К отъезду стали готовиться с утра. Осенью в Биробиджане приготовления к отъезду начинаются с того, что люди встают пораньше, выходят и смотрят на небо.
— Солнце в рукавицах, будет дождь, — говорят они, кинув взгляд.
Иногда они смотрят на сопки и тоже заключают:
— Сопка дышит, — будет дождь.
Чаще всего, впрочем, гадать не приходится: когда жители выходят взглянуть на небо, они видят, что дождь уже идет. Он начался ночью.
В Биробиджане, на исходе лета, дождь начинается с ночи. Это — гнусная мокрая жидкость, процеживаемая сквозь мелкое-мелкое ситечко. Уже с утра он на полном ходу. Идет он целый день без перерыва на обед. Ночью, когда люди спят, он попрежнему бодро делает свое дело: он льет. И на другой день он также неутомимо сыплет как ни в чем не бывало. Он еще одну ночь умеет не спать и еще без передышки может цедить день. Иногда, на третьи сутки, он останавливается. Бывает, что на целый день, а то и на два и на три дня он исчезает куда-то, и его не видно. Одновременно убирают оловянное небо и ставят новое— наивное и голубое. По нему носятся белые облачка. Солнце шалит, как дельфин в море: оно то нырнет за облака, то снова выглянет, сверкнет ослепительной чешуей и снова нырнет.
Весело тогда путешествовать по Биробиджану. Вспоминаются детство и старый бородатый учитель закона божьего — Идя Белоконь. Он говорил страшным басом, и от него пахло чесноком. Он любил рассказывать, как бог устроил мир. Чтобы не быть голословным, он раскрывал первые страницы библии и, водя по ним корсетной фижмой из китового уса, которая служила ему указкой, доказывал нам ссылками на эту толстую книгу, что бог за шесть дней, да и то не полных, успел создать мир, т. е. небо, землю, леса, реки, зверей, птиц, рыб, растения и человека. А вот дома, платье и другие вещи с божьей помощью создали уже сами люди… Так, например, палку учителя сделал рыжий токарь Хаим. Сучки на ней, которые въедались нам в спины, тоже он устроил. А миронянский лес еще сработал сам бог, и так он и стоит с тех пор.
Путешествуя по Биробиджану в не очень скверную погоду, видишь весь мир именно в том состоянии, в каком он, должно быть, пребывал в первую неделю мироздания. К концу шестого дня, когда бог решил, что пора и честь знать, надо в синагогу сходить богу помолиться, его дела были закончены, вероятно, только вчерне. Не потому ли вот и здесь твердь земная еще не совсем отвердела, — она представляет довольно рыхлое болото. Да и вообще полного порядка еще не видно: горы хаотически нагромождены на увалы, перемешаны низменности с возвышенностями и холмы с оврагами. Вода тоже еще не организована: то ничего нет, а то ключи, речки, речушки, речонки и ручьи смешались в одну кучу и грызутся, как стая уличных собак. Первозданный беспорядок! Медведь, в поисках желудей, пересекает дорогу человека, как в садах эдемских, и орел в траве ищет фазана, как в Охотном ряду.
Так бывает в те мимолетные часы, когда дождь отлучится. Но вот он возвращается и снова приступает к делу. Опять нависает оловянное небо, скрывается солнце, скрывается вся тварь земная: все принимает такой вид, как будто мироздание начнется только через две недели. В костях делается мокро и сыро, и путешественник мечтает попасть хотя бы в крематорий, лишь бы пообсохнуть и обогреться.
День, когда мы уезжали с Бирского поля в Тихонькую, был обыкновенный дождливый день. С ночи шел дождь. Природа, вчера лишь веселая и спокойная, сегодня ходила с перекошенным и хмурым лицом. Так пьяница теряет человеческий облик на четвертые сутки запоя.
Мы думали выехать утром. Нас уверяли, что вот сейчас, сейчас, сейчас едем, но выехали мы только в пять часов вечера.
Поездки в Тихонькую — административный центр Биробиджана — играют громадную роль в жизни колонистов. Каждая подробность заслуживает описания.
От Бирского поля — шестьдесят километров. Но дорога такая, что ни пешком, ни верхом, ни в конной телеге пробраться нельзя. Единственная штука, которая здесь может проехать, да и то с трудом, это гусеничный трактор «Клетрак» в 45 сил. К нему прицепляются телеги, и на них возят всякую кладь, а также и пассажиров.
