— Как думаешь, боярин, — спросил вдруг Бурунда Тугара Волка, — что будет с нами?
— Все погибнем, — ответил Тугар Волк спокойно.
— И я так думаю, — подтвердил Бурунда. — И больше всего меня злит то, что погибнем без боя, без славы, как котята, брошенные в пруд!
Боярин ничего не ответил на это. Новое событие привлекло всеобщее внимание. Тухольцам, повидимому, наскучило дожидаться, пока вода поднимется настолько, чтоб спокойно похоронить под собой жалкие остатки монгольского войска. Им не терпелось скорей доконать врага. В лесу, повыше потока, тухольские молодцы рубили толстые ели, заостряли их с обоих концов, как колья, привязывали к очищенным от ветвей стволам тяжелые камни, чтобы эти новоявленные тараны могли плыть под водой, и, выждав соответствующую волну, когда среди озера образовалось быстрое течение от водопада прямо к монгольским стоянкам, начали спускать эти стволы вниз по течению. Вскоре первый ствол со страшной силой ударил своим острым рогом в одну из груд камней, на которой стояли монголы. Загрохотали под водой камни и, придавленные сверху ногами монголов, сдвинутые со своего места, расползлись. С громким криком попадали монголы в воду. Двое или трое из них наткнулись в воде на предательское бревно и уцепились за него. Течением сразу подхватило их вместе с бревном, понесло на середину озера, к водовороту, а там закружило дерево и поставило его стоймя. Монголы полетели в воду и больше уже не показывались.
Остальные монголы, так внезапно лишившиеся своего убежища, продолжали барахтаться на месте, топя друг друга или взывая о помощи. Двое или трое, очевидно хорошие пловцы, пустились вплавь к берегу, но и их не миновала смерть: несколько больших камней, брошенных с берега, положили конец их плаванию. Лишь немногих приняли товарищи на соседние стоянки. Но недолго и здесь пребывали они в безопасности. Тухольцы, увидев успех своей первой попытки, начали спускать таран за тараном. Однако эти тараны не причиняли уже никакого вреда монголам: течением их проносило мимо.
Тогда Мирослава подала тухольцам новую мысль: сбивать вместе но нескольку стволов и спускать такие плоты на канате вниз по водопаду, а затем, подтянув к берегу, ставить на каждый из них по десятку наиболее сильных и хорошо вооруженных молодцов, а человека два должны были длинными шестами направлять плот к монгольским стоянкам. Вскоре готовы были два плота, спущены вниз по водопаду, который теперь стал вдвое короче, чем при низком уровне воды. Двадцать смелых молодцов стали на плоты и поплыли на бой с монголами. Это был легкий, хотя и решительный бой. Первая группа монголов, на которую они ударили, была почти безоружна, перепугана, бессильна. Тухольцы быстро шестами столкнули несчастных в воду, а тех, кто упирался, посшибали стрелами и копьями. Жалобно завыли монголы на других островках, предвидя неминуемую гибель. Бурунда, увидев это новое нападение врагов, даже зубами заскрежетал и за оружие схватился, но гнев его был напрасен: даже отравленные стрелы его туркменов не могли настичь смелых тухольцев. Неистовому бегадыру приходилось в полном бездействии стоять по грудь в воде и смотреть, как тухольцы островок за островком уничтожали остатки монгольского войска. А тухольцы между тем свирепствовали на водном просторе. Стиснув зубы, приседая на своих плотах, приближались они к монголам. Кое-где они встречали отчаянный отпор; кровь текла, вопли раздавались с обеих сторон, трупы падали с плотов и с каменных башен, но мощь монголов была уже сломлена, их сопротивление было кратко. Как огонь, пущенный по жнивью, ползет от прокоса к прокосу и слизывает копну за копной сухое сено, — так тухольцы очищали один за другим каменные островки, сталкивая монголов в воду, в холодные объятия смерти. Все погибли, до последнего! От группы черных островков посредине озера не осталось и следа. Только поодаль, в сторонке, недалеко от берега, стояла еще груда камня, словно уцелевшая черная скала, подымающаяся посреди потока. Это был отряд Бурунды. Сотня туркменов и Тугар Волк — вот все, что осталось от великой монгольской рати, которая собиралась тухольской дорогой итти в Угорскую землю и здесь, среди гор, обрела холодную могилу в этих водах, хотя переплыла Яик и Волгу, Дон и Днепр. Последняя жертва смерти, эта горсточка смелых стояла посреди водной равнины, без надежды на спасение, с единственным желанием — дорого продать свою жизнь в бою. Среди них был и пленник их Максим.
