Человек-зверь.
— ...Теперь я отчетливо вспоминаю, — говорил несколько позже Жюльен: — и ваши слова еще звучат в моих ушах, настолько сильно подействовал на меня тогда ваш рассказ. Мы приходили в восторг от опытов Зоммервиля и кто-то из нас, кажется Алинь, удивлялась, что вы не разделяете наш энтузиазм.
— Наш энтузиазм — дело прошлого, — горько сказала девушка.
— И вот, когда мы говорили о чудесах науки, вы, в противоположность этому, рассказали про индейцев, знающих такие растения, которые разрушают духовные способности. Человек превращается в тело без души.
— Это не тот случай, — прервал миссионер: — мне, кажется, я вам упоминал и про другой...
— Да, конечно, человек, превращенный в животное. Несчастный, выпивший этот яд, сначала теряет способность речи и произносит одни только нечленораздельные звуки, как если б у него был частичный паралич языка.
— Потом он теряет ощущение равновесия.
— Да, да, он перестает держаться на ногах, как будто тяжесть головы его влечет вниз.
— И, в конце концов, он начинает ходить на четвереньках, испуская рев — так, что ли?
— Да, рев и пронзительные крики, от которых мороз продирает по коже. Этих криков никогда не забудешь.
— И вы думаете, отец, — умоляюще спросила молодая девушка: — что бедное дитя...
— Пока симптомы сходятся только на этих нечленораздельных криках. Я не знаю в точности хода этой ужасной болезни, которая, без сомнения, поражает определенные нервные центры, но Пабло сразу увидит, ошибаюсь я или нет.
После долгого молчания Жюльен спросил:
— Эти больные, должно быть, ужасно страдают?
Аббат Тулузэ ответил не сразу.
— Я вам еще не говорил, что именно в этой болезни ужаснее всего. Нет, жертва ее не страдает физически, но зато ясность ума и способность рассуждать, как видно, пропадают не сразу. И эти незабываемые крики, о которых я вам говорил, не похожие ни на животные, ни на человеческие, вернее всего выражают дикое отчаяние несчастного, который, превращаясь в животное, сохраняет чувства и переживания человека. Бедняга кончает тем, что бросается в воду или же его близкие из сострадания к нему кладут конец его мучениям.
— Какой ужас, — простонала Алинь, вся дрожа.
— Не знаю, — вмешался Гилермо Мюйир: — верно ли, что эти больные не страдают физически? В молодости я жил среди дикарей в венецуэльской Гвиане, где я скупал каучук. Я видел одну молодую женщину, пораженную этой болезнью, которую они называют «вахимахура». Я видел ее так, как вижу вас, и она кусала руки, рвала на себе тело, как ягуар, простреленный пулей.
— Возможно, — согласился Тулузэ: — Как знать, что они чувствуют, если они не умеют говорить.
Наступило долгое тяжелое молчание, прерванное Жюльеном.
— Знает ли Зоммервиль о природе этой болезни?
Миссионер, прежде чем ответить, сделал неопределенный жест.
— У меня не хватило мужества рассказать ему, что ждет его сына. Впрочем, я не могу утвердительно сказать, этой ли болезнью он болен. Кроме того, станьте на мое место. Мне хотелось бы иметь возможность сказать ему, что болезнь излечима, и один только Пабло знает тайны своего племени... Но почему он так долго не идет.
— Вот уже больше часа, как мы ждем Жана... — сказал Жюльен, вынимая часы.
— Только бы они не ушли на рыбную ловлю, — взмолился миссионер.
— Вы полагаете, что тогда вернутся только к вечеру?
— Нет, Пабло человек осторожный. Он не станет утомлять себя накануне отъезда. Ведь они отправляются завтра на рассвете. Так они условились с Лармором.
— А если он отложил свой отъезд?
— Вы не знаете индейцев, м-сье Мутэ. Если б Лармор просил у него двадцать четыре часа отсрочки, он исчез бы, ни слова не говоря, со своими людьми и пирогой, и предложите ему целое состояние, он будет одинаково непреклонен.
Огюст подал завтрак, но никто к нему не притронулся. Отсутствие Жана начинало всех волновать. Они вернулись к вопросу, который уже много раз обсуждали. Все подозревали в этом ужасном преступлении каторжника. Из всех обитателей Пьедрады он один мог знать свойства индейских волшебных трав и действие их ядов, и Жюльен вспомнил угрозы, брошенные бандитом, после операции.
— Я с вами согласен, — заметил аббат: — что Браво чудовище, если о нем судить по одним тем преступлениям, которые он совершил среди индейцев. Я согласен тоже с тем, что он имеет основание сердиться на Зоммервиля, но для чего он остановился на такой невинной жертве, как этот молодой человек, не имеющий ничего общего с операцией.
— Ничего общего, — спросил Жюльен: — разве он не единственный сын человека, которому бандит хотел мстить. Есть садисты в преступлениях, как бывают садисты в сладострастии. Браво придумал утонченную месть. Сразить отца через его сына!
— Заметьте, что его не видно с самого утра. Он, должно быть, прячется в лесу.