Трактор делает около пяти километров в час. Но он делает их так, как скаковая лошадь делает круг в 1 мин. 59 сек. Как лошадь не может сделать тридцать километров в час, так и трактор не может добраться до Тихонькой за 12 часов. Ему нужно двое-трое суток. Трактор прибудет на место на третьи сутки, если не произойдет в пути каких-нибудь особенно крупных аварий. Специалисты знают технические термины для определения характера почвы. Одними этими терминами они доказывают, что здешняя почва не может служить дорогой, если ее не замостить. Но замостить ее стоит дорого. Поэтому термины положили сбоку, а по дороге ездят.
Мы выехали поздно, потому что на Бирском поле ни в мастерских, ни на тракторной станции не было керосина. Ожидали, пока привезут из Тихонькой. Другой трактор вышел за керосином свыше недели тому назад, — ему бы пора быть уже давно, а его все не было. Наконец он явился. Приготовления были закончены около пяти, а часов в шесть мы были на так называемом Степном участке. Это несколько домишек, затерянных в степи, — здесь строится еврейский поселок. Тракторист сказал, что на сегодня довольно кататься. Сегодня наездились. Будет! Надо здесь ночевать. Делать было нечего: тракторист — капитан на корабле. Мы постучались в какой-то дом, и нас пустили ночевать. В дальнейший путь мы тронулись лишь в шесть часов утра и в восемь были километрах в десяти— в поселке Бирефельд. Здесь надо было взвалить на телеги две-три пустых бочки, и трактор снова застрял.
Еврей, с которым я познакомился в Бирушке, сидел на одной телеге со мной. Это был средних лет рыжеватый человек с насмешливыми глазами. Его звали Аврум-Бэр Ройтих.
— Вы обещали рассказать мне про непорядки, — сказал я, чтобы начать беседу, — но я их и сам вижу.
Я имел в виду работу трактористов. Я уже неоднократно слышал, что эти, в общем, хорошие парни не упускают случая полодырничать. Недаром их зовут здесь АТР, что значит — «автономная тракторная республика».
Но еврей понял меня несколько иначе.
— Это все ничего, — возразил он. — Что вы видите, что? Что страшенные дожди? Никто не виноват! Старики говорят, что такое лето бывает раз в двадцать годов, значит, это не страшно. А мало есть в Расее таких мест, что раз в двадцать лет бывает засуха? Мы не видели в двадцать первом году, на Поволжьи что делалось? Ну, так что? Так через засуху Поволжье не Поволжье? Кончилась засуха, и там опять хлеб родится. Так само в Биробиджане: кончатся дожди, и станет хорошо. Это просто еврейское счастье, что на наше счастье два года подряд такие дожди как раз, когда приехали евреи.
Мне очень, признаться, нравился такой дальнозоркий оптимизм. Я с удовольствием слушал этого переселенца, который обещал рассказать о непорядках, т. е. жаловаться, а вот не жалуется. Такие встречаются не каждый день.
С не меньшим оптимизмом перешел он и ко второму бичу биробиджанских колонистов — к пресловутому «гнусу». Под этим названием здесь, — объяснял он, — функционирует целый «трест» невыносимых насекомых: оводы, комары и мошкара. Я даже не знаю, как описать это несчастье. У людей распухают руки и лица от комаров. Переселенка показывала мне младенца, все тело которого было покрыто волдырями и струпьями от «гнуса». Комары вьются в воздухе столбами, как смерч, тучами. Еще страшней таежная мошкара. На охоте в тайге я несколько дней не мог умыться: было страшно поднять сетку, которой закрыто лицо. Охотник-казак, бывший со мной, забыл взять сетку и закрыл себе лицо портянкой. Конь, стараясь укрыться от мошки, уходит даже стреноженным, так что его и не найти. Лось влезает в воду всем корпусом, — только ноздри торчат. Медведь прячется на деревьях.
А человек почти не имеет средств борьбы с гнусом. Дым, правда, помогает, но не очень. Спят на чердаках, — это легче: гнус не залетает высоко. Но спать круглые сутки нельзя. Надо сходить вниз, а внизу погибель, внизу дымом вьется и стелется едкая гадина. Сознаюсь откровенно, знакомство с ней заставило меня очень испугаться за будущее биробиджанской колонизации, и я высказал это моему спутнику.