Вся тухольская община собралась теперь на берегу напротив этого последнего вражеского прибежища. Спустили еще два плота, чтобы, окружив врагов, тревожить их с тыла стрелами; но и спереди, с берегов, градом летели камни и стрелы тухольцев на врага. Впрочем, большая часть этих стрел даже не долетала до стоянки Бурунды; да и те, которые долетали, не могли причинить врагу никакого вреда. А ближе подступать тухольцы не решались, боясь отравленных стрел, и вскоре, увидев бесплодность своей стрельбы, вовсе прекратили ее и остановились. Высоко на скале стоял старый Захар, не сводя глаз со своего сына, который, находясь среди врагов, ловко увертывался от стрел и камней. А подальше, среди стрелявших, стояла Мирослава, и взгляды ее летели быстрей, чем ее стрелы, в толпу врагов, среди которых сейчас находилось все самое дорогое для нее в жизни: отец и Максим. При каждой выпущенной из тухольских луков стреле замирало ее сердце.
Наскучило молодцам, стоявшим на плотах, стрелять издали попусту. Они набрались храбрости и подплыли ближе. Монголы встретили их своими стрелами и ранили нескольких; но вскоре тухольцы заметили, что у врагов кончился запас их страшного оружия, и с грозным криком ринулись на них. Молча ждали обреченные их нападения, тесно сбившись, сопротивляясь и тухольцам и бурным волнам. Но тухольцы, остановясь в двух саженях от них, метнули свои рогатины, которые у каждого были прикреплены к руке длинным ремнем. Десять монголов вскрикнули одновременно; десять тел скатилось в воду. Снова метнули молодцы свои рогатины, и снова упало несколько врагов.
— Проклятие вам! — кричал Бурунда. — Они так всех нас выклюют, хамы поганые!
Но гнев его был теперь, словно бесплодный ветер, который только шумит, а никому не вредит. Тухольские молодцы с криком, как вороны, носились вокруг вражьего стана, то здесь, то там поражая врагов метким ударом рогатины. Защищаться монголам стало невозможно. Они вынуждены были стоять неподвижно, как связанные, и ждать смерти.
— Бегадыр, — обратился к Бурунде Тугар Волк, — не попытаться ли нам как-нибудь спасти себе жизнь?
— К чему? — сказал угрюмо Бурунда.
— Все-таки жизнь лучше смерти!
— Правду говоришь, — молвил Бурунда, и глаза его засверкали, но не жаждой жизни, а скорее жаждой мести. — Но что же нам делать? Как спастись?
— Может, они захотят теперь в обмен за пленника даровать нам жизнь и свободный выход отсюда?
— Попробуем! — сказал Бурунда и, схватив Максима за грудь, вытащил его из толпы и поставил перед собой. Рядом стал Тугар Волк и замахал белым платком.
— Тухольцы! — закричал он, оборачиваясь к берегу. Тихо стало вокруг.
— Скажи им, если хотят получить этого раба живым, пусть даруют нам жизнь и свободно пропустят отсюда! Если же нет, то мы сумеем погибнуть, но и он тоже умрет, тут же, у них на глазах!
— Тухольцы! — кричал Тугар Волк. — Начальник монголов обещает вам вернуть пленника живым и здоровым и требует, чтобы вы за это всех, сколько нас еще осталось, выпустили живыми и здоровыми из этой долины! Иначе вашего сына ждет неминуемая смерть.
— Как бы желая воочию показать им всю серьезность этой угрозы, Бурунда занес свой страшный топор над головой безоружного Максима.
Вся община замерла. Задрожал старый Захар и отвел глаза от зрелища, раздирающего его сердце.
— Захар, — сказали старики, обступив его, — мы думаем, что можно принять это предложение. Рать монгольская уничтожена, а эти несколько человек нам не страшны.
— Не знаете вы, братья, монголов. Среди этих нескольких людей находится самый страшный их военачальник, и он никогда не простит нам гибели своего войска, он приведет новую рать в наши горы, и кто знает, разобьем ли мы ее еще раз?
— Но твой сын, Захар, твой сын! Помни, что его ждет гибель! Взгляни, над его головой топор!
— Пусть лучше гибнет мой сын, чем хоть один враг уйдет ради него живым из нашего края!
С плачем приблизилась Мирослава к старому Захару.
— Отец! — рыдала она. — Что ты задумал? За что ты хочешь погубить своего сына и… и меня, отец? Я люблю твоего сына, я поклялась делить с ним жизнь и служить ему! Его смерть будет и моей смертью!
— Бедная девушка, — сказал Захар, — чем я могу тебе помочь? Для тебя существуют только черные очи да гибкий стан, а я думаю о благе всех. Здесь нет выбора, дочка!
— Захар, Захар! — говорили общинники, — все мы считаем, что довольно уничтожения, что сила вражья сломлена, и община не хочет смерти этих последних. В твои руки отдаем мы судьбу их и судьбу твоего сына. Пощади свою собственную плоть и кровь!
— Пощади нашу молодость, нашу любовь! — рыдала Мирослава.
