Въ тѣ времена, пустыни были заселены анахоретами. По обѣ стороны Нила было разбросано безчисленное множество хижинъ изъ вѣтвей и глины, построенныхъ руками отшельниковъ. Всѣ онѣ были на извѣстномъ разстояніи одна отъ другой, такъ, что, живя въ одиночествѣ, въ случаѣ надобности, обитатели ихъ могли являться на помощь другъ другу. Среди этихъ хижинъ, то тамъ, то сямъ, возвышалась церковь съ крестомъ, въ которой собирались монахи въ праздничные дни, чтобъ присутствовать при совершеніи таинствъ и участвовать въ богослуженіи. У самой рѣки находились дома, гдѣ помѣщались обитатели общежитій въ отдѣльныхъ, тѣсныхъ кельяхъ; они собирались вмѣстѣ только для того, чтобы цѣнить еще болѣе свое одиночество. Отшельники и монахи общежитій отличались воздержаніемъ, только съ заката солнца они принимали пищу, которая состояла изъ хлѣба съ солью и иссопа. Нѣкоторые зарывались въ пески, жили въ пещерахъ и склепахъ, и вели жизнь еще болѣе исключительную.
Всѣ соблюдали воздержаніе, носили власяницу и вериги, спали на голой землѣ послѣ долгаго бодрствованія, молились, пѣли псалмы и, словомъ сказать, каждый день совершали покаяніе.
Постоянно памятуя прародительскій грѣхъ, они отказывали плоти своей не только въ наслажденіяхъ и удовольствіяхъ, но даже въ той заботливости о себѣ, которая по взглядамъ мірянъ считалась первою необходимостью. Они думали, что тѣлесными недугами исцѣляются наши души, а нарывы и раны считались самыми доблестными украшеніями плоти. Такимъ образомъ исполнилось предсказаніе пророка:
"Пустыня покроется цвѣтомъ".
Нѣкоторые изъ жителей этой святой пустыни проводили время въ аскетизмѣ и созерцаніи, другіе зарабатывали себѣ существованіе плетеньемъ изъ пальмовыхъ листьевъ, или нанимались въ работники къ сосѣднимъ земледѣльцамъ на время жатвы. Совершенно ошибочно думали язычники, что нѣкоторые изъ нихъ жили грабежемъ и вмѣстѣ съ кочующими арабами нападали на караваны. На самомъ дѣлѣ монахи презирали богатство и благоуханія ихъ добродѣтелей неслись къ небесамъ. Ангелы, въ образѣ юношей-путешественниковъ, съ посохомъ въ рукахъ, посѣщали скиты, тогда какъ дьяволы, принимая образы эѳіоповъ или животныхъ, бродили вокругъ жилищъ отшельниковъ, стараясь всячески вовлечь ихъ въ соблазнъ.
Поутру, когда монахи съ кувшинами отправлялись къ колодцу за водой, они видѣли на пескѣ слѣды козлоногихъ демоновъ. Съ духовной точки зрѣнія Ѳиваида представлялась полемъ битвы, гдѣ ежечасно, а въ особенности ночью, совершались чудесные бои между небомъ и адомъ.
Аскеты, выдерживая нападенія цѣлыхъ легіоновъ проклятыхъ духовъ, защищались съ помощью Бога и ангеловъ посредствомъ постовъ, покаянія и умерщвленія плоти.
Случалось, что они изнемогали отъ боли и страданій, которыя причиняло имъ лезвіе похотей плоти, и стоны ихъ раздавались вмѣстѣ съ воемъ голодныхъ гіенъ подъ небомъ усѣяннымъ звѣздами. Вотъ тогда-то дьяволы являлись имъ въ самыхъ обольстительныхъ образахъ. Хотя дьяволы на самомъ дѣлѣ и безобразны, но иногда они принимаютъ на себя образъ красоты, подъ которымъ скрываютъ свой настоящій видъ. Аскеты пустыни съ ужасомъ видѣли въ своихъ кельяхъ такія картины сладострастія, какихъ не приходилось видѣть ни одному развратнику того времени. Но такъ какъ знаменіе креста было съ ними, они не поддавались искушеніямъ и злые духи, принявъ снова свой настоящій видъ, удалялись съ зарею, полные гнѣва и стыда.
Нерѣдко можно было встрѣтить удаляющагося дьявола "въ слезахъ", который говорилъ вопрошающимъ его: "я плачу, я тоскую потому, что одинъ изъ христіанъ, живущихъ здѣсь, избилъ меня плетью и прогналъ".
Древніе пустынники распространяли свое вліяніе на грѣшниковъ и нечестивыхъ.
Доброта ихъ иногда бывала жестока. Имъ дано было апостолами право наказывать за обиды, нанесенныя истинному Богу, и ничто не могло спасти тѣхъ, кого они разъ приговорили къ наказанію. Съ ужасомъ разсказывали по всѣмъ городамъ, даже въ Александріи, что земля разверзалась и поглощала тѣхъ виновныхъ, къ которымъ они прикасались палкою и потому ихъ особенно страшились люди дурной жизни, комедіанты, гаеры, женатые священники и куртизанки.
Добродѣтель этихъ святыхъ отдевъ была такъ велика, что ей подчинялись даже дикіе звѣри. Когда отшельникъ бывалъ близокъ къ смерти, левъ своими когтями вырывалъ ему могилу. И святой отецъ узнавалъ такимъ образомъ, что Богъ призываетъ его къ себѣ, лобызалъ въ щеку своихъ братьевъ и радостно ложился, чтобы опочить въ Господѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ Антоній, которому было болѣе ста лѣтъ, удалился на гору Холцинъ съ своими любимыми учениками Макаріемъ и Амаеасомъ, во всей Ѳиваидѣ не было болѣе выдающагося монаха по благочестивымъ дѣяніямъ, какъ Пафнутій, аббатъ Антинои. Правда, Ефремъ и Серапіонъ завѣдывали большимъ числомъ монаховъ и превосходили его своимъ духовнымъ вліяніемъ на монастырь. Но Пафнутій соблюдалъ самые строгіе посты -- иногда онъ по три дня оставался безъ всякой пищи. Онъ носилъ власяницу изъ грубаго волоса, бичевалъ себя утромъ и вечеромъ и часто лежалъ распростертымъ на землѣ.
Его двадцать четыре ученика построили себѣ хижины около него и являлись послѣдователями строгой жизни. Онъ ихъ любилъ безконечно во имя Іисуса Христа и постоянно призывалъ ихъ къ покаянію. Въ числѣ его духовныхъ дѣтей были люди, которые многъ лѣтъ занимались разбоемъ; святой отецъ, своими внушеніями, имѣлъ на нихъ такое вліяніе, что они пожелали принять монашество.
Чистота ихъ жизни поражала ихъ собратьевъ. Среди нихъ находился бывшій поваръ абиссинской королевы, котораго аббатъ изъ Антинои тоже обратилъ въ христіанство и который не переставалъ проливать слезы, а также діаконъ Флавіанъ, изучившій священное писаніе и умѣвшій говорить внушительно.
Но самымъ удивительнымъ изъ учениковъ Пафнутія, былъ Павелъ, молодой поселянинъ, по прозванію Простакъ, отличавшійся замѣчательною наивностью. Люди смѣялись надъ его простотою, но ему ниспосылались видѣнія, и онъ былъ надѣленъ даромъ пророчества.
Пафнутій проводилъ время въ обученіи своихъ учениковъ и въ упражненіи себя въ аскетизмѣ. Часто онъ размышлялъ надъ священными книгами, стараясь найти въ нихъ аллегорію. Вотъ отчего, будучи молодъ годами, онъ былъ преисполненъ достоинствъ.
Дьяволы, которые не давали покоя анахоретамъ, не смѣли приблизиться къ нему. Ночью, при свѣтѣ луны, передъ его кельею, безмолвно, не шевелясь, сидѣло семь маленькихъ шакаловъ. Полагаютъ, что это были семь демоновъ, которые не смѣли переступить его порога вслѣдствіе его святости и добродѣтели.
Пафнутій родился въ Александріи отъ благородныхъ родителей, которые дали ему свѣтское воспитаніе. Онъ долго увлекался выдумками поэтовъ, и въ ранней молодости его умъ и мысль были такъ совращены, что онъ вѣрилъ, что родъ человѣческій погибъ въ водахъ потопа временъ Девкаліона, и онъ спорилъ съ товарищами о свойствахъ, аттрибутахъ и даже о самомъ существованіи Бога. Въ то время онъ велъ разгульную жизнь, какою живутъ язычники. Объ этомъ времени его жизни онъ не могъ вспоминать безъ стыда.
"Я тогда, говорилъ онъ своимъ собратьямъ, кипѣлъ въ котлѣ ложныхъ наслажденій".
Онъ подразумѣвалъ подъ этимъ, что онъ ѣлъ яства искусно приготовленныя и, что онъ посѣщалъ публичныя бани. Дѣйствительно, до 20 лѣтъ онъ жилъ жизнью мірскою, которую скорѣе можно назвать смертью, чѣмъ жизнью. Но подъ вліяніемъ наставленій священника Макрена онъ сталъ новымъ человѣкомъ.
Онъ проникся истиной, точно шпага пронзила его, какъ онъ выражался. Онъ постигъ вѣру въ Распятаго и возлюбилъ Христа. Послѣ крещенія онъ еще цѣлый годъ оставался въ мірѣ, гдѣ его удерживали эти привычки. Но, однажды, онъ вошелъ въ церковь, когда діаконъ читалъ слѣдующій стихъ писанія: "Если ты хочешь быть вполнѣ праведнымъ, пойди и продай все, что имѣешь, и раздай всѣ деньги неимущимъ".
Онъ сейчасъ же распродалъ свои имѣнія, вырученныя деньги роздалъ бѣднымъ и посвятилъ себя монашеству.
Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ отрѣшился отъ міра и онъ не кипѣлъ больше въ котлѣ плотскихъ наслажденій, но во благо умерщвлялъ свою плоть въ сладости покаянія.
