Пока боярин не вернулся из своего неудачного посольства, Максим сидел в его шатре, прислушивался и обдумывал, что ему делать. Краткая встреча с Мирославой на мгновение осветила мрак его неволи. Ее слова, ее взгляд, прикосновение ее рук и принесенные ею вести — все это как бы вырвало его из темного гроба, возвратило ему жизнь. Он чувствовал, как возвращаются к нему прежняя отвага и надежда. Спокойно, с прояснившимися мыслями, дожидался он боярина.
— Ты еще здесь? — воскликнул боярин, входя в шатер. — Бедный парень, напрасно я хлопотал о твоем освобождении. Упрям твой старик! Хоть и сед, а совсем ребенок!
— А разве я не говорил тебе, боярин, что напрасны твои хлопоты? — ответил Максим. — Но что же все-таки сказал тебе мой отец?
— Сказал, что будут биться до последнего издыхания, и все тут! Или мы, говорит, все поляжем, или вы…
— Мой отец на ветер слов не бросает, боярин. Он привык крепко все обделать, прежде чем начать говорить.
— Я уж вижу, что он хоть понемногу, а правду говорит! — молвил неохотно боярин. — Однако что делать? Все-таки борьба тухольцев с монголами неравна. С ила i солому ломит, что там ни говори!
— Э, боярин! Есть средства и против силы! — ответил Максим.
Ну, ну, видел я их средства! Моя дочка, горячая голова, — вы околдовали ее, это ясно, — научила их строить камнеметы. Будет у нас тут завтра небольшой град камней, да не слишком опасный, потому что не сумели как следует веревочные пружины сплести.
— А кроме камнеметов, ты думаешь, нет у них другого средства?
— Не знаю. Видимо, нет. А впрочем, недолго ждать, утром увидим. Только беда мне с Бурундою; все наседает: ищи да ищи способ, чтоб завтра утром вывести нас отсюда без боя и без потери времени. А тут тухольцы уперлись, как козлы рогами. Ну, а что я поделаю? Раз нельзя, так нельзя!
— Нет, боярин, так не говори! Пока что ты все же в руках монголов, так же как я. Должен выполнять их волю.
— Но что же я могу для них сделать?
— Я, пожалуй, мог бы тебе пригодиться, боярин. Я благодарен тебе за твою сегодняшнюю доброту ко мне. Если хочешь, я послужу тебе сегодня.
— Ты? Мне? — воскликнул изумленный боярин. — Что же ты можешь сделать для меня?
— Я знаю ход из этой котловины, безопасный, но тайный, о котором не знает никто в Тухле, кроме моего отца и меня. Этот ход не стерегут. По нему можно вывести отряд монголов наверх и окружить проход, а тогда уж нетрудное дело развалить засеки и выйти из этой долины.
Боярин стоял, оторопев, перед Максимом и ушам своим не верил. «Неужели это возможно?» — сверкнула у него молнией мысль, но сейчас же погасла, и что-то защемило у него на сердце. Как ни сильна была недавно его вражда к Максиму, все же ему нравилась его рыцарская твердость и непреклонность; оттого теперь, когда он услышал из уст Максима эти слова, ему показалось, что в его сердце обрывается что-то глубокое и святое, обрывается последняя нить его веры в человеческую честность и постоянство.
— Юноша, — вскрикнул он, — что ты говоришь? Ты хотел бы сделать нечто подобное?
— Что же, боярин, — отвечал не то печально, не то насмешливо Максим, — сам же ты сказал, что сила солому ломит.
— Но ты, ты, который недавно еще клялся: «предпочитаю, мол, умереть, чем пойти на предательство»?..
— Что поделать, — отвечал тем же тоном Максим, — раз нельзя сдержать клятву, так нельзя.
— И ты, такой слабовольный, смеешь думать, что моя дочь будет любить тебя? — воскликнул гневно боярин.
— Боярин, — ответил горько Максим, — не напоминай о ней!
— Ага, видишь, как тебя это задело! — сказал боярин, — видно, я правду говорю.
— Кто знает, боярин, кто знает! У нас время военное, война учит всякому искусству. А что, если бы…
— Если бы что? Почему не договариваешь? — вскрикнул Тугар Волк.
— Ничего, ничего! Я только еще раз спрашиваю тебя: примешь ли мое предложение?