— Можешь обещать им на словах все, лишь бы они вернули тебе сына, — сказал один из загорских молодцов. — Как только Максим будет свободен, ты лишь кивни нам, и мы всех монголов отправим на дно, раков кормить.
— Нет! — сказал с возмущением Захар. — Это было бы нечестно. Беркуты держат свое слово, даже данное врагу и изменнику. Беркуты никогда не запятнают ни своих рук, ни своего сердца предательски пролитой кровью! Довольно, дети, этих разговоров! Погодите, я сам пошлю им ответ собственной рукой!
— И, отвернувшись, он подошел к машине, в ложке которой лежал огромный камень, и сильной, бестрепетной рукой взялся за канат, который придерживал эту ложку в горизонтальном положении.
— Отец, отец! — кричала Мирослава, порываясь к нему. — Что ты хочешь делать?
Но Захар, словно не слыша ее крика, спокойно нацеливал метательный снаряд на врагов.
Между тем Бурунда и Тугар Волк тщетно ждали ответа тухольцев. Склонив голову, спокойный, готовый ко всему, стоял Максим под занесенным топором Бурунды. Только Тугар Волк, неизвестно отчего, дрожал всем телом.
— Э, что нам так долго ждать! — крикнул напоследок Бурунда. — Один раз мать родила, один раз и погибать! Но прежде меня погибни ты, раб поганый!
И он со страшной силой размахнулся, чтоб одним взмахом топора рассечь голову Максиму.
Но в этот миг блеснул меч Тугара Волка над головой Максима, и грозная, смертоносная рука Бурунды вместе с топором, отсеченная одним ударом от плеча, упала, залитая кровью, словно сухое полено, в воду.
Взревел от ярости и боли Бурунда и левой рукой схватил Максима за грудь, а глаза его, с выражением смертельной ненависти, впились в предавшего его боярина.
Но в эту самую минуту Максим изогнулся и ударил его изо всей силы головой и плечами в левый бок так, что Бурунда от этого удара потерял равновесие и покатился в воду, увлекая за собой и Максима.
А в следующее мгновение зашумело в воздухе, и огромный камень, выброшенный из тухольской метательной машины руками Захара Беркута, с грохотом обрушился на кучу врагов. Брызнула вода до самых облаков, загремели камни, душераздирающий вопль раздался на берегу, — и через несколько мгновений поверхность озера снова стала гладкой и спокойной, а от отряда Бурунды не осталось и следа.
Как мертвая, не дыша, стояла на берегу тухольская община. Старый Захар, доныне такой сильный и несокрушимый, теперь дрожал, как малый ребенок, и, закрыв лицо руками, горько рыдал. У его ног в беспамятстве лежала недвижимо Мирослава.
И вдруг радостные крики раздались внизу. Молодцы, плывшие на плотах, приблизясь к тому месту, где упали в воду Максим и Бурунда, вдруг увидели вынырнувшего из веды Максима, здорового и крепкого, как всегда, и приветствовали его радостными возгласами. Радость их быстро передалась всей общине. Даже те, кто потерял своих сыновей, братьев и мужей, радовались спасению Максима, словно вместе с ним возвратились все дорогие их сердцу, погибшие в бою.
— Максим жив! Максим жив! Ура, Максим! — понеслись громовые клики и раскатились далеко по лесам и горам. — Отче Захар! Твой сын жив! Твой сын возвращается к тебе!
Дрожа от глубокого волнения, со слезами на старческих глазах, поднялся Захар.
— Где он? Где мой сын? — спросил он слабым голосом.
Весь мокрый, но с лицом, сияющим радостью, спрыгнул Максим с плота на берег и бросился к ногам отца.
— Отец мой!
— Сынок, Максим!
Больше не могли произнести ничего ни тот, ни другой. Захар зашатался и упал в могучие объятия Максима.
— Отец мой, что с тобой? — воскликнул Максим, видя смертельную бледность на лице старика и чувствуя неукротимую дрожь, сотрясавшую его тело.
— Ничего, сынок, ничего, — сказал тихо, с улыбкой, Захар. — Сторож кличет меня к себе. Я слышу его голос, сынок. Он зовет меня: «Захар, ты сделал свое дело, пора отдохнуть!»
Отец, отец, не говори этого! — рыдал Максим, припадая к нему. Старый Захар, спокойный, улыбающийся, лежал на траве с просветленным лицом, обращенным к полуденному солнцу. Он легко снял руку сына со своей груди и сказал:
Нет, сынок, не рыдай по мне, я счастлив! А глянь-ка сюда! Здесь есть кто-то, кто нуждается в твоей помощи.
Оглянулся Максим и оцепенел. На земле лежала Мирослава, бледная, с выражением отчаяния на прекрасном лице. Молодцы принесли воды, и Максим бросился приводить в чувство свою милую. Вот она вздохнула, открыла глаза и опять сомкнула их.