Однажды, вспоминая свое прошлое, когда онъ жилъ вдалекѣ отъ Бога, перебирая по привычкѣ благочестія всѣ свои ошибки, чтобы хорошенько постичь все ихъ безобразіе, ему вспомнилась одна актриса замѣчательной красоты по имени Таиса, которую онъ видѣлъ когда-то въ театрѣ въ Александріи. Женщина эта, появляясь на сценѣ безъ стыда, предавалась танцамъ съ тѣми разсчитанными движеніями, въ которыхъ чувствовались самыя преступныя страсти, или она подражала какому-нибудь изъ постыдныхъ дѣяній, приписывавшихся въ языческихъ сказаніяхъ Венерѣ и Ледѣ. Такимъ образомъ она воспламеняла всѣхъ зрителей огнемъ сладострастія и когда прекрасные юноши или богатые старцы, полные любви къ ней, украшали цвѣтами порогъ ея дома, она принимала ихъ и отдавалась имъ. И такимъ образомъ, губя свою душу, она губила множество чужихъ душъ.
Она чуть не вовлекла въ прелюбодѣяніе самого Пафнутія. Она разожгла въ немъ огонь страсти, и онъ однажды приблизился къ дому Таисы, но остановился у порога куртизанки, по своей нерѣшительности, скромности, свойственной первой молодости (ему тогда было 15 лѣтъ), а также изъ страха, что онъ будетъ отвергнутъ за неимѣніемъ денегъ, такъ какъ родители слѣдили за тѣмъ, чтобы онъ не имѣлъ возможности мотать деньги. Господь въ своемъ милосердіи сдѣлалъ такъ, что эти двѣ причины спасли его отъ тяжкаго преступленія. Но въ то время Пафнутій не оцѣнилъ Его милосердія, потому что не понималъ еще своихъ выгодъ и гонялся за ложными благами.
На колѣняхъ, въ своей келіи, передъ тѣмъ спасительнымъ древомъ, на которомъ, какъ на вѣсахъ, висѣло искупленіе міра, Пафнутій отдался воспоминанію о Таисѣ потому, что Таиса была его грѣхомъ, и слѣдуя правиламъ аскетизма, онъ долго размышлялъ о страшномъ безобразіи чувственныхъ наслажденій, которыя внушила ему эта женщина во дни сомнѣній и невѣдѣнія. Послѣ нѣсколькихъ часовъ раздумья, образъ Таисы предсталъ ему во всей силѣ. Онъ увидѣлъ ее такою, какою зналъ ее въ дни искушеній, во всей ея плотской красотѣ. Она предстала ему сперва какъ Леда, на ложѣ изъ гіацинтовъ, полная нѣги, съ запрокинутою головою, съ влажными, молніеносными глазами, съ раздувающимися ноздрями, съ полуоткрытымъ ртомъ, съ молодою грудью и съ объятіями свѣжими, какъ два весеннихъ ручья.
При видѣ ея, Пафнутій билъ себя въ грудь и говорилъ:
-- Беру Тебя во свидѣтели, о Боже мой, что я останавливаюсь только на безобразіи моего грѣха!
Между тѣмъ образъ незамѣтно измѣнялся.
Около рта Таисы появилось выраженіе несказаннаго страданія. Ея глаза казались еще больше отъ слезъ и окружающей ихъ синевы, изъ груди ея, полной тяжелыхъ вздоховъ, вырывалось дыханіе, которое напоминало собою приближающуюся грозу. При видѣ ея такою, Пафнутій былъ разстроганъ до глубины души. Онъ палъ ницъ и сталъ читать слѣдующую молитву:
-- Ты, Который вложилъ въ наши души состраданіе, подобное утренней росѣ на поляхъ, Богъ милосердый и справедливый, будь благословенъ! Тебѣ слава, слава Тебѣ! Отстрани отъ раба твоего ту притворную нѣжность, которая влечетъ за собою сожитіе, и сподоби меня въ Тебѣ одномъ любить всѣ творенія Твои, такъ какъ они всѣ преходящи, Ты одинъ вѣченъ. Если я останавливаюсь на этой женщинѣ, то только потому, что она сотворена Тобою. Сами ангелы склоняются съ участіемъ надъ нею. Развѣ она, о Творецъ, не есть дыханіе устъ Твоихъ? Не дай ей грѣшить болѣе со столькими гражданами и чужестранцами. Безграничная жалость къ ней проснулась въ душѣ моей. Ея преступленія отвратительны и при одной мысли о нихъ, у меня пробѣгаетъ дрожь ужаса по всему тѣлу. Но чѣмъ болѣе она преступна, тѣмъ болѣе я долженъ жалѣть ее. Я плачу при мысли, что дьяволы будутъ вѣчно терзать ее.
Размышляя такимъ образомъ, онъ увидалъ у ногъ своихъ сидящаго, маленькаго шакала. Онъ былъ пораженъ, ибо дверь кельи съ утра была заперта. Животное, казалось, читало въ мысляхъ аббата, и тихонько, какъ собака, виляло хвостомъ. Пафнутій перекрестился, животное исчезло. Познавъ, что въ первый разъ дьяволъ проникъ въ его жилище, онъ прочиталъ краткую молитву и снова отдался мыслямъ о Таисѣ.
-- Съ помощью Божіей, я долженъ ее спасти!-- рѣшилъ онъ.
Послѣ этого онъ уснулъ.
На другое утро, послѣ молитвы, онъ отправился къ отцу Палемону, который неподалеку жилъ анахоретомъ. Онъ засталъ его покойнаго, улыбающагося, по обыкновенію съ лопатою въ рукахъ, за работою. Палемонъ былъ старъ, онъ занимался разведеніемъ маленькаго садика -- дикіе звѣри приходили лизать ему руки и дьяволы не тревожили его.
-- Благословенъ Господь, братъ Пафнутій,-- проговорилъ онъ, опираясь на лопату.
-- Благословенъ Господь,-- отвѣтилъ Пафнутій.-- Да будетъ миръ съ моимъ братомъ!
-- Да будетъ и съ тобою миръ, братъ Пафнутій,-- былъ отвѣтъ монаха Палемона, и онъ отеръ рукавомъ потъ съ лица своего.
-- Братъ Палемонъ, предметомъ нашихъ рѣчей должно быть только прославленіе Того, Кто обѣщалъ быть съ тѣми, кто собирается во имя Его. Вотъ отчего я пришелъ подѣлиться съ тобою однимъ намѣреніемъ моимъ, которое должно прославить имя Господне.
-- Въ такомъ случаѣ да благословитъ Господь твое намѣреніе, Пафнутій, какъ Онъ благословляетъ овощи моего сада. Милость свою Онъ распространяетъ на мой садъ вмѣстѣ съ утреннею зарею и доброта Его заставляетъ меня прославлять Его въ огурцахъ и тыквахъ, которые Онъ мнѣ посылаетъ. Помолимся, чтобы насъ хранилъ Онъ въ мирѣ. Всего болѣе надо опасаться того, что нарушаетъ покой нашего сердца. Когда оно начинаетъ безпокойно биться, мы дѣлаемся похожи на пьяныхъ людей, мы начинаемъ качаться изъ стороны въ сторону, на каждомъ шагу приближаясь къ позорному паденію. По временамъ, подъ вліяніемъ такого состоянія, мы предаемся распутной радости, и тотъ, кто ей отдается, оглашаетъ воздухъ дикимъ скотскимъ смѣхомъ. Это жалкое веселье повергаетъ грѣшника во всевозможный развратъ. Но бываетъ и такъ, что отъ всѣхъ этихъ волненій души и чувствъ мы впадаемъ въ мрачную тоску, несравненно болѣе пагубную чѣмъ самое веселье. Братъ Пафнутій, я самъ только злополучный грѣшникъ, но за мою долгую жизнь я испыталъ, что злѣйшій врагъ монаха это -- печаль. Я разумѣю подъ этимъ ту безъисходную меланхолію, которая какъ туманомъ окутываетъ душу и заслоняетъ собой божественный свѣтъ. Нѣтъ ничего ужаснѣе этого состоянія для спасенія души, и для діавола нѣтъ выше торжества вселить въ душу монаха тревогу и уныніе. Еслибы онъ искушалъ насъ только весельемъ, онъ въ половину былъ бы менѣе опасенъ. Но нѣтъ! онъ старается довести насъ до отчаянія! Развѣ не искушалъ онъ нашего отца Антонія, показывая ему чорта въ видѣ ребенка небывалой красоты, надъ которымъ тотъ заливался слезами? Но съ божьей помощью нашъ отецъ Антоній спасся отъ дьявольскихъ сѣтей. Я его хорошо помню, когда онъ былъ съ нами,-- онъ былъ бодръ духомъ и веселъ съ своими учениками, никогда не впадалъ въ уныніе. Но, братъ мой, вѣдь ты пришелъ повѣдать мнѣ о твоемъ намѣреніи? Я буду радъ узнать его, если цѣль его прославленіе Бога.
-- Братъ Палемонъ, во истину я желаю прославить Бога. Укрѣпи меня твоимъ совѣтомъ, умъ твой свѣтелъ и никогда не былъ омраченъ грѣхомъ.
-- Братъ Пафнутій, я не достоинъ развязать ремней твоихъ сандалій и мои беззаконія такъ же многочисленны, какъ пески пустыни. Но я старъ, и не откажу тебѣ придти на помощь моею опытностью.
-- Повѣдаю тебѣ, братъ Палемонъ, что я съ грустью думаю о томъ, что есть въ Александріи одна куртизанка, по имени Таиса, которая живетъ во грѣхѣ и служитъ для людей предметомъ разврата.
-- Братъ Пафнутій, дѣйствительно, это ужасно и есть о чемъ горевать. Но у язычниковъ много женщинъ живутъ такимъ образомъ. Можетъ быть, ты придумалъ какъ пособить этому злу?
-- Братъ Палемонъ, я отправлюсь въ Александрію къ этой женщинѣ и постараюсь ее обратить на путь истинный. Таково мое намѣреніе -- сочувствуешь ли ты ему?
-- Братъ Пафнутій, я только злополучный грѣшникъ, но я помню слова нашего отца Антонія: "гдѣ бы ты ни былъ, не спѣши уйти оттуда, чтобы отправиться въ другое мѣсто".
-- Братъ Палемонъ, не видишь ли ты чего дурного въ моемъ рѣшеніи?
-- Кроткій Пафнутій, да избавитъ меня Богъ отъ осужденія намѣреній моего брата! Но отецъ Антоній говорилъ: "Рыба, вытащенная на сухое мѣсто, находитъ себѣ смерть, то же самое ожидаетъ и монаха, если онъ, покинувъ свою келью, примкнетъ къ мірянамъ,-- онъ отклоняется отъ своихъ обязанностей".