— ...и ищет средства убежать с этого острова, — дополнил Жюльен. — Известно ли, по крайней мере, что с той пирогой, на которой он приехал сюда?
Ее нужно было давно убрать.
— Это уже давно сделано, — лаконически заявил Ляромье.
— Самое важное, чтоб он не убежал, — говорил миссионер: — тогда можно будет добиться, чтоб он показал Пабло употребленные им растения. С помощью этих указаний Пабло найдет в лесу противоядие... Может быть. Я боюсь утверждать это...
Далекий выстрел заставил их всех вздрогнуть. Жюльен спросил:
— Ваши индейцы охотятся, аббат?
— У них только луки и стрелы.
— Тогда что же это?
В то же мгновенье послышался голос Зоммервиля. Стоя на площадке, он потрясал в воздухе кулаками и извергал проклятия.
— Кто спасет моего сына? Кто? Тулузэ, идите, идите же скорее!
— Боже мой, — прошептал в тоске аббат: — что я ему могу сказать?
— У Анри такой остановившийся взгляд, что он пугает меня! — кричал ученый.
Аббат, направляясь на площадку, шепотом бросил:
— Симптомы делаются более определенными.
— Идите, идите же! Сделайте что-нибудь для него! Как меня пугает его взгляд.
Они исчезли в корридоре. Оставшиеся взволнованно глядели им вслед.
— Какое горе для отца, — простонала Алинь: — Увы, чем мы можем помочь.
— Привести индейца и найти бандита, — решил Жюльен: — Но прежде всего надо узнать, почему Жан не возвращается. Вы пойдете со мной, Ляромье?
Они бросились вниз по тропинке, Алинь тоже последовала за ними. С выступа скалы они увидели Жана, который возился с большой пирогой, вытащенной на берег, и жестами отвечал на их крики, не думая итти им навстречу.
— Вы меня найдете в компании, — доложил он им: — На этот раз, я думаю, что негодяй закончил свои счеты.
— Негодяй?
Когда подоспела задыхающаяся Алинь, он кратко рассказал, что случилось: дожидаясь возвращения Пабло и его товарища, которые ушли охотиться в лес, он принялся нагружать лодку орудиями и провизией. Третий индеец дремал в пятидесяти шагах, в тени пироги. Шум упавшего камня заставил Жана поднять глаза. Сквозь чащу пальм он заметил спускающегося по тропинке Браво. В одной руке у него блеснуло лезвие ножа, в другой — пакетик, завернутый в носовой платок; зарядив револьвер, Жан укрылся за ящиками и стал выжидать. Бандит заглянул во внутренность хижины и направился к спящему. Жан сразу догадался, какое новое преступление задумал бандит. Он, очевидно, хотел задушить сторожа и завладеть пирогой. Моряк закричал, индеец вскочил, а Браво, обезумевший от бешенства, бросился на Жана, который выстрелил ему в грудь.
— Я хорошо с ним разделался, — кончил рассказ Лармор: — Посмотрите, что было у него в свертке. Деньги, часы и драгоценности профессора и его чековая книжка.
— Да, хорошо разделались, — сказал встревоженный Жюльен: — но нужно во что бы то ни стало, чтоб он не умер, прежде чем не раскроет свою тайну. Где он?
— Я его оттащил в тень скалы.
Бандит приходил в себя. Он приподнялся на локте и, сделав страшное усилие, прерванное икотой, захохотал.
— Вот это работа, капитан, поздравляю!.. Если бы вы промахнулись, что бы с вами было.
— Замолчите, — приказал Жюльен, разрывая на нем окровавленную рубашку: — не тратьте ваши силы. Можно будет вам помочь.
— Что ты говоришь, — усмехнулся раненый: — я уже плюю кровью, это в легких.
— Ничего, можно вылечить. Вы достаточно сильны. Зоммервиль вас прикажет перевести в госпиталь.
— Свинья! — проревел он, приподымаясь: — как будто я его не знаю с его штуками.
— Лежите спокойно, я вам говорю, вы можете поправиться!
— Наплевать!
Алинь обмывала рану, намоченным в воде платком, когда появились приведенные из джунглей третьим индейцем Пабло со своим товарищем. Из ветвей разрушенной хижины сплели носилки, положили раненого, и два дикаря подняли носилки на плечи.
Алинь и Жан медленно подымались по тропинке. Собственное горе заставило их забыть чужие несчастья: завтра утром — через несколько часов — они будут разлучены. Им хотелось быть вместе в это последнее мгновенье, оставшееся от их короткого, как сон, мимолетного счастья. Встретятся ли они когда-нибудь? Даст ли Жану судьба с ее неожиданностями возможность сдержать свои обещания? Он взял ее руки в свои и горячо прижал к сердцу.
— Клянусь любить вас всю жизнь, Алинь... Если я останусь в живых, вы будете моей женой... Скажите только, что вы будете ждать меня, Алинь! Это даст мне силы перенести ту жизнь дикаря, которой я буду жить там. Мне нужен год-два, самое большое. Я буду богат... Мы купим белый дом над морем и цветущими лугами... Мы взрастим красивых, сильных детей. Мы будем счастливы. Скажите, что вы будете ждать меня!