— Но вправду ли ты думаешь вести монголов против своих тухольцев?
— Вправду, если только будет возможно…
— Как это, если будет возможно? Это значит — если не будут охранять тропу?
— Нет, за то я ручаюсь, что тропу не стерегут и что мы пройдем среди бела дня незамеченными, если только не будет какой-нибудь другой помехи.
— А какая же может быть?
— Я… не знаю…
— Если так, то нечего и мешкать долго! Идем к Бурунде!
— Иди один, боярин, и передай ему то, что я сейчас тебе сказал. О возможной помехе незачем упоминать, ибо я еще раз ручаюсь тебе, что ни тухольцы, ни другие вооруженные люди нам не помешают, а прочие помехи ведь не испугают ваших смельчаков.
— Пусть будет так, — сказал Тугар Волк.
— И попроси его, чтоб он велел расковать меня, потому что в цепях невозможно мне будет.
— Это само собой разумеется, — сказал боярин и ушел, думая всякое по пути.
Какие тревожные, какие страшные, мучительные минуты переживал Максим, пока боярин ходил извещать Бурунду о его намерении! Охватив руками голову, сидел он в ужасном смятении, ловя ухом малейший шорох, словно ожидая прихода кого-то, самого дорогого его сердцу. Он дрожал весь, точно в лихорадке, зубы его стучали, как на морозе. Но минуты тянулись так тихо, спокойно, лениво, и каждая из них будто острыми медвежьими когтями вонзалась ему в сердце. А если так не выйдет, как говорила Мирослава, и боярин начнет настаивать, чтоб он исполнил свое обещание? Ну, ясное дело, смерти ему не миновать, к смерти он готов давно — но умереть, не сдержав слова перед человеком, который на это слово положился, чья будущность, а может быть и жизнь зависят от этого слова, — умереть предателем хотя бы только в глазах самого предателя — это страшно, это мука, это горше самой смерти! Но и сама смерть была теперь для него, после свидания с Мирославой, гораздо страшнее, чем за час до этого, чем тогда, когда он сидел посреди улицы и, неподвижный, глядел на горящую родную хату, задыхаясь в дыму пожара…
Но что это? В этот миг задрожала земля, и страшный грохот сотряс воздух. Шум поднялся в лагере, крик, лязг оружия, — что такое произошло? Максим вскочил на ноги и захлопал в ладоши так, что загремели его цепи. Радость, радость! Это тухольцы работают! Это они сооружают ту помеху, которая остановит монголов и не даст ему стать предателем! Теперь он может и умереть спокойно, ибо даже перед врагом он не нарушит своего слова. Сердце его билось учащенно, громко — он не мог усидеть на месте и "зашагал по шатру. Шум в лагере начал утихать, и в эту минуту в шатер вбежал боярин — лицо его сияло радостью и довольством.
— Юноша, — сказал он оживленно, — очень кстати явилось твое предложение. Оно выручило меня из большой беды. Ты слышал этот гул? Хитры твои тухольцы: ставят засеки и позади нас. Скорей ступай к начальнику, он уже набирает отряд, который должен пойти с тобой. Нам надо поскорей убираться отсюда, здесь небезопасно.
Словно острые ножи, вонзились в сердце Максима эти слова. Будь что будет, но ему нужно задержать уход монголов до той минуты, когда он окажется невозможным!
— А с каких это пор, боярин, вас стали пугать мужицкие засеки? Я не думаю, чтобы монголам вдруг стала грозить, какая-либо опасность. Пусть себе тухольцы тешатся своими засеками, мы быстро прогоним их оттуда. А торопиться нам нечего, ибо и сам видишь, — еще не рассвело. А до той поры, пока не станет совсем светло, хода, о котором я говорю, мы не отыщем.
— Но что ж это за ход такой, который только днем можно отыскать?
— Слушай, боярин, что это за ход! В нашем огороде, под толстым слоем земли, лежит большая плита. Надо найти это место, откопать и отвалить плиту, и тогда мы обнаружим узкий, вырубленный в подземной скале, ход, который и выведет нас на самый верх, прямо на Светлую поляну, где ты недавно видел моего отца.
— Ну, так чего же тут ждать? Пойдем сейчас и будем искать! — вскричал боярин.