Сказавъ это, старецъ Палемонъ снова принялся за работу, за обкапыванье фиговаго дерева, покрытаго плодами. Покуда онъ копалъ, молодая антилопа, перепрыгнувъ черезъ ограду изъ кустарника, удивленная, испуганная, пріостановилась, въ два прыжка очутилась около старца и съ нѣжностью стала ласкаться къ его груди своею тонкою головкою.
-- Благословенъ Господь, сотворивый легкую лань степей!-- промолвилъ Палемонъ.
И онъ направился въ свою хижину, за нимъ слѣдовало кроткое животное, онъ принесъ чернаго хлѣба и сталъ кормить имъ съ ладони антилопу.
Пафнутій стоялъ въ раздумьи, устремивъ взоръ на камни дороги. Затѣмъ медленнымъ шагомъ онъ направился въ свою келью, размышляя о слышанномъ. Въ умѣ его совершалась большая работа.
-- Этотъ отшельникъ,-- говорилъ онъ себѣ,-- хорошій совѣтчикъ; онъ преисполненъ мудрости. И онъ сомнѣвается въ благоразуміи моего намѣренія. Тѣмъ не менѣе, было бы жестоко оставить долѣе Таису во власти дьявола. Да направитъ меня Богъ и просвѣтлитъ мой умъ!
Продолжая путь, онъ увидалъ птицу въ сѣтяхъ, раскинутыхъ на пескѣ охотникомъ, онъ догадался, что это была самка, надъ сѣтью кружился самецъ и клювомъ разрывалъ петли сѣти одну за другой, пока не образовалось порядочное отверстіе, изъ котораго его подруга могла вылетѣть. Божій человѣкъ наблюдалъ это зрѣлище, а такъ какъ по его святости ему дано было понимать тайный смыслъ вещей, онъ уразумѣлъ, что пойманная птица была ни кто иная, какъ Таиса, поглощенная океаномъ мерзкихъ дѣяній, и что онъ, на подобіе самца, долженъ порвать невидимыя узы, которыми она привязана ко грѣху. Вотъ отчего онъ, возблагодаривъ Господа, еще болѣе укрѣпился въ своемъ намѣреніи. Но увидѣвъ далѣе, какъ самецъ самъ запутался лапами въ тенетахъ, изъ которыхъ онъ только-что освободилъ свою подругу, онъ снова впалъ въ сомнѣніе.
Всю ночь онъ не сомкнулъ глазъ и подъ утро ему было видѣніе. Ему снова явилась Таиса. Лицо ея не носило преступныхъ наслажденій и она не была одѣта въ презрѣнныя ткаци, какъ всегда. Она была вся завернута въ саванъ, даже часть лица ея была сокрыта, и аббатъ узрѣлъ только два глаза, изъ которыхъ падали крупныя бѣлыя слезы. И онъ самъ заплакалъ. Понимая, что видѣніе это послано ему свыше, онъ отрѣшился отъ сомнѣній. Онъ всталъ, взялъ суковатый посохъ, эмблему христіанской вѣры, вышелъ, заперъ за собой дверь своей кельи, чтобы звѣри и птицы небесныя не могли бы осквернить книги Св. Писанія, которыя хранились въ головахъ его ложа, позвавъ діакона Флавія, которому поручилъ пещись о 23 ученикахъ, въ одной власяницѣ направился къ Нилу, съ намѣреніемъ пройти пѣшкомъ вдоль Ливійскаго берега до города, основаннаго Александромъ Македонскимъ.
Онъ шелъ съ первыхъ лучей зари по пескамъ, забывая усталость, голодъ, жажду; солнце стояло уже низко на горизонтѣ, когда онъ увидѣлъ эту грозную рѣку, съ ея кровавой водою среди золотыхъ и огненныхъ скалъ. По пути онъ стучался въ одинокія хижины, прося о кускѣ хлѣба во имя Божіе, и всюду его встрѣчали съ бранью, съ угрозами. Онъ не страшился ни разбойниковъ, ни дикихъ звѣрей, но всячески старался обходить города и села, которыя попадались на пути. Онъ боялся встрѣтить дѣтей, играющихъ въ кости передъ домомъ отца, или женщинъ у цистернъ, въ синихъ сорочкахъ, наполняющихъ кувшины съ улыбкою на устахъ. Все гибельно для отшельника. Узоры, которые анахореты такъ тщательно выводятъ на фонѣ вѣры, такъ же непрочны, какъ прекрасны; отъ дыханія времени ихъ яркія краски легко могутъ поблекнуть. Вотъ отчего Пафнутій избѣгалъ входить въ большіе города: онъ боялся, чтобы сердце его не размягчилось при видѣ людей.
И онъ шелъ уединенными дорогами. Когда наступалъ вечеръ, и тамарисы тихонько шептались подъ дуновеніемъ вечерняго вѣтерка, дрожь пробѣгала по немъ, онъ опускалъ капишонъ на глаза, чтобы не видѣть красоты природы. Послѣ шестидневной ходьбы, онъ увидалъ развалины громаднаго города. Уцѣлѣвшіе храмы поддерживались идолами вмѣсто колоннъ, и женскія головы съ рогами коровъ, смотрѣли долгимъ пристальнымъ взглядомъ на Пафнутія, взглядомъ, отъ котораго онъ поблѣднѣлъ. Шелъ онъ такимъ образомъ въ продолженіе 17 дней, вмѣсто всякой пищи, жевалъ сухія травы, по ночамъ спалъ въ развалиныхъ дворцовъ, среди дикихъ кошекъ, фараоновыхъ мышей, и женщинъ съ рыбьими туловищами. Но Пафнутій зналъ, что это женщины ада и прогонялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ.
На 18-й. день онъ увидалъ вдалекѣ отъ всякаго жилья жалкую хижину изъ пальмовыхъ листьевъ на половину зарытую въ пескѣ, нанесенномъ вѣтромъ пустыни, онъ приблизился къ ней, думая, что въ ней живетъ какой-нибудь благочестивый анахоретъ. Въ ней не было дверей, и онъ увидалъ внутри кувшинъ, кучу лука и ложе изъ сухихъ листьевъ.
-- Вотъ она, обстановка аскета! Обыкновенно пустынники не отходятъ далеко отъ своего жилища. Вѣроятно, я его встрѣчу здѣсь по близости. Я облыбызаю его по примѣру св. пустынника Антонія, который придя къ схимнику Павлу, облобызалъ его трижды. Мы побесѣдуемъ съ нимъ о жизни вѣчной, а тѣмъ временемъ, быть можетъ, Господь пошлетъ намъ черезъ ворона хлѣба насущнаго, и хозяинъ мой вѣрно предложитъ мнѣ раздѣлить его съ нимъ.
Разговаривая такимъ образомъ самъ съ собою, онъ рѣшилъ обойти вокругъ хижины, надѣясь кого-нибудь встрѣтить. Онъ не сдѣлалъ и ста шаговъ, какъ увидалъ человѣка, сидящаго, поджавъ ноги, на берегу Нила. Человѣкъ этотъ былъ нагъ, съ сѣдыми волосами и бородою, а тѣло было красно-кирпичнаго цвѣта. Пафнутій былъ убѣжденъ, что это и есть отшельникъ. Онъ привѣтствовалъ его обычными словами монаховъ, которыми они обмѣниваются при встрѣчахъ.
-- Миръ да будетъ съ тобою, братъ мой! да отверзятся для тебя нѣкогда двери рая.
Отвѣта не было. Человѣкъ этотъ сидѣлъ, не двигаясь, точно ничего не слыхалъ. Пафнутій думалъ, что онъ молчалъ подъ вліяніемъ экстаза, который находитъ иногда на святыхъ отцовъ. Онъ опустился на колѣни около незнакомца и, поднявъ руки къ небу, молился до заката солнца. Увидавъ, что незнакомецъ попрежнему неподвиженъ, онъ обратился къ нему съ слѣдующими словами:
-- Отецъ мой, если ты не находишься болѣе въ состояніи экстаза, въ которомъ ты былъ, благослови меня во имя нашего Господа Іисуса Христа.
Тотъ не оборачиваясь отвѣтилъ ему:
-- Чужестранецъ, я не понимаю тебя, я не знаю о комъ ты говоришь, я совсѣмъ не знаю Господа Іисуса Христа.
-- Какъ!-- воскликнулъ Пафнутій,-- пророки возвѣщали о немъ; цѣлые легіоны мучениковъ покланялись имени его; самъ цезарь покланялся ему. Возможно ли, чтобы ты не зналъ о Немъ.
-- Другъ мой,-- отвѣчалъ онъ ему,-- это весьма возможно. Это было бы даже несомѣнно, еслибы на свѣтѣ было хоть что-нибудь несомнѣнно.
Пафнутій былъ пораженъ и опечалился безпредѣльнымъ невѣдѣніемъ этого человѣка.
-- Если ты не признаешь Іисуса Христа,-- продолжалъ Пафнутій,-- всѣ дѣла твои ни къ чему тебѣ не послужатъ и ты не наслѣдуешь жизни вѣчной.
Старецъ отвѣтилъ:
-- Напрасны всѣ дѣянія, напрасно воздержаніе; безразлично -- жить или умереть.
-- Какъ? ты не желалъ бы жить жизнью вѣчною?-- спросилъ его удивленный Пафнутій.-- Развѣ ты не живешь въ этой пустынѣ на подобіе анахорета?
-- Полагаю, что такъ.
-- Развѣ ты не живешь нагимъ, отрѣшившись отъ всего?
-- Полагаю, что да.
-- Развѣ ты не отрѣшился отъ суеты мірской?
-- Я, дѣйствительно, отрѣшился отъ суеты мірской, потому что она приноситъ людямъ одно горе.
-- Значитъ, ты также какъ и я бѣденъ, цѣломудренъ и одинокъ, и все это не ради любви къ Богу, не ради небеснаго блаженства. Я не въ силахъ этого понять. Зачѣмъ же ты добродѣтеленъ, если ты не вѣришь въ Христа? Зачѣмъ лишаешь себя земныхъ благъ, если ты не разсчитываешь заслужить этимъ небесныхъ?
-- Чужестранецъ, я не лишаю себя никакихъ благъ и я доволенъ, что нашелъ сносный образъ жизни, хотя, строго говоря, нѣтъ ни дурной, ни хорошей жизни. Само по себѣ ничто ни честно, ни безчестно, ни справедливо, ни несправедливо, ни пріятно, ни непріятно, ни хорошо, ни дурно. Извѣстный взглядъ на вещи опредѣляетъ ихъ качества, и онъ какъ соль прибавляетъ кушанью вкусъ.
