В МОСКВУ НА ДОЛГИХ
Хорошо сьезженный четверик старых сытых коней спокойно и дружно взял с места тяжелый тарантас. Захлебнулись оглушительным звоном колокольчики, и сразу заворковали искусно подовранные шорки на пристяжных. Мелькнули лица стоящих на крыльце — тетушки, отца Сократа с благословляюще поднятой десницей, старчески трясущаяся голова буфетчика» забывшего умереть, двух горничных девушек и дворни. А где же Тишка?
Ах, вот и он и Лушка! Раскрыв рты, они оба стоят поодаль; Лушка спокойна. А Тишка бледен, лицо его искажено страданием. Васе кажется, что он плачет.
Но вот побежали назад окна дома, потом хозяйственные постройки, зеленая луговина с белыми гусями, со Степанидой, кланяющейся проезжающим в пояс, белая церковь с зеленой березовой рощей, задумчивые липы старого парка, деревенская улица с яростно лезущими под ноги лошадей собаками, с бабами и ребятишками, выскакивающими на звон колокольцев. Прогремел под колесами горбатый бревенчатый мостик через речку Дубовку, и тарантас покатил по проселку среди полей зацветающей ржи, по которой легкий ветерок гнал зеленые волны.
Звенели жаворонки в голубой вышине, весело пофыркивали кони, почувствовав вольный воздух, изредка пощелкивая подковой о подкову, чуть покачивался тарантас, малиново пели колокольчики. Ворковали шорки на пристяжных.
Прощайте, Гульёнки!
Ехавшие молчали, занятые каждый своими мыслями, — мадемуазель Жозефина и нянька Ниловна, полулежа на перине, а Вася, сидя на широких козлах, рядом с Агафоном.
Когда проехали несколько верст и лошади перестали просить поводьев, Агафон дал Васе вожжу левой пристяжки. Вася крепко держал ее обеими руками, наблюдая, как добрая лошадь, изогнув шею кольцом, натягивает толстые ременные постромки и косит огненно-карим глазом, как при движении морщится кожа на ее крупе, над которым вьется зеленоглазый овод.
И в то же время все наблюдаемое им не захватывало его внимания, как раньше, когда ему случалось ездить на тех же лошадях. Чувство щемящей грусти лежало на его детской душе. Ведь все, что сейчас промелькнуло мимо, начиная с большого белого дома и кончая мостиком через Дубовку, — все это уже отошло в прошлое, а вместе с этим кончилось и его детство.
Наступала другая пора.
Что-то будет?..
Вот о чем думал Вася, сидя на козлах.
Задумавшись, мальчик даже не сразу заметил, как Агафон, взяв у него из рук вожжу, осадил четверик и стал осторожно спускаться в глубокий овраг.
Вася взглянул с высоты своих козел вокруг. За оврагом расстилалась, насколько хватал глаз, слегка холмистая равнина. Там, в зелени хлебов, лежали островками деревни и села с белыми церквами, красовались на взгорьях помещичьи усадьбы, окруженные садами и парками, вертели крыльями ветряные мельницы.
Ближе, на дне оврага, куда теперь спускался тарантас, блестела на солнце какая-то речушка, разлившаяся в довольно большой пруд, подпертый плотиной с водяной мельницей.
Дышловые кони, держа на себе всю тяжесть огромного тарантаса, временами садились на задние ноги, трясли затянутыми головами и храпели, скаля зубы. И тогда колокольчики, только что трепетно бившиеся, вдруг зловеще смолкали, Агафон спокойно притпрухивал, Ниловна молча крестилась, Жозефина Ивановна кричала, хватаясь за край тарантаса:
— Агафон, Агафон! Постойте, постойте, я выйду на землю. Я не могу, я боюсь! Ради бога!
— Ничего, ничего, Жозефина Ивановна, — успокаивал ее Агафон. — Этак вам всю дорогу придется прыгать. Не тревожьтесь.
У Васи замирал дух, как на качелях, но было не страшно, а весело и хотелось громко смеяться.
Наконец последний стремительный нырок экипажа, сопровождавшийся резким криком Жозефины Ивановны, — и лошади, облегченно пофыркивая, бесшумно, неторопливо бегут по навозной плотине. Здесь прохладно, приятно пахнет свежей водой. По спокойной, как стекло, глади пруда плавают круглые листья белых цветущих кувшинок. Среди них шныряют юркие стайки молодых уток, таких же белых, как цветы кувшинок. Под плотиной лениво урчат лягушки.
