Папирусъ.
Таиса была дочь бѣдныхъ, свободныхъ родителей, преданныхъ идолопоклонству. Когда она была ребенкомъ, отецъ ея содержалъ питейный домъ въ Александріи, близь воротъ Луны, который посѣщали матросы. Нѣкоторыя воспоминанія сохранились у нея объ этомъ времени ея ранняго дѣтства. Она помнила отца своего, у очага, со скрещенными ногами, высокаго, грознаго и спокойнаго, похожаго на тѣхъ старыхъ фараоновъ, которыхъ жалобно воспѣвали слѣпцы на перекресткахъ улицъ. Она помнила мать свою, худую, печальную, которая бродила по дому, какъ голодная кошка, съ рѣзкимъ голосомъ, съ глазами съ фосфорическимъ свѣтомъ. Въ кварталѣ говорили, что она колдунья и что по ночамъ она превращается въ сову, чтобы перелетать къ своимъ любовникамъ. Но это былъ вымыселъ: Таиса знала, что мать ея не колдунья, и что по ночамъ она занимается не колдовствомъ, а снѣдаемая скупостью, она всѣ ночи пересчитываетъ дневные заработки. Этотъ неподвижный отецъ и эта жадная мать предоставили ей самой искать себѣ пропитаніе, точно животному на заднемъ дворѣ. И потому она рано научилась выманивать подачки у пьяныхъ матросовъ, напѣвая имъ невинныя пѣсеньки или смѣша ихъ позорными словами, смысла которыхъ она не понимала. Она переходила съ рукъ на руки въ комнатѣ пропитанной запахомъ вина и смолою, со щеками замусленными пивомъ, исколотыми жесткими бородами, она вырывалась, зажимая подачки въ своихъ маленькихъ ручонкахъ и бѣжала за медовыми пряниками къ старухѣ-торговкѣ, которая сидѣла съ своими корзинками подъ воротами Луны. Каждый день тѣ же сцены: матросы разсказывающіе свои похожденія, свои опасности, о томъ какъ Эвросъ раскачалъ морскія водоросли, затѣмъ игра въ кости или бабки, затѣмъ съ поношеніями противъ боговъ требованія лучшаго киликійскаго пива. Каждую ночь дѣвочка просыпалась отъ дракъ пьяныхъ. Надъ столами летѣли раковины устрицъ, разсѣкая лбы, при отчаянныхъ вопляхъ. Иногда, при свѣтѣ дымящихся лампъ, она видѣла сверканье ножей, и струящуюся кровь.
Въ свои молодые годы она не видала ни отъ кого ничего добраго, кромѣ какъ отъ кроткаго Ахмета. Ахметъ былъ невольникомъ въ домѣ, нубіецъ, черный какъ горшокъ, въ которомъ онъ важно варилъ, былъ добръ, какъ сонъ ночи.
Онъ часто сажалъ Таису къ себѣ на колѣни и разсказывалъ ей сказки изъ древнихъ временъ, про подземелья съ сокровищами, построенныя для скупыхъ царей, которые умерщвляли каменьщиковъ и строителей, чтобы никто не зналъ, гдѣ хранятся сокровища. Въ этихъ сказкахъ говорилось и о ловкихъ разбойникахъ, которые женились на царскихъ дочеряхъ и о куртизанкахъ, которыя воздвигали пирамиды.
Маленькая Таиса любила Ахмета, какъ отца, какъ мать, какъ кормилицу, какъ собаку. Ухватившись за передникъ невольника, она слѣдовала за нимъ въ чуланы съ глиняными сосудами, на птичій дворъ, гдѣ худые, взъерошенные цыплята, съ раскрытыми клювами, съ поднятыми перьями, летали не хуже орлятъ передъ ножомъ чернаго повара. Часто, ночью, на соломѣ, вмѣсто того, чтобы спать, онъ строилъ Таисѣ водяныя мельницы или кораблики не больше руки со всѣми снастями.
О томъ, какъ дурно съ нимъ обращались его хозяева, свидѣтельствовало его разодранное ухо, и тѣло все испещренное рубцами. Тѣмъ не менѣе лицо у него было веселое и спокойное. И никому изъ окружающихъ не приходило въ голову спросить его, откуда черпалъ онъ утѣшеніе для души своей, чѣмъ укрощалъ онъ свое сердце. Онъ былъ простъ какъ малое дитя. Исполняя свои тяжелыя работы, онъ дребезжащимъ голосомъ напѣвалъ духовные гимны, которые вносили въ душу ребенка мечты и страхи.
Ахметъ былъ христіанинъ. Онъ принялъ св. крещеніе, и на трапезахъ вѣрныхъ, куда онъ ходилъ потихоньку во время, назначенное ему для сна, его звали Ѳеодоромъ.
Въ тѣ времена церковь переживала тяжелое испытаніе. По приказанію императора, базилики были разрушены, священныя книги сожжены, святыя чаши и шандалы расплавлены. Угнетенные христіане ждали только смерти. Ужасъ царилъ въ общинѣ Александріи; темницы наполнялись жертвами. Съ ужасомъ узнавали вѣрные, что въ Сиріи, въ Аравіи, въ Месопотаміи, въ Каппадокіи, повсемѣстно кнуты, деревянныя кобылы, желѣзные ногти, кресты, дикіе звѣри раздирали священнослужителей и дѣвственницъ. Тогда Антоній, уже извѣстный своимъ отшельничествомъ и видѣніями, начальникъ вѣрующихъ въ Египтѣ, налетѣлъ какъ орелъ съ своихъ дикихъ скалъ на Александрію и воспламенялъ своимъ огнемъ всю общину.
Особенно сильно было гоненіе на невольниковъ. Многіе изъ нихъ со страха отрѣшались отъ своей вѣры. Большинство бѣжало въ пустыни, разсчитывая жить въ созерцаніи или существовать грабежомъ. Ахметъ же продолжалъ по обыкновенію посѣщать собранія, навѣщалъ заключенныхъ, погребалъ мученниковъ, и съ радостью служилъ религіи Христа. Будучи свидѣтелемъ этого дѣйствительнаго усердія, великій Антоній передъ возвращеніемъ своимъ въ пустыню обрялъ въ своихъ объятіяхъ чернаго невольника и далъ ему лобзаніе мира.
Когда Таисѣ минуло семь лѣтъ, Ахметъ заговорилъ съ ней о Богѣ. Въ простыхъ, доступныхъ ея дѣтскому пониманію, разсказахъ, онъ рисовалъ ей картины того блаженства, которое ожидаетъ въ будущемъ каждаго христіанина.
И Таиса стала просить, чтобы ее окрестили. Видя въ такомъ желаніи ея надежду на Христа, невольникъ рѣшилъ подготовить ее болѣе серьезно, для того, чтобы по крещеніи, она могла бы примкнуть къ церкви. И онъ сошелся съ нею ближе какъ съ своею духовною дочерью. Бѣдный ребенокъ, не разъ отвергнутый своими несправедливыми родителями, не имѣлъ ложа подъ общимъ кровомъ. Она спала въ стойлѣ вмѣстѣ съ домашними животными. И здѣсь-то Ахметъ, каждую ночь, тайно посѣщалъ ее.
Онъ подходилъ тихонько къ цыновкѣ, на которой она лежала? садился на корточки, скрестивъ ноги, вытянувъ шею въ наслѣдственной позѣ всей его расы.