-- И такъ, по твоему, нѣтъ ничего несомнѣннаго. Ты сомнѣваешься даже въ истинѣ, къ которой стремились даже идолопоклонники. Ты спишь въ твоемъ невѣдѣніи, какъ усталая собака спитъ въ грязи.
-- Чужестранецъ, не слѣдуетъ оскорблять ни собакъ, ни философовъ. Мы одинаково не вѣдаемъ, что за существо собака, какъ не вѣдаемъ, кто мы сами. Мы ничего не знаемъ.
-- О старецъ! неужели ты принадлежишь къ смѣшной сектѣ скептиковъ? Неужели ты изъ тѣхъ безумцевъ, которые одинаково отрицаютъ и движеніе, и покой, которые не знаютъ разницы между свѣтомъ солнца и мракомъ ночи?
-- Дѣйствительно, другъ мой, я скептикъ изъ той секты, которая, по моему, достойна хвалы, и ты напрасно считаешь ее смѣшною. Вѣдь одни и тѣ же предметы имѣютъ различный видъ. Пирамиды Мемфиса при первыхъ лучахъ солнца кажутся конусами розоваго свѣта; съ закатомъ солнца, на огненномъ небѣ онѣ представляются черными треугольниками. Но кто въ состояніи проникнуть въ ихъ внутреннюю сущность. Ты упрекаешь меня, что я не признаю того, что несомнѣнно, тогда какъ я какъ разъ признаю за истину только то, что видимо. Солнце кажется мнѣ свѣтящимъ, но его свойства мнѣ невѣдомы. Я чувствую, что огонь жжетъ, но я не знаю ни какъ, ни зачѣмъ. Ты меня плохо понимаешь, другъ мой, хотя въ сущности все равно, быть ли понятымъ или нѣтъ.
-- Скажи мнѣ еще разъ, зачѣмъ же ты живешь въ пустынѣ и питаешься финиками и лукомъ? Зачѣмъ претерпѣваешь всякія муки? Если я живу схимникомъ въ одиночествѣ, то для того, чтобы быть пріятнымъ Богу, и чтобы заслужить вѣчное блаженство. Можно страдать въ виду благополучія -- въ этомъ есть смыслъ. Но страдать добровольно, подвергать себя всякимъ мученіямъ и напраснымъ страданіямъ -- безразсудно. Еслибы я не вѣрилъ -- о прости мнѣ это кощунство Несотворенный Свѣтъ!-- еслибы я не вѣрилъ истинѣ, которую Богъ указалъ намъ черезъ своихъ пророковъ, примѣромъ Сына своего, дѣяніями апостоловъ, авторитетомъ соборовъ, свидѣтельствомъ мучениковъ, еслибы я не зналъ, что истязанія тѣла необходимы для спасенія души, еслибы я, какъ ты, былъ въ невѣдѣніи святыхъ тайнъ, я бы сейчасъ вернулся въ міръ, я постарался бы пріобрѣсти богатство, чтобъ жить въ нѣгѣ на подобіе счастливцевъ этого міра, и я сказалъ бы радостямъ и наслажденьямъ: "Придите, дщери мои, придите, рабыни мои, придите вы всѣ, наливайте мнѣ вино, ваши любовные напитки, ваши благоуханія". Но ты, безумный старецъ, ты лишаешь себя всѣхъ радостей, проигрываешь безъ всякой надежды на выигрышъ, ты отдаешь безъ надежды когда-нибудь получить обратно и ты, въ твоемъ смѣшномъ подражаніи удивительнымъ дѣяніямъ нашихъ анахоретовъ, напоминаешь собою обезьяну, которая мажетъ на стѣнѣ, воображая, что она копируетъ картину даровитаго живописца. О, безразсудный человѣкъ, какіе же у тебя есть доводы, основанія?
Пафнутій былъ внѣ себя отъ волненія. Старикъ сохранялъ полное спокойствіе.
-- Другъ мой,-- проговорилъ онъ тихо,-- какое тебѣ дѣло до доводовъ собаки, которая спитъ въ грязи и до обезьяны, которая малюетъ?
Пафнутій, который желалъ только славы Божіей, пересталъ горячиться и, извиняясь, съ благороднымъ уничиженіемъ, воскликнулъ:
-- Прости меня, о старецъ, о братъ мой, если, защищая истину, я зашелъ слишкомъ далеко. Беру Бога въ свидѣтели, что я негодовалъ на твою ошибку, а не на тебя. Я страдаю при видѣ тебя во мракѣ, ибо я люблю тебя во Христѣ и сердце мое желаетъ твоего спасенія. Говори же, повѣдай мнѣ твои доводы -- я горю нетерпѣніемъ ихъ узнать, чтобы отвергнуть ихъ.
Старецъ отвѣчалъ съ спокойствіемъ:
-- Мнѣ безразлично говорить или молчать. Я повѣдаю тебѣ мои взгляды, не желая узнать твоихъ, такъ какъ они меня нисколько не интересуютъ. Мнѣ нѣтъ дѣла ни до твоего счастья, ни до несчастья, и мнѣ безразлично какъ ты думаешь, такъ или иначе. Съ какой стати я буду тебя любить или ненавидѣть? Отвращеніе и симпатія одинаково недостойны мудреца. Но разъ ты меня спрашиваешь, знай, что меня зовутъ Тимокломъ, я родился въ Косѣ отъ родителей, разбогатѣвшихъ торговлей. Отецъ мой снаряжалъ корабли. Разумомъ онъ походилъ на Александра прозваннаго Великимъ, но не совсѣмъ. Словомъ сказать, это была жалкая человѣческая натура. У меня было два брата, которые тоже были судохозяевами. Я занимался философіею. Отецъ заставилъ старшаго брата жениться противъ его желанія на карійской женщинѣ, по имени Тимаэсса, которая до того ему не нравилась, что онъ впадалъ въ уныніе отъ ея близости. Между тѣмъ Тимаэсса внушала преступную страсть младшему брату и эта страсть перешла у него въ настоящее бѣшенство. Сама же каріанка одинаково не любила обоихъ, но была влюблена въ одного флейтиста, котораго принимала у себя по нонамъ. Однажды, онъ забылъ у нея въ комнатѣ свой вѣнокъ, который имѣлъ обыкновеніе носить на пирахъ. Братья нашли этотъ вѣнокъ и рѣшили убить флейтиста и на другой же день, несмотря на его мольбы и слезы, засѣкли его кнутомъ. Моя сестра, съ горя, потеряла разсудокъ и всѣ трое, несчастные, превратившись въ звѣрей, бродили по берегамъ Коса, завывая по-волчьи, съ пѣною у рта, съ потупленными очами въ землю среди толпы дѣтей, которыя бросали въ нихъ раковины.
"Они умерли и отецъ мой самъ ихъ похоронилъ. Вскорѣ послѣ того, желудокъ его пересталъ принимать пищу и онъ умеръ съ голоду, имѣя средство скупить все мясо и всѣ фрукты со всѣхъ рынковъ Азіи. Онъ былъ въ отчаяніи, что долженъ былъ оставить мнѣ свое состояніе. Я употреблялъ его на путешествія. Я посѣтилъ Италію, Грецію и Африку и нигдѣ не встрѣтилъ ни одного мудраго или счастливаго человѣка. Я всюду изучалъ философію, отъ Аѳинъ до Александріи, и былъ оглушаемъ спорами. Добравшись до Индіи, однажды, на берегу Ганга, я увидалъ нагого человѣка, который сидѣлъ съ поджатыми ногами, не двигаясь, тридцать лѣтъ. По его изсохшему тѣлу вились ліаны, птицы вили себѣ гнѣзда въ его волосахъ. Несмотря на все это, онъ жилъ. При видѣ его, я вспомнилъ Тимаэссу, моихъ обоихъ братьевъ, флейтиста, отца моего и понялъ, что индѣецъ этотъ мудръ.
"Люди,-- рѣшилъ я,-- страдаютъ потому, что бываютъ лишены того, что считаютъ за счастье, или пользуясь этимъ благомъ страшатся его утратить, или же еще потому, что переносятъ то, что считаютъ за страданіе. Уничтожьте эти взгляды на вещи и прекратятся всѣ мученья. Вотъ отчего я пришелъ къ убѣжденію не считать ничего за счастье, вотъ что заставило меня отказаться отъ благъ міра, вотъ отчего я живу въ одиночествѣ и неподвижности по примѣру индѣйца.
Пафнутій со вниманіемъ слушалъ старца.
-- Тимоклъ изъ Коса,-- началъ онъ,-- сознаюсь, что въ твоемъ разсказѣ не все лишено смысла. Дѣйствительно, мудрецу свойственно презирать блага міра, но безумно одинаково не признавать вѣчное блаженство и подвергать себя гнѣву Божію. Я оплакиваю твое невѣдѣніе, Тимоклъ, и я повѣдаю тебѣ истину для того, чтобы ты, познавъ, что есть Богъ въ трехъ лицахъ, могъ бы повиноваться этому Богу, какъ повинуется дитя отцу своему.
Тимоклъ прервалъ его:
-- Не совѣтую тебѣ, чужестранецъ, излагать мнѣ твое ученіе, и не думай, что ты въ силахъ подчинить меня твоимъ взглядамъ. Всякій споръ со мною безполезенъ. Мое мнѣніе заключается въ томъ, чтобы не имѣть мнѣнія. Я живу внѣ всякихъ тревогъ, потому, что не признаю никакихъ сравненій. Продолжай свой путь и не старайся вывести меня изъ той блаженной апатіи, въ какую я погруженъ, какъ въ успокоительной ваннѣ послѣ тяжкихъ дневныхъ трудовъ.
Пафнутій былъ глубоко свѣдущъ во всемъ, что касалось вѣры. При своемъ знаніи человѣческаго сердца, онъ понялъ, что милость Божія еще не сошла на старика Тимокла и что день спасенія для его души еще не насталъ. Онъ ничего не отвѣтилъ ему, убоявшись не того оборота дѣла, какого хотѣлъ онъ. Бывали примѣры, что увѣщевая невѣрующихъ только вводишь ихъ въ новый грѣхъ вмѣсто того, чтобы обращать ихъ на путь истины. Вотъ отчего тѣ, которые познали истину, должны распространять ее осторожно.
-- Въ такомъ случаѣ -- прощай, несчастный Тимоклъ,-- сказалъ онъ, и, тяжело вздохнувъ, отправился въ ночь далѣе въ путь.