— Хорошо тебе говорить, боярин, только об одном ты забыл: село сгорело, плетни и хаты наши тоже сгорели, знак, по которому можно было узнать это место, тоже сгорел, так что в потемках я ни за что на свете не сыщу его. Да еще раз говорю — к чему торопиться, если ход наш безопасен и среди бела дня?
— Гм… пусть будет по-твоему, — согласился, наконец, боярин. — Пойду сообщить об этом Бурунде и тотчас пришлю людей, которые раскуют тебя. Только, любезный, ты все же останешься под стражей, так как, скажу тебе по правде, ни Бурунда, ни я не доверяем тебе, и если бы оказалось, что ты обманываешь нас, то, будь уверен, смерти тебе не миновать!
— Я это давно знаю, боярин! — ответил беззаботно Максим.
Вновь ушел боярин, и вскоре после этого в шатер вошли два монгольских кузнеца, расковали Максима и сняли с него тяжелые цепи. Словно вновь на свет народился, так легко почувствовал себя Максим, избавившись от этих железных тяжких пут, которые почти сутки впивались ему не только в тело, но, казалось, и в самую душу. G легким сердцем и полный надежды, пошел он в сопровождении монголов к шатру Бурунды. Бурунда смерил его с ног до головы своими грозными, дикими глазами и сказал через переводчика, — эту услугу сейчас оказывал им обоим Тугар Волк.
— Раб, — молвил Бурунда, — я слышал, что ты знаешь выход из этой долины?
— Знаю, — ответил Максим.
— И готов показать его нам?
— Готов.
— Какой платы ждешь ты?
— Никакой.
— Для чего ж ты это делаешь?
— По доброй воле.
— Где этот ход?
— В огороде моего отца.
— Можешь сейчас найти его?
— Не могу. Все там сгорело, а ход глубоко засыпан землей. Когда рассветет, найду.
— Уже рассветает. Иди и ищи! И слушай, что я тебе скажу: если ты говоришь правду, если найдешь ход, то будешь" свободен, еще и дары получишь. Если же морочишь нас пустыми словами, то погибнешь в страшных мучениях.
— Полагаюсь на твое слово, великий бегадыр, — сказал Максим, — положись же и ты на мое слово!
— Ступай же и ищи ход! Вот тебе помощники! Я сам иду с тобой!
Как медленно, озираясь, шел Максим! Как старательно оглядывал он каждый уголок, каждый камешек, словно старался вызвать в своей памяти расположение местности, измененной вчерашним пожаром! Хотя до отцовского огорода было еще далеко, он несколько раз останавливался, припадал к земле, стучал, ковырялся в ней и все поглядывал вперед, на поток, откуда должна была притти к нему помощь. С медлительностью улитки продвигался отряд вперед, — уже Бурунда начинал выказывать нетерпение.
— Не гневайся, великий бегадыр, — сказал Максим. — Вчерашний пожар смел все следы человеческого жилья в этой долине. Трудно мне сразу опознать место. Вот скоро уже будем в усадьбе моего отца.
Полным нетерпения взглядом посмотрел Максим на поток. Слава тебе, господи! Берега уже полнехоньки, — еще минута, и вода разольется по долине! Ого, ниже села, близ ущелья, уже виднелись широкие реки и пруды, красные, кг. к кровь, в лучах восходящего багрового солнца! Теперь, значит, уже можно! Быстро повел Максим монголов на отцовский огород, быстро нашел место, где земля глухо гудела под ударами, и Бурунда, дрожа от нетерпения, крикнул монголам, чтоб начинали копать. Лишь теперь, оглянувшись, он увидел разлившуюся по равнине воду.
— Га, а это что? — крикнул он, охваченный смутной тревогой.
Тугар Волк тоже задрожал. Только Максим стоял спокойный, беззаботный.
— Ничего, бегадыр! Этою ночью прошли дожди в горах, а после каждого ливня наш поток выходит из берегов. Но это ничего, вода не достигает сюда никогда.
— А, так, — сказал Бурунда, пересиливая свою тревогу. — Ну, если так, то копайте дальше!
Но Максим сказал неправду. Вода разливалась все шире и шире по долине, и лишь ничего не знающие и испуганные монголы не могли понять, что это не паводок, что вода потока совершенно прозрачна, что она не несется вперед, не бурлит, а лишь вздувается и выходит из берегов.
