И ужъ всего больше горя было у Мирона съ этимъ думаньемъ! Не умѣлъ думать, да и только. Что только бывало скажетъ,-- все какъ-то не такъ, какъ надо; все мать, или кто-нибудь другой говоритъ ему:
-- Да чего ты, оболтусъ, не подумаешь раньше, что хочешь сказать, а такъ зря болтаешь, какъ тотъ болтъ у двери болтается!
И какъ только бѣдный Миронъ ни мучился, чтобы выдумать и сказать что-нибудь умное -- нѣтъ не можетъ, да и только. Бѣдный Миронъ пришелъ къ тому убѣжденію, что онъ не умѣетъ думать.
Вотъ разъ сидитъ вся семья за обѣдомъ, вокругъ большого стола по серединѣ избы. Мать подаетъ капустникъ. Капустнякъ хорошій, съ саломъ, да еще и крупой засыпанъ. Всѣ ѣдятъ его молча. Маленькій Миронъ проглотилъ двѣ-три ложки, а потомъ удивился тому, что въ избѣ такъ тихо стало, никто и слова не скажетъ. Ни съ того, ни съ сего покажись ему, что именно теперь долженъ онъ что-нибудь сказать. Но что-бы тутъ такое сказать? Нужно раньше подумать, а то всѣ будутъ смѣяться, да еще и мама выбранитъ. Что-бы тутъ сказать? И маленькій Миронъ начинаетъ думать. Какъ несъ онъ ложку это рта къ мискѣ, такъ и застыла она въ воздухѣ вмѣстѣ съ рукой. Глаза неподвижно вперились въ пустое пространство, а потомъ невольно остановились на образѣ Божіей Матери, висѣвшемъ на стѣнѣ; только губы Мирона двигаются, точно что-то шепчутъ. Слуги это увидали, переглянулись между собой, толкнули другъ друга локтемъ, а дѣвка-работница даже шепнула старому Ивану:
-- А вотъ онъ сейчасъ какую-нибудь глупость выстрѣлитъ!
-- Вотъ неизвѣстно,-- началъ медленно Миронъ,-- почему Божія Матерь глядитъ, глядитъ, а капусты не ѣстъ?
Бѣдный Миронъ, хоть какъ мучился, ничего лучшаго придумать не могъ, можетъ быть потому, что его насильно заставляли думать "такъ, какъ люди". Смѣхъ, хохотъ, обыкновенная брань матери, вмѣстѣ съ "оболтусомъ".-- Бѣдный Миронъ заплакалъ.
-- Такъ что же, если я не умѣю думать такъ, какъ люди -- сказалъ онъ, обтирая слезы.