Старики, вот она вечная юность!
— В сущности, — развертывал ученый свою теорию перед Алинь и Жюльеном и также перед сыном, который присутствовал на дискуссии, — я считаю, что отныне имею право приложить мой метод к высшему животному, называемому человеком. Из тридцати объектов опыта, который Тулузэ доставил мне два месяца тому назад, погиб только один и вам известно от чего: оттого, что мы привили ему фермент, взятый у существа другого вида. Следовательно, положение доказано, что пересадка фермента «Жи», выполняемая при подходящих условиях и среди существ одинакового вида, не подвергает их риску смерти. Кроме того, мы имеем основание думать, что субъект, у которого взято небольшое количество этого фермента, с течением времени восстанавливает его путем усиленного питания. Этот пункт еще недостаточно научно обоснован, но мы имели случаи убедиться, что признаки старости склонны к ослабеванию у некоторых из субъектов, подвергнутых опыту.
— Это, действительно, очень интересное указание, — подтвердил Жюльен: — как жаль, что эти ферменты не поддаются химическому анализу. Можно было бы облегчить их восстановление разумным подбором питательных веществ.
— Этот вопрос я предоставлю моим последователям. Я не хочу рассеивать мою энергию в погоне за несколькими целями. Передо мной твердо установленный факт: мой фермент служит возбудителем животной клетки и его действие вызывает всеобщее омоложение тела. Я не претендую на нечто неосуществимое: было бы безумно захотеть уничтожить смерть, которая есть ни что иное, как одно из состояний материи, но я стремлюсь к следующему: уметь продолжить жизнь. В хорошо организованном обществе мой метод позволит продолжить активность и существование полезных людей за счет людей бесполезных, у которых в этом мире будет только одна функция — производить фермент «Жи». Ну, послушайте. Неужели вы задумались бы отнять молодость у такого чудовища, как Браво, чтобы вернуть ее такому славному человеку, как Жозе-Мария! Я вас спрашиваю, Алинь?
Захваченная врасплох этим вопросом, она ответила не сразу.
— Я знаю, что сделала бы все, что угодно, чтоб вернуть здоровье старому негру.
— А я, папа, не колебался бы ни одной минуты, — воскликнул Анри, полный энтузиазма: — Если б понадобилось немножко моей молодости, для какого-нибудь великого ученого, я бы пожертвовал собой.
— А вы, Мутэ, — серьезно спросил Зоммервиль: — если б вам пришлось делать выбор между здоровьем такого убийцы, как этот каторжник и старостью такого человека, как негр, на что бы вы решились?
Жюльен принял свирепый вид.
— Браво — злодей. На днях, когда я ему так заботливо перевязывал раны, знаете, что он сделал? Он вытащил из моего кармана портсигар. Вот вам мой ответ.
Один только Анри усмехнулся этой шутке. Поглощенный своими мыслями ученый был неспособен шутить. Молодая девушка тоже была под властью наваждения. Любовь давала ей только одно горе и слезы, и она искала забвения в науке. Она думала, что силою воли она вернет себе прежний пыл: ту наивную веру, которую ей внушал гений ее учителя, когда она на его зов явилась сюда из Парижа. Благодаря своей настойчивости, она сосредоточила всю энергию и снова увлеклась его изысканиями. Таким образом, предстоящий отъезд Жана не оставит ее безоружной. Наука снова захватит ее. Работа заставит ее забыть огорчения.
Вырываясь из лаборатории, она ухаживала за Жозе-Марией, которого каждый день выносили на террасу, где для него было приготовлено кресло. Она больше не встречала Жана Лармор в часы трапез, потому что он часто отлучался то для того, чтобы с вершины скалы подстерегать появление пирог отца Тулузэ, то для того, чтобы охотиться в лесу с Анри, которому нравилось его общество. Там они встретили однажды каторжника, который собирал какие-то травы и их рассматривал.
— Смотри, пожалуйста, Браво занимается ботаникой! — произнес вдруг за его спиной Жан: — а я думал, что он еще в постели.
Браво ответил с насмешкой.
— Я почувствовал, что покрываюсь плесенью, капитан.
— Ну, раз ты уже почти здоров, ты можешь убираться отсюда.
— Вы думаете, а вот патрон обо мне очень заботится. Он мне удвоил порцию вина, со мной каждый день болтает, как товарищ. Нет, капитан, теперь не время уезжать.
— И что же, ты для него собираешь этот букет?
— Конечно. У вас американский глаз, капитан Лармор, от вас ничего не скроешь.
