ГОРДОСТЬ И ДОВОЛЬСТВО.
I.
Отсутствующій хозяинъ.
Вы, читатель -- по крайней мѣрѣ, ланкаширскій читатель -- хорошо знаете мѣсто, гдѣ начинается нашъ разсказъ: большую низкую комнату съ длинными рядами ткацкихъ станковъ, съ безконечными балками, колесами, приводами, съ рядами рабочихъ: мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Вы знаете туманную, пропитанную пылью атмосферу этой комнаты и царящій въ ней шумъ, который кажется оглушительнымъ и нестерпимымъ для новичка, но съ которымъ такъ освоиваются работающіе въ немъ люди, что легко разговариваютъ другъ съ другомъ. Вамъ хорошо извѣстна эта картина и вашъ привычный глазъ тотчасъ признаетъ ткацкое отдѣленіе большой хлопчато-бумажной фабрики, которая представляетъ своимъ внутреннимъ, доведеннымъ до совершенства механизмомъ, металлическимъ и человѣческимъ, удивительное зрѣлище для всякаго зрителя, не слишкомъ легкомысленнаго или не слишкомъ привычнаго къ подобнымъ картинамъ.
Все въ совершающемся здѣсь процессѣ происходитъ такъ просто, спокойно и отчетливо, что постороннему человѣку можетъ показаться, что тутъ вовсе не требуется такого вѣрнаго глаза, такой тонкой работы и такой ловкости рукъ, какіе необходимы на самомъ дѣлѣ. Трудно сказать, чьи движенія оживленнѣе: рабочихъ юношей и дѣвушекъ, быстро двигающихся съ мѣста на мѣсто, и направляющихъ куда слѣдуетъ летающій челнокъ, или -- этого летающаго челнока, который, словно одаренный жизнью, то носится взадъ и впередъ съ тягостной, удручающей регулярностью, то по временамъ, съ чисто человѣческой ироніей соскакиваетъ и наноситъ сильный ударъ въ лобъ или глазъ своему живому сотоварищу по работѣ?
Дневная работа близилась къ концу; шумъ, грохотъ, свистъ становились гармоничными въ своей монотонной безконечности; сквозь матовыя стекла окошекъ солнечные лучи отражались золотистымъ, туманнымъ, закоптѣлымъ свѣтомъ на лицахъ смѣющихся или грустныхъ дѣвушекъ, на блестящихъ глазахъ задумчиваго юноши или шустраго мальчишки.
Старшій мастеръ вошелъ въ ткацкую, посмотрѣлъ по сторонамъ, остановилъ станокъ одной изъ смѣявшихся дѣвушекъ, пощупалъ ткань и сказалъ угрожающимъ тономъ:
-- Ну, Алиса, это не хорошо! Смотрите въ оба, а то быть бѣдѣ.
Потомъ онъ прошелъ далѣе, остановилъ еще нѣсколько станковъ, пощупалъ ткань и удалился изъ ткацкой.
Впродолженіи нѣкотораго времени работа шла съ тѣмъ же монотоннымъ ритмомъ, какъ вдругъ снова отворилась та же дверь и вошелъ молодой человѣкъ съ карандашемъ и записной книжкой въ рукахъ. Онъ казался власть имѣющимъ, и, дѣйствительно, это былъ мастеръ, помощникъ старшаго, человѣкъ, долженствующій по необходимости отличаться значительными способностями, такъ какъ онъ -- простой рабочій, а обязанности его двоякія: и мастера, и браковщика. Должность браковщика заключается въ осмотрѣ каждаго куска ткани, выходящаго со станка, въ отмѣткѣ неисправностей и вычетѣ за оныя изъ жалованія ткача. Быть можетъ, такой браковщикъ, подобно литературному критику, получаетъ мало-по-малу склонность къ скептическому взгляду на достоинство работы; и тотъ, и другой имѣютъ постоянно дѣло съ порванной нитью, дурно сведенными концами, не твердой основой, спѣшной, неровной работой, а потому долговременное исполненіе обязанностей браковщика, а также литературнаго критика, портитъ характеръ и придаетъ ему повелительный тонъ.