Его черное лицо и черное тѣло были невидимы въ темнотѣ, блестѣли только его большіе бѣлые глаза и свѣтъ ихъ можно было сравнить съ лучемъ зари, виднѣющейся въ щель двери. Онъ говорилъ тонкимъ голосомъ, на распѣвъ, немножко въ носъ, и говоръ его напоминалъ тихую грустную музыку, какая иногда слышится подъ вечеръ на улицахъ.
Иногда дыханіе осла, и тихое мычанье быка, точно хоръ темныхъ духовъ аккомпанировали словамъ невольника, проповѣдывавшаго Евангеліе. Слова его разливали во мракѣ усердіе, милость и надежду; новообращенная, положивъ руку въ руку Ахмета, подъ звуки монотонной музыки, при видѣ неопредѣленныхъ картинъ, тихонько засыпала съ улыбкою на устахъ среди созвучій темной ночи, при мерцаньѣ звѣздъ, проглядывавшихъ сквозь балки яслей.
Обращеніе длилось цѣлый годъ до самаго времени празднованія Пасхи христіанами. Въ одну изъ ночей на святой недѣлѣ Таиса, которая уже дремала на цыновкѣ на чердакѣ, почувствовала, что невольникъ, у котораго глаза свѣтились необычайнымъ свѣтомъ, беретъ ее на руки. На немъ былъ не его всегдашній передникъ въ лохмотьяхъ, но длинная, бѣлая мантія, подъ которую онъ спряталъ ребенка, говоря:
-- Пойдемъ, душа моя! Пойдемъ, очи мои! Пойдемъ, мое сердце! Пойдемъ, примемъ св. крещеніе.
И онъ понесъ ребенка, который кротко прижался къ его груди. Она обняла его крѣпко ручками за щею, и, высунуѣ голову изъ подъ мантіи, полная любопытства и страха, глядѣла на темныя улицы, по которымъ онъ бѣжалъ съ ней среди ночи. Они прошли нѣсколько темныхъ переулковъ, прошли еврейскій кварталъ, и пошли вдоль кладбища, откуда доносился мрачный крикъ совы. И они свернули на перекресткѣ, и прошли подъ крестами съ висѣвшими на нихъ тѣлами казненныхъ, у которыхъ всѣ руки были покрыты воронами, клевавшими ихъ.
Тайса спрятала голову на грудь невольника. Она не рѣшалась поднять ее во всю дальнѣйшую дорогу. Вдругъ она почувствовала, что ее спускаютъ подъ землю. Она открыла глаза и увидѣла себя въ узкомъ склепѣ, освѣщенномъ смоляными факелами, по стѣнамъ были нарисованы длинныя, прямыя человѣческія фигуры, которыя въ дымѣ факеловъ какъ будто шевелились. Тутъ были изображены люди въ длинныхъ туникахъ, съ пальмами въ рукахъ, среди ягнятъ, голубей и виноградныхъ вѣтвей.
Среди залы, около каменной купели, наполненной до верху водою, стоялъ старецъ въ низкой митрѣ и въ красномъ стихарѣ, вышитомъ золотомъ. Лицо его было худое, съ длинною бородою. Не смотря на свое богатое одѣяніе, онъ имѣлъ видъ кроткій, смиренный. Это былъ архіерей Вивантій, изгнанный глаза Киренской церкви; ради пропитанія онъ сдѣлался ткачемъ и ткалъ грубыя ткани изъ козьей шерсти. Двое бѣдныхъ дѣтей стояли около него. Рядомъ стояла старуха негритянка, которая подавала развернутое бѣлое дѣтское платьице.
Ахметъ поставилъ дѣвочку на землю, самъ сталъ на колѣни передъ епископомъ и сказалъ:
-- Отецъ мой, вотъ душа малая, дочь моей души. Я привелъ ее къ тебѣ, чтобъ ты, согласно твоему обѣщанію, и, если угодно будетъ твоей свѣтлости, даровалъ ей крещеніе жизни.
При этомъ епискомъ раскрылъ объятія -- всѣ увидѣли его изуродованныя руки; у него были вырваны ногти за то, что онъ проповѣдывалъ вѣру въ дни испытанія. Таиса испугалась и бросилась къ Ахмеду. Но священникъ успокоилъ ее ласковымъ словомъ:
-- Не бойся, малютка. При тебѣ твой духовный отецъ, Ахметъ, котораго при жизни зовутъ Ѳеодоромъ и нѣжная мать по милости Божьей, которая своими руками приготовила для тебя бѣленькое платьице.-- И, обращаясь къ негритянкѣ, онъ продолжалъ:-- Ее зовутъ Нитида, она невольница на землѣ, но на небесахъ Іисусъ возвыситъ ее до званія Своей невѣсты.
Затѣмъ онъ обратился къ новообращенной:
-- Таиса, вѣришь ли ты въ Бога, Отца Всемогущаго, въ Его единственнаго Сына, Который принялъ смерть ради нашего спасенія, вѣришь ли въ ученіе апостоловъ?
-- Да,-- отвѣтили вмѣстѣ негръ и негритянка, держась за руки.
По приказанію епископа, Нитида, стоя на колѣняхъ, раздѣла дѣвочку. На голой шейкѣ надѣта была амулетка. Епископъ окунулъ ее трижды въ воду купели. Свѣченосцы подали масло, которымъ Вивантій совершилъ помазаніе, и соль, крупинку которой онъ вложилъ въ ротъ оглашенной.
Затѣмъ Нитида отерла это тѣло, которому предстояло столько испытаній до жизни вѣчной, и облекла его въ бѣлое платье, сотканное ея руками.
Епископъ далъ всѣмъ лобзаніе мира и, окончивъ церемонію, снялъ съ себя святое облаченіе.
Когда они вышли изъ склепа, Ахметъ сказалъ:
-- Возрадуемся, что мы дали душу Господу Богу. Пойдемте въ жилище его свѣтлости пастыря Вивантія и проведемте вмѣстѣ въ радости остатокъ ночи.
-- Твоя благая мысль, Ѳеодоръ,-- отвѣтилъ епископъ.
И онъ повелъ ихъ къ себѣ въ домъ, который былъ неподалеку. Въ немъ была всего одна комната съ двумя ткацкими станками, съ большимъ столомъ и поношеннымъ ковромъ. Когда они вошли, нубіецъ воскликнулъ:
-- Нитида, принеси-ка сковороду и масло, приготовимъ трапезу!
И говоря это, онъ вынулъ изъ-подъ мантіи маленькія рыбки, которыя были у него спрятаны. Затѣмъ онъ развелъ огонь и сжарилъ ихъ. Всѣ, и епископъ, и дѣвочка, и оба юноши, и оба невольника, сѣли на коверъ въ кружокъ и ѣли рыбу, благословляя Бога. Вивантій разсказывалъ имъ о пыткѣ, которую онъ вынесъ, и предвѣщалъ близкую побѣду церкви. Онъ выражался аллегорически и символически и сравнивалъ жизнь праведныхъ съ пурпуровою тканью.