Гудит под колесами лоток, по которому сбегает лишняя вода из пруда, убаюкивающе шумит огромное, зеленое от слизи мельничное колесо, мелькает припудренная мучной пылью мельница со стоящим у дверей бородатым мужиком в красной рубахе, который степенно кланяется тарантасу, слышится мерное постукивание мельничного постава, в воздухе улавливается запах муки.
Но вот кони дружно берут короткий, но крутой подъем, мелькает купа курчавых ветел — и снова мимо бегут хлебные поля, над которыми невидимые жаворонки без конца повторяют свое радостное «тпрю-пи, тпрю-пи».
Солнце жарит все сильнее. Плавает коршун в вышине. Тарантас укачивает. Хочется спать, глаза понемногу начинают слипаться; бесконечные поля кружатся, убегая куда-то слева направо.
Отяжелевшие, отвыкшие от езды кони покрываются потом и уже начинают ронять на дорогу клочья белой пены. Часа два пополудни, самое пекло. Агафон посматривает на солнце и в первом же большом селе просит разрешения покормить лошадей, останавливаясь в тени старых церковных кленов.
Вася спрыгивает с высоких козел, разминает затекшие ноги. Сон отлетает. Они на широкой деревенской площади, покрытой гусиной травой. Посредине площади стоит белая каменная церковь с островерхой, не по церкви, колокольней. Над церковью бешено носятся бесхвостые стрижи.
— Ну-ка, барчук, помогай, — говорит Агафон, начиная распрягать лошадей.
Вася охотно берется ему помогать, пытаясь развозжать пристяжную, которой правил, но она жадно тянется к горькой гусиной траве, вырываясь из его рук.
Через несколько минут четверик, мирно пофыркивая и помахивая хвостами, стоит вдоль церковной ограды, вкусно похрустывая сеном, откуда-то принесенным Агафоном, а нянька уже хлопочет у раскрытых коробков с провизией на ковре, разостланном в тени деревьев.
Вася торопливо ест, стоя на коленях.
— Да ты сядь, — уговаривает его Ниловна, — Куда ты спешишь?
Но как же ему не спешить, если недалеко от церкви, на перекрестке, останавливается телега с холщевой будкой, запряженная худой белой лошадью. Мужик, приехавший в телеге, не спеша распрягает лошадь, спутав ее, пускает пастись на обочину дороги, а сам садится есть, предварительно снявши шапку и перекрестившись.
Вокруг него начинают крутиться деревенские мальчишки, которые затем разбегаются во все стороны с громкими криками: — Кошатник приехал! Кошатник!
Вскоре к телеге кошатника потянулись бабы, девки, ребятишки. Они несли шкурки — собачьи, заячьи, кошачьи, всякое тряпье, живых кошек — черных, белых, серых и пестрых.
Кошки, чувствуя неладное, зло урчали, царапались, вырывались или жалобно мяукали, испуганно глядя вокруг.
А кошатник уже раскрыл короб со своим товаром — с медными крестиками, ленточками, наперстками, иголками — и выставил на соблазн деревенской детворы мешок с паточными жомками в цветных бумажках.
За кошку давалось по одной-две ленты, в зависимости от величины животного и добротности его шкурки. Расплатившись за купленную кошку, мужик тут же убивал ее и принимался за другую.
— Что он делает! Что он делает! — в ужасе шептал Вася.
Ему хотелось бежать отсюда, и в то же время он не мог двинуться с места. Он впервые видел, как быстро и просто пресекается жизнь живого существа. Тут впервые совершалась перед ним во всей своей страшной обнаженности тайна смерти.
— Что он делает! Что он делает! — повторял он, дрожа всем телом.
Среди других в толпе баб и детей стояла девчонка лет десяти с нарядной бело-желто-черной кошечкой на руках. Кошечка, очевидно привыкшая к девочке, была совершенно спокойна. Она положила передние лапки на плечи девочке и, как бы обняв ее, терлась головкой о ее лицо.
Эту кошечку Васе стало особенно жалко. Он подошел к девочке, протянул ей на ладони увесистые три копейки с орлом во всю монету и сказал:
— Продай мне кошку и купи на эти деньги жомок. Девочка взглянула на монету и быстро схватила ее, залившись румянцем от волнения и радости:
— Бери!
Должно быть, и ей было жалко свою кошечку. Она охотно передала ее в руки Васе и, протискавшись сквозь толпу к кошатнику, протянула ему полученную монету.
А Вася взял кошечку, которая отнеслась к нему с такой же доверчивостью, как и к девочке. Другие продавцы кошек, пораженные столь щедрой платой, обступили Васю со всех сторон, наперебой предлагая ему свой товар.
