Мато.
Карѳагенъ предавался великой радости; радость была всеобщая, безконечная, неистовая. Задѣлывали трещины въ развалинахъ, раскрашивали съизнова статуи боговъ, устилали улицы миртовыми вѣтвями, на перекресткахъ курился ладонъ, пестрая толпа наполняла собою террасы, и ея разнообразныя одежды походили на роскошныя группы распустившихся въ воздухѣ цвѣтовъ.
Безпрерывныя взвизгиванія оглашали воздухъ; ихъ усиливали крики водовозовъ, поливавшихъ мостовую. Габы, отъ имени Гамилькара, раздавали жареный ячмень и куски сираго мяса. Всѣ обнимались, цаловали другъ друга, плакали отъ счастія. Тирійскіе города были взяты, кочевники разсѣяны, варвары уничтожены.
Акрополь исчезалъ подъ цвѣтными покрывалами. Выстроенныя за гаванью галеры блистали на солнцѣ алмазной нитью. Всюду замѣчался возстановленный порядокъ, всюду ощущалось возобновленіе бытія, всюду разлито было широкое счастіе: то былъ день свадьбы Саламбо съ нумидійскимъ царемъ.
На террасѣ храма Камона были приготовлены для жрецовъ, старшинъ и богачей три стола, уставленные золотой и серебряной посудой исполинскихъ размѣровъ. Надъ ними возвышался еще четвертый для Гамилькара, Нарр'Аваса и Саламбо, возвратившей заимфъ и спасшей отечество. День ея свадьбы считался днемъ народнаго празднества; народъ тѣснился внизу, на площади, и жаждалъ появленія Саламбо.
По толпу разжигало и другое, еще болѣе нетерпѣливое желаніе: въ этотъ же день была обѣщана смерть Мато.
Хотѣли содрать съ него живаго кожу, хотѣли налить въ его внутренности растопленнаго олова, осуждали на голодную смерть. Нѣкоторые предлагали привязать его къ дереву и помѣстить сзади него обезьяну, которая колотила бы камнемъ въ голову и такимъ образомъ отомстила бы за оскорбленіе богини Таниты. Наконецъ, были и такіе, которые совѣтовали продернуть въ тѣлѣ Мато пропитанныя масломъ свѣтильни и зажечь ихъ, посадивъ казнимаго на верблюда; радовались, представляя себѣ, какъ огромное животное станетъ блуждать по улицамъ, а на немъ будетъ метаться въ огнѣ Мато, представляя собою свѣтильникъ, колеблемый вѣтромъ.
Но развѣ можно было поручить исполненіе казни кому-нибудь одному, развѣ можно было лишить этого удовольствія остальныхъ?
Нѣтъ, народъ хотѣлъ, чтобъ и рука каждаго, и оружіе коснулись преступника, чтобъ весь Карѳагенъ, даже плиты его, даже самыя волны его залива, раздавили его, разорвали, уничтожили. По рѣшенію старшинъ, онъ долженъ былъ идти изъ темницы на площадь Камона безъ конвоя съ связанными назадъ руками. Запретили лишь бить его въ сердце, чтобы продлить его существованіе; запретили лишь колоть ему глаза, чтобъ могъ онъ до конца видѣть свои страданія... никто не смѣлъ бросать въ него чѣмъ либо: смѣли касаться его только тремя пальцами.
Народу предстояло увидѣть Мато не раньше вечера; но отъ нетерпѣнія ему постоянно чудилось его приближеніе, и онъ покидалъ улицы, стремился къ Акрополю, и, не встрѣтивъ желаемаго, съ ропотомъ возвращался назадъ; съ ранняго утра, все одни и тѣ же лица толкались на однихъ тѣхъ же мѣстахъ; только слышно было, какъ они обзывали другъ друга, издали показывая свои длинные ногти, нарочно для того отрощенные, чтобъ ими удобнѣе было терзать тѣло Мато. Другіе выражали свое волненіе тѣмъ, что то-и-дѣло передвигались съ мѣста на мѣсто; лица нѣкоторыхъ до того были блѣдны, что, казалось, приближался часъ собственной ихъ казни.
Вдругъ за Маппалами показались надъ головами вѣера, сдѣланные изъ перьевъ; Саламбо, въ сопровожденіи своей свиты, выходила изъ дворца. У всѣхъ вырвался изъ груди вздохъ удовольствія.