Человѣкъ, занимавшійся ремесломъ, столь похожимъ на критику, былъ юноша высокаго роста, въ сѣрыхъ панталонахъ и бѣлой полотняной курткѣ; одежда его была лучше и чище, чѣмъ на другихъ рабочихъ и, отличаясь какой-то прохладной свѣжестью, очень шла къ его худощавой, но сильной, хорошо сложенной фигурѣ и смуглому, красивому лицу.
Вообще, онъ былъ настоящимъ типомъ работника. Сила, ловкость, умѣнье и знаніе своего дѣла выражались въ его эластичной фигурѣ, въ длинныхъ мускулистыхъ рукахъ, которыя, казалось, привыкли къ тонкой работѣ и производили ее въ совершенствѣ. Его полотнянная куртка была далеко не новая, но чистая; на ней виднѣлись тамъ и сямъ штопки и сидѣла она такъ ловко, что по складкамъ можно было сказать, что никакая стирка и никакое глаженіе не могли изгладить очертаній, приданныхъ ей фигурой носившаго ее человѣка. Надъ воротникомъ куртка виднѣлась узкая полоса сѣраго жилета, а потомъ -- бѣлый воротничекъ рубашки и черный галстухъ. Весь его костюмъ былъ столь же пріятенъ на видъ, сколько практиченъ и удобенъ.
Лицо его было немного худощаво и блѣдно. Глаза у него были темные и въ эту минуту очень спокойные, хотя они все же блестѣли своимъ обычнымъ, вызывающимъ огнемъ; лобъ -- широкій, мыслящій; брови его часто насуплялись, что отнимало у его лица тотъ спокойный характеръ, который казался съ перваго взгляда его отличительной чертой; носъ, быть можетъ, слишкомъ былъ длиненъ и остеръ, ротъ -- немного жесткій; губы, казалось, скорѣе готовы были сжаться отъ негодованія на глупость другихъ, чѣмъ открыться отъ удивленія передъ ихъ умомъ. Все его лицо было чище, тоньше и законченнѣе изваяно, чѣмъ лица многихъ или большей части его товарищей-рабочихъ. Быть можетъ, оно соотвѣтствовало и болѣе развитому уму, быть можетъ, его объективвая сторона служила точнымъ выраженіемъ субъективной. Какъ бы то ни было, фигура и лицо его были хорошія, мужественныя.
Этотъ юноша, держа въ рукахъ карандашъ и записную книжку, остановился среди комнаты, вытянувшись во весь ростъ, хотя неподалеку была стѣна, къ которой онъ могъ прислониться. Стѣны нравственныя и матерьяльныя, служащія поддержкой, неотразимо привлекательны для нѣкоторыхъ. Окидывая комнату взглядомъ, глаза его перебѣгали съ одного рабочаго на другого. Наконецъ, онъ уставился на молодую дѣвушку, стоявшую на противоположномъ концѣ комнаты. Ихъ взгляды встрѣтились; они оба улыбнулись и мигнули другъ другу.
Этого юношу звали Майльсомъ Гейвудомъ, а ткацкая, гдѣ онъ работалъ, находилась въ бумагопрядильнѣ Себастьяна Малори, самаго крупнаго фабриканта и владѣльца въ городѣ Тайсонѣ, въ Ланкаширѣ. Умный, честный, гордый до излишка и упорный въ своихъ мнѣніяхъ, онъ пользовался всеобщей любовью, хотя его мнѣнія и предразсудки многихъ коробили. Однако, онъ держался въ сторонѣ отъ своихъ товарищей и не имѣлъ никакого прозвища, а это было замѣчательнымъ явленіемъ въ околодкѣ, гдѣ имена всегда исчезали подъ кучей прозвищъ и кличекъ.
Поглядѣвъ нѣсколько минутъ направо и налѣво, сквозь мглу хлопчатобумажной пыли, сгущавшей воздухъ и щекотавшей легкія, Майльсъ Гейвудъ повернулся и вышелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ ссучали концы двухъ основъ, за три пенса съ тысячи концовъ, что заставляло часто глубоко задумываться нашего критика въ полотнянной курткѣ.