Тем временем работа двигалась медленно, хотя монголы трудились изо всех сил. Но вот и впрямь лопаты звякнули о что-то твердое. Плита! Но плита оказалась широкой, шире выкопанной монголами ямы. Приходилось либо расширять яму, чтобы вытащить ее, либо разбивать плиту. Максим тревожным взором следил за уровнем воды. Значительная часть долины, ниже села, уже была залита. Валом валила вода вверх по долине, в направлении, прямо противоположном тому, которым она текла испокон веков. И вот из монгольского лагеря донесся страшный крик. Вода вышла из берегов и тысячами ручьев текла по лагерю.
— Раб, что это значит? — крикнул Максиму Бурунда.
— Что ж, бегадыр, — ответил Максим, — видно, большой ливень прошел в горах, наш ручеек разлился сильнее, чем обычно. Да неужто вам страшно воды, доходящей до щиколоток? Разбивайте плиту! — крикнул он монголам. — Пусть увидит великий бегадыр, что я не обманывал его!
Загремели монгольские топоры о плиту, но плита была толста и крепка — разбить ее было невозможно.
— Бейте крепче! — кричал Бурунда, не в силах теперь сдержать свою тревогу при виде воды, превратившей в сплошное озеро большую часть тухольской долины и валом катившейся прямо на них. Но плита обладала тухольским характером и сопротивлялась до последней возможности. Но вот она треснула; еще один дружный удар, и она, разбитая на куски, рухнула вниз, а вместе с ней и монголы, стоявшие на ней. Темное устье подземного хода открылось глазам толпившихся.
— Видишь, бегадыр? — сказал Максим. — Скажи сам, обманул ли я тебя?
Но Бурунда что-то не очень был обрадован обнаруженным ходом. Валом подкатила волна и заплескалась у ног монголов. Еще минута, и с веселым журчанием полилась вода в только что вырытую яму.
— Задержите воду, задержите воду! — кричал Бурунда, и монголы кинулись запруживать воду вокруг ямы. Но было уже поздно. Вода покрыла землю, глина размякла и расплывалась грязью в руках монголов. Такая запруда не могла остановить воду, которая все сильнее, со всех сторон лилась в яму, журчала, исчезая в ней, пока, наконец, не наполнила яму до краев. Словно окаменев, стояли монголы над ямой и смотрели, как вода заливала их последнюю дорогу из долины.
— Раб! — сказал Бурунда Максиму, — это твой ход?
— Бегадыр, могу ли я приказывать водам? — ответил Максим.
Бурунда ничего не ответил, а лишь озирался на воду, которая все более глубоким слоем покрывала долину. Уже гладким зеркалом сверкала вода по всей долине, лишь там и сям выглядывали, как маленькие островки, клочки суши. В монгольском лагере поднялся крик, началось замешательство, хотя вода едва доходила монголам до щиколоток.
— Бегадыр, — обратился Максим к Бурунде, видя, что тот собирается возвращаться в свой шатер, — напоминаю тебе твое обещание. Ты сказал, что когда я покажу тебе ход, я буду свободен. Я показал тебе ход.
— И ход обманул меня. Ты будешь свободен, когда все мы выйдем из долины, не ранее!
И Бурунда пошел наводить порядок в своем расстроенном войске, а за ним последовал и его отряд.
Монгольское войско стояло длинными рядами, по щиколотку в воде, угрюмое и растерянное; хотя было еще совсем мелко, но масса воды, которая покрыла уже всю долину, прозрачная и сверкающая, как расплавленное стекло, и водопад, который, как светящийся столб, стоял над водной гладью и все время добавлял воды в долину, — вот что пугало монголов! Однако стоять на месте нельзя было! Уже самая тревога, один вид грозной опасности побуждал людей действовать, пусть даже напрасно, побуждал двигаться. Во что бы то ни стало надо было что-то делать, попытать счастья, не то — Бурунда это хорошо понимал — все множество монголов бросится врассыпную, разбежится, гонимое собственным страхом. Бурунда приказал всему войску собраться вместе, сбиться плотной массой.
— Кто вы, мужи или коты, что так боитесь, нескольких капель воды? Такие ли реки переплывали мы? Что значит этот ручей против Яика и Волги, Дона и Днепра? Не бойтесь, вода, доходящая до щиколоток, не может потопить вас! Вперед, к проходу! Нападем на них всей массой! Не думайте о гибели! Победа должна быть за нами!