Шествіе медленно двигалось впередъ.
Сначала потянулись жрицы Патековъ, потомъ Эшмуна, Мелькарта и другіе; всѣ съ тѣми же знаками своего достоинства, и въ томъ самомъ порядкѣ, какъ во время жертвоприношенія. Далѣе шли, опустивъ голову на грудь, первосвященники Молоха, и народъ, какъ-бы въ угрызеніи совѣсти, отдалялся отъ нихъ; за то потомъ гордо выступали, съ лирами въ рукахъ, жрецы Таниты, сопровождаемые жрицами, одѣтыми въ прозрачныя одежды чернаго и желтаго цвѣта; жрицы кричали, какъ птицы, извивались, какъ эхидны, вертѣлись подъ звуки флейтъ, подражая движенію звѣздъ, и отъ воздушныхъ покрывалъ ихъ струились въ воздухѣ самые нѣжные ароматы. Женскій элементъ преобладалъ въ этотъ день, онъ все собою охватывалъ; душный воздухъ наполнился мистическою чувственностью; въ глубинѣ священныхъ рощъ уже зажигались факела; тамъ ночью должна была вспыхнуть страсть во всемъ своемъ разгарѣ.
По мѣрѣ того, какъ отдѣльныя группы шествія приближались, онѣ размѣщались на дворѣ храма, на наружныхъ его галлереяхъ и по обѣимъ сторонамъ двойной лѣстницы, шедшей вдоль стѣны и соединявшейся наверху. Между колоннъ выстраивались ряды бѣлыхъ одеждъ; все зданіе покрылось людьми, неподвижными, какъ каменныя статуи.
Явились и лица, завѣдывавшія сокровищами республики, и правители провинцій, и богачи. Толпа клокотала, она готова была вылиться изъ сосѣднихъ улицъ потокомъ лавы. Ее только и сдерживали гіеродулы ударами своихъ жезловъ. Между старшинъ, увѣнчанныхъ золотыми тіарами, на носилкахъ подъ пурпуровымъ балдахиномъ возвышалась Саламбо.
Поднялся громадный вопль, кимвалы и бубны звенѣли громче и громче, тамбурины гремѣли; пурпуровый балдахинъ, покачиваясь, вступилъ въ главный входъ.
Вотъ онъ снова уже показался въ первомъ этажѣ; Саламбо тихо шествовала подъ нимъ; она перешла черезъ террасу и сѣла на тронъ, устроенный въ черепашьей скорлупѣ. Ей поставили подъ ноги скамью изъ слоновой кости; на верхней изъ трехъ ступенекъ скамьи стали на колѣна два маленькіе негра, и повременамъ Саламбо опускала на ихъ головы свои руки, отягощенныя множествомъ тяжелыхъ перстней.
Она была одѣта въ тонкую кольчугу, напоминавшую рыбью чешую и игравшую перламутровымъ отливомъ; голубой поясъ перехватывалъ ея станъ; перси оставались обнаженными въ двухъ выемкахъ, сдѣланныхъ на подобіе полумѣсяцевъ; павлинья перья, усыпанныя каменьями, украшали ея голову; широкое ослѣпительной бѣлизны покрывало ниснадало сзади; неподвижныя руки, перехваченныя выше локтя алмазными запястьями; сжатыя колѣна, прямой станъ -- все это придавало ея фигурѣ видъ какого-то священнаго изображенія.
На двухъ остальныхъ сѣдалищахъ помѣстились отецъ Саламбо и ея мужъ. На Нарр'Авасѣ было свѣтлое и длинное платье; голову его украшалъ каменный вѣнецъ, и изъ-подъ него опускались двѣ косы, закрученныя, какъ рога Аммона. Фіолетовая туника Гамилькара была заткана золотыми виноградными листьями, а сбоку онъ держалъ свой боевой мечъ.
Въ пространствѣ, окруженномъ столами, извивался въ лужахъ розоваго масла Пиѳонъ, привезенный изъ храма Эшмуна; онъ ловилъ пастью свой хвостъ и описывалъ черные круги. Посреди возвышалась мѣдная колонна; находившееся наверху ея хрустальное яйцо отражало по всѣмъ направленіямъ лучи ударявшаго въ него солнца.
Позади Саламбо стояли жрецы Таниты, одѣтые въ льняныя одежды; по правую ея сторону блистали золотою полосою тіары старшинъ, по лѣвую зеленѣли изумрудные жезлы богатыхъ.