— Вам страшно, — сказал он, — потому что вы не видели, что было в прошлом году. В прошлом году было хуже. Но гнус отступает от человека. Вот заметьте, как он работает в тайге и в деревне как он работает. Где люди живут, где трава выкошена, — оттуда он уходит.
Эти объяснения я выслушивал очень недоверчиво: мы как раз въехали в тучу комаров. Я быстро натянул кожаные перчатки, опустил сетку, задымил трубкой — и все же сразу почувствовал зуд во всем теле. Меня поразило спокойствие спутников. Не без того, — они отчетливо ругались русскими словами, но делали это, не выходя из себя.
— Первое имейте в виду, — наставительно продолжал еврей, — что гнус от человеческого жилья отступает. А второе имейте в виду, что человек к гнусу привыкает.
Этому я совсем уж не поверил и не верил до тех пор, покуда не приехал в еврейский поселок Амурзет на Амуре. Я с непривычки надевал сетку, едва выходя на улицу, и то мне казалось, что комары меня заедят насмерть, а местные девицы щеголяли в коротких юбках и в платьях без рукавов, — так с голыми руками и ходили, и хоть бы что! Мой сложный накомарник с медной сеткой изрядно веселил их.
— За гнус чтобы вы не слушали и не верили: это чистый ничего, — говорил Аврум-Бэр. — Если нет порядка, то не гнус виноват и не дождь.
— В чем же, наконец, непорядки?
Он отмахнул дым и взглянул на меня каким-то странным взглядом.
«А стоит ли тебе и рассказывать? — как бы спрашивал он. — Быть может, для тебя это так-себе, дорожный разговор от скуки? Тогда ну тебя к чорту! Для нас это вопрос нашей будущей жизни».
Очевидно, какой-то экзамен я выдержал, и Аврум-Бэр решил говорить.
— Вы хорошо присмотрелись до Бирефельда? — спросил он. — Вы все видели?
Кажется, присмотрелся. Как будто видел. Бирефельд строится на месте заброшенной старожильческой деревушки Александровки. От нее сохранилось одно-два старых здания, и вокруг них возводится еще 30–40 домов. Строительство здесь дается очень трудно, так как доставлять материал приходится с далекого пункта и по очень плохой дороге.
Однако строительство все-таки ведется. В Бирефельде образованы курсы еврейских строительных рабочих. Учась, они строят.
Правда, мне было не совсем понятно, почему для нового строительства выбрали пункт, отстоящий на пятьдесят километров от железной дороги. Колонизационная практика всего мира уже давно осудила такие приемы колонизации.
Даже Кузьма Прутков авторитетно указывал, что «никто не может объять необъятное».
План колонизации Биробиджана вызывает недоумение у всякого, кто попал в этот край.
— Так чтобы вы знали, что Бирефельд придется перенести с того места, — сказал Аврум-Бэр.
Я не понял.
— Почему это?
— А просто через то, что старожилы недаром кинули это место: там вода плохая, негодная, и мало. Так пришли наши озетовцы и схопились, что от старожилов осталась хата и сарай, и стали строить дальше. Так они строят и строят и строят… И уже целая деревня построена. А когда построена деревня и сельсовет, и школа, и больница, так теперь схопились, что нет воды и что отседова надо уходить. Через то и старожилы разбеглись. Вода за две версты. Вы знаете, что значит в Биробиджане две версты? Это надо утром выехать с ведром и утром вернуться.
История показалась мне слишком глупой, чтобы быть правдивой. Увы, я выяснил впоследствии, что все это чистейшая правда. Строительство Бирефельда было начато без изучения местности, на «авось». Отсутствие питьевой воды выяснилось уже после возведения нескольких десятков построек.
Как это могло случиться? Но этот вопрос заводит очень далеко — в самую гущу того, что называется организационными неполадками и неувязкой.
Когда наша беседа дошла до вопроса о строительстве, трактор остановился. Он стоял, погруженный почти по самый кузов в топь.