Иногда онъ говорилъ загадками и тогда приводилъ дѣвочку въ настоящій восторгъ. Подъ конецъ трапезы онъ предложилъ своимъ гостямъ немного вина, у всѣхъ развязались языки и всѣ стали пѣть священныя пѣсни и стихи. Ахметъ и Нитида протанцовали нубійскій танецъ, который они помнили еще съ дѣтства и который, вѣроятно, исполнялся въ ихъ племени съ первыхъ лѣтъ существованія міра. Это былъ танецъ любви.
Размахивая руками, покачиваясь всѣмъ тѣломъ въ тактъ, они то прятались, то ловили другъ друга. Они таращили глаза и, улыбаясь, показывали ослѣпительной бѣлизны зубы.
И вотъ такимъ образомъ Таиса получила св. крещеніе. Она любила удовольствія и по мѣрѣ того, какъ росла, въ ней пробуждались неопредѣленныя желанія. Она цѣлыми днями пѣла и танцовала съ бродячими ребятишками на улицахъ и поздно вечеромъ возвращалась въ отчій домъ.
Она предпочитала обществу Ахмета общество мальчиковъ и дѣвочекъ. Она не замѣчала, что другъ ея бывалъ съ ней теперь рѣже. Гоненіе на христіанъ стихло, они собирались вмѣстѣ болѣе регулярно и нубіецъ усердно посѣщалъ ихъ сборища. Рвеніе его усилилось, по временамъ изъ устъ его вылетали таинственныя угрозы. Онъ говорилъ, что скоро богатые лишатся своихъ богатствъ. Онъ ходилъ въ общественныя мѣста, гдѣ собирались бѣдные христіане, и тамъ собравъ несчастныхъ, которые укрывались подъ сѣнью старыхъ стѣнъ, онъ возвѣщалъ предстоящую свободу невольниковъ и близость Страшнаго Суда.
Разсказы эти не оставались тайною; они передавались по всему кварталу и владѣльцы невольниковъ боялись, чтобы Ахметъ не возбудилъ ихъ къ возстанію. Содержатель питейнаго дома возъимѣлъ на него сильную злобу, которую тщательно скрывалъ.
Однажды, въ питейномъ домѣ исчезла солонка, употребляемая при трапезѣ боговъ. Ахметъ былъ обвиненъ въ кражѣ, сдѣланной имъ изъ ненависти къ своему господину и къ богамъ имперіи. Обвиненіе было бездоказательно и невольникъ всячески отъ него отказывался. Тѣмъ не менѣе его привлекли къ суду и такъ какъ его считали за дурного слугу, судья приговорилъ его къ смертной казни.
-- Руки твои,-- сказалъ онъ,-- которыхъ ты не умѣлъ употреблять на пользу, будутъ пригвождены къ висѣлицѣ.
Ахметъ спокойно выслушалъ приговоръ, почтительно поклонился судьѣ и былъ отведенъ въ темницу.
Въ продолженіе трехъ дней, проведенныхъ имъ тамъ, онъ неустанно проповѣдывалъ евангеліе заключеннымъ и, говорятъ, преступники и самъ тюремщикъ прониклись его словами и увѣровали въ Распятаго Христа.
Его привели къ тому самому перекрестку, гдѣ однажды, около двухъ лѣтъ назадъ, онъ шелъ ночью веселою поступью, неся въ своей бѣлой мантіи маленькую Таису, дочь его души, его нѣжнолюбимый цвѣтокъ. Распятый на крестѣ съ пригвожденными руками, онъ до самой кончины не проронилъ ни одной жалобы.
Черезъ три года, Константинъ, побѣдитель Максенція, издалъ эдиктъ, которымъ обезпечивалась безопасность христіанъ, и съ тѣхъ поръ они терпѣли гоненія только отъ еретиковъ.
Тайсѣ было одиннадцать лѣтъ, когда другъ ея умеръ въ мученіяхъ. Смерть его произвела на нее ужасающее впечатлѣніе. Она недостаточно была чиста душою, чтобы понять, что невольникъ Ахметъ, какъ въ жизни, такъ и въ смерти былъ счастливъ. Въ ея маленькой душѣ сложилось убѣжденіе, что въ этомъ мірѣ доброта покупается цѣною страшныхъ страданій. И она боялась быть доброю, ибо ея нѣжное тѣло страшилось страданій.
Она раньше лѣтъ отдалась юношамъ порта, и слѣдовала за старцами, которые бродятъ подъ вечеръ по предмѣстьямъ, и на то, что отъ нихъ получала, она покупала себѣ сласти и наряды.
Такъ какъ она не приносила ничего въ домъ изъ вырученныхъ денегъ, мать ея обращалась съ ней дурно. Чтобы спастись отъ побоевъ, она босая бѣжала за стѣны города и пряталась вмѣстѣ съ ящерицами въ щели камней. Тамъ она раздумывала съ завистью о нарядныхъ женщинахъ, которыхъ проносили мимо невольники на носилкахъ.
Однажды, когда мать отколотила ее больнѣе обыкновеннаго и она сидѣла на корточкахъ передъ домомъ, неподвижная, озлобленная, передъ ней остановилась старуха. Разсмотрѣвъ ее молча, она воскликнула:
-- Какой чудесный цвѣтокъ! Что за красавица! Счастливы родители, которые произвели тебя на свѣтъ!
Таиса молчала, вперивъ глаза въ землю. Глаза ея были красны, видно было, что она плакала.
-- Фіалка моя непорочная,-- продолжала старуха,-- неужели мать твоя несчастлива, что выкормила такую маленькую богиню, неужели отецъ твой при видѣ тебя не радуется до глубины души?
Тогда дѣвочка, точно говоря съ собою, проговорила:
-- Отецъ мой -- бурдюкъ наполненный виномъ, а мать моя -- жадная піявка!
Старуха оглянулась вправо, влѣво, желая убѣдиться, что ее не видятъ.
-- Гіацинтъ ты мой прекрасный,-- заговорила она вкрадчивымъ голосомъ,-- пойдемъ со мною; для того, чтобъ существовать, ты должна будешь только танцовать и улыбаться. Я буду кормить тебя медовыми пряниками, а сынъ мой, мой собственный сынъ, будетъ любить тебя больше своихъ очей. Онъ красавецъ, мой сынъ, молодой, у него едва пробивается борода, кожа у него гладкая, мягкая, онъ, какъ говорится, настоящій ашарнскій поросеночекъ.
Таиса отвѣтила:
-- Я готова идти съ тобою.
И вставъ, она послѣдовала за старухою за городъ.
Женщина эта, но имени Мэроэ, занималась тѣмъ, что водила по городамъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которыхъ она обучала танцамъ, и богачи нанимали ихъ фигурировать на сцоихъ пирахъ.
Понимая, что Таиса скоро превратится въ настоящую красавицу, она обучала ее, при помощи кнута, музыкѣ и пѣнію, она стегала кожаными ремнями ея прелестныя ножки, когда онѣ не поднимались въ тактъ подъ звуки гитары. Сынъ ея, дряхлый недоносокъ, безъ лѣтъ и пола, обращался жестоко съ дѣвочкою, вымѣщая на ней свою злобу на весь женскій полъ. Соперникъ балеринъ, которымъ онъ подражалъ въ граціи, онъ выучилъ Таису искусству изображать пантомимою, выраженіемъ лица, жестами, позами, всѣ человѣческія чувства, въ особенности всю страсть любви. Онъ давалъ ей съ отвращеніемъ совѣты опытнаго учителя и въ то же время ревновалъ свою ученицу, царапалъ ей лицо, щипалъ ей руки или кололъ ее сзади шиломъ, какъ это дѣлаютъ злыя дѣвчонки, какъ только убѣждался, что она рождена для наслажденія мужчинъ. Благодаря его урокамъ, она въ короткое время сдѣлалась музыкантшею, актрисою и отличною танцовщицею. Злость ея хозяевъ не удивляла ее болѣе, она привыкла къ дурному обращенію съ ней и оно казалось ей естественнымъ. Она иногда чувствовала почтеніе къ этой старой женщинѣ, которая знала музыку и пила греческое вино.