Вася готов был для спасения кошек купить их всех, но что он будет с ними делать, если даже и хватит денег для покупки?
Однако раздумывать долго ему не пришлось: через площадь уже спешила к нему со всех ног нянька Ниловна.
— Это что же ты, сударь, изволишь делать? — накинулась она на Васю. — Разве господскому ребенку полагается смотреть, как мужик давит кошек? Господи милостивый! Иди сюда. Брось кошку. Зачем ты ее взял?
Старушка хотела было отнять у него кошечку, но Вася, покраснев, тихо и так серьезно и строго сказал ей: «Отойди! Не трогай!» — что Ниловна сразу умолкла.
Фи! Кошка! — брезгливо поморщилась Жозефина Ивановна. — Зачем она вам, Базиль?
— Я спас ее от смерти, — сказал Вася. — Позвольте мне взять ее с собой в Москву.
Француженка пожала плечами:
— Если молодой, человек хочет, то пусть берет.
Вася накормил кошку и стал играть с нею. Она делала вид, что кусает его за руку, поддавала задними ножками, когда он гладил ей брюшко, затем свернулась клубочком в тарантасе и уснула.
Это привело Васю в окончательный восторг.
— Жозефина Ивановна, — сказал он француженке, — вы только посмотрите: она спит, как дома! Но как назвать ее? Жозефина Ивановна, как, по-вашему, будет лучше?
Занятая своими мыслями, Жозефина Ивановна не отвечала. Может быть, она и не слышала его слов.
— Что вы сказали, Базиль? — переспросила она по-французски.
Но ему уже некогда было продолжать разговор о кошке. Вася спешил к лошадям, которых Агафон собирался вести: на водопой.
К ужасу старой Ниловны, он взобрался на спину пристяжной и вместе с Агафоном поехал вдоль деревенской улицы.
Первый раз в жизни Вася ехал поить лошадей, и ему казалось, что на него смотрит вся деревня. Впрочем, почти так и было...
В деревне быстро узнали, что у церкви остановился гульёнковский тарантас. Сам батюшка приходил посмотреть, кто это едет и почему остановились на площади. Но, узнав, что тетушки тут нет, не стал приглашать проезжих к себе.
Перед спуском к речке томившиеся жаждой лошади неожиданно рванулись со всех ног, и Вася едва, к стыду своему, не слетел с пристяжной, но успел вцепиться в ее холку обеими руками и удержался, искоса поглядывая по сторонам, не видит ли кто-нибудь его неловкости.
Но никто уже не глядел на него.
Лошади пили так долго, что, казалось, готовы были втянуть в себя всю речку. Несколько раз они отрывались от воды, чтобы перевести дух, как бы задумываясь, затем опять припадали к ней и тянули ее через стиснутые зубы. А когда, наконец, утолили жажду, то захлюпали ртами, выливая остатки воды, и стали неуклюже поворачиваться, с трудом вытаскивая увязшие в тине ноги.
Обратно Вася ехал уже молодцом, даже похлопывая пристяжную каблуками по бокам.
Но возле церковной ограды его ждало ужасное огорчение: кошечка, уснувшая в тарантасе, куда-то исчезла.
— Нянька, где моя кошечка? — накинулся он на Ниловну.
Не знаю, батюшка, — отвечала Ниловна.
— Жозефина Ивановна, куда вы девали мою кошку? — спрашивал он гувернантку, лежавшую в тарантасе на том самом месте, где спала пестрая кошечка.
Жозефина Ивановна тоже ничего не знала. И, может быть, она говорила правду, хотя только что сама сбросила кошку на землю бессознательным движением руки, поглощенная своими мыслями.
— Нет, вы выбросили ее. Я знаю! Но ведь ее опять поймают и продадут кошатнику! — в ужасе говорил Вася, впервые удрученный таким страшным вероломством взрослых, которых он считал добрыми.
Он долго искал свою кошечку, ходил вместе с Ниловной между могилами, по церковному кладбищу, звал ее. Но кошки не было. Тогда он забрался в тарантас и там тихонько всплакнул, чтобы этого не видели взрослые.
То были его последние детские слезы.
Проснулся он, когда уже ярко светила луна. Справа и слева от него молча, полулежали на подушках Жозефина Ивановна и Ниловна. Тарантас покачивался на неровностях почвы. Тихо бежали лошади, бросая на дорогу уродливые прыгающие тени. В хлебах звонко били перепела.
Путешествие длилось четверо суток.
— Далеко ль до Москвы? — спросил Вася.
— Недалече, — ответил Агафон.