Изъ этого отдѣленія онъ прошелъ въ большой четырехугольный дворъ, на одной сторонѣ котораго возвышалась паровая машина, на другой находилась контора, на третьей виднѣлась стѣна фабрики, а на четвертой тянулся каменный глухой заборъ и громадныя ворота, отворенныя на улицу.
Машинистъ стоялъ на порогѣ машиннаго отдѣленія; лицо его, освѣщенное огнемъ, пылавшимъ въ печи, было совершенно черное и лоснилось, словно намазанное масломъ. Обнаженныя, мускулистыя руки его были также черныя. Его рубашка, каковъ бы ни былъ ея первоначальный цвѣтъ, и вся одежда, ограничивавшаяся лишь строго необходимыми, въ видахъ приличія, вещами, отличалась одинаковой чернотой, угольной пылью и масленными пятнами. Онъ обтеръ себѣ лицо грязнымъ платкомъ и взглянулъ на Майльса, который проходилъ мимо и казался такимъ чистымъ, свѣжимъ, довольнымъ.
-- Эй, Майльсъ! воскликнулъ онъ:-- который часъ? Мнѣ слишкомъ жарко, чтобъ вынимать свои часы.
-- Безъ десяти минутъ шесть, отвѣчалъ Майльсъ, посмотрѣвъ на свои часы.
-- Слава Богу, замѣтилъ машинистъ:-- здѣсь днемъ невыносимая жара. А ты завтракалъ?
-- Нѣтъ, я никогда не завтракаю, отвѣчалъ Майльсъ презрительно, и направился въ контору.
Тамъ за конторкой сидѣлъ пожилой мужчина съ мальчикомъ и передъ ними лежали конторскія книги и груда золотыхъ, серебряныхъ и мѣдныхъ монетъ. Это былъ вечеръ пятницы -- платежный день.
-- А, это вы, Майльсъ, сказалъ кассиръ:-- вы можете взять свое жалованье, если хотите.
-- Хорошо, отвѣчалъ Майльсъ и, взявъ два золотыхъ изъ груды монетъ, положилъ ихъ себѣ въ карманъ. Потомъ онъ перешагнулъ черезъ загородку и сѣлъ на табуретку подлѣ конторки.
-- Съ вашего позволенія, я здѣсь подожду сестру, сказалъ онъ:-- и мы тогда вмѣстѣ пойдемъ домой.
Вильсонъ, старшій кассиръ, согласился. Майльсъ скрестилъ руки и сталъ насвистывать романсъ "Жизнь будемъ цѣнить". Когда ему нечего было дѣлать, онъ всегда насвистывалъ машинально, почти безсознательно этотъ мотивъ. Посвистывая, онъ смотрѣлъ черезъ мрачную улицу, на противоположной сторонѣ которой виднѣлись окна громадной литейной, изъ которой доносился оглушительный грохотъ и шумъ, однако, ни мало не безпокоившій рабочихъ бумагопрядильни. Они такъ привыкли къ этимъ громовымъ звукамъ, что они сдѣлались для нихъ необходимымъ условіемъ жизни, какъ тучи, дождь, вѣтеръ. Они обратили бы на нихъ вниманіе только тогда, еслибы эта стукотня вдругъ прекратилась.
Оставалось еще восемь или десять минутъ до звонка, возвѣщающаго окончаніе работы, и въ конторѣ завязялся разговоръ о томъ, что занимало головы трехъ находившихся тамъ лицъ, такъ какъ скорѣе отъ пустоты головы, чѣмъ отъ полноты сердца, уста глаголятъ.
-- Ты слышалъ новость, Майльсъ? спросилъ мальчикъ.
-- Какую?
-- Онъ, говорятъ, возвращается, замѣтилъ Вильсонъ.
-- Кто?
Вильсонъ молча указалъ пальцемъ на сѣверъ.
-- А, онъ! произнесъ Майльсъ презрительнымъ тономъ, который слишкомъ часто слышался въ его голосѣ, и пожалъ плечами.
-- Да.
-- Правда ли это? спросилъ Гейвудъ.
-- Не знаю. Такъ говорятъ.