Когда Мэроэ была въ Антіохіи, богатые негоціанты нанимали ея воспитанницу на свои пиры какъ танцовщицу и какъ флейтистку. Таиса танцовала и имѣла успѣхъ. Самые богатые банкиры уводили ее послѣ пировъ въ рощи Оранты. Она отдавалась всѣмъ, не зная цѣны любви. Но вотъ однажды, въ одну такую ночь, когда она танцовала передъ самыми изящными молодыми людьми, къ ней подошелъ сынъ проконсула, сіяющій молодостью и страстью, и сказалъ ей голосомъ звучнымъ, какъ поцѣлуй:
-- Отчего я, Таиса, не вѣнокъ, который украшаетъ твою голову, не туника, которая обнимаетъ твой станъ, не сандаліи на твоей красивой ножкѣ! Но я хочу, чтобы ты топтала меня, какъ сандаліи, я хочу, чтобы мои ласки были твоею туникою, твоимъ вѣнкомъ. Пойдемъ со мною, красавица-дитя, пойдемъ въ домъ мой и позабудемъ весь міръ.
Покуда онъ говорилъ, она его разсматривала, она видѣла, что онъ красивъ собою. Вдругъ холодный потъ выступилъ у нея на лбу, она сдѣлалась зеленою какъ трава, зашаталась, глаза точно подернулись туманомъ. Онъ все еще умолялъ ее. Но она отказалась идти за нимъ. Напрасно онъ бросалъ на нее страстные взгляды, говорилъ ей огненныя рѣчи, а когда, наконецъ, схватилъ ее въ объятія, желая увлечь ее за собою насильно, она грубо оттолкнула его. Тогда онъ сталъ снова умолять ее, рыдая. Подъ вліяніемъ новой, неизвѣданной, непреодолимой сити, она не сдавалась.
-- Что за безуміе!-- говорили присутствующіе.-- Лолліусъ знатнаго рода, красивъ, богатъ и вдругъ флейтистка отказываетъ ему!
Лолліусъ вернулся одинъ въ свой домъ. Ночью пламя любви охватило его всего. Рано утромъ, блѣдный, съ воспаленными глазами, онъ понесъ цвѣты къ дверямъ флейтистки. Между тѣмъ Таиса, смущенная, испуганная, бѣжала отъ Лолліуса, а образъ его преслѣдовалъ ее. Она страдала и не знала имени своего страданія. Она не понимала, что случилось съ ней, откуда взялась ея тоска. Она отвергала всѣхъ своихъ любовниковъ, они всѣ стали ей ненавистны. Она не хотѣла видѣть болѣе свѣта дневнаго, она лежала на своемъ ложѣ рыдая, спрятавъ голову въ подушки. Лолліусъ силою врывался къ ней нѣсколько разъ, молилъ, проклиналъ эту безсердечную дѣвушку. Она, робкая передъ нимъ, какъ непорочная дѣва, повторяла только одно:
-- Не хочу! Не хочу!
Наконецъ черезъ двѣ недѣли она отдалась ему и тутъ поняла, что она его любила; она послѣдовала за нимъ въ его домъ и они больше не разставались. Это была жизнь полная счастья. Цѣлые дни они проводили вдвоемъ, смотря въ глаза другъ другу, говоря одинъ другому слова, которыя говорятъ только дѣтямъ. По вечерамъ они гуляли по уединеннымъ берегамъ Оранты и блуждали въ лавровыхъ рощахъ. Иногда они вставали съ зарею и отправлялись за гіацинтами на скатъ Сильникуса. Они пили изъ одной чаши, а когда она подносила къ губамъ ягодку винограда, онъ вынималъ ее зубами изъ ея устъ.
Мэроэ явилась къ Лолліусу съ требованіемъ выдачи Таисы.
-- Это дочь моя, кричала она, у меня отняли дочь, мой благоуханный цвѣтокъ, мое сердце!..
Лолліусъ спровадилъ ее, давъ ей большую сумму денегъ. Но такъ какъ она вскорѣ появилась снова, требуя еще денегъ, молодой человѣкъ приказалъ заключить ее въ тюрьму, а магистраты, узнавъ о разныхъ ея преступленіяхъ, приговорили ее къ смерти, и она была брошена на съѣденіе лютымъ звѣрямъ.
Тайса любила Лолліуса со всѣмъ пыломъ воображенія и со всею непорочностью. Она совершенно искренно говорила ему:
-- До тебя я никому не принадлежала.
Лолліусъ отвѣчалъ ей:
-- Ты не похожа ни на одну женщину.
Очарованіе продолжалось шесть мѣсяцевъ и разомъ прошло. Таиса почувствовала себя внезапно одинокою, ощутила пустоту въ своемъ сердцѣ. Она не узнавала Лолліуса и удивлялась:
-- Кто могъ его такъ внезапно измѣнить? Какъ могло случиться, что онъ вдругъ сталъ похожъ на всѣхъ другихъ мужчинъ? Отчего онъ больше не похожъ на самого себя?
Она покинула его не безъ тайнаго желанія найти Лолліуса въ другомъ, разъ, что она не находила болѣе его въ немъ самомъ. Ей приходило также въ голову, что легче жить съ человѣкомъ, котораго никогда не любилъ, чѣмъ съ человѣкомъ, котораго перестаешь любить.
Она стала появляться въ обществѣ богачей сластолюбцевъ на священныхъ празднествахъ, гдѣ цѣлые хоры нагихъ дѣвъ танцевали въ храмахъ, цѣлыя труппы куртизанокъ переплывали Оранту. Она принимала участіе во всѣхъ удовольствіяхъ утонченнаго, развратнаго города, въ особенности же усердно посѣщала театры, гдѣ искусные актеры всѣхъ странъ, показывали себя при аплодисментахъ толпы, жаждущей зрѣлищъ. Она внимательно приглядывалась къ актерамъ, танцорамъ, комедіантамъ, а въ особенности къ женщинамъ, которыя въ трагедіяхъ изображали богинь, любовницъ молодыхъ людей, и смертныхъ любимыхъ богами. Разсмотрѣвъ, чѣмъ они приводили въ восторгъ зрителей, она рѣшила, что она при своей красотѣ играла бы еще лучше. Она отправилась къ директору труппы и просила его принять ее въ число актрисъ. Благодаря ея красотѣ и урокамъ старой Мэроэ, она была принята и появилась на этой же сценѣ въ лицѣ Дирсеи.
Она не особенно понравилась, потому что у нея не было опытности, а также потому, что зрители не были подготовлены къ восторгу предшествовавшимъ шумомъ похвалъ.
Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ скромныхъ дебютовъ, красоты ея на сценѣ проявились съ такою силою, что весь городъ былъ поглощенъ ею.
