— Что это за стук такой в лесу? — спросил боярин свою дочь, идя рядом с нею через монгольский лагерь.
— Лес рубят, — ответила коротко Мирослава.
— Теперь? Ночью?
— Скоро наступит день.
И действительно, едва произнесла это Мирослава, как на высоких каменных кручах, стеной окружавших тухольскую котловину, там и сям замерцали искры; это тухольцы высекали огонь и раскладывали костры. Минута, другая прошла, и уже вокруг всей долины длинной полосой запылали костры, словно засверкали во тьме глаза гигантских волков, готовящихся прыгнуть в долину и пожрать монгольское войско. У каждого костра группами сновали какие-то темные фигуры. Стук топоров раздался с удвоенной силой.
— Что они делают? — спросил боярин.
— Деревья обтесывают.
— Зачем?
— Придешь и увидишь.
Они продолжали свой путь через табор. Кое-где стража останавливала их — приходилось показывать данные им начальниками знаки, чтоб их пропустили. Дозорные смотрели с тревогой на костры, будили своих начальников, но те, видя, что тухольцы ведут себя спокойно, приказывали не поднимать шума, а только быть настороже. То, что зажжено так много огней, — даже лучше для монголов, не будет тайного нападения. Можно спать спокойно, пока эти огни горят, ведь и без того завтра воинов ждет большая работа!
А Тугар Волк с дочерью уже миновали табор и, пройдя не очень широкий участок поля, подошли к отвесной каменной стене. Долго бродили они в поисках тропинки, пока, наконец, среди кустарников и папоротников не отыскала ее Мирослава. С трудом начали они оба взбираться на гору.
— Кто идет? — послышались крики сверху, от костра.
— Свои! — ответила Мирослава.
— Что за свои? — крикнули тухольцы, загораживая тропинку. Но сейчас же узнали Мирославу, шедшую впереди.
— Ас тобой кто?
— Мой отец. Бегадыр монгольский выслал его для мирных переговоров с нашими старцами.
— На кой бес нам переговоры? Лишь бы скорей солнышко на небо, не так мы с ними поговорим!
— Ишь, какие вы смелые! — сказал, усмехаясь, Тугар Волк. — Ну, этакой радости недолго ждать. Да только неведомо, будет ли и вашим матерям так уж радостно видеть ваши головы на монгольских пиках!
— Чур твоему слову, Ворон! — крикнули тухольцы, обступая боярина.
— Ну-ну, — старался задобрить их Тугар Волк, — я ведь не желаю вам этого, а только говорю, что это было бы нехорошо. Вот для того, чтобы избавить вас от такой доли, я и хотел бы переговорить с вашими стариками. Жаль мне вас, молодые, безрассудные дети! Вы готовы итти слепо на смерть, не рассуждая, будет ли от того кому-нибудь корысть, или нет. Но старики ваши обязаны рассудить.
С этими словами боярин приблизился к костру, возле которого мастера обтесывали дерево; другие в обтесанных уже стволах сверлили отверстия, иные выдалбливали желоба и пригоняли затычки.
— Что это вы делаете? — спросил боярин.
— Угадай, коли мудрый! — отвечали те с насмешкой, сбивая обтесанные деревья вместе, в виде ворот с крепкими перекладинами, и скрепляя каждую пару таких ворот сверху и снизу продольными балками из толстого теса. Боярин взглянул и даже руками о полы ударил.
— Камнемет! — воскликнул он. — Холопы, кто вас научил делать такие орудия?
— Были такие, что нас научили, — ответили мастера и принялись из толстого букового пня вытесывать что-то наподобие громадной ложки, ручку которой вставляли в толстый, туго скрученный канат, натянутый между стояками передних ворот, который скручивали все сильнее и сильнее при помощи двух воротов, приделанных к стоякам. А в широкий жолоб на другом конце вкладывали камень; пружинящей силой скрученного каната этот камень должно было швырнуть из ложки далеко в монголов.
Тугар Волк огляделся по сторонам: у каждого костра мастера — а в Тухольщине каждый селянин был мастером — сооружали такую же точно машину, а молодежь, женщины и дети плели канаты.
«Ну, жарко будет нашим монголам пробивать себе путь из этой ямы под такими снарядами!» — подумал Тугар Волк, идя с дочерью в глубь леса по утоптанной дорожке к поляне, посреди которой пылал большой костер, а вокруг него сидели собравшиеся на совет тухольские старцы.