Поутру, онъ увидалъ, неподвижныхъ ибисовъ, стоявшихъ на одной ногѣ на берегу воды, въ которой отражались ихъ блѣдно-розовыя шеи. Сѣрая зелень изъ виднѣлась вдоль берега, по свѣтлому небу тянулись треугольникомъ журавли, въ тростникѣ слышались крики невидимыхъ цаплей. Широкая рѣка далеко несла свои желтыя воды, по ней то скользили паруса, точно раскрытыя крылья птицъ, то въ ней отражался какой-нибудь бѣленькій домикъ. А тамъ, вдалекѣ, надъ рѣкой, держался легкій туманъ, съ острововъ, покрытыхъ пальмами, цвѣтами и фруктами, вылетали цѣлыми стаями утки, гуси, фламанги и чирки. Влѣво, плодородная долина тянулась своими полями, фруктовыми садами, которые радостно трепетали, солнце золотило колосья, и плодородіе земли чувствовалось въ благоухающей пыли.
При видѣ всего этого Пафнутій палъ ницъ и воскликнулъ:
-- Благословенъ Богъ, благословившій мое путешествіе. Ты, Который ниспосылаешь росу на фиговыя деревья Арсиноитиды, о Боже, осѣни твоею милостію душу Таисы, которую ты создалъ съ неменьшей любовью, чѣмъ эти цвѣты полей и деревья садовъ... Пускай она моимъ попеченіемъ расцвѣтетъ какъ бальзамическій кустъ розъ въ твоемъ небесномъ Іерусалимѣ!
И всякій разъ при видѣ цвѣтущаго дерева или блестящей птицы, онъ думалъ о Таисѣ.
И вотъ такимъ образомъ, идя вдоль лѣваго берега рѣки, по землямъ плодороднымъ и населеннымъ, онъ черезъ нѣсколько дней дошелъ до Александріи, которую греки прозвали золотой и красавицей. Солнце уже встало съ часъ, когда взору его представился съ вершины одного холма обширный городъ, крыши котораго блестѣли въ розовомъ туманѣ начинающагося дня. Онъ остановился и скрестилъ руки на груди:
-- Вотъ оно,-- проговорилъ онъ,-- то восхитительное мѣсто, гдѣ я родился въ грѣхѣ, вотъ онъ воздухъ, гдѣ я вдыхалъ ядовитыя благоуханія, вотъ оно море полное нѣги, гдѣ я заслушивался сиренъ! Вотъ колыбель моего тѣла, вотъ моя родина по понятіямъ мірскимъ,-- цвѣтущая колыбель, блестящая родина по мнѣнію людей! Понятно, Александрія, дѣти твои должны любить тебя какъ мать и я родился изъ нѣдръ твоихъ среди твоей роскоши. Но аскетъ презираетъ природу, мистикъ не признаетъ наружной красоты, христіанинъ относится къ своей земной отчизнѣ, какъ къ мѣсту изгнанія, инокъ отрѣшается отъ земли. Я потушилъ въ груди моей любовь къ тебѣ, Александрія. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твои богатства, твою ученость, твою нѣжность, твою красоту. Будь проклятъ, храмъ дьявола! Постыдное ложе идолопоклонниковъ, зараженная плоть арійцевъ, будь проклята! А ты, крылатый сынъ неба, который сопутствовалъ отшельнику Антонію, отцу нашему, когда онъ пришелъ изъ своей пустыни въ этотъ городъ язычества, чтобъ укрѣпить вѣру проповѣдниковъ и довѣріе мучениковъ, о ангелъ Божій, невидимое дитя, первое дыханіе Божіе, лети предо мною и освѣжай благоуханіемъ взмаховъ твоихъ крыльевъ, испорченный воздухъ, которымъ я буду дышать среди темныхъ властелиновъ міра!
Сказавъ это, онъ продолжалъ свой путь. Онъ вошелъ въ городъ въ ворота Солнца. Ворота эти были каменныя и гордо высились кверху. А въ тѣни изъ, притаившись, бѣдняки предлагали прохожимъ лимоны и фиги, или съ причитаньями просили милостыню.
Какая-то старуха, въ лохмотьяхъ, на колѣняхъ, схватила подолъ платья монаха и цѣлуя его сказала:
-- Божій человѣкъ, благослови меня, чтобы Богъ благословилъ меня. Я много страдала въ этомъ мірѣ и хочу имѣть всѣ радости въ будущей жизни. Ты Богомъ посланъ, святой человѣкъ, вотъ отчего пыль съ твоихъ ногъ дороже злата.
-- Да благословенъ Богъ,-- проговорилъ Пафнутій, и осѣнилъ знаменіемъ креста голову старухи.
Но онъ не сдѣлалъ и двадцати шаговъ, какъ на него напала цѣлая толпа дѣтей, бросая въ него камни съ криками:
-- О! противный монахъ! Онъ чернѣе киноцефала, а борода у него длиннѣе чѣмъ у козла. Это тунеядецъ. Отчего его не повѣсятъ въ какомъ-нибудь фруктовомъ саду какъ деревяннаго Пріапа, чтобы пугать птицъ. Но нѣтъ, онъ накликалъ бы градъ на яблоки въ цвѣту. Онъ приноситъ несчастье! Прилетѣли вороны! бить ихъ! бить монаха!
И цѣлый градъ камней полетѣлъ въ него.
-- Боже мой, сжалься надъ этими бѣдными дѣтьми,-- прошепталъ Пафнутій.
И онъ продолжалъ свой путь, размышляя:
-- Эта старая женщина чувствуетъ ко мнѣ уваженіе, а дѣти эти относятся ко мнѣ съ презрѣніемъ. И такъ, къ тому же самому предмету могутъ относиться совершенно розно люди, не имѣющіе опредѣленнаго мнѣнія и способные ошибаться. Надо сознаться, что для идолопоклонника Тимоклъ не лишенъ смысла. Слѣпой, онъ лишилъ себя свѣта. Насколько онъ выше тѣхъ, кто изъ своего мрака кричитъ: "я вижу свѣтъ!" Все на свѣтѣ миражъ, все -- сыпучій песокъ, только Богъ одинъ неизмѣненъ...
Онъ быстрыми шагами шелъ по городу. Прошло десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ его покинулъ и каждый камень былъ ему знакомъ, каждый камень былъ камнемъ позора и говорилъ ему о грѣхѣ? Вотъ отчего онъ съ ожесточеніемъ шагалъ своими босыми ногами по каменнымъ улицамъ и радовался, что отъ его израненныхъ ногъ оставался кровавый слѣдъ. Оставивъ влѣво великолѣпные портики храма Сераписа, онъ направился по дорогѣ, по обѣ стороны которой тянулись богатыя жилища, которыя, казалось, дремали въ благоуханіи. Сосны, клены, терпентинныя деревья, гордо возвышали свои головы надъ красными карнизами и золотыми подножьями. Черезъ раскрытыя двери виднѣлись въ мраморныхъ сѣняхъ бронзовыя статуи и фонтаны, окруженные зеленью. Ничто не нарушало тишины этихъ роскошныхъ жилищъ. Только издалека доносились звуки флейты. Монахъ остановился передъ небольшимъ домикомъ, чрезвычайно изящнымъ съ колоннами. Домъ этотъ былъ окруженъ бронзовыми бюстами знаменитыхъ философовъ Греціи. Онъ узналъ въ нихъ Платона, Сократа, Аристотеля, Эпикура и Зенона. Постучавъ молоткомъ въ дверь, онъ остановился въ ожиданіи.
-- Что съ того, что металлъ прославляетъ этихъ мудрецовъ -- ложь ихъ ученья обнаружена, ихъ души повергнуты въ адъ и самъ знаменитый Платонъ, который оглушаетъ землю славою о своемъ краснорѣчіи, въ настоящее время ведетъ свои споры съ дьяволами.
Рабъ пришелъ открыть дверь и, увидавъ на порогѣ босаго человѣка, грубо проговорилъ:
-- Убирайся вонъ, уморительный инокъ, проси милостыню у другихъ, а то я тебя выгоню палкою.
-- Братъ мой,-- отвѣчалъ аббатъ изъ Антинои,-- я ничего у тебя не прошу, допусти меня только до твоего господина, до Никіаса.
Рабъ вскричалъ съ гнѣвомъ:
-- Мой господинъ не принимаетъ такихъ собакъ, какъ ты.
-- Сынъ мой,-- продолжалъ. Пафнутій,-- исполни мою просьбу -- передай твоему господину, что я желаю его видѣть.
-- Вонъ отсюда, подлый нищій!-- вскричалъ внѣ себя отъ гнѣва привратникъ.
И онъ замахнулся палкою на святого отца, который, скрестивъ руки на груди, не пошевелись, принялъ ударъ прямо въ лицо и повторилъ еще разъ:
-- Прошу тебя, сынъ мой, исполни мою просьбу.
Тогда привратникъ, весь дрожа, проговорилъ:
-- Кто же этотъ человѣкъ не боящійся боли?
И онъ пошелъ доложить своему господину.
Никіасъ только-что вышелъ изъ ванны. Это былъ красивый, сіяющій мужчина. Лицо его носило выраженіе добродушной ироніи. При видѣ монаха, онъ пошелъ къ нему навстрѣчу съ распростертыми объятьями.
-- Это ты, Пафнутій,-- воскликнулъ онъ,-- мой сотоварищъ, мой другъ, мой братъ! О, я узнаю тебя, хотя откровенно говоря ты сталъ болѣе похожъ на звѣря, чѣмъ на человѣка. Обними меня. Помнишь ли ты то время, когда мы вмѣстѣ учили грамматику, реторику и философію? Уже тогда тебя находили мрачнымъ, дикимъ, но я любилъ тебя за твою искренность. Мы говорили, что ты смотришь на міръ глазами дикой лошади и неудивительно, что ты мраченъ. Въ тебѣ недоставало немного аттичности, но твоя щедрость была безгранична. Ты не дорожилъ ни деньгами, ни жизнью. У тебя былъ совсѣмъ своеобразный умъ, который былъ для меня всегда интересенъ. Добро пожаловать, мой дорогой Пафнутій, послѣ десяти лѣтъ отсутствія. Ты покинулъ твой скитъ, ты отрѣшился отъ христіанскаго суевѣрія и ты вернулся къ старой жизни. Я отмѣчу этотъ счастливый день бѣлымъ камушкомъ.
-- Кробила и Миртала,-- сказалъ онъ, обращаясь къ рабынямъ,-- надушите ноги, руки и бороду моего дорогого друга.