Вся Антіохія задыхалась въ театрѣ. Императорскіе сановники и первые граждане стремились туда подъ вліяніемъ общихъ восторговъ. Носильщики, метельщики, и портовые рабочіе лишали себя хлѣба и чесноку, чтобы купить себѣ мѣсто въ театрѣ, поэты сочиняли оды въ ея честь. Брадатые философы говорили противъ нея въ баняхъ и въ гимназіяхъ; при видѣ ея носилокъ христіанскіе священники отворачивались. Порогъ ея дома быль усѣянъ цвѣтами и политъ кровью. Она получала отъ своихъ любовниковъ золото уже не счетомъ, а вѣсомъ, и всѣ сокровища и богатства, собранныя бережливыми старцами, рѣкою лились къ ея ногамъ.
И душа ея веселилась. Она была полна спокойной гордости при видѣ такого къ ней всеобщаго благоволенія и такой милости боговъ, и столь любимая другими, она сама себя любила.
Насладившись въ теченіе многихъ лѣтъ восторгами и любовью жителей Антіохіи, она страстно стремилась побывать въ Александріи и показать свою славу городу, гдѣ она ребенкомъ бродила въ нищетѣ и позорѣ, голодная и худая, точно кузнечикъ на пыльной дорогѣ. Городъ злата радостно принялъ ее и въ немъ ее снова осыпали богатствомъ. Ея появленіе на играхъ было настоящимъ тріумфомъ. У нея оказалось несмѣтное число поклонниковъ и любовниковъ. Она относилась ко всѣмъ равнодушно, она уже потеряла надежду найти когда-нибудь Лолліуса.
Въ числѣ другихъ она принимала и философа Никіаса, который страстно добивался ея взаимности, хотя и проповѣдывалъ жизнь безъ желаній. Несмотря на свое богатство, онъ былъ уменъ и добръ. Но онъ не плѣнялъ ее, ни изяществомъ ума, ни благородствомъ чувствъ. Она не любила его и иногда даже сердилась на его изящную иронію. Онъ оскорблялъ ее своимъ вѣчнымъ невѣріемъ. Онъ ни во что не вѣрилъ, она же вѣрила въ божественное Провидѣніе, вѣрила во всемогущество злыхъ духовъ, въ судьбу, въ заговоры, въ вѣчное правосудіе, вѣрила въ Спасителя и въ добрую богиню сирійцевъ; она вѣрила еще, что собаки лаютъ, когда мрачная Геката переходить перекрестокъ, и что женщина можетъ приворожить къ себѣ, если дастъ выпить любовнаго зелья изъ куска обернутаго въ кровавую шкуру овцы. Она жаждала всего невѣдомаго; она призывала невѣдомыя силы и жила въ вѣчномъ ожиданіи. Будущее страшило ее, и она желала его познать. Она окружала себя жрецами Изиды, халдейскими магами и черными колдунами; всѣ они вѣчно ее обманывали, а она все-таки не переставала имъ вѣрить. Она боялась смерти и всюду ее видѣла. Отдавалась ли она страсти, ей вдругъ казалось, что холодная рука касалась ея обнаженныхъ плечей, и она вскрикивала отъ ужаса въ объятьяхъ любовника. Никіасъ говорилъ ей:
-- Не все ли равно перейдемъ ли мы въ вѣчную ночь сѣдовласыми, съ провалившимися щеками, будетъ ли сегодняшній чудный день съ улыбкою неба нашимъ послѣднимъ днемъ, не все ли это равно, дорогая моя Таиса? Будемъ наслаждаться жизнью. Она будетъ для насъ долгою, если мы много перечувствуемъ. Кромѣ чувства, нѣтъ знанія, любить значитъ понимать. То, чего мы не знаемъ, того нѣтъ. Зачѣмъ хлопотать о несуществующемъ?
Она съ гнѣвомъ отвѣчала ему:
-- Я презираю тѣхъ, которые, какъ ты, ни на что не надѣятся, и ничего не страшатся. Я хочу все знать, хочу все извѣдать!
Чтобы познать тайну жизни, она принялась за философскія книги, но она не понимала ихъ. Чѣмъ дальше она отходила отъ своего дѣтства, тѣмъ охотнѣе останавливалась на его воспоминаніяхъ. Она любила, вечеромъ, закутавшись до неузнаваемости бродить по переулкамъ, дорогамъ, общественнымъ мѣстамъ, гдѣ бывала маленькой, гдѣ видѣла столько горя. Она жалѣла, что потеряла родителей, а главное, что не могла ихъ любить. Когда она встрѣчала христіанскихъ священниковъ, она вспоминала свое крещеніе и смущалась. Однажды, ночью, закутанная въ длинную мантію, запрятавъ свѣтлые волосы подъ капишонъ, она по обыкновенію отправилась бродить по отдаленнымъ кварталамъ города и случайно наткнулась на церковь св. Іоанна Крестителя. Извнутри доносилось пѣніе, сквозь щель двери виднѣлся свѣтъ. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Находясь 20 лѣтъ подъ покровительствомъ побѣдителя Максенція, христіане открыто служили праздничныя требы, этимъ пѣніемъ они взывали къ душамъ. Точно званая, комедіантка толкнула дверь и вошла въ церковь. Она очутилась среди многочисленной толпы мужчинъ, женщинъ, дѣтей, старцевъ, стоявшихъ на колѣняхъ передъ гробницей прислоненной къ стѣнѣ. Гробница эта была грубо высѣчена изъ камня, имѣла видъ простого чана, съ высѣченными вѣтвями и лозами винограда; между тѣмъ ей воздавались большія почести; она была покрыта пальмовыми вѣтвями и вѣнками красныхъ розъ. Кругомъ горѣла масса свѣчей, цѣлыя облака дыма аравійскихъ смолъ подымались къ верху и казались покровами ангеловъ. По стѣнамъ не ясно виднѣлись изображенія ликовъ, напоминающихъ собою призраки неба. Священники въ бѣломъ одѣяніи лежали распростертыми передъ саргофагомъ. Въ гимнахъ, которые они пѣли вмѣстѣ съ народомъ, говорилось о радостяхъ страданій, и безграничной скорби -- было такое соединеніе радости и печали, что Таиса, слушая ихъ, почувствовала въ своемъ обновленномъ существѣ разомъ и сладость жизни, и страхъ смерти.
Когда кончилось пѣніе, вѣрующіе встали и вереницею отправились поклониться гробу. Все это были люди простые, привыкшіе къ труду. Они шли тяжелою поступью, съ неподвижнымъ взглядомъ, съ открытымъ ртомъ, съ выраженіемъ душевной чистоты. Каждый изъ нихъ по очереди становился на колѣни передъ саркофагомъ и прикладывался къ нему. Женщины брали на руки маленькихъ дѣтей и прижимали ихъ щекою къ камню.
Таиса, удивленная, пораженная этимъ зрѣлищемъ, спросила одного изъ діаконовъ, что это означаетъ.
-- Развѣ тебѣ неизвѣстно, женщина, отвѣтилъ ей діаконъ, что сегодня мы справляемъ благочестивую память Ѳеодора нубійца, который пострадалъ за вѣру Христову во времена императора Діоклетіана. Онъ былъ цѣломудренъ и умеръ мученикомъ, вотъ отчего мы въ бѣлыхъ ризахъ вовлагаемъ на его достославную гробницу красныя розы.