— Мирослава, — сказал после минутного молчания Тугар Волк, — не ты ли это научила их строить метательные снаряды?
— Я, — ответила Мирослава и внимательно посмотрела на отца, ожидая взрыва гнева. Но нет! На лице боярина промелькнуло выражение какого-то удовлетворения.
— Добро, дочка! — сказал он коротко. Мирослава удивилась, не понимая, что означает эта перемена в настроении отца, и не зная, что его вера в удачу монгольского похода, а тем более в исполнение монгольских обещаний, сильно уже пошатнулась и что боярин в этих обстоятельствах вынужден был держаться ближе к общине, поступок же его дочери являлся для него желанной поддержкой.
Они подошли уже к поляне, где всю ночь просидели без сна, совещаясь, тухольские старцы. Это была широкая поляна, отлого спускавшаяся к югу, а с севера замкнутая отвесной скалой мягкого карпатского сланца. Исполинские пихты окружали поляну полукольцом с востока, юга и запада, так что солнце, только находясь на самой высшей точке полдневного стояния, могло заглянуть туда. Поляна была давно когда-то замощена каменными плитами, поросшими теперь мягким руном мха и стеблями широколистого папоротника. Только одна тропинка была протоптана через поляну и вела к глубоко высеченной в скале пещере, в виде склепа, открытого с южной стороны. Стены склепа были серые, без всяких украшений; понизу, в камне, были выдолблены скамьи и углубления; здесь камень был красный, обожженный, и кое-где были видны еще следы огня; только на потолке было одно-единственное украшение — высеченное из камня выпуклое полушарие величиной с добрую ковригу хлеба, окаймленное блестящим золотым обручем, словно короной.
Это было древнее тухольское святилище, где прадеды нынешнего поколения возносили свои молитвы высшему творцу жизни, Дажбогу — Солнцу, чей образ и представляло собой высеченное на потолке золотовенчанное полушарие. Хотя христианские монахи давно уже окрестили тухольцев, все же они еще долгое время, молясь в корчинской церкви христианскому богу, не забывали своих прадедовских богов, и дорога к Светлой поляне никогда не зарастала, вечный огонь посреди поляны никогда не угасал (отсюда и название ее «Светлая поляна»), а перед небольшими боковыми алтарями Лады и Дида частенько курился пахучий можжевельник и трепыхались принесенные им в жертву голуби — дар тухольских девушек и юношей. Но постепенно народ забывал древних богов. Священники все строже следили за тем, чтобы люди не молились по-старинному; молодежь перестала приносить дары Ладе в Диду; дети вырастали, не слыша ничего о древних богах и древних обычаях; лишь среди стариков кое-где уцелели еще остатки древней, свободной, чисто общинной религия, которая позволяла каждой общине иметь своего особого бога (как Тухля имела своего Сторожа), которая не стращала людей посмертными карами и муками, а, наоборот, наибольшей карой считала самую смерть, смерть тела и души для людей неправедных. Новая религия, рожденная далеко на востоке, стала господствовать на нашей земле, а вернее, смешалась с нашей древней религией, и лишь это смешение и дало ей возможность мирно сжиться с воззрениями народа.
Вымирали постепенно старики, державшиеся старой веры, а хоть некоторые из них и жили еще, они уже не смели исповедовать ее открыто, не смели учить ей молодое поколение, они жили одиноко, тая свою веру в сердце, в грустном сознании, что вместе с ними и она сойдет в гроб!