45-сильный «Клетрак» застрял, не в силах вытащить две наших жалких телеги. Сколько ни пыхтела машина, сколько ни ловчились трактористы— ничего не выходило, трактор не трогался с места. Пришлось отцепить заднюю телегу и разгрузить переднюю. Рискуя совершенно погубить машину, трактористы двинулись и с трудом провезли одну повозку. Достигнув более твердого грунта, они ее отцепили и поехали за второй. Мы же, утопая в грязи выше колен и держа свои вещи на плечах, прошли пешком.
Около четырех часов дня мы добрались до барака, стоящего на 22-м километре. Здесь тракторист снова объявил ночлег.
— Если вечером поехать — погибнешь, — сказал он.
Отогреваясь у раскаленной железной печки, мы хлебали суп, приготовленный сторожихой. Аврум-Бэр пришел в благодушное настроение. Он улыбнулся каким-то своим мыслям и спросил меня:
— А вы в Амурзете были?
Я был там. Я плавал по Амуру в теплые летние дни. Однажды утром я увидел китайскую крепость Лахасусу у впадения Сунгари в Амур. В устье Сунгари дымил китайский крейсер, — это было во время конфликта. Китайские крестьяне, купцы, солдаты и детишки выбегали глазеть на нас в каждой деревушке, мимо которой мы проезжали. Промелькнули и русские станицы. А днем на советском берегу показалось новенькое село. Всего было возведено тогда несколько домиков.
— Еврейский город! — сказал мне капитан. — Видите, как ловко? Чуть не вчера была пустыня, а вот новый городок строится!
Домики привлекали свежей и игривой новизной. В бинокль были видны люди на берегу, сельскохозяйственные машины, два трактора. Строилась жизнь в тайге и пустыне. Вот оно куда забросило евреев из местечка!..
— И к тому же, заметьте — казаки и евреи рядом! — сказал капитан. — Это как в писании сказано: «И возлягут»… Вот не вспомню, кто возляжет. Словом, что-то вроде — мечи на орала.
Капитан был в евангелии нетверд. Я, впрочем, догадывался, что он хотел сказать. Мне тоже казалось необычным это мирное соседство. Давно ли слово «казак» наводило панику на еврейской улице?
— Это и есть революция, капитан! — заметил я. — Она во всем сказывается.
— Уж это да! Как говорится, до кости проняла, — согласился капитан…
— Да, Аврум-Бэр, я был в Амурзете.
— А скачки вы видели? — ехидно улыбаясь, спросил Аврум-Бэр.
Ах, скачки! Это нечто анекдотическое! У него положительно злой ум, у Аврум-Бэра!
В Амурзете, в день закладки, были устроены конские состязания. На большом плацу евреи, только что прибывшие из местечка, скакали верхом на клячах с обвислыми животами. Евреи взмахивали локтями, причмокивали, били коней пятками и даже гикали. Они скакали, и кто-то доскакал первым. Он взял приз. Возможно, что это была осьмуха полукрупки «Золотая рыбка». Неважно. Важно, что скакали.
Многие, рассказывая об этом, держались за бока от смеха.
Знакомый казак, очевидец этого зрелища, ничего не хотел мне рассказать о нем. Он как докуривал цыгарку, так, бросив окурок, махнул рукой и отвернулся.
А мне эта затея понравилась. Чем хуже скакали евреи, тем важней было устроить для них состязание. Вот они приехали из ясных украинских равнин к подножию мрачного Хингана. Скорей на конь — и вскачь! Они покинули местечко — отчизну грыж и гемороя. На конь и вскачь! Из «людей воздуха» они должны сделаться людьми земли. Так — на конь и вскачь! Вскачь! Вскачь!
— Аврум-Бэр! Вы хотите сказать, что казаки смеялись? Мы уже видели, как в Крыму и на Украине крестьяне смеялись над евреями-земледельцами, а через год-два приходили к ним за советами и хозяйственными указаниями. Казаки скачут на лошадях свыше трехсот лет. Они скачут лучше евреев. Но евреи тоже должны научиться скакать и научатся. Это пустяки, что казаки смеются.
Аврум-Бэр делал отчаянные жесты обеими руками. Он хватал воздух, он дергался, он отмахивался, он хватал себя за грудь, закрывал глаза и затыкал уши.
— Я не за то говорю, что казаки тогда смеялись, как евреи скакали! Не за то! Я говорю, что казаки теперь смеются. Теперь они смеются.