Услыхавъ эти слова, Таиса пала ницъ и зарыдала. Почти забытый образъ Ахмета ожилъ въ душѣ ея. И образъ этотъ, кроткій, многострадальный, теперь при свѣтѣ свѣчей, благоуханіи розъ, въ облакахъ ѳиміама, при пѣніи гимновъ, при почитаніи къ нему молящихся, являлся въ ореолѣ славы. Таиса была поражена и размышляла такимъ образомъ:
-- "Онъ былъ добръ, теперь онъ сталъ великъ, прекрасенъ, какимъ образомъ сталъ онъ выше людей? Гдѣ та сила, которая лучше богатства, лучше наслажденій?"
Она медленно встала и направилась къ гробницѣ того, который въ дѣтствѣ любилъ ея глаза, похожія на фіалки, теперь при свѣтѣ свѣчей -- полные слезъ -- съ наклоненной головою, полная смиренья, тихая, и усталая, на которыхъ было запечатлѣно столько поцѣлуевъ страсти, она приложилась къ надгробному камню невольника. Вернувшись домой, она застала у себя Никіаса, раздушеннаго, съ распущенной туникой, который въ ожиданіи ея читалъ трактатъ о нравственности.
Онъ приблизился къ ней съ распростертыми объятіями.
-- Безсовѣстная Таиса,-- началъ онъ смѣющимся голосомъ,-- покуда я ждалъ тебя, знаешь ли, что я видѣлъ въ этомъ манускриптѣ, написанномъ самымъ суровымъ стоикомъ? Ты думаешь строгія правила, суровыя изреченія? Нѣтъ! На этомъ самомъ папирусѣ передо мною прыгали тысячи маленькихъ Таисъ. Всѣ онѣ были небольше мизинца, всѣ онѣ были прелестны и всѣ они были вылитыя, какъ настоящая Таиса. На нѣкоторыхъ изъ нихъ были пурпуровыя мантіи, золото, другія какъ облако носились въ воздухѣ подъ прозрачною пеленою. Нѣкоторыя не двигались, совершенно нагія, полныя красоты, чтобы яснѣе изобразить наслажденіе не выражали никакой мысли. А двѣ изъ нихъ -- до того похожія одна на другую, что ихъ невозможно было бы отличить, держались за руки, обѣ онѣ улыбались -- одна говорила: "Я любовь". Другая говорила: "Я смерть".
Говоря это, онъ прижималъ Таису къ сердцу, и не замѣчая ея суроваго взгляда, устремленнаго въ землю, продолжалъ нанизывать свои мысли, не думая, что онѣ пропадутъ безъ слѣда.
-- Да, въ книгѣ было написано: "Ничто не должно тебѣ мѣшать развивать свою душу". А я читалъ: поцѣлуи Таисы жарче пламени, слаще меда. Вотъ какъ изъ-за тебя, шалунья, философъ читалъ философскую книгу. Правда, что всѣ мы, сколько насъ ни есть, находимъ у другихъ только свои собственныя мысли, и всѣ мы читаемъ книги отчасти такъ, какъ я читалъ сегодня...
Она не слушала его, ея душа была еще у гроба нубійца. Она вздохнула, онъ поцѣловалъ ее и проговорилъ:
-- Не печалься, дитя мое. На свѣтѣ только тогда и возможно счастье, когда забываешь весь міръ. У насъ съ тобой есть для этого тайная сила. Пойдемъ, обманемъ жизнь: она намъ за это воздастъ, повѣрь. Пойдемъ, дорогая, отдадимся любви.
Но она оттолкнула его.
-- Любви?-- повторила она съ горечью.-- Да ты никогда никого не любилъ! И я не люблю тебя! Нѣтъ, я не люблю тебя. Я ненавижу тебя! Убирайся! Я тебя ненавижу! Я презираю всѣхъ счастливыхъ, всѣхъ богатыхъ! Уйди! Уйди... Добрыми бываютъ только несчастливые. Когда я была ребенкомъ, я знала одного чернаго невольника, котораго распяли на крестѣ. Онъ былъ добръ, онъ былъ полонъ любви и ему была извѣстна тайна жизни. Ты былъ бы не достоинъ умыть ему ногъ... Уйди!.. Я не хоту тебе видѣть!
Она легла на коверъ и всю ночь провела въ слезахъ, давая себѣ слово жить отнынѣ какъ жилъ Ѳеодоръ -- въ бѣдности и простотѣ. Но на другой же день, она окунулась во всѣ свои обычныя удовольствія. Сознавая, что красота ея не вѣчна, она торопилась взять съ нея всѣ радости, всю славу.
Въ театрѣ, гдѣ она появлялась съ болѣе серьезною подготовкою, чѣмъ когда-либо, она воспроизводила въ живыхъ образахъ мечты скульпторовъ, живописцевъ и поэтовъ. Признавая въ ея позахъ, движеніяхъ, въ походкѣ, ту божественную гармонію, на которой основаны міры, ученые и философы возводили совершенство ея таланта на степень добродѣтели и говорили: "Таиса настоящій математикъ!" Невѣжды, бѣдняки, униженные, робкіе, для которыхъ она тоже играла, благословляли ее какъ милость неба. Тѣмъ не менѣе, и среди похвалъ и восторговъ она бывала грустна и болѣе, чѣмъ когда-либо, боялась смерти. Ничто не могло отвлечь ее отъ ея грустныхъ мыслей, ни ея домъ, ни ея сады, про которые говорилъ весь городъ.
Деревья въ ея садахъ были выписаны за дорогую цѣну изъ Индіи и Персіи, ручьи живой воды орошали ихъ, развалины колонадъ, дикія скалы мастерски исполненные искуснымъ строителемъ, отражались въ озерѣ, въ которомъ любовались собою статуи. Посреди сада возвышался гротъ нимфъ, назывался онъ такъ потому, что у входа стояли три женскія фигуры изъ раскрашеннаго воска. Женщины эти снимали съ себя одежды и собирались въ ванну. Въ страхѣ, что ихъ увидятъ, онѣ испуганно озирались и казались живыми. Свѣтъ проникалъ въ это убѣжище черезъ струи воды, которыя смягчали его. По стѣнамъ, какъ въ священныхъ гротахъ, висѣли вѣнки, гирлянды и картины, въ которыхъ прославлялась красота Таисы. Были тутъ и трагическія маски и комическія, облеченныя въ яркія краски, были картины, изображающія театральныя сцены, забавныя фигуры сказочныхъ животныхъ. Посрединѣ возвышался на пьедесталѣ маленькій Эросъ изъ слоновой кости, античной артистической работы. Это былъ подарокъ Никіаса. Въ углубленіи стояла черная мраморная коза, шесть алебастровыхъ козлятъ тѣснились у ея сосковъ, но она съ приподнятыми ногами, со вздернутой головой, казалась готовою прыгнуть на скалы. Полъ былъ устланъ византійскими коврами, подушками, вышитыми желтокожими изъ Катея, и шкурами ливійскихъ львовъ.