Въ глубинѣ стояли пурпуровой стѣной жрецы Молоха, одѣтые въ красныя хламиды; нижнія террасы занимали остальныя группы, а улицы загромождала толпа, взбиравшаяся на крыши домовъ и длинной вереницей тянувшаяся къ вершинѣ Акрополя.
Внизу народъ, надъ головами небо, вокругъ необозримое море, а тамъ, вдали, заливъ, горы, окрестности... все это окружало лучезарную Саламбо; она какъ-бы слилась съ Танитой и воплотила въ себѣ духъ Карѳагена.
Празднество должно было длиться всю ночь; на низкихъ столахъ, покрытыхъ цвѣтными шерстяными коврами, возвышались вставленные свѣтильники; огромныя янтарныя чаши, амфоры изъ зеленаго стекла, черепаховыя ложки, небольшіе круглые хлѣбы -- все это тѣснилось между двухъ рядовъ тарелокъ, усыпанныхъ по краямъ жемчугомъ. Виноградныя кисти и листья обвивали сдѣланный изъ слоновой кости Бахусовъ жезлъ; глыбы снѣга таяли на блюдахъ чернаго дерева; груды лимоновъ, гранатъ, тыквъ и арбузовъ возвышались на плоскихъ серебряныхъ вазахъ; кабаны, открывъ пасть, утопали въ прянной пыли; покрытые шерстью зайцы, казалось, скакали между цвѣтовъ; разное мясо наполняло раковины; пирожное имѣло символическія формы; когда приподнимались надъ кушаньями крышки, изъ-подъ нихъ вылетали голуби.
Рабы, подобравъ свои туники, кружились на носкахъ; повременимъ гимны игрались на лирахъ; голоса соединялись въ хоры. Вокругъ пиршества разливался, несмолкаемый, какъ прибой моря, народный говоръ и, казалось, убаюкивалъ его въ своей широкой гармоніи. Нѣкоторымъ припоминался пиръ наемниковъ, и они предавались сладкимъ грёзамъ. Солнце заходило, а съ другаго конца неба уже подымался мѣсяцъ.
Вдругъ Саламбо повернула, какъ-бы на чей нибудь зовъ, свою голову; смотрѣвшій на нее народъ сталъ слѣдить за ея взоромъ.
На вершинѣ Акрополя отворилась дверь темницы, высѣченной въ скалѣ, у подножія храма, и на порогѣ этого мрачнаго подземелья показалась человѣческая фигура.
Человѣкъ вышелъ оттуда совсѣмъ перегнувшись; у него былъ тотъ испуганный видъ, какой бываетъ у дикихъ звѣрей, въ минуту ихъ внезапнаго освобожденія. Неожиданный переходъ къ свѣту ослѣпилъ его; нѣкоторое время онъ оставался неподвиженъ. Всѣ узнали его; всѣ смотрѣли на него притаивъ дыханіе.
Тѣло этой жертвы имѣло для нихъ значеніе высокое, почти религіозное. Они наклонялись, чтобы лучше разсмотрѣть его, особенно женщины. Онѣ сгорали желаніемъ видѣть того, кто умертвилъ ихъ дѣтей, ихъ мужей; и вопреки ихъ волѣ, въ душѣ ихъ подымалось позорное желаніе -- желаніе узнать его всего, вполнѣ -- желаніе, смѣшанное съ смущеніемъ совѣсти и доходившее до высшей степени омерзенія.
Наконецъ онъ двинулся; минутная неподвижность толпы, произведенная нечаянностію зрѣлища, миновала. Все задвигалось. Тысячи рукъ поднялись, и, затѣмъ, его уже не стало видно.
Лѣстница Акрополя состояла изъ шестидесяти ступеней. Онъ спустился съ нихъ, какъ-бы влекомый потокомъ съ вершины горы. Лишь только три раза видѣли его, въ мгновенія его скачковъ; въ самомъ низу, онъ упалъ разомъ, на обѣ пятки.
Изъ плечъ его сочилась кровь; грудь его круто подымалась отъ сильныхъ вздоховъ, и чтобы разорвать оковы, онъ употреблялъ такія страшныя усилія, что скрученныя на спинѣ руки его вздувались, какъ разрубленное на части тѣло змѣи.