Одним из последних явных приверженцев старой веры на нашей Руси был Захар Беркут. И диво дивное! Приверженность эту он вынес из скитского монастыря, от старого монаха Акинфия. Случайно ли поведал своему ученику старый чудодей-лекарь о древней вере, такой близкой к природе и ее силам, или, быть может, и его сердце больше тянулось к этой вере, противясь старому византийскому христианству, — неизвестно, но так или иначе. довольно того, что из пребывания у старого монаха Захар вынес великую приверженность к старой вере и поклялся оставаться верным ей до смерти. Еще в своей Тухле знал он о Светлой поляне, на которой давно уже погас вечный огонь и не курился пахучий можжевельник и которую корчинские попы ославили как место проклятое и нечистое. Но как ни запущена была Светлая поляна, все же и доныне никто не посмел коснуться образа солнца, то есть золотого обруча, которым он был окован, и золотой образ все еще сиял на потолке святилища, дожидаясь лучей полуденного солнца, чтобы загореться тысячами искр. По своей доброй воле взял на себя Захар Беркут присмотр за древним святилищем; тропа к пещере, видневшаяся посреди поляны, протоптана была его ногами; каждую весну, вот уже более пятидесяти лет, Захар, отправляясь за зельями, проводил одиноко, в молитвах и размышлениях, неделю на Светлой поляне и всякий раз после такого посещения возвращался в село окрепший духом, с еще более просветленными и чистыми помыслами. Не однажды тухольцы из своей долины наблюдали, как над вершинами пихт, окружавших Светлую поляну, вьется синеватыми клубочками дым пахучего можжевельника, и говорили сами себе: «Это старик древним богам молится». И говорили это без насмешки, без ненависти, так как Захар хоть и не учил никого старой вере, но зато тем ревностней учил всех уважать чужие убеждения и чужую веру.
Вот здесь-то, на Светлой поляне, и сошлись в эту страшную ночь тухольские старцы. Большой костер пылал посреди поляны; таинственно шумели древние пихты, как бы вспоминая давние времена; в отсветах костра сиял кровавым отблеском золотой образ солнца в святилище; задумчиво сидели старики, внимая стуку топоров в лесу и рассказам старого Захара о седой старине. Какой-то дивный дух снизошел сегодня на старика. Он, который никогда не любил говорить о старой вере, нынче заговорил о ней, и притом с такой душевной скорбью, с какою говорил разве о самых дорогих и самых близких его сердцу делах. Он повествовал о деяниях Дажбога, о победах Световида, о том, как три святых голубя — Дажбог, Световид и Перун — сотворили землю из песчинки, как Дажбог три дня искал на дне пропасти, пока не нашел три зернышка: одно зерно пшеницы, второе — ржи и третье — ячменя, и подарил их первому на земле мужчине Диду и его жене Ладе; как Перун даровал им искру огня, а Световид — волосинку, из которой, по его благословению, появились корова и пастух, прозванный Волосом. И еще рассказывал Захар о жизни первых людей, о великом потопе, от которого люди скрывались в горах и пещерах, о древних великанах и об их царе, тухольской Стороже, осушившем тухольское озеро. Слушали тухольские старики эти рассказы, точно вести о каком-то новом, неведомом мире; многое, о чем они говорили и пели в своих песнях, не понимая, теперь вставало связно и ясно перед их глазами, и сам Захар Беркут представлялся им последним из этих добрых великанов-сторожей тухольских, о чьих добрых делах так же будут рассказывать позднейшие поколения.
Но вот хрустнула сухая ветка на тропинке, и одновременно вынырнули из лесного мрака Мирослава и Тугар Волк. Мирослава подошла прямо к старому Захару, а боярин остановился неподалеку от костра.
— Отец, — сказала Мирослава Захару, — я видела твоего сына!
— Моего сына? — спросил Захар спокойно, словно об умершем.
— Да! С помощью этого перстня я прошла в монгольский табор и видела его. Будем надеяться, отец, что он скоро будет опять на свободе.
— Трудно, доченька, трудно! Но кто это еще пришел с тобой?
— Это я, старик! — сказал, становясь перед ним, Тугар Волк. — Узнаешь ли меня?
— Лицо твое узнаю, ты был боярин Тугар Волк. Что привело тебя к нам?
— Я пришел к вам, старики тухольские, послом от великого Бурунды-бегадыра, начальника монголов.
— Чего же хочет от нас Бурунда-бегадыр? — спросил Захар.
— Бурунда-бегадыр послал меня сказать вам, что сила его велика и неодолима, что напрасно вы ставите засеки в ваших проходах, напрасно строите машины для метания камней — ничего вы не поделаете против его силы.
— Видно, твой Бурунда начинает нас бояться, коли вздумал нас пугать. Это добрый знак. Продолжай.