Улыбаясь, онѣ приблизились къ нему съ кувшиномъ, склянками и металическимъ зеркаломъ. Но Пафнутій, опустивъ глаза, чтобы не видѣть ихъ наготы повелительнымъ жестомъ остановилъ ихъ.
Между тѣмъ самъ Никіасъ подвинулъ къ нему подушку, предлагая ему всевозможныя яства и питія, отъ которыхъ Пафнутій отказался съ презрѣніемъ.
-- Никіасъ,-- проговорилъ онъ,-- я не отрѣшился отъ того, что ты ошибочно называешь христіанскимъ суевѣріемъ, отъ истины истинъ. Вначалѣ бѣ Слово и Слово бѣ къ Богу и Богъ бѣ Слово. И все было сотворено Имъ и все, что сдѣлано, было сдѣлано Имъ. Въ Немъ жизнь и свѣтъ людей.
-- Дорогой Пафнутій,-- "отвѣтилъ ему Никіасъ, который успѣлъ облечься въ надушенную тунику,-- неужели ты думаешь удивить меня наборомъ словъ, сдѣланнымъ безъ всякаго искусства, напоминающимъ собою безсмысленный лепетъ? Неужели ты забылъ, что я тоже отчасти философъ? Неужели ты думаешь удовлетворить меня отрывками, выхваченными неразвитыми людьми изъ Амелія, когда самъ Амелій и Платонъ не удовлетворяютъ меня. Всѣ эти системы, построенныя мудрецами, только сказки для вѣчнаго дѣтства человѣчества. Ими могутъ развлекаться, какъ сказками о золотомъ ослѣ, эфеской матронѣ и другими милезскими баснями.
И, взявъ своего гостя подъ руку, онъ повелъ его въ залъ, гдѣ въ корзинкахъ лежали тысячи свернутыхъ папирусовъ.
-- Вотъ моя библіотека,-- началъ онъ,-- въ ней только ничтожная часть системъ философскихъ ученій, которыми они старались объяснить существованіе міра. Даже въ самомъ Серапеумѣ нѣтъ ихъ всѣхъ. Увы! и все это только бредъ больныхъ!
Онъ усадилъ своего гостя въ кресло слоновой кости и сѣлъ самъ. Пафнутій окинулъ мрачнымъ взглядомъ всѣ книги, находящіяся въ библіотекѣ и проговорилъ:
-- Ихъ надо сжечь всѣ.
-- Какъ можно!-- возразилъ Никіасъ.-- Бредъ больныхъ бываетъ тоже подчасъ забавенъ. Еслибы мечты и грезы людей были почему-нибудь у нихъ отняты, земля потеряла бы свою прелесть и красоту, и мы всѣ уснули бы въ мрачной отупѣлости. Но оставимъ это. Чѣмъ могу я быть тебѣ полезенъ, любезный сотоварищъ?
-- А вотъ чѣмъ -- одолжи мнѣ такую же надушенную тунику, какъ твоя,-- отвѣтилъ Пафнутій,-- прибавь къ ней пару золоченыхъ сандалій, флаконъ масла, чтобы умастить мою бороду и волосы. Не откажи мнѣ еще въ кошелькѣ съ тысячью драхмъ. Вотъ съ какой просьбою я пришелъ къ тебѣ, Никіасъ, во имя Бога, въ память нашей старой дружбы.
Никіасъ приказалъ Кробилѣ и Мирталѣ, принести самую богатую тунику; она была въ азіатскомъ вкусѣ, съ вышитыми цвѣтами и звѣрями. Обѣ женщины держали ее передъ нимъ, искусно играя красивыми переливами красокъ, въ ожиданіи, что Пафнутій сниметъ свою рясу, которая спускалась у него до пятокъ. Но Пафнутій объявилъ, что онъ скорѣе позволитъ съ себя содрать кожу, чѣмъ снять это одѣяніе, и тогда онѣ надѣли на него тунику поверхъ его рясы. Такъ какъ обѣ женщины были замѣчательной красоты, онѣ не боялись мужчинъ, хотя были рабынями. Онѣ разсмѣялись при видѣ монаха въ такомъ видѣ. Кробила подала ему зеркало, называя его своимъ милымъ сатрапомъ, Миртала теребила его за бороду. Но Пафнутій молился Богу и онѣ были для него невидимы. Надѣвъ золотыя сандаліи, и привязавъ кошелекъ съ золотомъ къ кушаку, онъ сказалъ Никіасу, который съ удовольствіемъ смотрѣлъ на него.
-- О, Никіасъ! не смотри на то, что ты видишь, подозрительными очами. Знай, что эта туника, эти сандаліи и кошелекъ послужатъ мнѣ на благое дѣло.
-- Любезный братъ,-- отвѣчалъ Никіасъ,-- я не думаю ничего дурного, ибо считаю людей одинаково неспособными на добро, какъ и на зло. Добро и зло существуютъ только въ умѣ. Мудрецъ руководствуется въ своихъ дѣяніяхъ обычаемъ и привычкою. Я подчиняюсь условіямъ принятымъ въ Александріи. Вотъ отчего меня считаютъ за порядочнаго человѣка. Иди же, другъ, и веселись.
Но Пафнутій рѣшилъ лучше разсказать Никіасу о своемъ намѣреніи.
-- Знаешь ли ты Таису,-- спросилъ онъ,-- которая играетъ въ театрѣ?
-- Красавица,-- отвѣтилъ Никіасъ,-- когда-то она была мнѣ очень дорога. Я для нея продалъ мельницу и два поля ржи, въ ея честь я сочинилъ три книги отвратительныхъ элегій. Конечно, красота это величайшая сила въ мірѣ и еслибы мы были такъ сотворены, чтобъ она могла быть вѣчною, безъ сомнѣнія, мы бы весьма мало интересовались первичной творящей силою и всѣми этими бреднями философовъ. Но я въ восторгѣ, Пафнутій, что ты изъ твоей Ѳиваиды пришелъ говорить со мной о Таисѣ.
Сказавъ это, онъ тяжело вздохнулъ. Пафнутій съ отвращеніемъ глядѣлъ на него, удивляясь, какъ человѣкъ можетъ такъ спокойно сознаваться въ такомъ грѣхѣ. Онъ ждалъ, что земля разверзнется и Никіасъ погибнетъ въ пламени. Но ничего этого не случилось, земля не разверзлась, а Никіасъ, молчаливо склонивъ чело на руку, съ грустною улыбкою мысленно перебиралъ картины утраченной молодости.
Монахъ всталъ и заговорилъ строгимъ голосомъ:
-- Такъ знай же, Никіасъ, что съ Божьей помощью я вырву Таису изъ преступныхъ объятій земной любви и превращу ее въ невѣсту Христову. Таиса еще сегодня покинетъ этотъ городъ, чтобы поступить въ монастырь.
-- Берегись оскорблять Венеру,-- замѣтилъ Никіасъ,-- это могущественная богиня. Она вознегодуетъ на тебя, если ты отнимешь отъ нея ея самую знаменитую служительницу.
-- Богъ меня защитить,-- сказалъ Пафнутій.-- Да просвѣтитъ онъ твое сердце, о, Никіасъ, и да извлечетъ онъ тебя изъ той бездны, въ какой ты находишься.
Съ этими словами онъ вышелъ. Никіасъ послѣдовалъ за нимъ. На порогѣ дверей онъ остановилъ его и, положивъ ему руку на плечо, еще разъ повторилъ:
-- Берегись прогнѣвать Венеру -- ея месть ужасна.
Пафнутій, не обращая вниманія на его пустыя слова, вышелъ, не оглядываясь. Онъ чувствовалъ къ словамъ Никіаса только презрѣніе, его особенно возмущала мысль, что когда-то другъ его пользовался ласками Таисы. Ему казалось, что грѣшить съ этою женщиною еще болѣе грѣховно, чѣмъ со всякою другою. И съ этой минуты Никіасъ сталъ ему отвратителенъ. Онъ всегда ненавидѣлъ все нечистое, но никогда картины порока не казались ему болѣе отвратительными.
Тѣмъ сильнѣе было его желаніе вырвать Таису отъ язычниковъ и онъ стремился скорѣе увидѣть комедіантку, чтобы спасти ее. Чтобы проникнуть къ этой женщинѣ, надо было ждать, когда спадетъ дневной жаръ. Утро едва кончалось, Пафнутій шелъ по люднымъ улицамъ. Онъ рѣшилъ поститься весь день, чтобы быть менѣе недостойнымъ той милости, которую онъ просилъ отъ Бога. Съ большой печали его души онъ не могъ зайти ни въ одну церковь города -- онъ зналъ, что они всѣ осквернены аріанцами, которые разрушили въ нихъ алтари Господни. Дѣйствительно, эти еретики, поддерживаемые императоромъ Востока, изгнали патріарха Аѳанасія съ его епископскаго престола и нагнали страхъ на христіанъ Александріи. Онъ шелъ куда глаза глядятъ, то смиренно опуская очи, то поднявъ ихъ къ небу точно въ экстазѣ. Пробродивъ нѣсколько времени, онъ очутился на одной изъ набережныхъ города. Передъ нимъ открылась искусственная гавань съ безчисленнымъ множествомъ кораблей съ темными боками, а тамъ дальше весело играло коварное море своими серебристыми волнами, залитое солнцемъ, отражая въ себѣ голубое небо. Галера съ Нереидой на носу только-что снялась съ якоря, гребцы съ пѣснями разсѣкали волны; скоро отъ бѣлой дочери водъ, покрытой блестящими брызгами, виденъ былъ только исчезающій профиль; направляемая кормчимъ она вошла черезъ узкій проходъ въ бассейнъ Эвностоса, оттуда выплыла въ широкое море, оставивъ по себѣ цвѣтистую полосу.
-- И я тоже,-- подумалъ Пафнутій,-- было время мечталъ отплыть съ пѣснею въ плаванье по океану. Но я въ-время позналъ мое безуміе и Нереида не унесла меня.
Размышляя такимъ образомъ, онъ сѣлъ на груду канатовъ и заснулъ. Во снѣ ему было видѣніе. Онъ услыхалъ звукъ трубный, небо окрасилось кровавымъ цвѣтомъ, онъ понялъ, что настало время. Онъ сталъ горячо молиться, и вдругъ онъ узрѣлъ громадное чудовище, которое схватило его зубами, не причиняя ему боли и потащило, какъ кошки таскаютъ своихъ котятъ. Такимъ образомъ, находясь въ его пасти, Пафнутій перебывалъ въ разныхъ государствахъ, переплывая рѣки, пересѣкая горы, покуда они, наконецъ, не добрались до одного унылаго мѣста, покрытаго ужасными скалами и горячимъ пепломъ. Мѣстами были трещины въ землѣ, изъ которыхъ обдавало жаромъ огня. Чудовище тихонько опустило Пафнутія на землю и сказало:
-- Взгляни.