— Теперь? Почему же теперь? — недоумевал я.
— Потому что теперь уже прошло полгода и уже построили в Амурзете сорок или пятьдесят домов и сельсовет, и школу, и вообще полный город…
Я подумал, каких материальных затрат, каких физических усилий и какой неместечковой стойкости должно было потребовать возведение полусотни домов на берегу Амура, особенно в такое время, когда с того берега дули ветры войны.
— Почему ж смеются казаки?
— Потому смеются, товарищ дорогой, казаки, — ответил Аврум-Бэр, — и потому, товарищ дорогой, евреи плачут, что когда была эта заклащина и эти скачки, так выходили на трибуну образованные товарищи из Озета и из Комзета, что они вожди на целый район, и говорили они за международную политику, и потом они сказали, что вот теперь не так строится жизнь, как раньше, на ура, через что погибает вся Приамурье. А теперь все строится по научному смыслу теории.
Аврум-Бэр увлекся своим рассказом. Он живо переживал все, о чем говорил. Слова о «научном смысле теории» он произнес с благоговением, медленно, чеканно и высоко подняв сухой указательный палец.
— И что же вы думаете? — продолжал он. — Теперь, когда уже с такими муками построен городок, так заметили, что там тоже нет воды. Так что теперь уже говорят, что Амурзет тоже придется переносить на другое место. Вот вам и скачки! — закончил Аврум-Бэр.
Это показалось мне совсем уж неправдоподобным. Как это на берегу Амура да нет воды? Однако я вспомнил: меня уже предупреждали, что со строительством Амурзета не все благополучно. Я повстречался кое с кем из амурзетских администраторов и сказал, какое необычное волнение, пожалуй, даже умиление я; испытал, увидев еврейский поселок на далеком Амуре. К моему удивлению, товарищ не дал мне расчувствоваться.
— Не увлекайтесь только, — предупредил он меня. — Вы можете обмануться. Этот поселок выпадает нам боком.
— Однако?! — воскликнул я. — Почему так?
— Потому что он управляется и снабжается из Хабаровска. Без Хабаровска здесь нельзя и гвоздь вбить. А из Хабаровска сюда пароход идет два раза в неделю и приходит на вторые сутки. Кроме того, поблизости строительного материала нет, надо доставлять издалека. А дорог нет, и доставка обходится дороже материалов.
— Это неизбежно, — пытался я возразить. — Застройка пустыни, конечно, должна обходиться дорого.
— Но не с этого надо было начинать, — заметил товарищ. — С созданием Амурзета, который оторван и от Хабаровска и от Тихонькой, пришло ужасное распыление наших скромных средств и нашего административного аппарата. Надо было в одном месте строиться, а не растекаться.
— Что же руководило людьми, которые задумали строить Амурзет? — спросил я.
— Да что тут говорить! — как-то неловко отмахиваясь, ответил товарищ. — Все то же: спешка с идеей «большого Биробиджана».
Рассказ Аврум-Бэра относительно отсутствия в Амурзете воды тоже оказался верен[4]. Дело в том, что Амурзет расположен шагах в пятистах от берега. Хозяйственные учреждения и совсем далеко. Так что тащить туда воду из Амура трудно. Это особенно трудно потому, что берег здесь обрывистый, крутой. Взбираться на гору с водой очень трудно. Это еще тяжелее зимой, когда обрыв замерзает и взбираться скользко. Свои колодцы необходимы. В деревне нужен колодец в каждом дворе. Но исследование почвы на воду, давшее такие трагические результаты, как оказалось, было начато после возведения нескольких десятков построек.
Третий день нашего путешествия с Аврум-Бэром был полон всяческих приключений: два раза мы попадали в такие места, где опять приходилось перетаскивать телеги по одной. Трактор едва-едва не погиб. Мы видели трактора, застрявшие в пути. Они уныло мокнут под дождем, как туши богатырских коней. На дороге лежит поломанная дорожная машина, валяются лесные материалы, бочки керосина, ящики какой-то клади, сброшенные с потерпевших аварию тракторов.
Какая армия в панике отступала по этой дороге? Здесь церемониальным маршем прошло все то же головотяпство.
— Вы за телеграфиста слыхали? — спросил Аврум-Бэр. — За еврейского телеграфиста?