— Нет, старик, не следует тебе пренебрегать словами начальника монгольского. Его угроза — это половина кары, а его кара страшна, как кара божья! Слушай же, что велит еще сказать вам Бурунда-бегадыр моими устами. Цель его похода — Угорский край, владения Арпада, который был подданным великого Чингис-хана, а теперь не хочет признавать его владычества. Чтобы покарать непокорного, послал великий Чингис-ха «свою рать на запад солнца. Ваше ли дело задерживать эту рать в ее походе? Бурунда-бегадыр, начальник одной части этой рати, желает по-доброму расстаться с вами. В его руках ваш общинник, а твой сын, старик. Вот что приказывает он сообщить вам: разрушьте свои засеки и выпустите монгольское войско из вашей долины, а в обмен за это он готов отдать вам своего пленника живым и здоровым. Рассудите как следует, сколь выгодна вам милость Бурунды! Сопротивление ваше напрасно: так или иначе, а монголы развалят ваши засеки и пойдут своим путем. Но они не хотят терять времени в вашей долине, не хотят проливать вашу кровь и готовы отдать вам пленника за то, что вы их пропустите. В противном случае, разумеется, его ждет неминуемая смерть, притом в страшных мучениях, а вас ожидает кровавая бойня, в которой, несмотря на все ваши ухищрения, вы будете разбиты. Выбирайте же, что лучше для вас.
Со вниманием слушали тухольские старейшины эти слова Тугара Волка, и на некоторых они действительно произвели впечатление. Заметил это Захар и сказал:
— Честные братья, хотите ли вы обсудить откровенно предложение Бурунды, или, может быть, единодушно выскажетесь о нем?
— Обсудим, обсудим! — ответили старики, и тогда Захар попросил Тугара Волка отойти на минуту. Боярин с гордым видом отошел, сопровождаемый своей дочерью.
— Захар, — сказал один из общинников, — здесь речь идет о жизни и смерти твоего сына. Не лучше ли нам отказаться от неравной борьбы и спасти юношу?
— Здесь не о моем сыне идет речь, — сказал Захар твердо. — Если бы вправду о нем шла речь, я сказал бы вам: у меня нет сына, мой сын погиб в бою. Но здесь речь идет о наших соседях, горцах и загорянах, которые спустились нас защищать и теперь должны будут все, неподготовленные, погибнуть от руки монголов. Потому я говорю вам: не заботьтесь о моем сыне, а решайте дело так, как если бы он лежал уже в гробу!
— Но все-таки, Захар, борьба с таким множеством монголов — неравная борьба.
— Ну, так погибнем все до единого в бою, а пусть идут монголы тогда по нашим трупам, куда хотят. Тогда мы хоть исполним свой долг! А нынче заключать с ними соглашение, да еще такое — получить одного юношу в обмен за гибель наших соседей, — это было бы позором, было бы изменой! Да и кто еще знает, так ли неравна борьба с монголами? Положение наше крепкое, монголы заперты в каменной клетке. С малыми потерями мы можем отбивать и самые отчаянные их приступы. Да что там, и этого не понадобится. Этой же ночью мы выпустим на них своего союзника, против которого никакая человеческая сила не устоит, будь она даже в десять раз сильнее монгольской.
— Так ты советуешь нам отвергнуть предложения Бурунды?
— Решительно и бесповоротно.
— И отдать твоего сына на верную гибель?
— Не вспоминайте о моем сыне! — с болью воскликнул Захар. — Кто мне в такое время напоминает о нем, тот восстает в союзе с отцовским сердцем против моего разума! Разум говорит: отвергнуть соглашение! А что говорит мое сердце — это уж мое дело.
— Так пусть же будет по-твоему! — сказали старцы. — Если бог судил ему погибнуть, то мы с этим ничего не поделаем, если же нет, то он и так вырвется из пасти лютого ворога.
Позвали боярина, и Захар поднялся, чтобы сообщить ему ответ общины. Со смертельной тревогой в сердце смотрела на него Мирослава: она, бедная, все еще надеялась, что тухольцы захотят выкупить ее Максима^- Умно, конечно, по-своему умно расхваливал ты нам, боярин, соглашение с твоим начальником. Мы и не удивляемся тебе: твоя обязанность была так говорить, во всем выполнять волю того, кому ты служишь. Послушай же теперь, что на это отвечает наш мужицкий, общинный разум. Если бы дело касалось только меня и твоего бега-дыра, то я с радостью отдал бы ему все, что имею, даже свою собственную старую голову, за освобождение сына. Но ты предлагаешь нам неравный обмен, от которого выиграть могу только я и мой род, а потерять должна не одна только община, а все те общины, через которые лежит ваш путь. Возможен ли такой обмен? Какая корысть нагорным и загорным общинам в моем сыне? А выпустив вас из этой долины, мы нашлем гибель на эти соседние, связанные с нами, общины. Мы обязались защищать их от вашего нападения, и в ответ на наше слово они прислали нам свою помощь — пятьсот отборных молодцов. Долг наш держаться до последней минуты — так мы и поступим. Возможно, что бог судил вам победу над нами и мы не остановим вас; но знайте, что только через труп последнего из тухольцев вы сможете выйти из этой долины. Но, кто знает, может быть, победа суждена нам, а тогда знайте и вы, что, войдя в нашу долину, вы все вошли в могилу, что даже трупы ваши из нее никогда уже не вырвутся. Или мы погибнем, или вы все — другого выбора нет. Вот наш ответ.