Отъ того мѣста, гдѣ онъ впервые показался, шло нѣсколько улицъ, и по каждой изъ нихъ протянуты были параллельно, съ одного конца до другаго, тронныя бронзовыя цѣпи, прикрѣпленныя къ изобразившимъ финикійскихъ боговъ. Толпу такимъ образомъ осадили къ домамъ, и посрединѣ улицъ расхаживали только жрецы, помахивая ремнями. Одинъ изъ нихъ сильнымъ толчкомъ заставилъ Мато двинуться впередъ.
Народъ просовывалъ руки за цѣпи и кричалъ, что и этотъ путь слишкомъ широкъ, а между тѣмъ эти же самыя руки трогали, кололи, царапали Мато. И онъ проходилъ такъ улицу за улицей, и нѣсколько разъ бросался въ стороны, стараясь укусить кого нибудь; но толпа мгновенно отступала назадъ; цѣпи удерживали его; раздавался громкій хохотъ.
Какой-то ребёнокъ разорвалъ ему ухо; молодая дѣвушка проткнула ему щоку остріемъ веретена, спрятаннаго въ рукавѣ. У него вырывали клочья волосъ, выхватывали куски мяса; тыкали ему въ лицо губки, насаженныя на палки и напитанныя нечистотами. Кровь ручьемъ текла по правой сторонѣ его горла. Всѣми овладѣло изступленіе. Въ лицѣ этого послѣдняго варвара видѣли всѣхъ варваровъ, всю ихъ силу, и на немъ старались теперь выместить всѣ свои несчастія, всѣ ужасы, весь позоръ. По мѣрѣ того, какъ ярость находила себѣ удовлетвореніе, она только увеличивалась. Отъ сильнаго напора цѣпи вытягивались и лопались; люди, которыхъ рабы били, стараясь отодвинуть ихъ назадъ, какъ будто и не чувствовали сыпавшихся на нихъ ударовъ. Нѣкоторые карабкались на пороги домовъ. Всякое отверстіе въ стѣнахъ было заткнуто головами. Кто не могъ нанести ему зла, довольствовался тѣмъ, что поносилъ его.
И то были отвратительныя, жестокія оскорбленія, сопровождавшіяся насмѣшливыми одобреніями и проклятіями. Казалось, мало было настоящихъ его страданій; ему сулили еще и страшныя муки вѣчности
Ревъ стоялъ надъ Карѳагеномъ съ какимъ-то тупымъ упорствомъ. Повременимъ одинъ лишь звукъ, звукъ дикій, ярый, свирѣпый подхватывался и былъ повторяемъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ всѣмъ народомъ. Стѣны дрожали отъ основаній и до вершины. Мато казалось, что вотъ обѣ стороны сходятся къ нему и готовы, какъ-бы необъятными руками, подхватить его и задушить въ воздухѣ.
И между тѣмъ ему припоминалось, что когда-то онъ ощущалъ нѣчто подобное... Та же толпа на террасахъ, тѣ же взоры, та же ярость... по тогда онъ шелъ свободный, все сторонилось предъ нимъ, онъ былъ подъ покровомъ божества. Воспоминаніе это наконецъ совершенно выяснилось въ его умѣ, и имъ овладѣла невыразимая тоска. Тѣни одна за другой проходили въ его воображеніи; весь городъ вращался какимъ-то вихремъ въ его головѣ, кровь сильно струилась изъ раны на его бедрѣ; онъ чувствовалъ, что умираетъ, колѣни его подкосились, и онъ тихо опустился на плиты мостовой.
Съ раскаленнаго треножника на галлереѣ храма Мелькарта кто-то взялъ желѣзо и, пропустивъ его подъ цѣпь, воткнулъ въ рану Мато. Тѣло задымилось. И ругательства, и смѣхъ народа заглушили вопль Мато. Онъ вскочилъ на ноги.
Но сдѣлавъ лишь нѣсколько шаговъ, онъ снова упалъ; потомъ упалъ, еще въ третій и въ четвертый разъ; и всякій разъ какое нибудь новое мученіе заставляло его снова подняться. Отовсюду, изъ трубокъ въ него пускали струи кипящаго масла; его путь усыпали битыми стеклами; и онъ все-таки продолжалъ двигаться впередъ.
На углу улицы Сатебъ, онъ прислонился спиной къ двери одной лавки и, казалось, не могъ идти далѣе.