Пафнутій нагнулся къ пропасти и увидалъ подъ землею, между двумя рядами черныхъ скалъ огненную рѣку. Тамъ при блѣдномъ свѣтѣ дьяволы мучили души. Души сохраняли свой прежній человѣческій образъ, даже лохмотья ихъ одеждъ были на нихъ. Души эти среди мученій казались покойными. Одна изъ нихъ, высокая, бѣлая, съ закрытыми глазами, съ повязкою на лбу, со скипетромъ въ рукахъ -- пѣла, голосъ ея раздавался на безплодномъ берегу, она воспѣвала боговъ и героевъ. Маленькіе зеленые дьяволята хватали ее калеными щипцами за губы и горло. А тѣнь Гомера все пѣла. Не вдалекѣ старикъ Анаксагоръ, плѣшивый, сѣдой, чертилъ компасомъ фигуры на пыли. Дьяволъ вливалъ ему въ ухо кипящее масло, а старецъ, попрежнему продолжалъ свою работу. Цѣлая толпа людей была на этомъ мрачномъ берегу расплавленной рѣки, одни читали или спокойно раздумывали, другіе разговаривали, гуляя точно учителя съ своими учениками подъ тѣнью чинаръ академіи. Только старикъ Тимоклъ стоялъ одинъ, въ сторонѣ и качалъ головою, какъ человѣкъ, который все отрицаетъ. Ангелъ тьмы махалъ зажженнымъ факеломъ передъ его глазами, но Тимоклъ не замѣчалъ ни ангела тьмы, ни его факела.
Пораженный этимъ зрѣлищемъ, Пафнутій обернулся къ чудовищу. Чудовище исчезло и монахъ увидалъ, вмѣсто исчезнувшаго сфинкса, женщину подъ покрываломъ, которая сказала ему:
-- Смотри и разумѣй: упорство язычниковъ такъ велико, что даже въ аду они не разстаются съ тѣми иллюзіями, которыми увлекались на землѣ. Сама смерть не разубѣдила ихъ, ибо ясно, что недостаточно умереть для того, чтобы узрѣть Бога. Тѣ, которые не знали истины на землѣ, никогда ее не познаютъ. Всѣ эти черти, которые съ такимъ остервенѣніемъ нападаютъ на эти души, ничто иное, какъ формы божественнаго правосудія -- вотъ отчего души эти не видятъ и не чувствуютъ ихъ. Чуждыя всякой истины, онѣ не сознаютъ своего собственнаго осужденія, и самъ Богъ не можетъ ихъ заставить страдать.
Пафнутій, полный ужаса и тревоги, снова нагнулся надъ бездною. Подъ пепломъ миртъ, онъ увидалъ тѣнь Никіаса, онъ улыбался, тѣло его было разукрашено цвѣтами. Около него была Аспазія Милезская, въ изящной шерстяной мантіи, казалось, она говорила ему одновременно и о любви, и о философіи,-- до того выраженіе ея лица было благородно и вмѣстѣ нѣжно. Казалось, огненный дождь, который падалъ на нихъ, для нихъ былъ освѣжающей росой, они шли по раскаленной землѣ точно по шелковистой травѣ. При видѣ этого зрѣлища Пафнутій пришелъ въ негодованіе.
-- Порази его, Господи, казни,-- воскликнулъ онъ,-- это Никіасъ! Пускай онъ теперь страдаетъ, скрежещетъ зубами!.. Онъ грѣшилъ съ Таисою!..
И тутъ Пафнутій проснулся на рукахъ здоровеннаго матроса, похожаго на геркулеса, который тащилъ его по берегу, приговаривая:
-- Смирно! Смирно! пріятель. Клянусь Протеемъ, старымъ пастухомъ тюленей! У тебя безпокойный сонъ. Если бы я не удержалъ тебя, ты бы непремѣнно очутился въ Эвностосѣ. Клянусь моею матерью, которая продавала соленую рыбу -- я спасъ тебѣ жизнь.
-- Благодарю за то Бога,-- проговорилъ Пафнутій.
И вставъ, онъ пошелъ дальше, размышляя о своемъ видѣніи.
-- Видѣніе это было не доброе: адъ, лишенный дѣйствительности,-- оскорбленіе для милосердія Божія. Безъ сомнѣнія, оно было послано мнѣ дьяволомъ.
Онъ кротко сѣтовалъ на то, что Господь его предалъ во власть духа тьмы, вдругъ онъ очутился среди цѣлой толпы людей, которые всѣ бѣжали въ одномъ направленіи и увлекали его за собою.
Такъ какъ онъ отвыкъ ходить по городу, то его бросало отъ одного прохожаго къ другому, какъ безчувственную массу, онъ путался въ складкахъ своей туники и чуть не падалъ. Желая узнать, куда спѣшитъ эта толпа, онъ обратился съ вопросомъ къ одному изъ бѣжавшихъ.
-- Развѣ ты не знаешь, чужестранецъ,-- было ему отвѣтомъ,-- что сейчасъ начнутся игры и на сценѣ появится Таиса? Всѣ эти граждане спѣшатъ въ театръ и я тоже. Не хочешь ли пойдемъ вмѣстѣ.
Рѣшивъ, что для его намѣренія всего лучше застать Таису въ театрѣ, Пафнутій послѣдовалъ за незнакомцемъ. Передъ ними уже предсталъ театръ съ портикомъ, украшеннымъ яркими масками, съ круглою стѣною, съ безчисленнымъ множествомъ статуй.
Слѣдуя за толпой, они вошли въ узкій коридоръ, въ концѣ котораго былъ амфитеатръ, залитый огнями. Они заняли мѣста на одномъ изъ рядовъ ступеней, которыя шли лѣстницею въ роскошно убранной сценѣ, гдѣ еще не было актеровъ. Занавѣси не было, среди сцены возвышался курганъ на подобіе тѣхъ, которые древніе народы посвящали тѣнямъ героевъ. Этотъ курганъ былъ среди воинскаго стана. Передъ палатками стояли козлы изъ копій, золотые щиты висѣли на шестахъ среди лавровыхъ вѣтвей и дубовыхъ вѣнковъ. Кругомъ все было тихо, все было погружено въ сонъ. Изъ полукруга, гдѣ находились зрители, доносился шумъ похожій на рой пчелъ. Всѣ лица, отражая на себѣ красный свѣтъ колыхающейся пурпуровой занавѣси, были обращены полныя любопытства къ этому безмолвному пространству, на которомъ были только могила и палатки. Женщины смѣялись, кушая лимоны, а завсегдатаи-посѣтители игрищъ весело разговаривали, переходя изъ одного яруса въ другой.
Пафнутій молился въ душѣ и не пускался въ разговоръ, но сосѣдъ его сталъ ему жаловаться на упадокъ театра.
-- Бывало прежде,-- говорилъ онъ,-- талантливые актеры въ маскахъ декламировали стихи Эврипида и Менандра. Теперь не читаютъ драмъ, ихъ изображаютъ и отъ давнихъ представленій, которыми въ Аѳинахъ гордился самъ Бахусъ, у насъ сохранилось только то, что можетъ понять даже скиѳъ: позы и жесты. Трагическая маска, въ которой въ отверстіе рта были вставлены металическія копья усиливала звукъ голоса, котурны увеличивали ростъ исполнителей до роста боговъ, трагическое величіе, пѣніе чудныхъ стиховъ все это исчезло. Мимики, балерины, съ открытымъ лицомъ замѣнили Паулуса и Росціуса. Чтобы сказали аѳиняне временъ Перикла, если бы увидали женщину, которая появляется теперь на сценѣ? Неприлично женщинѣ появляться передъ публикой. Мы сильно переродились, мирясь съ этимъ. Это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Доріономъ и то, что женщина -- врагъ мужчины и позоръ земли.
-- Ты мудро разсуждаешь,-- отвѣтилъ Пафнутій,-- женщина нашъ злѣйшій врагъ. Она даритъ наслажденіе и этимъ она особенно опасна.
-- Клянусь неподвижными богами!-- воскликнулъ Доріонъ, женщина даритъ мужчинѣ не наслажденіе, а тоску, тревогу и мрачныя заботы! Любовь -- причина всѣхъ нашихъ самыхъ ужасныхъ мученій. Послушай, чужестранецъ -- въ молодости моей я отправился въ Трезенъ, въ Арголидѣ, и тамъ видѣлъ мирту, на которой всѣ листья были въ проколахъ. Вотъ что разсказываютъ трезеніанцы по поводу этого дерева: царица Федра, во время своей любви къ Ипполиту цѣлые дни проводила, лежа въ нѣгѣ подъ этимъ деревомъ. Отъ скуки, однажды она вытащила золотую булавку изъ своихъ бѣлокурыхъ волосъ и стала прокалывать ею листья благовоннаго дерева. Всѣ листья дерева были такимъ образомъ покрыты проколами. Затѣмъ, лишившись невиннаго, котораго она преслѣдовала своею преступною страстью, какъ ты знаешь, она умерла страшною смертью. Она заперлась въ своей брачной комнатѣ и повѣсилась на золотомъ поясѣ, который она привязала къ гвоздю изъ слоновой кости. Боги пожелали, чтобы миртовое дерево, бывшее свидѣтелемъ такого горя, навсегда сохранило на своихъ новыхъ листьяхъ слѣды проколовъ булавки. Я сорвалъ себѣ такой листокъ и онъ виситъ у изголовья моего ложа, чтобы всегда напоминать мнѣ, что не слѣдуетъ отдаваться пылу страстей и чтобы укрѣпиться въ ученіи божественнаго Эпикура моего учителя, который говоритъ, что надо остерегаться страстей. Но говоря проще, любовь -- это болѣзнь печени и всякій рискуетъ заболѣть ею.
Пафнутій спросилъ его:
-- Доріонъ, скажи мнѣ, въ чемъ же заключаются твои удовольствія?
Доріонъ отвѣтилъ съ грустью:
-- Единственное мое удовольствіе, и, сознаюсь, оно не особенно сильное, это размышлять. У кого дурной желудокъ, тотъ не можетъ разсчитывать ни на что другое.