Так кричал Бурунда и двинулся вперед. Двинулось вслед за ним и монгольское войско, бредя по воде с громким плеском, от которого гудели горы и стонали леса. Но в ста шагах от прохода их встретил убийственный град камней из метательных снарядов. Большие каменные кругляки, острые камни и речная галька — все это летело в плотную толпу монголов, дробило кости, разбивало головы. Кровью окрасилась вода под их ногами. Не обращая внимания на крики Бурунды, монголы рассыпались, большая часть отступила туда, куда не долетали камни. Наконец и сам Бурунда с остатком самых яростных своих туркмен вынужден был отступить, так как каменный град становился все сильнее, а монгольские стрелы не причиняли тухольцам никакого вреда. Тугар Волк пристально вгляделся туда, где находился противник, и увидел, что при самом большом снаряде, который непрерывно метал то тяжелые глыбы, то целые тучи мелких камней, стояла, окруженная старейшими тухольцами, его дочь, Мирослава, и управляла всеми движениями этой страшной машины. Максим давно уже заметил ее и не сводил с нее глаз. Как был бы рад он теперь стоять возле Мирославы и, слушая ее смелые, разумные приказания, разить врага по ее указке! Но нет, не то ему было суждено. Вот он стоит среди врагов, — правда, без оков, но все же безоружный, пленник, и жаждет, чтоб хоть камень, брошенный ее рукою, положил конец его жизни и его муке!
Тугар Волк дернул его за рукав.
— Хватит уж всматриваться, парень, — сказал он. — Спятила моя дочка и вот что вытворяет! Но нам все-таки туго приходится. Часто ли у вас такие паводки бывают?
— Такие? Никогда.
— Как так? Никогда?
— А так, потому что это не паводок. Ведь видишь, вода чистая.
— Не паводок? А что же?
— Разве ты еще не догадался, боярин? Тухольцы запрудили поток, чтобы залить водой долину.
— Запрудили! — воскликнул боярин. — Значит…
— Значит, вода все время будет прибывать, пока…
— Пока что?
— Пока всех нас не затопит. Вот что! Боярин ударил себя кулаком по лбу.
— И ты это знал заранее?
— Знал, от твоей дочери. Это, боярин, мой отец придумал.
— О, проклятье! И почему же ты не сказал мне этого раньше?
— Для чего?
— Мы бы хоть вдвоем спаслись!
— На это у нас еще есть время, — сказал спокойно Максим. — Только давай держаться вместе, и в случае чего, боярин, не дай меня, безоружного, в обиду.
— Это ясно, — сказал боярин, — но что же нам делать?
— Пока что нет опасности, — ответил Максим. — Поток невелик, долина широка, вода прибывает очень медленно. Но недолго так будет. Возможно, через полчаса хлынет с гор настоящий паводок и быстро зальет всю долину. К вечеру вода поднимется выше человеческого роста. А ним во что бы то ни стало надо продержаться до того времени. Потому что-, пока монголы будут живы, они не выпустят-нас живыми из своих рук.
— Но до того времени они могут зарубить нас!
— Не бойся, боярин. Человек во время опасности очень смирен, он думает о себе самом, а не о смерти других. Постараемся только найти для себя безопасное место, где бы нас не затопило, когда нахлынет паводок.
Пока шла эта беседа между боярином и Максимом, монголы отступили далеко от берега и стояли, окруженные водой не зная, что делать. Вода уже доходила им до колен. Бурунди с яростью смотрел на этого неожиданного врага, который не боялся ни его гневного голоса, ни богатырской руки. Бурунда топтал врага ногами, плевал на него, поносил его самыми презрительными словами, а враг тихо, спокойно плескался в долине, легонько морщился зыбью и вырастал все выше и выше. Он уже доходил монголам до колен, затруднял им движения, отбивая охоту к борьбе, ослабляя воинскую дисциплину. К чему все это могло привести? Неужели вода долго еще будет угрожать? Когда, она дойдет до пояса, — тогда всякое передвижение будет затруднено, и тухольцы своими камнями перебьют их, как уток! Но вода вокруг была еще чиста и прозрачна, и только там, где бродили монголы, стояли широкие грязные лужи. Тугар Волк приблизился к Бурунде.
— Великий бегадыр, — сказал он, — мы в большой опасности.
— Почему? — спросил грозно Бурунда.