Лицо Захара пылало дивным огнем при этих грозных словах, — так что боярин, заглядевшись на этого высокого старца с простертой вперед рукой, не мог найти ни слова в ответ. Он видел, что напрасны все дальнейшие разговоры, и потому молча повернулся и пошел обратно в сторону лагеря. Мертвое молчание стояло на поляне, только огонь трещал да доносился беспрестанный стук топоров, — там мастерили убийственные орудия против монголов.
— Отец! — воскликнула вдруг горестно Мирослава. — Отец, вернись! — и она побежала за ним и схватила его за руку: детская любовь еще раз заговорила в ее сердце своим могучим, неприглушенным голосом. — Вернись, батюшка! Останься здесь, среди своих! Стань рядом с ними в борьбе с захватчиками, как брат среди братьев, и они простят тебе все прошлое! А там — на что ты можешь там надеяться? Они предадут тебя, опьянят посулами и зарежут! Батюшка, не ходи больше к монголам, там смерть тебя ждет!
Боярин, видимо, заколебался, но только на мгновение. Потом прижал Мирославу к груди и сказал тихо, полусурово, полуласково:
— Глупая девушка, не время еще мне! Еще не окончательно надежда у монголов рухнула. Надо пользоваться тем, что в руках. Но если бы там не удалось…
— Нет, батюшка, — прошептала сквозь слезы Мирослава, — оставь эти мысли! Кто знает, может быть, тогда будет слишком поздно!
— Не бойся, не будет слишком поздно. Оставайся здесь и братайся, если хочешь, с тухольцами, а я должен итти туда. Не забывай, девушка, что там… этот… твой Максим, и кто знает, быть может, мы еще друг другу пригодимся. Будь здорова!
Тугар Волк скрылся в перелеске, торопливо шагая по тропинке к костру над обрывом, чтобы по склону скалы спуститься в монгольский лагерь. При свете костра он еще раз оглядел почти готовый камнемет, попробовал канат и, покачав головой, сказал: «Слаб» — после чего, сопровождаемый тухольской стражей, спустился по узкой, уходящей вкось, тропе в долину.
Между тем на Светлой поляне было тихо, тяжко, тоскливо, точно посреди собрания лежал дорогой покойник. Только Мирослава всхлипывала громко, утирая частые слезы, струившиеся по ее щекам. Наконец она подошла к Захару и сказала:
— Отец, что вы сделали?
— То, что должен был сделать. Иначе было бы нечестно, — ответил Захар.
— Но ваш сын, ваш сын! Что с ним будет?
— Что бог даст, дочка. Но довольно, не плачь! Пора нам подумать о деле. Вот уже Воз{23} клонится к закату, и глухари токуют в чаще, рассвет близок. А ну, общинники, идем готовиться к обороне, — нет, к нападению, к последней борьбе с насильниками! Помните, какой ответ я дал им! Идемте, пусть никто здесь не остается. И старый, и малый — каждый пригодится. Покажем этим дикарям, на что способна община!