-- Кто вамъ сказалъ?
-- Кажется кто-то изъ конюховъ мистриссъ Малори.
-- Лакейскія сплетни, произнесъ Майльсъ. Не вѣрьте имъ никогда. Лакеи -- всѣ льстецы по ремеслу и лгуны по природѣ.
-- Я никогда не вѣрю пустымъ слухамъ, сказалъ Вильсонъ, какъ бы обидясь:-- но это извѣстіе мнѣ кажется очень вѣроятнымъ при теперешнихъ обстоятельствахъ. Отчего ему не возвратиться?
-- Да, отчего ему не возвратиться? повторилъ мальчикъ, по имени Бэнъ, видя съ удовольствіемъ, что Майльса поставили въ тупикъ.
-- Отчего ему не возвратиться... началъ Майльсъ, но Бэнъ его перебилъ:
-- Этотъ вопросъ повторенъ три раза, ну-ка отвѣчайте?
-- Молчите, вы, юноша, сказалъ Майльсъ и, обращаясь къ Вильсону, прибавилъ:-- а вы мнѣ отвѣтьте, для чего ему пріѣхать?
-- Онъ живетъ заграницей нѣсколько лѣтъ, произнесъ послѣ нѣкотораго молчанія Вильсонъ:-- а здѣсь его ждутъ прекрасная фабрика, прекрасный домъ, прекрасная мать...
-- Ха, ха, ха! перебилъ его Майльсъ, и смѣхъ его звучалъ иронически.
-- И потомъ въ какомъ положеніи теперь дѣла? продолжалъ Вильсонъ:-- Сѣверяне и Южане дерутся, какъ кошки, а хлопчатка все поднимается въ цѣнѣ, и не видать еще конца. Мистеръ Сутклифъ недавно говорилъ мнѣ: "Вильсонъ, вы не знаете, что насъ ожидаетъ, а, по моему мнѣнію, у насъ будетъ голодъ ранѣе года". Ну, если въ такомъ положеніи дѣлъ хозяинъ не долженъ вернуться, то когда же онъ обязанъ быть дома?
-- Долженъ! Обязанъ! повторилъ саркастическимъ тономъ Гейвудъ, и насмѣшливая улыбка освѣтила его лицо.-- Развѣ до него касаются обязанности, долгъ? Я вамъ скажу, почему онъ не можетъ пріѣхать, не хочетъ и не пріѣдетъ.
Слушатели молодого человѣка наострили уши и приготовились выслушать разгадку тайны.
-- Онъ потому не пріѣдетъ, продолжалъ Майльсъ съ негодованіемъ и презрѣніемъ въ голосѣ:-- что онъ гордъ, лѣнивъ и любитъ лучше забавляться, чѣмъ работать, что у него много денегъ и ему все равно кто ихъ добываетъ въ потѣ лица, благо бы ему можно было бросать ихъ на свои удовольствія. У него такой управляющій, какого нѣтъ втораго во всемъ Тансопѣ. Мистеръ Сутклифъ способенъ на все и онъ одинъ довелъ эту фабрику до того, что она первая въ Тансопѣ послѣ Стенслейской. Имѣя такого управляющаго, онъ, конечно, можетъ себѣ воображать, что его долгъ -- странствовать по чужимъ странамъ, вмѣшиваться въ иностранную политику, ухаживать за красавицами и глазѣть на картины въ домъ величиною, на которыхъ изображаются голые мужчины и женщины...
-- О! Господи! произнесъ съ ужасомъ Бонъ.
-- Если онъ все это дѣлаетъ, забавляясь сегодня, чѣмъ попало, и не зная, что съ нимъ будетъ завтра, то намъ до него какое дѣло?
Вильсонъ и Бэнъ дѣйствительно не могли опредѣлить, какое имъ было до этого дѣло, но они инстинктивно чувствовали, что съ глубокоуважаемымъ ими мистеромъ Сутклифомъ обходились нехорошо, и это ихъ очень огорчало.