— Эта вода не спадет, ибо наши враги запрудили поток, чтобы утопить в этой долине все монгольское войско.
— Га! — вскричал Бурунда. — И ты, раб поганый, смеешь мне говорить это после того, как сам завел нас в эту ловушку?
— Пойми, великий бегадыр, что я не мог ради измены вести вас сюда, ибо то, что грозит вам, грозит и мне.
— О, я знаю тебя! Ты и этой ночью ходил рядиться с ними, торгуя нашей гибелью.
— Если бы я ходил с этой целью, неужели ты думаешь, бегадыр, что, зная о гибели монголов, я вернулся бы погибать вместе с ними?
— Бурунда несколько успокоился.
— Что же нам делать? — спросил он. — Неужели так-таки и погибать?
— Нет, нам надо защищаться! Еще мгновение, бегадыр, и с гор хлынет настоящий паводок и быстро затопит эту долину. С этим прежде всего нам надо бороться.
— Но как?
— Прикажи своему войску, пока вода прозрачна, поднимать со дна камни и складывать их в кучи, выше уровня воды. Стоя на них, мы заодно сможем защищаться и от более слабого врага, тухольцев.
— Недолго думая, Бурунда отдал своему войску приказ собирать камни и складывать их в кучи, для каждого отряда в отдельности. Этот приказ, не грозивший никакой опасностью, понравился монголам, а надежда стоять на сухом месте, не бродя по колено в воде, придала им бодрости. С радостным криком они рассыпались по долине, собирая камни и снося их в кучи. Тухольцы, стоя на своих стенах, вокруг озера, хохотали, глядя на их работу.
— Сюда, сюда! — кричали они монголам.
— У нас камней хватит, всех вас оделим!
Но если кое-кто из монголов подходил к ним слишком близко, тотчас начинала скрипеть машина и беспорядочным роем летели камни в несчастных, которые, бродя глубоко в воде, старались укрыться, мучились, а бежать не могли. Волей-неволей должны были теперь монголы Держаться на середине долины, подальше от тухольских метательных снарядов. Бурунда чуть не взбесился от сознания своего бессилия, слыша презрительные насмешки тухольцев.
— Нет, так не может продолжаться! — крикнул он. — Гей, ко мне, мои верные туркмены!
Храбрейший отряд монгольского войска собрался вокруг него — воины, подобные дубам или степным тиграм, чьи шкуры напялили они на себя. Бурунда направил этот отряд против одной из тухольских позиций, выдвинутой далеко вперед, одинокой на обрывистом скалистом склоне. Небольшая группа тухольцев стояла там возле новой метательной машины.
— Отравленными стрелами в них! — крикнул Бурунда — и, как шершни, зажужжали в воздухе стрелы. Завопили раненые тухольцы, смешались, а монголы с радостным криком двинулись вперед.
— Не давайте им скапливаться! — кричал Бурунда. — Не давайте им бросать в нас камни! Тут мы можем закрепиться.
И он разделил свой отряд на две части: одна должна была держать под непрерывным обстрелом противника, а другая — нагромождать в кучу камни для защиты от воды. Тугар Волк и Максим, которых Бурунда держал неотлучно при себе, также принимали участие в работе, таскали камни и бросали их в кучу. Однако работа становилась все труднее. Вода доходила уже до пояса. Камней нехватало, а куча все еще не достигала поверхности. Бурунда командовал лучниками. Уже десять тухольцев было ранено; они умирали от страшного змеиного яда, проникшего в их кровь, — против этого яда были бессильны все зелья Захара Беркута.
— Покиньте, дети, это место! — сказал Захар. — Пусть враг стоит здесь перед отвесной стеной! Взобраться туда он не сможет, тем более, когда вода под ногами!
Тухольцы покинули это место. Обрадованные, бродили монголы в воде, продолжая сносить камни в кучу. Но вот камней не стало.
— Будет вам, ребята, таскать камни, — сказал своим воинам Бурунда. — Лучники, становитесь на груду камней и стреляйте в это мужичье! Остальные, за мной! Мы должны взять это место, взобраться наверх по стене, пусть хоть само небо обрушится на нас! Вы, рабы, также за мной! Указывайте дорогу!
— Бегадыр, — сказал ему Максим через Тугара Волка, — туда напрасно лезть, там нет тропы наверх.