Воспользовавшись этимъ послѣднимъ замѣчаніемъ, Пафнутій рѣшилъ указать ему на духовныя радости при созерцаніи Бога, и такъ началъ:
-- Услышь истину, Доріонъ, и прими свѣтъ.
При этомъ возгласѣ въ его сторону обернулись всѣ головы и ему стали дѣлать знаки, чтобы онъ замолчалъ.
Въ театрѣ воцарилась совершенная тишина и вскорѣ раздались звуки героической музыки.
Начались игры. Солдаты выходили изъ палатокъ и приготовлялись выступать; вдругъ какимъ-то чудомъ на вершину кургана спустилась темная туча. Затѣмъ это облако разсѣялось и появилась тѣнь Ахилесса въ золотой бронѣ. Протянувъ руки къ воинамъ, она, казалось, говорила имъ: "Какъ, дѣти Даная, вы возвращаетесь въ отчизну, которую мнѣ не суждено больше видѣть и вы покидаете мою могилу безъ жертвоприношеній?"
Уже главные предводители грековъ окружили могилу. Аканасъ, сынъ Тезея, старикъ Несторъ, Агамемнонъ со скипетромъ и повязкою, всѣ они созерцали видѣніе. Молодой Пирръ, сынъ Ахиллеса, палъ ницъ. Улиссъ, котораго можно было узнать по каскѣ, изъ-подъ которой виднѣлись его вьющіеся волосы, показывалъ жестами, что онъ сочувствуетъ тѣни героя.
Онъ спорилъ съ Агамемнономъ и можно было угадать ихъ слова.
-- Ахиллесъ,-- говорилъ царь Итаки,-- достоинъ того, чтобы мы ему воздали почесть, ему, который умеръ такъ доблестно за Элладу. Онъ требуетъ, чтобы дочь Пріама, дѣвственница Поликсена, была принесена въ жертву на его могилѣ. Данайцы, исполните волю бренныхъ останковъ героя и да возрадуется сынъ Пелея въ Гадесѣ.
Но царь царей отвѣчалъ:
-- Сохранимъ троянскихъ дѣвъ, которыхъ намъ удалось сохранить отъ жертвоприношеній. И безъ того именитый родъ Пріама испыталъ достаточно горя.
Онъ говорилъ такъ потому, что раздѣлялъ ложе съ сестрою Поликсены, и мудрый Улиссъ упрекалъ его, что онъ предпочитаетъ ложе Касандры копью Ахиллеса.
Всѣ греки выразили ему свое сочувствіе бряцаньемъ оружія. Смерть Поликсены была рѣшена, и тѣнь Ахиллеса исчезла. Музыка то ожесточенная, то унылая, соотвѣтствовала мыслямъ дѣйствующихъ лицъ. Публика разразилась рукоплесканіями.
Пафнутій, который все относилъ къ божественной истинѣ, замѣтилъ:
-- Изъ этой басни видно, до чего поклонники ложныхъ боговъ были жестоки.
-- Всѣ религіи порождаютъ ужасныя преступленія,-- отвѣтилъ ему эпикуріецъ.-- По счастью, нѣкій грекъ замѣчательной мудрости избавилъ людей отъ напрасныхъ страховъ неизвѣстности...
Въ это время Гекуба, съ развѣвающимися сѣдыми волосами, въ лохмотьяхъ, вышла изъ палатки, гдѣ она была плѣнницею. Тяжелый вздохъ пронесся при видѣ этого олицетворенія глубокаго горя. Гекуба, подъ вліяніемъ вѣщаго сна, изнывала надъ участью своей дочери и своею собственною. Улиссъ уже приблизился къ ней и требовалъ отъ нея Поликсены.
Старуха-мать рвала на себѣ волосы, царапала ногтями себѣ лицо, цѣловала руки этого жестокаго человѣка, который съ неумолимою кротостью, казалось, говорилъ ей:
-- Будь благоразумна, Гекуба, и уступи необходимости. Мало ли въ нашихъ домахъ осталось старыхъ матерей, которыя оплакиваютъ своихъ дѣтей, уснувшихъ сномъ вѣчнымъ подъ соснами Иды.
Въ это время Кассандра, бывшая царица цвѣтущей Азіи, теперь тоже плѣнница, посыпала пепломъ свою злополучную голову.
Но вотъ, приподнявъ полотно палатки, показалась дѣва Поликсена. Вся зала встрепенулась. Всѣ узнали въ ней Таису. Пафнутій узрѣлъ ту, за которой онъ пришелъ. Своею бѣлою рукою она поддерживала надъ своею головою тяжелыя складки холста. Неподвижная, какъ статуя, она окинула всѣхъ спокойнымъ взглядомъ своихъ чудныхъ глазъ, гордая и вмѣстѣ кроткая, своею трагическою красотою она всѣхъ поразила, всѣхъ обдало дрожью. Поднялся шопотъ восторговъ, и Пафнутій, взволнованный, сдерживая руками біеніе своего сердца, со вздохомъ проговорилъ:
-- Зачѣмъ же, о Боже, далъ ты такую силу одному изъ твоихъ созданій?
Доріонъ, болѣе спокойный, замѣтилъ:
-- Безспорно атомы, сочетавшіяся, чтобъ произвести эту женщину, скомбинировались пріятно для глазъ. Это простая игра природы и атомы не сознаютъ, что они дѣлаютъ. Нѣкогда они разъединятся такъ же случайно, какъ сочетались. Гдѣ теперь атомы, изъ которыхъ нѣкогда образовались Лаиса или Клеопатра? Я не отрицаю -- женщины бываютъ иногда удивительно красивы. Но онѣ подвержены непріятнымъ безобразіямъ, и отвратительнымъ уродствамъ. Вотъ что думаютъ люди разсуждающіе, обыкновенные же люди, конечно, на этомъ не останавливаются, женщины внушаютъ любовь, но любить ихъ безразсудно.
Разсуждая такимъ образомъ, философъ и аскетъ созерцали Таису. Ни тотъ, ни другой не видалъ, какъ Гекуба, обращаясь къ дочери, сказала ей жестами:
-- Постарайся смягчить жестокаго Улисса твоими слезами, твоею красотою, твоею молодостью!
Таиса или сама Поликсена опустила холстъ палатки, сдѣлала шагъ впередъ и всѣ сердца были разомъ покорены. Когда она благородною и легкою поступью приблизилась къ Улиссу, ритмъ ея движеній, которому вторили нѣжные звуки флейтъ, напоминалъ собою все, что есть прекраснаго въ мірѣ, казалось, что она божественный центръ гармоніи міра.
На ней одной было сосредоточено всеобщее вниманіе, все остальное пропадало въ ея сіяніи. Однако, дѣйствіе продолжалось.
Благоразумный сынъ Лаэрта отворачивался и пряталъ руки подъ мантію, чтобы не видѣть ея мольбы, чтобы она не могла цѣловать ему рукъ.
Дѣвственница, казалось, ободряла его, въ ея спокойномъ взглядѣ можно было прочесть:
-- Улиссъ, я послѣдую за тобою, повинуясь необходимости, а также потому, что я желаю умереть. Мое ложе, какъ дочери Пріама и сестры Гектора, нѣкогда, по общему мнѣнію, достойное царей, не пріютитъ у себя иноземнаго повелителя. Я добровольно отказываюсь отъ дневнаго свѣта.
Гекуба, распростертая въ пыли безъ движенія, вдругъ выпрямилась и съ отчаяніемъ ухватилась за свою дочь. Поликсена съ кротостью освободилась изъ ея объятій, точно говоря:
-- Мать моя, не подвергай себя оскорбленіямъ повелителя. Не допусти, чтобъ онъ отнялъ тебя отъ меня, подвергъ тебя грубому обращенію. Протяни мнѣ лучше, о, многолюбимая мать, твою испещренную морщинами руку, приблизь твои исхудалыя ланиты къ моимъ устамъ.
Красиво было страданіе на лицѣ Таисы; толпа была благодарна этой женщинѣ за то, что она воспроизводила съ такою сверхчеловѣческою силою картины жизни, и Пафнутій, извиняя ей ея настоящее величіе въ видѣ предстоящаго ея смиренія, заранѣе радовался, что онъ даетъ небу святую.
Представленіе приближалось къ концу. Гекуба упала безъ чувствъ, Поликсена въ сопровожденіи Улисса приблизилась къ могилѣ, окруженной именитыми воинами. Подъ звуки похороннаго пѣнія, она поднялась на вершину погребальнаго холма, гдѣ сынъ Ахиллеса изъ золотого кубка дѣлалъ возліяніе вина въ честь усопшаго героя. Когда жертвоприносители хотѣли ее схватить, она сдѣлала знакъ, что желаетъ умереть свободною, какъ подобаетъ дочери столькихъ царей. Затѣмъ, разорвавъ тунику, она указала на свое сердце. Кровь полилась ручьемъ изъ ослѣпительной груди дѣвственницы, она съ закинутой назадъ головою, съ глазами выражающими ужасъ смерти, упала замертво.
Воины обступили ее, покрывая анемонами и лиліями; раздались крики ужаса и вопли зрителей, Пафнутій всталъ и громовымъ голосомъ сталъ проповѣдовать:
-- Язычники, поклоняющіеся дьяволу! И вы, аріанцы, хуже всякихъ идолопоклонниковъ, то, что вы сейчасъ видѣли, весьма знаменательно. Въ этой баснѣ заключается тайный смыслъ. Скоро эта женщина будетъ принесена въ жертву Богу воскресшему изъ смерти.
Толпа стала уже направляться къ выходу. Аббатъ изъ Антинои, покинувъ удивленнаго Доріона, слѣдовалъ за нею, проповѣдуя.
Часъ спустя, онъ стучался у дверей Таисы.
Комедіантка жила въ то время въ богатомъ кварталѣ Гакотисъ, близь гробницы Александра, домъ ея былъ окруженъ тѣнистыми садами и искуственными скалами и съ ручьемъ среди тополей. Старая черная невольница, вся разукрашення кольцами, открыла ему дверь и спросила, что ему нужно.
-- Я хочу видѣть Таису,-- отвѣтилъ онъ.-- Беру Бога въ свидѣтели, что пришелъ сюда только для того, чтобы ее видѣть.
Такъ какъ онъ былъ въ роскошной туникѣ, говорилъ повелительнымъ тономъ, невольница впустила его.
-- Ты найдешь Таису,-- сказала она,-- въ гротѣ нимфъ.