Изъ золотыхъ курильницъ незамѣтно разливалось благоуханіе. Изъ большихъ ониксовыхъ вазъ тянулись персей въ цвѣту. А тамъ въ глубинѣ, въ тѣни и пурпурѣ, блестѣли золотые гвозди въ гигантской черепахѣ изъ Индіи, которая была опрокинута и служила ложемъ комедіантки. Вотъ здѣсь-то, подъ журчанье воды, среди благоуханій и цвѣтовъ, Таиса, лежа, полная нѣги, бесѣдовала съ своими друзьями въ ожиданіи ужина, или размышляя одна о всей лжи театра и о скоротечности жизни.
Однажды, послѣ игръ, она отдыхала въ гротѣ нимфъ. Она разсматривала себя въ зеркало и при видѣ первыхъ признаковъ увяданія своей красоты размышляла съ ужасомъ о времени сѣдыхъ волосъ и морщинъ. Напрасно она успокоивала себя мыслью, что можно вернуть свѣжесть молодости, стоитъ только для этого сжечь какія-то травы, приговаривая кабалистическія слова. Неумолимый голосъ говорилъ ей: "ты состаришься, Таиса, ты состаришься!" И холодный потъ ужаса выступилъ у нея на лбу. Она снова съ безграничною нѣжностью посмотрѣла на себя въ зеркало и рѣшила, что она еще очень хороша и достойна любви. Улыбаясь сама себѣ, она воскликнула: "во всей Александріи нѣтъ женщины, которая могла бы соперничать со мною въ гибкости таліи, въ граціи движеній, въ красотѣ рукъ, а руки, о зеркало, это настоящія цѣпи любви!.."
Восхищаясь собою, она вдругъ замѣтила передъ собою незнакомца худого, съ блестящими глазами, съ небритою бородою, въ богатомъ вышитомъ одѣяніи. Она выронила зеркало и въ ужасѣ вскрикнула.
Пафнутій молча стоялъ передъ нею и, пораженный ея красотою, творилъ слѣдующую молитву:
-- Сдѣлай, Господи, такъ, чтобы лицо этой женщины вмѣсто того, чтобы ввести въ соблазнъ твоего раба, послужило бы ему во славу.
И онъ заговорилъ:
-- Таиса, я живу въ далекихъ странахъ, слава о твоей красотѣ привела меня сюда. Говорятъ, нѣтъ актрисы талантливѣе тебя, нѣтъ женщины плѣнительнѣе тебя. То, что говорятъ про твои сокровища и твою любовь, кажется невѣроятнымъ и напоминаетъ чудесные разсказы объ античной Родопѣ, которые знаютъ всѣ лодочники Нила наизусть. Вотъ отчего я жаждалъ тебя узрѣть и, признаюсь, то, что я вижу, превышаетъ всѣ слухи. Ты въ тысячу разъ ученѣе и прекраснѣе, чѣмъ то, что про тебя говорятъ. И теперь, когда я тебя вижу, я сознаюсь, что красота твоя дѣйствуетъ опьяняюще; невозможно приблизиться къ тебѣ, не шатаясь, какъ опьяненный.
Все это было притворно; но монахъ, проникнутый божественнымъ рвеніемъ, расточалъ эти слова съ жаромъ.
Тайса безъ неудовольствія смотрѣла на этого страннаго человѣка, который такъ напугалъ ее своимъ появленіемъ, своимъ суровымъ. дикимъ видомъ, мрачнымъ опіемъ своихъ глазъ, онъ поразилъ ее. Ей интересно было узнать жизнь и условія жизни человѣка, который былъ такъ мало похожъ на всѣхъ, кого она знала. Она отвѣтила ему съ легкою насмѣшкою:
-- Ты, кажется, легко поддаешься восторгамъ, чужестранецъ. Берегись, чтобы огонь очей моихъ не погубилъ тебя! Смотри, не влюбись въ меня!
На это онъ сказалъ ей:
-- Я уже влюбленъ въ тебя, о, Таиса! Я люблю тебя больше жизни, больше самого себя. Для тебя я покинулъ мою пустыню, для тебя уста мои, посвященные молчанью, говорили легкомысленныя слова; для тебя я смотрѣлъ на то, на что я бы не долженъ былъ смотрѣть; я слушалъ то, чего бы не долженъ былъ слушать, для тебя душа моя смутилась, сердце мое раскрылось и изъ него, какъ потокъ живой воды, изъ котораго пьютъ голубицы, полилась мысль; для тебя день и ночь я шелъ по пескамъ, населенный ь злыми духами и вампирами; для тебя босыми ногами я наступалъ на змѣй и скорпіоновъ! Да, я люблю тебя! Но я люблю тебя не какъ тѣ, которые, подобно голоднымъ волкамъ или бѣшеннымъ быкамъ, полные страсти, бросаются на тебя. Для тѣхъ ты дорога какъ для льва молодая серна. Ихъ плотоядная любовь пожираетъ всю тебя, даже душу твою, о, женщина! Я же люблю тебя духовно, воистину, люблю тебя во имя Бога и во вѣки вѣковъ; то, что я чувствую къ тебѣ въ моемъ сердцѣ, называется настоящимъ пыломъ, божественнымъ милосердіемъ. Я обѣщаю тебѣ то, что лучше наслажденья, лучше сновъ краткой ночи. Я обѣщаю тебѣ святыя вечери и небесный бракъ. То блаженство, которое я дамъ тебѣ, будетъ безконечно; оно невыразимо, оно неслыханно, и если бы счастливымъ этого міра дано было узрѣть только тѣнь этого блаженства, они бы сейчасъ умерли отъ удивленія.
Тайса, смѣясь, сказала шутливымъ тономъ:
-- Другъ мой, сдѣлай одолженіе, дай мнѣ испытать эту удивительную любовь. Иначе слишкомъ долгія разсужденія приму за оскорбленіе моей красотѣ. Горю нетерпѣньемъ узнать это блаженство, хотя, признаюсь, боюсь, что такъ его и не узнаю, что оно существуетъ только на словахъ. Легче обѣщать счастье, чѣмъ дать его. У каждаго свой талантъ. Мнѣ кажется, у тебя талантъ краснорѣчія. Ты говоришь о невѣдомой любви. Странно было бы, если бы осталось еще хоть что-нибудь неизвѣданное въ любви, когда въ мірѣ такъ давно существуетъ поцѣлуй. Повѣрь мнѣ, что въ дѣлѣ любви у любовниковъ больше знаній, чѣмъ у самихъ маговъ.
-- Не смѣйся, Таиса, я принесъ тебѣ любовь неизвѣданную.
-- Слишкомъ поздно, другъ мой, все, что касается любви, мною все извѣдано.
-- Любовь, которую я принесъ тебѣ, полна славы, тогда какъ та, которую ты извѣдала, несетъ за собою позоръ.
Таиса взглянула на него сердито; суровыя складки легли на ея челѣ:
-- У тебя много смѣлости, чужестранецъ, если ты рѣшаешься оскорблять меня, хозяйку дома. Взгляни на меня и скажи, похожа ли я на существо удрученное позоромъ. Нѣтъ! я не чувствую стыда и всѣ тѣ, которыя живутъ какъ я, не испытываютъ стыда, хотя онѣ менѣе красивы и менѣе богаты, чѣмъ я. Всюду, вездѣ я распространяю нѣгу и наслажденье и этимъ я извѣстна всему міру. Я могущественнѣе всѣхъ владыкъ міра. Я видѣла ихъ у своихъ ногъ. Взгляни на меня, взгляни на мои маленькія ножкитысячи мужчинъ заплатили бы кровью за счастье ихъ поцѣловать. Я не велика и не занимаю много мѣста на землѣ. Для тѣхъ, кто на меня смотритъ съ высотъ Серапеума, я кажусь не больше крупинки сарачинскаго пшена; но эта крупинка внесла въ жизнь людей столько горя, отчаянья, ненависти, преступленій, что ими можно было бы наполнить цѣлый тартаръ. Не безумье ли съ твоей стороны говорить мнѣ о позорѣ, когда все кругомъ кричитъ о моей славѣ!
