ДОРОГИЕ МОГИЛЫ
— Васенька, вставай! Вставай, Васенька! — твердит в самое ухо нянька Ниловна и тихонько трясет его за плечо.
Вася просыпается и садится на постели. В раскрытое окно льется бодрящая свежесть раннего утра.
Солнечные лучи еще не заглядывают в комнату, но голубизна неба уже сверкает в широком квадрате окна.
— Вставай, Васенька, пора собираться в дорогу, — твердит нянька. — Вставай! Тишка тебя давно уже дожидает. И сюртук ему тетенька велели возвратить.
Это окончательно заставило Васю проснуться. Значит, тетушка исполнила его просьбу. Но все же сомнение еще шевелится в его душе. А вдруг да обманывают?
— Пусть Тишка войдет сюда, — говорит он.
Тишка» очевидно дожидавшийся этого момента за дверью появляется даже без зова няньки. На нем и впрямь его сюртучок с двумя рядами светлых пуговок на груди. Лицо расплывается в улыбке.
— Ага, Тишка! Тихон Спиридоныч! — восклицает Вася, на сей раз величая его даже по батюшке. — Я тебе говорил! Опять ты казачок?
И, вскакивая с постели, он начинает быстро одеваться, вырывая из рук няньки приготовленные для дороги высокие сапожки с отворотами из лакированной кожи.
— Тарантас уже у подъезда, — сообщает Тишка.
— С лошадьми? — спрашивает Вася.
— Не, только для укладки подали.
— Бежим!
И хотя нянька напоминает о том, что сначала надо умыться, потом помолиться богу, потом пожелать тетеньке доброго утра, потом позавтракать, и даже пытается поймать Васю за руку, но он вырывается и выскакивает на крыльцо.
Действительно, здесь уже стоит вчерашний тарантас, набитый доверху свежим сеном, и толпятся дворовые во главе с кучером Агафоном. В тарантасе, поверх сена, стелют огромную дорожную перину, накрывают ее одеялами, в головы кладут подушки в суровых наволоках.
Вася взбирается наверх.
Чудесно! Так можно ехать хоть на край света!
В задок тарантаса грузят множество чемоданов, корзин-корзиночек, коробков, узлов. Все это укрывается холщевым пологом и накрепко перевязывается толстыми веревками.
— Агафон, — просит Вася, валяясь на перине, — потряси тарантас. Я хочу посмотреть, как он будет качаться в дороге.
Но тут появляется нянька. Она вытаскивает Васю из тарантаса и уводит умываться.
Молитву он бормочет кое-как, пропуская для скорости слова, и вот уже стоит с чинным видом в столовой перед тетушкой.
— Как вы спали, Базиль? — спрашивает она по-французски я протягивает для поцелуя руку.
Вася целует руку тетушки на этот раз с охотой и чувством признательности. Он с благодарностью смотрит в тетушкина лицо, замечая, что на нем больше морщин, чем всегда, — видимо, она плохо спала эти ночи.
Васю заставляют съесть кусок холодной курицы, яичницу, выпить стакан кофе со сливками и сдобной булкой. Старичок-буфетчик, про которого все говорят, что он забыл умереть, согбенный годами, но еще бодрый, в чистых белых перчатках, суетится около стола.
А солнце уже передвинулось вправо. И луч его, пробившись наконец сквозь листву деревьев, яркими зайчиками рассыпается по белой стене комнаты, играя тусклой позолотой картинных рам.
— Базиль! — вдруг обращается к нему тетушка по-русски. — После завтрака отец Сократ отслужит панихиду на «могиле вашего отца и вашей матери, с коими вам надлежит проститься перед отъездом. Затем будет краткий напутственный молебен, после чего вы поедете вместе с Жозефиной Ивановной и Ниловной в Москву. Там дядя Максим распорядится вами. Я вас прошу, ведите себя, как подобает воспитанному молодому человеку вашего положения... Имейте в виду, что ваш дядя образованный и просвещенный человек, ценящий хорошее воспитание в людях. Не заставляйте его думать, что в Гульёнках некому было направлять вас. Я вас прошу сейчас никуда не убегать.