Тогда рабы совѣта принялись его бить кнутами изъ гиппопотамовой кожи и били его съ такимъ ожесточеніемъ и такъ долго, что бахрама ихъ туникъ смокла отъ пота. Мато, повидимому, потерялъ всякое сознаніе; но вдругъ онъ весь встрепенулся и пустился бѣжать; губы его трепетали и издавали звуки, какъ будто онъ дрожалъ отъ сильнаго холода. Онъ миновалъ нѣсколько улицъ, оставилъ за собой Травяной рынокъ и очутился наконецъ на площади Канона.
Теперь онъ попалъ въ среду жрецовъ; рабы оттѣснили толпу; стало просторнѣе. Маю посмотрѣлъ вокругъ себя, и глаза его встрѣтили Саламбо.
Лишь только онъ сдѣлалъ шагъ впередъ -- она встала; потомъ, по мѣрѣ его приближенія, и она невольно стала подходить къ краю терассы. Все окружающее исчезло для нея, она видѣла только Мато. Въ душѣ ея водворилась та тишина, вокругъ нея развилась та пустота, которыя являются тогда лишь, когда для одной какой нибудь мысли, одного воспоминанія, одного взгляда забывается весь міръ. Ее влекъ къ себѣ человѣкъ, приближавшійся къ ней.
На немъ не было человѣческаго образа; у него уцѣлѣли одни лишь глаза, все же остальное имѣло видъ какой-то кровавой массы. Разорванныя оковы висѣли по его бокамъ; но ихъ нельзя было отличить отъ совершенно истерзанныхъ его рукъ; его ротъ былъ широко открытъ; изъ глазныхъ впадинъ выходили какъ-бы два пламенныхъ луча, отражавшихся на его челѣ. И несчастный все еще шелъ!
Наконецъ, онъ достигъ самой террасы. Саламбо стояла, опершись на перила. Его страшные зрачки были устремлены на нее, и онъ мгновенно созналъ все, что выстрадалъ за нее. И хоть онъ боролся теперь съ предсмертными муками, она видѣла въ немъ именно того, кто, когда-то, въ своей палаткѣ, обнималъ ея станъ и, стоя на колѣняхъ, шепталъ ей слова любви. Она жаждала вновь почувствовать былое, вновь услышать слышанное... ей такъ не хотѣлось, чтобъ онъ умеръ! И въ это мгновеніе Мато почувствовалъ въ себѣ трепетъ. Она готова была вскрикнуть. Онъ упалъ навзничъ и остался недвижимъ.
Саламбо, почти безъ чувствъ, была отнесена жрецами на тронъ; они хлопотали вокругъ нея; они поздравляли ее: вѣдь она была виновницей происшедшаго. Все рукоплескало, все возглашало ея имя.
Одинъ изъ окружавшихъ бросился на трупъ. Хотя онъ былъ и безъ бороды, однако, судя по одеждѣ, принадлежалъ къ жрецамъ Молоха. То былъ Шахабаримъ. Однимъ ударомъ своего жертвеннаго ножа, онъ разсѣкъ трудъ Мато, вырвать изъ нея сердце, и поднявъ его вверхъ, принесъ въ жертву солнцу. И свѣтило, въ это время погружавшееся въ волны, озарило своими длинными лучами кровавую жертву. По мѣрѣ его погруженія въ море, трепетъ сердца уменьшался, и съ послѣднимъ его трепетаніемъ оно исчезло.
Тогда отъ залива и до лагуны, отъ перешейка и до маячныхъ огней, по всѣмъ улицамъ, домамъ и храмамъ понесся одинъ общій возгласъ; то онъ останавливался, то снова возобновлялся; зданія дрожали отъ него, Карѳагенъ обхватила судорожная, чрезмѣрная радость и безграничная надежда на будущее.
Въ опьяненіи гордости, и въ знакъ своего обладанія, Нарр'Авасъ обнялъ станъ Саламбо лѣвою рукою, и, взявъ въ правую жертвенную чашу, выпилъ во славу Карѳагена.
Саламбо, какъ и супругъ ея, держала кубокъ въ рукѣ, но тотчасъ же упала на спинку трона... Она была блѣдна, бездыханна, губы ея раскрылись, распущенные волосы упали на землю.
Такъ окончила жизнь дочь Гамилькара, наказанная за прикосновеніе къ покрывалу богини Таниты.
Конецъ.
"Отечественныя Записки", NoNo 6--7 , 1863