С шумом поднялись тухольцы и повалили толпой со Светлой поляны к краю обрыва осматривать работу мастеров: метательные машины. Машины почти везде уже стояли готовые, грубо сколоченные из сырых толстых бревен, просверленные и сбитые жердями — но ведь и строили их не надолго, а для скоропреходящей потребности. Но не для осмотра позвал общинников Захар. На минуту лишь они задержались у машин, а затем группами пошли дальше, по краю обрыва, вниз, в долину, к тому самому месту, где тухольский поток сквозь ущелье вытекал из долины и где в конце стоял, склонясь над потоком, исполинский каменный столб, толстый, четырехгранный, прозванный тухольским Сторожем. Туда, во главе с Захаром и Мирославой, и спешила вся тухольская община: юноши несли на плечах длинные, толстые ели и лестницы, девушки — огромные венки из листьев и пихтовых веток, пожилые тащили связки веревок и канатов. Костры на этой стороне были погашены, чтобы враг преждевременно не заметил, что тут происходит. Медленно, осторожно, без шума, подобно тихой воде, крутыми обрывистыми тропинками спускались общинники вниз по обрыву, в долину. Впереди шел сильный отряд вооруженной молодежи; он стеной в три ряда выстроился в долине, лицом к монгольскому табору, удаленному, может быть, всего на тысячу шагов отсюда. Затем шли юноши с лестницами, веревками и стволами елей: лестницы приставили к стене обрыва и по ним тихонько спустили стволы елей в долину. Девушки передали свои венки парням: девушкам не следовало спускаться в долину, где каждую минуту мог напасть враг. Напоследок сошли в долину и старики с Захаром Беркутом и, осмотрев расположение вооруженных воинов и все приспособления, поспешили к ущелью, сквозь которое с шумом катил в долину свои чистые волны тухольский поток.
Захар остановился перед Сторожем и устремил на него внимательный взгляд. Тихо было вокруг. Захар молился:
— Великий наш Сторож! Ты, которого предки наши считали своим покровителем, которого и мы чтили доныне ежегодными праздниками! Три раза уже ты, из ночи в ночь, виделся мне во сне, будто ты падаешь и придавливаешь меня. Я верю, что ты добр и милостив, и если ты призываешь меня к себе, то я радуюсь твоему призыву и охотно пойду за тобой. Но если и ты сам хочешь сдвинуться с места своего извечного стояния, то раздави, властитель, своею тяжестью этого поганого ворога, детей Мораны, которые ныне снова покрыли собою благословенную твою обитель, тухольскую долину! Сломи вторично поганую силу так, как ты сломил уже ее однажды, когда могучею рукой разбил эту каменную стену, и открыл водам путь, и даровал людям эту прекрасную долину! Запруди ее теперь вновь, да сгинет надменная вражья сила, измывающаяся теперь над нами!
В этот миг огненная молния разрезала с юга на север темное небо, и далеко в горах загрохотал гром.
— Да, это твой могучий голос! — сказал радостно Захар. — Ну-ка, дети! В последний раз увенчайте этот святой камень!
Четверо молодцов по лестнице взобрались на камень и увили его главу зелеными венками. Опять загромыхало с южной стороны.
— Воля его, дети! — сказал Захар. — Обвязывайте его веревками! А вы, остальные, живо за лопаты! Подкапывайте его снизу, подкладывайте рычаги! Живо, дети, живо!
Тихо, без шума работали десятки рук возле Сторожа. Сверху его обвязали канатами и веревками, снизу подкопали его основание и в образовавшуюся неглубокую щель заложили наискось бревна, которые должны были служить рычагами для того, чтобы повалить камень поперек ущелья. Ловкие молодцы быстро сделали все необходимые приготовления, убрали лестницы, подложили большие камни под рычаги.
— Беритесь за канаты все, кто может дотянуться! Налягте на рычаги, ребята! — командовал Захар, и сразу сотни рук принялись за дело.
— Еще раз, дружно! — крикнул Захар. — Тяните, нажимайте!
Ухнул народ с натуги, затрещали толстые рычаги, но камень и не шелохнулся.
— Еще раз! Сильнее нажимайте! — кричал Захар н сам схватился за канат. Зашатался громадный камень.
— Сдвинулся! Сдвинулся! Подается! — закричал радостно народ.
— Еще раз налягте, изо всей силы.
Еще раз ухнул народ — и вдруг ослабело напряжение канатов, огромный камень сдвинулся со своего места и, с минуту покачавшись в воздухе, с ужасающим глухим грохотом рухнул поперек потока и ущелья. Застонала и затряслась тухольская долина от страшного удара, далеко жемчужными каплями брызнула вода потока, и радостным, шумным криком огласили воздух тухольцы. Зашевелилось в своем лагере спящее монгольское войско, завопили часовые, зашумели начальники, забряцало оружие, ко через минуту все стихло. Монголы ждали нападения к стояли, готовые к обороне, но тухольцы и не думали нападать на них. Они совсем иное нападение готовили.