— Должна быть! — крикнул Бурунда и бросился в воду, а вслед за ним и его туркмены. Дно в том месте было неровное. Монголы скользили, падали, — вода, волнуемая легким ветром, с силой билась о крутые скалы, затрудняя путь. Хотя до берега было не больше двухсот шагов, почти полчаса потребовалось, чтобы добраться до него. Но под самой скалой было еще глубже — вода доходила почти до подмышек, а тропы наверх не было никакой. Между тем с соседних тухольских позиций летели камни в смельчаков, и хотя большая часть камней безрезультатно ударялась о скалу или падала в воду, все же положение Бурунды в этом месте было и бесполезно и безотрадно.
— Может быть, твои молодцы умеют хорошо лазить? — насмешливо говорил Максим. — По этой стене можно вскарабкаться наверх.
Но никто из туркменов-степняков не умел взбираться на отвесные каменные стены.
— Если так, — сказал Максим, — позволь мне, бегадыр, взлезть первым и показать вам дорогу!
Но Бурунда уже не слушал его, занятый новой мыслью. Он снова разделил свою дружину на две части: одну часть оставил на захваченном участке, под прикрытием выступающего ребра скалы, а сам с другой частью, впереди которой шли Максим и Тугар Волк, двинулся дальше искать более удобного места. Но как только эта кучка, бредя по пояс в воде, показалась из-за прикрывавшего их мыска, сразу же сверху, из тухольских машин, посыпались на них камни. Почти половина отняла полегла, — остальные вынуждены были вернуться.
— Вернемся на старое, безопасное место, бегадыр, — сказал Тугар Волк. — Слышишь, какой шум и крик в долине: должно быть, паводок начался.
Боярин сказал правду. Страшный грохот водопада, от которого земля сотрясалась, возвещал о том, что нахлынуло много воды. Вал за валом катились от водопада огромные мутные волны; вся поверхность широкого озера взбурлила, покрылась пеной. На месте чистого, спокойного зеркала бушевали теперь яростные волны, крутились с шипеньем водовороты, колебалось, билось в каменных берегах взбаламученное море. Страшно было глянуть теперь на долину! Тут и там, словно черные острова, виднелись на воде кучки монголов. Не осталось и следа от прежнего воинского порядка. Как мякина, развеянная буйным ветром, — так рассеялась монгольская рать по долине, борясь с волнами, куда-то с трудом передвигаясь с криком и проклятиями. Никто никого не слушал, ни о ком не заботился. Одни стояли на нагроможденных грудах камней, счастливые тем, что хоть на минуту избавились от напора воды. Другие тонули, погружаясь в воду по плечи, по шею, упираясь копьями в дно или взмахивая над водой своими луками. Но большинство побросало луки, которые, как соломинки, вертелись в водоворотах. Некоторые скинули с себя овчины, предоставив им плыть по течению, желая любым способом облегчить себя, хоть сами стучали зубами от холода. Кто был пониже ростом, те цеплялись за высоких, валили их с ног, продолжая барахтаться и бороться с ними в воде. Некоторые пускались вплавь, хотя сами не знали, куда и зачем плыть, так как спасения не было нигде. На грудах камней, нагроможденных посреди водной равнины, могло поместиться лишь небольшое число счастливцев, и те являлись предметом смертельной зависти утопающих, осыпавших их безумными проклятьями. Вокруг каждой груды камней теснились тысячи монголов, обезумевших, орущих, пытающихся также взобраться на безопасное место. Напрасно стоявшие на камнях толковали им, что здесь нельзя поместиться всем, что кому-то придется погибнуть, — никто не хотел погибать, все лезли на камни. Стоявшие на камнях вынуждены были защищаться от этого напора, чтобы не погибнуть самим. Загремели молоты и топоры монгольские по рукам и черепам своих же монголов. Брат забыл брата в эту страшную минуту близкой смерти; товарищ рубил товарища с большей яростью, чем врага. Те из утопающих, кто находился позади, обреченные на близкую, неминуемую смерть в воде, теснились вперед; стоявшие у самых груд под ударами своих товарищей пятились с воплем назад; стоявшие посредине ревели от боли и страха, сжатые со всех сторон, вдавливаемые и задними и передними в воду. Некоторые, уже под водою, судорожно хватались руками за камни и вырывали их из груды. Пять каменных груд развалились, и все, кто стоял на них, попадали в