. -- Сначала узнала бы
толком, а потом и говори! Спины показали! Какой подлец эти слухи распускает!
-- Да охота тебе обращать внимание на сумасшедшую старуху, пускай ее лается... Идем, Горбунов, душенька, плюнь ты на эту глупость... До известной степени эта старуха мне даже нравится.
-- Стоило бы ее проучить... Конечно, тут главная вина не ее, а скотов вроде нашего Мелентьева... Говорят, слухом земля полнится. Один негодяй скажет, сто дураков повторяют! Если он в самом деле попадет в полковые командиры, клянусь тебе, я переведусь в другой полк!
Горбунов долго еще не мог успокоиться.
-- А мне вот что, брат, досадно немного, -- сказал Розин. -- Получил я, в числе других, приглашение сегодня на обед от одной очень пикантной дамочки, а теперь, делать нечего, не пришлось воспользоваться. Неловко, когда сам Корнилов нас приглашает.
-- Понятно, неловко. У твоей дамочки останется для тебя обед до другого раза. Успеешь еще поволочиться. Меня также пригласила одна очень интересная особа, ну, да Бог с нею, теперь не до того... Я вместо себя послал знакомого Тарутинского полка подпрапорщика Иванова 2-го, знаешь, того, что пишет стихи. Думаю, она не успела запомнить моего лица, сойдет Иванов за меня! А если выйдет цш рго ^ио (путаница) (Горбунов выговаривал эти слова не на латинский, а на французский манер -- ки про ко), так наплевать! Пускай Иванов выворачивается как знает, ну хоть оду пусть сочинит в честь ее прелестных глазок.
-- А кто эта прелестная особа?
-- Одна преинтересная вдовушка, мадам... мадам... Черт, забыл фамилию. Да! Жебровская. А тебе завидно? Хочешь, поезжай!
-- Куда, к черту! Времени нет! И неловко! Я ведь ее в глаза не видел.
-- А глаза, брат, черные, бархатные... Только здесь, на юге, бывают такие глаза. Посмотрит, так даже поглупеешь на минуту.
-- Ну, перестань расписывать!
Разговаривая таким образом, они сошли на пристань, где уже собралась группа солдат и офицеров их полка.
-- Зверковский, ты откуда взялся? -- радостно сказал Розин, увидев того самого рядового первой гренадерской [249] роты, которого на его глазах английский гвардеец ошеломил ударом приклада по голове. -- Неужели ты остался жив!
-- Точно так, ваше благородие, -- сказал Зверковский, улыбаясь во всю ширину своего рта.
-- Так ты и в плен не попался?
-- Какое, ваше благородие! Меня он подобрал и свез к себе, значит, в лагерь, только я убег.
-- Молодчина! Как же это ты умудрился? Рассказывай.
Зверковский рассказал, что ночью, освеженный холодом и росой, он очнулся, смотрит -- кругом горят костры.
-- Что за притча, думаю, рази наши еще здесь? Иду, шатаюсь как пьяный, вдруг слышу, кричат не по-нашему, а что-то мудреное. "О! о! рушан, рушан!" -- и хвать меня под ручки. Делать нечего, иду, куда ведут. Посадили нас всех в палатку и приставили часовых.
-- Как, разве и другие были? -- спросил Горбунов.
-- Были, ваше благородие, человек пять или шесть раненых. Сидим мы, скучно нам стало, не видать уж нам матушки-Расеи, думаем мы себе. Только вдруг подходит часовой и тычет нам бутылку, а сам что-то головой и руками показывает. Понюхал я -- в бутылке как быдто водка. Понимаю! Дают, значит, нам водки, а чтобы мы начальству ихнему молчок... Ладно, думаю, голубчики. Хватил маненько и товарищам дал, отдаю назад. Водка у них послабее будет нашей. Подождали мы, чтобы они перепились как свиньи, ну, говорю, ребята, теперь за мной! Кто на ногах может стоять, иди за мной, я дорогу знаю! Прошли сквозь цепь, у них там все были пьяны, а уж дальше-то мы шли не оглядываясь... Так и пришли... Ну, ребята, садись, за нами приехали.
Солдаты весело садились в шлюпки, матросы с прибаутками везли их к кораблю, который стоял недалеко от берега.
Горбунов и Розин также ехали в шлюпке с молоденьким мичманом, который с любопытством расспрашивал о сражении.