-- Конечно, продолжалъ Майльсъ, съ большимъ жаромъ:-- у него здѣсь громадное дѣло, приносящее ему большія деньги и занимающее сотни рукъ, о благѣ которыхъ онъ долженъ былъ бы печься; правда, что нѣкоторые люди, конечно, старомодные идіоты, полагаютъ, что богатство нетолько доставляетъ удовольствія, но и накладываетъ обязанности и что капиталисту надлежитъ дѣлать нѣчто болѣе, чѣмъ проживать свои деньги, не заботясь даже узнать, откуда онѣ приходятъ и въ какомъ положеніи машина, производящая ихъ; но какое намъ до этого дѣло? Если у насъ здѣсь будетъ голодъ, то очень понятно, что онъ не захочетъ возвращаться въ такое непріятное время. Нашъ лордъ любитъ общество лордовъ и лэди, а въ Тансопѣ, по его мнѣнію, могутъ жить только рабочіе.
-- А гдѣ бы онъ ни шлялся по всѣмъ странамъ, едвали онъ видѣлъ гдѣ-нибудь ратушу лучше нашей, замѣтилъ глубокомысленно Бэнъ.
-- И при томъ онъ тори, прибавилъ Майльсъ, насупивъ брови:-- еслибъ я сказалъ это съ самаго начала, то мнѣ нечего было бы говорить все остальное. Онъ тори въ такія времена, и въ Тансопѣ!
Вильсонъ и Бэнъ засмѣялись, но не отъ добраго сердца. Тори или какой бы то ни было видъ консерватора былъ плохой птицей въ глазахъ тансопскихъ гражданъ, но они всегда соединяли мысль о тори съ безвредной старухой или низкимъ выскочкой, какъ мистеръ Спенслей, а никому не входило въ голову, что такой вредный человѣкъ, какъ отсутствующій хозяинъ бумагопрядильни, Себастьянъ Малори, могъ быть торіемъ.
-- Онъ стыдится Тансопа, рабочихъ и фабрики, благодаря которой онъ забавляется за границей. Вотъ почему онъ не вернется домой.
-- А кто вамъ все это объяснилъ, Майльсъ? спросилъ Вильсонъ, съ уваженіемъ смотря на молодого человѣка.
-- Я не могу сказать, но я слышалъ это не отъ лакеевъ. Источникъ моихъ свѣденій достовѣрный, и я это уже давно подозрѣвалъ. мнѣ подробно разсказывали его жизнь заграницей. Онъ тамъ возится съ пасторами и хочетъ, во что бы то ни стало, сбросить съ себя клеймо фабриканта. Онъ съ этой цѣлью женится на дочери лорда; такъ всегда поступаютъ лавочные консерваторы, и она спуститъ всѣ его деньги; а если онъ вздумаетъ сказать ей слово, то она закричитъ, что его деньги воняютъ хлопчаткой, и она хочетъ отъ нихъ поскорѣе избавиться.
-- Нѣтъ, нѣтъ, неужели! воскликнулъ съ чувствомъ Вэнъ.
-- Да, я знаю, что она это сдѣлаетъ, произнесъ Майльсъ съ негодованіемъ, словно красивая и гордая аристократка стояла передъ нимъ:-- развѣ намъ всѣмъ неизвѣстно, что случилось съ сыномъ Джэка Брайерлея и какъ...
Бумъ! бумъ! бумъ! загудѣлъ на дворѣ большой колоколъ. Было двѣ минуты седьмого. Вильсонъ вытянулся, сталъ быстро переворачивать лежавшія передъ нимъ бумаги и позвалъ Вэна къ себѣ на помощь. Разговоръ о достоинствахъ и недостаткахъ Себастьяна Малори, ясно доказывавшій справедливость теоріи, что отсутствующіе всегда неправы, прекратился; вскорѣ контора наполнилась нетерпѣливой толпой рабочихъ, толкавшихся, пихавшихъ другъ друга и спѣшившихъ поскорѣе получить плату за свой семидневный трудъ.