— В особенности, ложь, — сказал Жан, схватив пучок растений, которые каторжник складывал в виде букета: — Я мало понимаю в травах, но я держу пари, что это ядовитые растения, которые ты великолепно изучил.
— Вот тоже!
— Хотел бы я, чтоб у меня было столько тысячных билетов, сколько ты отравил индейцев и испанцев.
— Ну, если вы верите в то, что вам про меня рассказывали, я не стану с вами спорить. Доброй прогулки, господа.
Уходя, Жан прошептал Анри:
— На месте вашего отца, я избавился бы от этого бандита, предав его венецуэльской полиции. Теперь, когда его силы восстановлены, он способен тут разгромить весь остров.
— Вы преувеличиваете, м-сье Лармор, — протестовал молодой человек: — Во всяком случае, отец сильно им интересуется.
— Вот это меня удивляет. Чтобы ученый человек находил интерес в обществе подобного скота.
— Мой отец очень добр. Он не любит видеть чужого страдания.
— И что меня еще больше удивляет, это то, что он так внезапно начал сочувствовать этому бандиту после того, как он целые месяцы не знал о его существовании.
— Да, м-сье Лармор, — ответил Анри довольно весело: — у моего отца несколько изменчивый нрав.
Несмотря на намеки, вырвавшиеся у ученого, ни Алинь, ни Жюльен не могли бы удовлетворить любопытство Жана. Они тоже находили объяснение того внезапного интереса, который Зоммервиль начал проявлять к Браво, в его непостоянстве. Впрочем, с тех пор, как авантюристка исчезла из его жизни, он как будто снова овладел всей полнотой своих умственных способностей, и его манера обсуждать малейшие наблюдения в течение опытов, не давали его сотрудникам повода думать, что все его действия и все мысли отныне продиктованы одной только навязчивой идеей.
Эта идея исходила из шеи бандита — из этой железы, где он почерпнет фермент для омоложения старого негра — и тиранила его. Все остальное было неважно. Существовала одна только эта железа, из которой родится его слава и увенчает все его работы. Она преследовала его все дни и ночи. Если он улыбался за столом, то не шутке Жюльена и не милой выходке сына, а той мысли о победе, которую поможет ему одержать над врагами железа каторжника. Если он протягивал гаванны бандиту или если прерывал свой обед для того, чтобы отнести ему тарелку лакомств, то все это внимание относилось не к человеку, а к железе, которую он рано или поздно извлечет.
Как хищник, выжидающий удобного момента, чтобы броситься на свою добычу, так кружил он вокруг этого человека, с той разницей, что он с помощью рассудка подавлял свое нетерпение, уверенный, что момент настанет, что надо быть наготове. Боясь повредить успеху своих планов преждевременным открытием их, он старался объяснить правдоподобной причиной то внимание, которое он уделял каторжнику.
— Ведь можно написать книгу о его приключениях!
Он любил повторять, что бандит представляет великолепный объект для психологических наблюдений, и что он находил истинный отдых в анализе умственных способностей бандита и в возможности, благодаря его исповеди, восстановить развитие преступности в совершенно нормально одаренной натуре и тот регресс, который он сделал в сторону совершенно первобытной бессознательности. Доводя до конца свою хитрость, он показывал записную книжку, куда будто бы изо дня в день заносил заметки. Но из строк, которыми он забавлял слушателей, читая извлечения из тетрадки, выступала щитовидная железа человека, вернувшегося в дикое состояние. Она зажигала его нетерпением, которое росло вместе с ожиданием. Она диктовала ему планы действия, которые он долго обдумывал и отбрасывал один за другим. Но приступы временного раздражения рассеивались под ударами навязчивой идеи, которая настойчиво сверлила его мозг.
— Час придет, час придет!.. Он должен притти.
Он обдумывал случай какой-нибудь тяжелой болезни, которая свалила бы каторжника и предоставила бы его скальпелю ученого. Но несчастный бродяга жирел у всех на глазах с тех пор, как зарубцевавшиеся раны позволяли ему свободно бродить по лесу, откуда вместе с собранными травами приносил ненасытный аппетит. Потом другое предположение пленило внимание ученого. Браво, во время какой-нибудь экскурсии, может быть укушен змеей... Нет, каторжник сумеет уничтожить действие яда, потому что, по словам капитана, он изучил целебную силу трав во время долгого пребывания среди индейцев...
— Час настанет. Он должен настать.