Корнилов дал знать, чтобы его не ждали, так как у него явилось много неотложных дел. Роль хозяина выпала на долю капитана корабля и флотских офицеров, [250] которые угощали офицеров Владимирского полка, в то время как матросы угощали солдат.
Офицеры Владимирского полка -- все больше молодежь, старшие были или переранены, или перебиты -- за обедом больше молчали, краснели и конфузились. Они по слухам знали, что черноморские офицеры превосходят армейцев образованием и развитием, и, боясь перед ними ударить в грязь лицом, скромничали и отделывались односложными ответами. Исключение составлял полковник Мелентьев, который кричал громче всех, размахивал руками и рассказывал о своих невероятных подвигах.
-- И ведь канальи эти англичане! -- говорил Мелентьев, залпом осушая стакан крепкого хереса, припрятанного капитаном корабля для торжественных случаев. -- Народ рослый, здоровый, упитанный бифштексами, и бокс знают в совершенстве. Представьте, этаких молодцов трое или четверо наваливаются на меня. Ну да и я не из слабосильных. Дал одному коленом в грудь, другого хватил в висок прикладом, а третьего ухлопал фельдфебель Вахрамеев -- только его, беднягу, в ту же минуту сразило гранатой. Я как-то уцелел, вижу, наше знамя уже в руках англичан. Бросаюсь вперед, кричу: "За мной, ребята! Умрем, не отдадим своего знамени!"
-- Так, значит, правда, что наши знамена были в их руках? -- спросил капитан.
Молодые офицеры Владимирского полка краснели до ушей, но из ложного стыда и чинопочитания не возражали полковнику, который под влиянием выпитого вина все более разгорячался.
-- Еще бы! -- кричал он. -- Если бы не я, эти подлецы взяли бы их. Но я ринулся во главе одной роты и ударил в штыки. Англичане повалились, как мухи, и оставили в наших руках две гаубицы. Потом, когда мы отступили, пришлось их бросить. А жаль, гаубицы славные!
-- Виноват, полковник, -- сказал Горбунов, покраснев до корней волос, -- английских пушек там не было, это были наши собственные пушки.
-- Прошу не возражать, -- строго сказал Мелентьев, -- вы не могли этого знать, так как были с другой стороны эполемента и, стало быть, ничего не видели.
-- Я был подле вас, полковник, -- сказал другой [251] офицер, -- и также никаких английских пушек не видел.
-- Стало быть, вы не умеете отличать английских орудий от русских, -- сказал Мелентьев. -- Да что с вами спорить! Вы мальчик, а я, слава Богу, не первый год служу.
Капитан корабля, желая прекратить этот спор, предложил тост в честь храброго Владимирского полка, который был покрыт громким "ура". В свою очередь один из владимирцев предложил тост за доблестных офицеров корабля "Константин" и за весь Черноморский флот.
В то же время матросы угощали солдат.
-- Ты, братик, ешь, чего ворон считаешь, -- говорил старый матрос солдату, который загляделся на незнакомую ему обстановку. -- Каша, брат, скусная, по-скусней будет вашей армейской. У вас, окромя дубовой каши{79}, ничего, поди, не дают?
-- И того, братик, не бывает... Одни как есть сухари, -- сказал солдат. -- Перед сражением я и водки не пил. А вот московцы, братик ты мой, так не емши цельный день были. Беда!
-- А што, небось англичанин вам ребра пощупал!
-- Какое! -- сказал солдат, махнув рукой. -- Ён все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад.
-- То-то, брат! Англичанин и на море матрос -- первый сорт! Не хуже нашего брата будет, -- прибавил матрос с самодовольством.
-- А што, дяденька, вы пойдете бить англичанина? -- спросил солдат.
-- Чаво не идти. Прикажут -- пойдем. Дадут, значит, сигнал: кораблям идти на неприятеля! Куда велят, хошь на Лондын пойдем. Нам, брат, эти дела известны.
-- А он вас, дяденька, начнет жарить с бонбов. У него, поди, и в Лондыне есть солдаты.
-- А мы его. У нас, ты думаешь, маркелы{80} хуже [252] аглицких? Велят идти -- пойдем. Мы, брат, тоже присягали.
Солдаты с видимым уважением посматривали на матросов, видя в них полную решимость идти на неприятеля.
-- Матроса, брат, пушкой не испугаешь, -- решил один из солдат. -- Они до этих дел привычны, у них кажинный день из пушек учение идет. Они, поди, и спят на пушках.