Майльсъ, сидя на высокой табуреткѣ, въ глубинѣ конторы, молча слѣдилъ за тѣмъ, какъ Вильсонъ и его помощникъ выдавали жалованье. Передъ его глазами проходила довольно грязноватая толпа, въ чемъ онъ легко могъ убѣдиться нетолько зрѣніемъ, но и обоняніемъ. Молодыя дѣвушки съ обнаженными руками, въ длинныхъ засаленныхъ передникахъ, проталкивались впередъ, грубо работая локтями, и громкимъ голосомъ перекидывались самыми неизящными выраженіями съ тѣснившимися въ конторѣ рабочими. Послѣдніе были люди мелкаго роста, блѣдные, изнуренные, нѣкоторые просто уроды, другіе только испитые, замученные сидячимъ трудомъ; но тамъ и сямъ виднѣлись умный лобъ, удивительные глаза, блескъ которыхъ приводилъ въ трепетъ каждаго посторонняго наблюдателя, замѣчательный ротъ съ тонкими поэтическими очертаніями и мощныя, дышавшія силой скулы. Увидавъ подобные глаза, лобъ или скулы, вы уже не удивлялись, если при васъ говорили: "Манчестеръ управляетъ Англіей" или "что думаетъ сегодня Ланкаширъ, то будетъ завтра думать Англія". Вообще это была некрасивая, но въ своемъ родѣ внушительная, могучая толпа. Она тронула бы душу "Поэта хлѣбныхъ-законовъ", Джеральда Масси, или "Ланкаширскаго работника", но показалась бы вѣроятно отвратительной болѣе утонченнымъ бардамъ и писателямъ, а живописецъ не нашелъ бы въ ней рѣшительно ничего веселящаго его глазъ.
Майльсъ составлялъ поразительное исключеніе среди своихъ товарищей, по красотѣ и физическому развитію, если не по умному выраженію лица. Онъ по временамъ мѣнялся поклонами съ тѣмъ или другимъ изъ рабочихъ, и не одна молодая дѣвушка засматривалась на него и, уловивъ его серьёзный взглядъ, привѣтливо улыбалась. Онъ отличался отъ прочихъ рабочихъ не одною красотою и нѣсколько высшимъ положеніемъ, а и многимъ другимъ, и никому лучше это не было извѣстно, какъ работницамъ. Но ихъ улыбки и нѣжные взгляды не вызывали любезныхъ отвѣтовъ. Майльсъ не обращался грубо съ дѣвушками, какъ нѣкоторые изъ его товарищей, но за то онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія и мало говорилъ даже съ молодыми женщинами своего собственнаго семейства.
Онѣ всѣ проходили мимо него -- и уродливыя, и красивыя, и посредственныя; брюнетки и блондинки, толстыя и худыя, высокія и низенькія, умныя и глупыя на взглядъ. Тамъ и сямъ виднѣлось блѣдное, задумчивое лице, окаймленное русыми кудрями, и съ тонкими, нѣжными чертами, какъ у мадонны, или блестящіе черные глаза брюнетки, съ пунцовыми щеками; но ни одно лицо, ни веселое, ни грустное, ни пикантное, ни томное не вызвало краски на щекахъ Майльса. Онъ смотрѣлъ на всѣхъ равнодушно, за то прямо въ глаза, что было всего возмутительнѣе, и не замѣчалъ ихъ. Вдругъ въ дверяхъ показалась дѣвушка, выше ростомъ остальныхъ работницъ. Тогда онъ пересталъ насвистывать въ полголоса, всталъ съ табуретки и пробормоталъ себѣ подъ носъ: "наконецъ-то и Мэри" и, подойдя къ Вильсону, спросилъ слѣдуемыя сестрѣ за недѣлю осьмнадцать шиллинговъ. Ему тотчасъ выдали деньги, и онъ протолкался сквозь толпу къ дверямъ.
-- А это ты, Майльсъ? сказала молодая дѣвушка:-- подожди минуту, пока я получу мое жалованье.
-- Вотъ оно, отвѣчалъ онъ, подавая ей деньги:-- пойдемъ, голубушка, пойдемъ отсюда.
Они вышли изъ двери и отправились вдоль улицы, красивая, рослая парочка. Дѣйствительно, Майльсъ Гейвудъ и его сестра Мэри рѣдкій день не возвращались вмѣстѣ домой съ фабрики.