Опять еврейский телеграфист! Эту смешную историю я слышал в Биробиджане не раз. Всякий уснащал ее подробностями по своему вкусу. В мае 1928 года, т. е. в первые же дни колонизации, едва только стали приезжать первые переселенцы, на телеграф при старожильческой казачьей станице Тихонькой был посажен телеграфист-еврей. В Тихонькую редко приходят телеграммы, много работы у него не было. Но когда бог оглянулся и кто-то ударил депешу кому-то из тихоньских жителей, телеграфист переписал ее по-еврейски.
Сделано это было неспроста: уже известно, что § 5 постановления ЦИК о колонизации Биробиджана предусматривает возможность создания в будущем национальной еврейской территории в Биробиджане. Правда, ЦИК ставит для этого условием успешность еврейской колонизации. А это дело хоть и достижимое, но все же очень трудное. Однако кто-то, повидимому раньше времени опьянев от идеи о «еврейском государстве», начал переселение евреев в тайгу с «коренизации» телеграмм.
Все это похоже на анекдот. Для анекдота это весело, смешно и в меру глупо.
Но это половина анекдота. Вторая половина уже невесела и не смешна.
— Так еврейского телеграфиста посадили, а, например, помещения для переселенцев не приготовили! — сказал Аврум-Бэр. — Вы знаете, что это значит? Это значит, что когда моя партия приехала, — нас прибыло 165 человек, — так мы сошли с поезда, и шел дождь, этот настоящий дождь, и некуда было зайти укрыться, и никто нас не ждал, и барака не было и палатки не было, и ничего не было, и была погибель. Кроме еврейского телеграфиста, ничего не приготовили! Когда мы приехали, так они— Озет, значит, и Комзет и переселенческое управление — они стали хвататься за голову, что с нами делать, куда нас девать?! Хотели поместить нас в школе — не пустили. В клуб — не пустили. А тут дождь не перестает четверо суток, а кушать нечего, а спать негде, а кто болен, так болеть негде. Прямо было неприятно. Мы думали, раз нас везут, — значит, знают, куда везут. А вышло, что мы приехали на свою погибель.
Смешную историю с еврейским телеграфистом я знаю понаслышке. Но вторую, грустную половину анекдота я знаю не по одним только рассказам: я впоследствии нашел в Тихонькой, в делах Оэета, переписку, которая слово в слово подтвердила рассказ Ройтиха: первые переселенцы, приезжая в Тихонькую по нарядам Озета и Комзета, не находили здесь ничего, кроме суматохи, дезорганизации и растерянности. Никто ничего не знал. Говорить было не с кем. Обратиться не к кому было. Местные работники, которым каждый раз подсыпали и подсыпали из России новые партии колонистов, не знали, что делать с этими несчастными, где их разместить, чем их накормить, куда их приткнуть на ночлег. А они все прибывали и прибывали. Я видел телеграммы, относившиеся, повидимому, к группе Аврум-Бэра. Я их списал.
Вот они:
2 мая 1928 года из Тихонькой телеграфируют в Хабаровск:
«Четверг прибывает 165 переселенцев тчк расквартировать невозможно тчк срочно вышлите палатки»
16 мая в четыре адреса:
«Тихонькой скопление переселенцев тчк помещений совершенно нет тчк четвертый день сильный дождь тчк люди болеют тчк настроение крайне напряженное тчк дайте срочное распоряжение занять клубы школы»
И 31 мая третья телеграмма:
«Фуража продовольствия совершенно нет тчк лошади переселенцы голодают.
Люди проехали десять тысяч километров, они провели в душных вагонах месяц, они доверились общественной организации, и вот переписка о помещении и продовольствии для них лишь заводится, когда они четвертый день мокнут под дождем, голодают и болеют.
Плановые переселенцы попадали в положение беженцев, за которыми гонится по пятам слепая и яростная стихия. А стихия эта была все то же обыкновенное головотяпство.
— Я вас только спрашиваю, — закончил свой рассказ Аврум-Бэр, — зачем мне весь той еврейский парад и гвалт с телеграфистом вместе, если здесь была такая неприятность, что это чудо, как мы не подохли?
Аврум-Бэр сказал — «такой неприятность». Он плохо говорит по-русски.
— А почему вы меня не спрашиваете, откуда я еду? — спросил он.