Он облюбовал другой план. Вызвать болезнь, от которой свалится этот человек, и которая вызовет вмешательство скальпеля. Мольбы Жозе-Мария становились с каждым днем все настойчивее. Когда же Великий Белый вернет ему молодость, как вернул ее собаке? Каждый раз, когда он выходил на террасу, он слышал голос старика, который требовал своей доли волшебного лекарства и выражал ученому свою детскую веру в него. Он обдумывал этот план со всех сторон и, наконец, одобрил его: искусственная болезнь доставит ему драгоценную секрецию этой железы, которую он начинал уже рассматривать как нечто свое, как свою собственность.
Но какова будет эта болезнь? Необходимо выбрать такую, которая позволит применить хирургическое вмешательство и не повредит общему состоянию пациента. Сначала ему казалось, что он очень легко разрешит эту деталь, порывшись в памяти или перелистав свои медицинские учебники, но он скоро убедился в том, что число болезней, отвечающих его требованиям, очень ограничено. Однако, он продолжал свои поиски и улыбался своим затруднениям, так как был уверен, что час настанет, что он уже близок.
Спустившись из лаборатории, он всегда заходил к каторжнику, помещавшемуся на башне. Он всегда находил для него несколько любезных или шутливых слов и умел льстить его честолюбию. Профессор проявлял удивительную силу притворства, умея во время опустить ресницы и скрыть свирепый огонек, зажигавшийся в глазах. Но случалось, что он не соблюдал этих предосторожностей, и Браво, внезапно поднимая голову, два дня подряд поймал на себе странный взгляд профессора, пронизывающий его шею. Во второй раз машинальным жестом он провел рукой под подбородком, как будто застегивая воротник. Настойчивость этого взгляда начинала его раздражать.
— Вы не находите, что профессор немножко рехнулся? — спросил он однажды Жюльена.
— Все великие люди полусумасшедшие, — сознался ему лаборант.
— Но почему он всегда смотрит в одно и то же место? Вот сюда — на горло.
— Наверно, какая-нибудь мелочь привлекает его рассеянный взгляд, может быть, у вас есть какой-нибудь знак... Может быть, пуговка... Ну, конечно, я отгадал. У вас тут растет прыщик.
— Пустяк, — сказал Браво, проводя пальцем по левой стороне шеи: — укус москита.
— Возможно, но стафилококк, друг мой, уже расположился в нем и у вас вырастет фурункул!
— Что за гадость! Этот сумасшедший меня верно сглазил!
Когда Жюльен упомянул об этом событии за ужином, странный, удививший его огонек, зажегся в глазах ученого. У него было такое ощущение, точно Зоммервиль изо всех сил сдерживает свою радость, пока разговор вертелся вокруг фурункула, который легко превращается в карбункул[3], требующий хирургического вмешательства. Когда Жюльен удалился вместе с Жаном и Анри, чтобы полюбоваться фосфоресцирующим морем, он уловил краем уха слова, произнесенные возбужденным тоном:
— Я вам говорю, Алинь, что мы совершим великие дела. Я знал, что мой час настанет.
Его час настал. Он понял это на следующий день, принеся каторжнику ежедневную дань из гаванских сигар. Прыщик принимал вид опухоли, красной у основания и фиолетовой у вершины. Он тем больше был уверен в своем диагнозе, что десять лет тому назад сам был болен карбункулом, и он рассказал про свой случай бандиту.
— Разрез скальпелем и готово. Дело двух-трех минут — и вся боль снята, как рукой!
— Ну, нет, — проворчал Браво: — лучше я издохну, чем дам себя кромсать.
— Но ведь вас усыпят, вы ничего не почувствуете.
— Я попробую полечиться травами, мне это больше нравится.
Его травы очень скоро ухудшили дело. Опухоль сделалась величиной с куриное яйцо, и бандит непрерывно стонал. Зоммервиль, навещавший его несколько раз в день, разжалобился и объявил, что эти стоны раздирают его душу. Он ласково уговаривал его, как бескорыстный друг, желающий положить конец его страданиям и вылечить его.
— Ведь, это же неблагоразумно, друг мой, — из-за пустяшной операции вы подвергаете себя риску смерти. Ведь, такой карбункул, если его плохо лечить, приведет к заражению крови.
— Как жжет! — рычал бандит: — как будто кто-то сверлит мне затылок.
— Это дело двух минут, самое большое. Я вас уверяю, что вы ничего не почувствуете. Я сам прошел через это.