— До самой смерти, — прошептала она, прижавшись к его плечу.
Они простились, не дойдя до террасы, зная, что им больше не удастся быть наедине, отказываясь от встречи на рассвете, чтобы избежать лишних терзаний.
Склонившись над каторжником, которого водворили в его прежней комнате, в нижнем этаже башни, Жюльен, давая ему лекарства, тихо уговаривал его:
— Вы вовсе не такой злой, как это думают. Я уверен, что вы сожалеете о том, что сделали... Ведь это бедное дитя заслуживает вашего сострадания. Если б мы знали, какое вы употребили растение... если вы нам поможете его спасти, отец простит вас. Он богат, он вас осыпет золотом.
— Золотом, — проворчал Браво: — слишком поздно, я издохну.
— Но ведь вы чувствуете, что силы возвращаются к вам... Подумайте об этим ребенке. Он ни в чем неповинен.
— Я отомстил.
Бледный, расстроенный миссионер вышел на площадку и ответил жестом отчаяния на тревожные взгляды Жана и Алинь.
— Вы привели Пабло? — спросил он.
Заметив индейца, он бросился к нему навстречу, и прежде, чем увести его наверх, остановился перед молодыми людьми.
— У меня нет больше никакого сомнения. Ах, Зоммервиль гордился своим ферментом молодости. Вся его наука провалилась перед этим ферментом, оскотинивающим человека и открытом перед дикарями.
— Ну, что? — спросил Зоммервиль, как только они очутились на пороге комнаты.
— Вот Пабло. Его, наконец, нашли.
Зоммервиль резко подошел к индейцу, который отступил перед испуганным блуждающим взглядом.
— Вы вылечите моего сына, не правда ли, друг мой? Отец сказал, что вы это можете!
— Простите, — мягко протестовал миссионер: — он нам только скажет, что это за болезнь и знает ли он лекарство от нее.
— Он должен его знать! — крикнул Зоммервиль, сжимая кулаки.
— Не пугайте его, — умолял аббат, подбадривая индейца ласковым ударом по плечу: — Самое важное, чтобы он нам указал противоядие.
Зоммервиль резко прервал его.
— Опять ваше противоядие! Но, ведь, глупо предполагать, что кто-то отравил моего сына. Кто его мог отравить? Кто?
— На этом острове есть убийца.
— Каторжник? Но, ведь, он мне обязан жизнью!
— Каторжник обвиняет вас в том, что вы украли его молодость. Каторжник знает тайны индейцев и сумел составить эту гнусную отраву.
— Какую отраву? — прошептал Шарль, проводя рукой по бледному лицу.
Аббат продолжал тем же прерывающимся голосом:
— Отраву, превращающую человека в животное... Разрушающую его человеческие способности, делающую его...
— Ага, этот яд... помню... да нет же! Сказки! Мой сын, Зоммервиль, превращенный в животное!.. Мой сын, молодой, любимый сын!..
Он смеялся, плакал, ломал руки. Глубоко тронутый Тулузэ пытался утешить его.
— То, что сделано человеком, может быть им же исправлено. Есть среди индейцев люди, которые мне преданы; они нам помогут, не теряйте надежды!.. Попробуем сначала спросить Пабло.
— Мой сын... Бедное дитя! Значит, я сам...
Он опустился в кресло, а миссионер подвел индейца к двери, за которой раздавались пронзительные крики, те самые незабываемые крики, о которых он когда-то рассказывал — и все-таки они заставили аббата содрогнуться. Он уже входил в комнату, когда Пабло схватил его за руку, и одним словом выразил свое впечатление: «вахимахура!» Стоя перед больным, который непрерывно кричал, глядя на них тупыми глазами, они обменялись несколькими словами на языке индейцев...
Зоммервиль внезапно вскочил с места.
— Тулузэ, вы говорили, что есть противоядие? Я помню, вы говорили! Где Браво? Он знает противоядие? Где Браво?
— В башне.
— Где Браво? Убийца Браво? Где он, убийца детей?
Его дикие крики раздавались в корридоре, потом на террассе в сгущающихся сумерках.
— Это ты, Браво! — кричал Зоммервиль, склоняясь над изголовьем умирающего: — ты мне дашь противоядие, да? Ты будешь богат, я отдам тебе все мое состояние! Дай противоядие! Ты, ведь, знаешь его! Говори же, Браво!
Человек с усилием приподнялся, но снова упал на постель и с искаженной улыбкой прошептал:
— Браво... издохнет... со своей тайной.
— Что он говорит? — ревел Зоммервиль: — Гнусная собака, ты заговоришь у меня! Противоядие! Слышишь, проклятая собака? Что ты бормочешь?
Он склонился над ним и услышал:
— Твой сын — зверь...
Он бешено встряхнул его.
— Противоядие, противоядие!..
Перед ним был труп, с застывшей гримасой ненависти на лице.