Он, повидимому, решил меня донять.
Мне было известно, что он живет в станице Михайло-Архангельской, километрах в двадцати за Бирским полем. Там, среди казаков, расселилось несколько еврейских семей. Меня все время занимал вопрос, — какой был смысл забрасывать колонистов в беспросветную глушь горсточками? Чего можно ждать от кучки в пять-шесть местечковых евреев, вкрапленных в старожильческое казачье село, прокисшее и провяленное в косности и рутине и прозябающее где-то в бездорожной тайге? Для всякого ясно, что в такой трудной стране, как Биробиджан, колонизационное пионерство должно вестись большими и мощными ударными группами, к тому же хорошо технически вооруженными. Если есть в Союзе место, где крупный колхоз является единственной мыслимой формой освоения земли, то это прежде всего Биробиджан. И начать надо, казалось бы, с участков, наиболее выгодно расположенных в отношении железной дороги.
Но увы, вопреки элементарному здравому смыслу, 800 евреев-земледельцев, осевших в Биробиджане к осени 1929 года, были разбросаны в 12 пунктах. В иные отдаленные места попали кучки в пять семейств.
— А что нам было делать? — сказал Аврум-Бэр. — Мы приехали в Тихонькую и увидели, что ничего нет, что погибель. Большая часть поутекали назад до дому. Другие, у кого есть ремесло, поуезжали в Хабаровск, в Благовещенск, во Владивосток, — работа везде есть. Кто знает специальность, тот на Дальнем Востоке не пропадет. Но есть же такие, которые ремесла не знают и назад вернуться не имеют куда. К примеру, я. В местечко я не могу вернуться, хоть зарежьте меня с ножом. Специальности я не имею. Никто, я вижу, не знает, что с нами делать. Земля или, — как они говорят, — фонды не приготовлены. Жить негде. Что мне было делать? Стоял я на дороге в грязи, и шел дождь, и я плакал, как ребенок, и смотрел по сторонам, и не знал, куда податься. Вдруг, я вижу, едет дядька с бородой. Разговорились, познакомились. «Езжай, — он говорит, — до нас. Там себе квартиру снимешь, и там земли сколько хочешь». — «Куда до вас?» — «У Михайло-Архангельское». — «А где Михайло-Архангельское?» — «А Михайло-Архангельское это всего восемьдесять верствов». Ну, что мне было делать? Я поехал, и нас еще поехало семейств восемь. Вот мы там и живем.
Вот как и вот почему переселенцы рассыпались кучками. Вот почему они живут в 12 местах, из коих 9 старожильческих, разбросанных по всему Биробиджану. Мне раньше казалось, что был неудачно составлен план колонизации, но дело обстояло гораздо менее хлопотно: просто не было составлено никакого плана.
Случайность — вот кто стал во главе биробиджанского строительства.
— А теперь посмотрите, что вышло, — сказал мне еврей. — Вышло, что раз нас рассеяло и развеяло, то Озет уже должен гнаться за нами по всему Биробиджану. В прошлом году агрономы имели одну работу: возить на тракторах продовольствие по всему Биробиджану. Пять человек живут здесь, а еще шесть человек живут еще за двадцать верствов, а там дале снова четыре души забились. Это и была вся работа.
Этот день был третьим днем нашей совместной езды с Аврум-Бэром. Для Аврум-Бэра это был пятый день путешествия: он день шел пешком из своего Михайло-Архангельского до тракторной станции на Бирском поле и еще день ожидал там отправления трактора.
— Зачем вы едете в Тихонькое? — спросил я.
— Я еду в Тихонькое за справкой. Мне надо узнать, прибыли уже лошади из Сибири или нет. Очень мне без коня плохо.
Он и сам, кажется, не отдавал себе отчета в бездарной трагичности своего положения. Между тем, вот простой расчет: Аврум-Бэр потратил пять дней на дорогу в один конец. При удаче — у него уйдет только пять дней и на обратный путь. Итого десять дней уйдут на наведение справки. Был октябрь. В Биробиджане в октябре разгар полевых работ. Десять дней Аврум-Бэра были вырваны из самого дорогого и напряженного месяца, когда надо подымать целину, пахать, сеять и делать все поскорей, поскорей, поскорей.