Захар с юношеской живостью подбежал посмотреть, как упал камень. Камень упал так удачно, будто от века был приготовлен для этого. Острыми концами он зацепился за выступающие углы обрывов, образовавших ущелье, а всей массой лег как мост поперек потока. Правда, он не запрудил поток, так как уровень воды был ниже, — но уже тухольская молодежь тащила на руках огромные каменные плиты, в то время как остальные очищали дно потока от ила и гальки, чтобы наглухо замуровать русло. А прочие в это время клали стену по другую сторону камня, в ущелье, толщиной сажени в три, от одного края ущелья до другого. Эта стена, основанием которой служил громадный Сторож, могла свободно выдержать какой угодно напор воды.
— Живо, дети, живо! — подбадривал Захар, стоя над потоком и помогая работающим то советом, то собственными руками. — Замыкайте, замуровывайте поток, пока вода еще не прибыла! В горах, наверно, выпали большие дожди, скоро нахлынет паводок, а тогда трудно нам придется. А стену вывести надо в высоту вровень с этими обрывами. Посмотрим, что может поделать чингисханова сила против силы воды.
Работа, шла споро. Вскоре поток был плотно замурован. Гневно закружилась на месте задержанная вода, словно не понимая, зачем преграждают ей бег. Яростно плеснулись волна за волной в огромный камень, бросились было подгрызать нижние, уложенные на дне, плиты, ища прохода между ними, но все было тщетно, всюду камень да камень, плотно сбитый в одну несокрушимую стену. Заклокотала вода. Дрогнула на всем своем протяжении и остановилась, изумленная, спокойная на вид, но таящая гнев в своей хрустальной глубине. Как тур, готовясь к нападению, остановится и голову склонит вниз, и рога к земле пригнет, и затихнет, чтобы затем вырваться разом из этого униженного положения и кинуться со всею мощью на противника, — так и непривычная к путам вода тухольского потока на миг затихла, словно обленясь, задремала в плоских своих берегах, а тем временем набирала силы и смелости для нового, решительного нападения и только тихонько напирала на стену, как бы пробуя, не удастся ли ей своими плечами отодвинуть поставленную перед ней так неожиданно преграду. Но нет, преграда стояла на месте, холодная, гладкая, гордая в своей неподвижности, непобедимая. Быстрые руки тухольцев все больше укрепляли ее, наваливая камни на камни, плиты на плиты, облепляя их клейкой, непроницаемой для воды глиной. Будто новая, всемогущею волею воздвигнутая скала, поднималась каменная плотина все выше и выше под руками тухольцев. Вооруженные молодцы давно уже покинули долину, где они стояли лицом к монгольскому лагерю, и сменили луки и топоры на дубины и молотки для обтесывания камня. Радостно смотрел Захар на их работу, на дело их рук, и его глаза светились уверенностью в победе.
А меж тем на востоке, над монгольским лагерем, кровавым заревом загорались облака. Светало. Розовое сияние облило высокий гребень Зелеменя, сыпля искрами все ниже и ниже. Затем облака расступились, и медленно, как бы боязливо, выкатилось солнце на небо и взглянуло на занятых своей работой тухольцев. Полный искренней радости, посмотрел Захар на восток и простирая вперед руки, проговорил торжественным голосом:
— Солнце, великий, пресветлый владыка мира! Извечный покровитель всех добрых и чистых душою! Сжалься над нами! Видишь, мы подверглись нападению дикого врага, который разрушил наши хаты, разорил наш край, вырезал тысячи наших людей. Во имя-твое вступили мы с ним в смертный бой и твоим светом клянемся, что не отступим до последней минуты, до последнего вздоха нашего! Помоги нам в этом страшном бою! Даруй нам твердость, и уменье, и согласие! Не дай нам устрашиться их множества и всели в нас веру в свою силу! Дай нам единением, согласием и умом победить разорителей! Солнце, я поклоняюсь тебе, как предки наши тебе поклонялись, и молю тебя всем сердцем: даруй нам победу!
Он умолк. Слова его, жаркие, исполненные мощи, трепетали в свежем утреннем воздухе. Слушали их не только тухольцы. Слушали их горы и разносили их отзвуки от тропы к тропе. Слушала их запертая вода потока и, словно решившись, перестала биться о каменную плотину и повернула назад.