воду, сравнявшись с теми, от кого защищались. А те, обезумев от смертельного страха, каждый раз поднимали радостный рев, когда разваливалась новая груда камней и новые жертвы валились в пасть страшного, безжалостного врага. Иные были одержимы настоящей манией убийства и разрушения. Вот один, гигантского роста, с посиневшим лицом, со стиснутыми зубами и искусанными до крови губами, в слепой ярости колотит своим топором по головам всех, кто только попадается ему под руку, а если никто не попадается, хлещет по окровавленным, клокочущим, вспененным волнам. Другой, с истерическим хохотом, спихивает в воду тех, кому удалось стать на какое-нибудь возвышение — на камень, на труп товарища. Третий ревет, как бык, и сзади бодает в спину утопающих, точно рогами. Иной, заломив руки над головой, рыдает, стонет, пищит, как ребенок. Некоторые, ничего не видя, кроме собственной неминуемой гибели, взбираются на плечи товарищам, хватают за волосы, пригибают книзу и тонут вместе с ними. Как рыбы во время нереста, сдавленные бурным течением, теснятся, плещутся, выставляют головы и опять погружаются в воду, мутят ее и ловят разинутыми ртами воздух, — так и здесь, посреди огромного, мутного, бушующего озера, кишели, выбивались из сил, тонули и снова на миг показывались из воды, взмахивали руками и опять тонули и гибли сотни, тысячи монголов. В немом молчании, недвижимо, как вкопанные, стояли на берегах озера тухольцы; даже самые мужественные из них не могли без дрожи, без стона, без слез глядеть на гибель такого множества людей.
В оцепенении смотрел на эту страшную картину Бурунда-бегадыр. Хотя ему самому грозила не меньшая опасность, хотя вода доходила и его людям уже до подмышек, а возникшие в воде бурные течения валили их с ног и напоминали им о настоятельной необходимости возвратиться на прежнее безопасное место, — Бурунда еще долго стоял, не двигаясь, и рвал на себе волосы, испуская ужасающие бессвязные крики при виде гибели своего войска. Никто не смел обратиться к нему в эту страшную минуту; все стояли вокруг него, трепеща, борясь с неодолимым врагом — водою.
— Идем! — вымолвил, наконец, Бурунда. И они начали продвигаться к груде камней, сложенной туркменами против оставленного тухольцами обрыва. И было самое время! Вода поднималась все выше. Между ними и их прежней стоянкой образовался большой водоворот, который они могли преодолеть, лишь взявшись все за руки.
Только великан Бурунда шел один, впереди, могучею грудью рассекая яростные волны. Как островок среди моря, остановилась горсточка воинов на этой груде камней, по пояс в воде, все еще держа в руках луки и целясь в покинутую тухольцами скалу. Опасность не поколебала их воинской дисциплины. К счастью, эта груда камней была больше других, сложенная из огромных глыб и плит, которые только в воде можно было так легко передвинуть. До сотни людей могло удобно стоять на ней в боевой готовности, а именно такое количество воинов и было теперь у Бурунды, не считая оставленных им под скалой. Поместившись на этой груде, как-то легче вздохнули воины Бурунды. Прежде всего они взглянули туда, где под скалой остались их сорок товарищей. Там теперь бушевали свирепые волны, разбиваясь о зубцы скалы и брызгая далеко серебряной пеной. От туркменов не было уже и следа, лишь временами, когда волны утихали на миг, что-то чернелось на сером камне; это был единственный, уцелевший еще из всего отряда живой человек; одеревеневшими пальцами он цеплялся за скалу, как ни трепали и ни рвали его яростные волны. Он не кричал, не звал на помощь, его только бросало каждой волной вверх и вниз, пока, наконец, и он не исчез, как листок, смытый водою.
Бурунда, немой, синий от напряжения и ярости, оглядел долину.
Страшные крики и вопли уже стихли. В омутах кучами кружились трупы, там и сям выставляя из воды то стиснутые кулаки, то ноги, то головы.
Только десять кучек людей, словно десять черных островков, стояли еще, живые, на своих каменных башнях, но и это уже было не войско, а перепуганные, бессильные безоружные недобитые остатки, трепещущие и разбитые отчаянием. Хотя они могли еще перекликаться, но помочь друг другу уже не могли и, все вместе или поодиночке, были одинаково беспомощны в ожидании неминуемой гибели.