Плановость ревнива. Она не любит, чтобы ей изменяли. Колонисты тяжело и горько расплачиваются за то, что заселение дикой и необследованной страны было поведено без изучения и без плана.
На поднятие целины, на распашку и вообще на прямые и производительные нужды было за первые два года затрачено меньше тракторной энергии, чем на разъезды по злосчастной дороге, на поддержание связи с далеко раскиданными колонистами, на доставку им продовольствия, строительных материалов, керосина, на развозку их самих и работников администрации.
Там, где нет плана, там царит хаос.
В тот момент мы с Аврум-Бэром еще не знали, что лошади из Сибири не прибыли. Мы узнали это лишь назавтра. Поездка Аврум-Бэра оказалась, ко всему, напрасной. Его дорогое время было выброшено непроизводительно. Бедняга был совершенно безутешен. Даже этот здоровый оптимист проклинал свою судьбу.
Десятки тысяч дорогих рублей валяются вдоль бирской дороги в поломанном и уничтоженном виде. Еще больше уходит на вынужденные, но лишенные смысла разъезды. Если бы часть, только часть этих бесславных затрат употребить на установку хотя бы самого плохенького полевого телефончика или старенького телеграфного аппарата, то и Аврум-Бэр мог бы не гонять впустую десять дорогих дней, и на Бирском поле не сидели бы без керосина, и работники наших организаций не покидали бы свои места на недели, отлучаясь по самым незначительным делам[5].
Но телефона нет, а почта развозится теми же тракторами. Наиболее разбитые места дороги засыпают глиной, а потом снова поневоле пускают тяжелые тракторы с сотнями пудов груза и снова их разбивают. Бесчисленные починки уже обошлись дороже, чем должна была бы стоить новая дорога, а проезда нет. Ухабы и топи съели сотни тысяч, а переселенцы и Оэет имеют топь и ухабы.
Виноваты, однако, не местные работники. Если бы были виноваты два, три, десять человек, дело легко было бы поправить, заменив одних людей другими. Но надо признать по совести, что большинство местных представителей Комзета, Озета и переселенческого управления работают, каждый на своем месте, добросовестно, многие и самоотверженно, не помня себя, до полного изнурения. Если они и делают ошибки, то в средних, неизбежных и терпимых размерах.
Виноваты не люди, работающие на месте в Биробиджане, а основной неправильный подход со стороны организаций, руководящих делом. Нельзя было и думать приступать к колонизации необжитой тайги без предварительного изучения каждого предположенного к освоению участка; без подготовки его к принятию оседлого населения; без составления обдуманного плана; без соизмерения своих задач с реальными возможностями и средствами; без согласования работы органов, посылающих переселенцев и принимающих их на месте. И, конечно, нельзя было устраивать биробиджанских колонистов иначе, как на началах крупного колхозного строительства.
Уже в 1928 году раздавались предостерегающие голоса о том, что надо создать рабочие батальоны из еврейского молодняка, надо их руками предварительно подготовить хотя бы один опорный участок колонизации, — осушить болота, прорыть колодцы, провести дороги и построить жилища.
Прежде всего — жилища: Биробиджан не Крым, где можно шесть месяцев в году ночевать в землянке или в шалаше, или даже под открытым небом. Плановых семейных переселенцев можно посылать в Биробиджан на жительство, лишь построив жилища и подготовив тайгу к приему оседлого населения.
К несчастью, мысль о предварительной подготовке была отвергнута.
Трудность одоления тайги, болот и бездорожья была возложена не на рабочие дружины из выносливого молодняка, а на обыкновенных семейных евреев с грыжами, гемороем и беременными женами. Их стали свозить в Тихонькую непосредственно вслед за опубликованием постановления ЦИК о колонизации. Постановление было вынесено в марте 1928 года, а в начале мая в Тихонькой, у подступов в гулкую тайгу, уже толпились сотни неведомо зачем и почему наспех мобилизованных евреев.
Здесь они сталкивались с трезвой изнанкой той псевдонациональной шумихи, которая поднялась вокруг Биробиджана. При наличии трех плановых организаций — Оэета, Комзета и Переселенческого управления — фактическим руководителем еврейской колонизации сделалась стихия.
Что тут поделаешь? Что требовать от отдельных, даже самых героических работников, раз их поставили в условия, при которых не они управляют делом, а дело управляет ими?