Васе очень нравится, что тетушка разговаривает с ним, как со взрослым. Он готов выполнить в точности все ее советы, кроме последнего: не может же он на прощанье еще раз не пробежать по всем комнатам их большого дома.
И, сопутствуемый Тишкой, дожидающимся его за дверями столовой, он спешит побывать всюду.
Вот просторный белый зал с хрустальной люстрой под потолком. Люстра закутана в тюлевый чехол, сквозь который просвечивают разноцветные свечи и поблескивают хрустальные подвески. Из золотых потемневших рам на мальчика смотрят старинные портреты мужчин, в напудренных париках, в расшитых золотом мундирах, и женщин, то молодых, то чопорных и старых, в платьях непривычного для глаза покроя.
Вот кабинет отца. Большая, немного мрачная комната, стены которой обиты пестрой турецкой материей, сильно потемневшей от времени и табачного дыма. На большом письменном столе лежит раскрытый календарь, бисерная закладка, гусиное остро отточенное перо в серебряной вставочке, книга для записей по имению. У стены стоят охотничьи сапоги отца. На кушетке лежит его одноствольное шомпольное ружье...
Так было, когда отец умер.
Вот обтянутая голубым ситцем комната матери с огромном кроватью, застланной кружевным покрывалом, с потолком, изображающим голубое небо, по которому несется стая ласточек, каждая величиною с утку. Вот библиотека с огромными, запертыми на ключ книжными шкафами, с большим круглым столом красного дерева, на пыльной поверхности которого кто-то нарисовал пальцем крест...
Вот биллиардная, помещающаяся в мезонине: тяжелый биллиардный стол, крытый зеленым сукном, посредине его пирамидка шаров, выложенная в рамке, словно ожидающая игроков. У стены стоика для киев, концы которых еще хранят следы мела.
Вася берет из пирамидки шар и целится в него кием, но за спиной слышится хриплый нянькин басок:
— Барчук, да разве ж так можно! Тетушка уж пошли в церкву.
...Склеп открыт. У входа стоит стол, накрытый белой скатертью. На столе евангелие, распятие, горка желтых восковых свечей. У стола облачается отец Сократ в черную траурную ризу с серебряным шитьем. Видимо, риза не по отцу Сократу, он совершенно тонет в ней. Дьячок, молодой хромой парень с бабьим лицом, оправляет на нем ризу со всех сторон.
Вася невольно улыбается.
«Словно запрягает, — думает он, — как... нашего Орлика».
Тетушка уже здесь. Она стоит впереди всех. Чуть позади нее — Жозефина Ивановна, Ниловна, Тишка и другие дворовые люди.
Начинается служба. Вася хочет сосредоточиться на словах молитвы, но мысли его разлетаются, как птицы. Он ловит себя на том, что мыслями он уже далеко от здешних мест, где-то в Москве, у дядюшки Максима, в Петербурге, у незнакомых людей, на корабле, который на крыльях своих уносит его в безбрежный простор неведомых морей и стран.
Губы его шепчут: «Прощайте, папенька и маменька... прощайте», — повторяет он, стараясь сосредоточиться на мысли о прощании со всем, что сейчас окружает его, а завтра уже будет невозвратным прошлым. Но это ему удается лишь в самую последнюю минуту, когда стоящая перед ним Жозефина Ивановна проходит к могильным плитам, опускается на колени, крестится католическим крестом, целует холодный мрамор гробниц и шепчет по-французски:
— О, зачем и я не лежу под этими плитами! Удивительно, но это трогает Васю больше, чем вся служба со свечами и с ладаном. Прикладываясь к холодным каменным плитам, он чувствует, как нервная спазма сдавливает ему горло и слезы жгут глаза.