— Мирослава, Мирослава! Сердце мое! — звал Максим, целуя ее руки. — Очнись!
Мирослава, словно пробудясь от сна, изумленно всматривалась в лицо Максима.
— Где я? Что со мною? — спросила она чуть слышно.
— Здесь, здесь, среди нас! Возле твоего Максима!
— Максим? — вскрикнула она, приподнимаясь.
— Да, да! Смотри, я жив, я свободен! Долго-долго молчала Мирослава, не в силах притти в себя от изумления. Потом вдруг бросилась на шею Максиму, и горячие слезы брызнули из ее глаз.
— Максим, сердце мое!.. Больше не могла ничего сказать.
— А где мой отец? — спросила немного погодя Мирослава.
Максим отвернулся.
— Не вспоминай о нем, сердце мое! Тот, кто взвешивает правду и неправду, взвешивает теперь его добрые и злые дела. Помолимся, чтобы добрые перевесили.
Мирослава утерла слезы и полным любви взглядом посмотрела на Максима.
— Но подойди сюда, Мирослава, — сказал Максим, — вот наш отец, но и он покидает нас.
Захар смотрел на молодую чету светлым, радостным взглядом.
— Опуститесь на колени возле меня, дети! — сказал он тихо, слабеющим уже голосом. — Дочь моя, Мирослава, твой отец погиб — не нам судить, виновен он или невинен, — погиб так, как погибли тысячи других. Не печалься, дочь моя! Вместо отца судьба дает тебе брата…
— И мужа! — добавил Максим, сжимая ее руку в своей.
— Да благословят вас боги предков наших, дети! — сказал Захар. — В трудные дни свела вас судьба вместе и соединила ваши сердца, и вы оказались достойными и устояли в самую страшную бурю. Пусть же ваш союз в нынешний победный день будет порукой в том, что и наш народ так же превозможет тяжелые невзгоды и не разорвет своего сердечного союза с честью и совестью человеческой!
И он холодными уже устами поцеловал в лоб Мирославу и Максима.
— А теперь, дети, встаньте и чуть приподнимите меня! Я хотел бы еще перед тем, как уйти, сказать кое-что общине, которой я старался честно служить всю свою жизнь. Отцы и братья! Сегодняшняя наша победа — великое дело для нас. Чем мы победили? Только ли нашим оружием? Нет. Только ли нашей хитростью? Нет. Мы победили нашим общинным строем, нашим согласием и дружбой. Хорошенько запомните это! Пока вы будете жить общинным строем, дружно держаться вместе, несокрушимо стоять все за одного и один за всех — до той поры никакая вражья сила не победит вас. Но я знаю, братья, и чует моя душа, что это был не последний удар по нашей общинной твердыне, что за ним последуют другие и в конце концов разобьют нашу общину. Худые времена настанут для нашего народа. Откажется брат от брата, отречется сын от отца, и начнутся великие распри и раздоры в русской земле, и пожрут они силу народа, и тогда попадет весь народ в неволю к чужим и своим насильникам, и они сделают его покорным слугой своих прихотей и — рабочим волом. Но среди этих несчастий снова вспомнит народ свои прежние вольности, и благо ему, если он скорей и ясней их вспомнит: это спасет его от целого моря слез и крови, от целых столетий неволи. Но раньше ли, позже ли, он припомнит жизнь своих предков и пожелает пойти по их стопам. Счастлив тот, кому суждено жить в эти дни! Это будут прекрасные дни, дни весны, дни возрождения народного! Передавайте же детям и внукам вашим сказания о прежних днях и прежних порядках. Да живет среди них память об этом в дни грядущих невзгод, как не угасает под пеплом живая искра! Придет пора — искра возгорится новым пламенем! Прощайте!
Тяжко вздохнул старый Захар, взглянул на солнце, улыбнулся, и через минуту его не стало.
Не плакали по нем ни сыновья, ни соседи, ни односельчане, ибо хорошо знали, что по счастливому грех плакать. С радостными песнями обмыли его тело и отнесли на Светлую поляну, к старинному жилищу прадедовских богов, и, положив его в каменном святилище лицом к золотому образу солнца на потолке, завалили вход огромной плитой и замуровали. Так опочил старый Захар Беркут на лоне тех богов, которые жили в его сердце и навевали ему всю его жизнь честные, обращенные на благо общины, мысли.
Многое изменилось с той поры. Даже слишком верно сбылось пророчество старого общинника. Великие невзгоды градовой тучей прошли над русской землей. Старинный общинный строй давно забыт и, казалось бы, похоронен. Но нет! Не нашим ли дням суждено возродить его? Не мы ли живем в ту счастливую пору возрождения, о которой, умирая, говорил Захар, или хотя бы на заре этой счастливой поры?
1882