Наконец, впавший от боли в отчаяние, бандит сам начал умолять об операции и план действий, созревший в малейших деталях, развернулся, как часовая пружина. Шарль Зоммервиль выразил желание поесть свежей рыбы, и Жюльен весело отправился на рыбную ловлю, где он обыкновенно проводил целый день. Оставшись один с Алинь, Зоммервиль сказал ей, что она может сообщить Жозе-Марии великую новость, потому что он в следующий же час возьмет фермент молодости у каторжника, чтобы ввести его в организм старого негра. Он прочел в ее глазах отсутствие решимости и вспылил: чего она боится? Ведь, уже у них на руках масса доказательств тому, что пересадка ферментов, произведенная в хороших асептических условиях, не влечет за собой смерти оперированных. Бандит потеряет несколько лет своей молодости, потеряет свою силу — велика важность, а все преступления, которые он совершил! А человеческие жизни, которые он свирепо пожертвовал своим страстям!
Пока Маренго и Ляромье переносили ревевшего от боли пациента на походную кровать, водворенную в лаборатории возле стола, где на белой скатерти были расставлены инструменты и чашки, Зоммервиль успел выйти на площадку и проникнуть в комнату старого негра, который, уж поднявшись на своей постели, целовал руки Алинь, тихонько отстраняя собаку, требовавшую свою долю ласки. Благодарность и радость светились в его влажном взгляде, которым он глядел на Великого Белого, согласившегося вернуть ему назад молодость.
В сопровождении Алинь ученый вошел в лабораторию, где оставшийся один Браво стонал от боли. Надевая белоснежный халат и готовясь к операции, он пробовал рассеять больного: какое облегчение он испытает через несколько минут, когда проснется. Он бросил последний взгляд на приготовленные на столе инструменты и перевязочный материал и, попросив пациента лечь на бок, он приблизил к его ноздрям пропитанный хлороформом тампон...
* * *
— Чисто сделано, — пробормотал он, покончив с карбункулом: — теперь я себя вознагражу... Как я доволен, что руки мои не дрожат!
Он снова старательно вымыл руки в спирте, не спуская глаз с горла, из которого он вырвет тайну жизни, это человеческое горло, преследовавшее его дни и ночи. Быстрыми и точными движениями скальпеля он обнажил щитовидную железу в основании гортани, отрезал кусочек от левой доли, и, положив его на блюдце, промыл рану и с помощью Алинь сделал перевязку, закутав шею толстым куском ваты.
— Чисто сделано, чисто сделано, — машинально повторял он.
Он уносил драгоценное блюдце, и Алинь, следовавшая за ним, держала обоими руками стеклянный поднос, на который он сложил инструменты; открыв решительным жестом дверь, он улыбнулся старому негру, который протянул к нему в молитве свои исхудавшие руки и не спускал с него зажженных горячей верой глаз.
Как бы желая засвидетельствовать действительность магического лекарства, излечившего его от дряхлости, Дик прыгал вокруг постели, угрожая опрокинуть, стол. По приказанию профессора, Алинь вывела его из комнаты. В то время, как девушка обмывала спиртом нижнюю часть подбородка и шею, старик бормотал какие-то слова, которые придавали благодарное выражение его взгляду. За дверью весело лаяла собака. Понюхав хлороформ, старик запел свою любимую мелодию, те пять-шесть нот, которые он обычно издавал своим дребезжащим голосом. Собака аккомпанировала ему лаем.
Когда негр притих, собака тоже умолкла. Не выпуская руки старика и считая пульс, Алинь переводила глаза с хронометра на скальпель или на лицо спящего, который улыбался своей мечте...
Перед ней мгновенно встал образ негра, скачущего по джунглям, восхваляющего побежденную старость, и она, в свою очередь, с улыбкой смотрела на кровоточащую рану, в которой нарождалось чудо.
Ужасающий вой — мрачный вой собаки, заклинающей тьму и проклинающей смерть — вдруг раздался за дверью. Какая-то тоска сжала сердце Алинь. Тоскливый, пронзительный вой не прерывался. Она вздрогнула, потому что пальцы ее, сжимавшие руку старика, не чувствовали больше биения пульса, между тем, лицо все еще светилось тихой улыбкой. Тогда она сосредоточила свое внимание на том, чтоб найти пульс. И вдруг, потрясенная воем, она воскликнула:
— Профессор, о, профессор!..
— Оставьте меня, — проворчал он, не отрываясь от работы.
— Профессор, он мертв!..
— Что за шутки! На вас действует проклятая собака! Я так хорошо дозировал хлороформ, что я спокоен.
Однако, он приложил ухо к груди старика:
Сердце больше не билось!..
Сраженный, он не спускал глаз с лица негра, на котором застыла радостная улыбка.