-- То, что является славою въ глазахъ людей, то у Бога позоръ. О женщина, мы выросли съ тобой въ разныхъ странахъ и неудивительно, что у насъ съ тобой нѣтъ ничего общаго ни въ языкѣ, ни въ мысляхъ. Беру небо въ свидѣтели, что мы должны съ тобой понять другъ друга и я не уйду раньше, чѣмъ мы съ тобой не проникнемся однимъ чувствомъ. Кто вложитъ въ уста мои тѣ пламенныя рѣчи, отъ которыхъ ты, о женщина, растаешь, какъ воскъ, кто поможетъ перстамъ моимъ вылѣпить изъ тебя другую? Подъ вліяніемъ какого чувства отдашься ты мнѣ, о столь дорогая для меня душа, для того, чтобы тотъ духъ святой, который одушевляетъ меня, создалъ тебя во второй разъ, могъ бы дать тебѣ новую красоту и чтобы ты воскликнула со слезами радости: "Только нынѣ я родилась!" Кто извлечетъ изъ моего сердца фонтанъ Силозскій, погрузившись въ который, ты бы обрѣла свою прежнюю чистоту? Кто превратитъ меня въ тотъ Іорданъ, воды котораго, коснувшись тебя, дадутъ тебѣ жизнь вѣчную?
Таиса не сердилась болѣе.
-- "Человѣкъ этотъ, думала она, говоритъ о жизни вѣчной и все, что онъ говоритъ, точно написано на талисманѣ. Безъ сомнѣнія, онъ магъ, быть не можетъ, чтобы у него не было средства отъ старости и смерти".
И она рѣшила отдаться ему. Съ этою цѣлью, дѣлая видъ, что она боится его, она отошла отъ него на нѣсколько шаговъ и, удалившись въ глубину грота, сѣла на край своего ложа, съ искуствомъ расправила складки своей туники на груди, затѣмъ не двигаясь, молча, съ опущенными внизъ глазами, ждала его. Отъ ея темныхъ рѣсницъ падала нѣжная тѣнь на ея ланиты. Вся ея поза изображала собою цѣломудріе; ея босыя ноги лѣниво качались и вся она напоминала собою ребенка, мечтающаго на берегу рѣки.
Пафнутій глядѣлъ на нее и не двигался, у него дрожали ноги, языкъ присохъ къ гортани, страшный шумъ поднялся въ головѣ, всѣ мысли путались. Вдругъ взоръ его подернулся точно туманомъ, густое облако скрыло отъ него Таису. Онъ подумалъ, что Господь накрылъ ему глаза рукою, чтобы онъ не видѣлъ этой женщины.
Успокоенный такою помощью, подкрѣпленный, убѣжденный, онъ произнесъ со строгостью достойною испытаннаго пустынника.
-- Если ты отдашься мнѣ, неужели ты думаешь, что ты скроешься отъ Бога?
Она покачала головою.
-- Отъ Бога! Кто велитъ ему наблюдать затѣмъ, что дѣлается въ гротѣ нимфъ? Пускай Онъ отвернется отъ насъ, если мы оскорбляемъ его. Но чѣмъ можемъ мы его оскорбить? Разъ Онъ насъ создалъ, Онъ не можетъ ни сердиться на насъ, ни удивляться, если мы таковы, какими Онъ насъ создалъ, и слѣдуемъ влеченьямъ нашей природы... Слишкомъ часто говорятъ за Него и приписываютъ Ему чужія мысли. Ты самъ, чужестранецъ, развѣ знаешь Его? Кто ты, чтобы говорить мнѣ отъ Его имени?
При этихъ словахъ монахъ распахнулъ роскошное золотое одѣяніе и, показывая свою власяницу, сказалъ:
-- Я Пафнутій, монахъ изъ Антиноэ, пришелъ изъ Св. Пустыни. Рука, выведшая Авраама изъ Халдеи и Лота изъ Содома, отрѣшила меня отъ міра. Я пересталъ уже существовать для людей. Но образъ твой явился мнѣ въ моемъ песчаномъ Іерусалимѣ и я позналъ, что ты полна порока и что смерть въ тебѣ. И вотъ я предъ тобою, о женщина, какъ передъ мертвою и говорю тебѣ: "Таиса, воспрянь!"
При словахъ: Пафнутій, монахъ, пустыня, она поблѣднѣла отъ ужаса. Съ распущенными волосами, рыдая, она упала къ его ногамъ и, простирая къ нему руки, молила:
-- Не губи меня! Зачѣмъ пришелъ ты? Чего хочешь ты? Не губи меня! Я знаю, что святые изъ пустынь ненавидятъ женщинъ, которыя, какъ я, существуютъ для того, чтобы нравиться. Я боюсь твоей ненависти, боюсь, чтобы ты не погубилъ меня. Я вѣрю въ твою силу. Но знай, Пафнутій, что меня не за что ни презирать, ни ненавидѣть. Я никогда, подобно многимъ мужчинамъ, съ которыми мнѣ приходилось сходиться, не осмѣивала твоей добровольной нищеты. Ты, въ свою очередь, не зачти мнѣ въ преступленіе мое богатство. Я красива и имѣю талантъ къ играмъ. Но я не избирала себѣ профессіи и не развивала въ себѣ наклонностей. Я была создана для того, что я дѣлаю. Я создана для того, чтобы плѣнять мужчинъ, и ты самъ сейчасъ говорилъ мнѣ о своей любви ко мнѣ. Не воспользуйся твоими знатями на погибель мою. Не произноси тѣхъ словъ, отъ которыхъ я бы могла лишиться красоты или превратиться въ соляную статую. Не пугай меня, я и безъ того достаточно напугана, не лишай меня жизни, я такъ боюсь смерти!
Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ она встала.
-- Успокойся, дитя мое. Я пришелъ не стыдить тебя и не презирать тебя. Я пришелъ отъ имени Того, Кто у колодца пилъ изъ кувшина Самарянки, отъ имени Того, Кто послѣ ужина въ жилищѣ Лазаря позволилъ Маріи умастить свои ноги благовонными маслами. Я самъ не безъ грѣха и не брошу первый въ тебя камнемъ. Я часто дурно пользовался милостями, которыми Богъ осыпалъ меня. Меня привела сюда не злоба, а состраданіе. Я безъ лжи могъ говорить тебѣ слова любви, такъ какъ рвеніе сердца привело меня къ тебѣ. Я пылаю къ тебѣ огнемъ милосердія и если бы очи твои, которыя привыкли видѣть только грубыя наслажденія плоти, умѣли смотрѣть на предметы, являющіеся въ мистическомъ видѣ, ты бы признала во мнѣ вѣтку отъ огненнаго кустарника, который Господь показалъ на горѣ старцу Моисею, гдѣ онъ показалъ истинную любовь, которая охватываетъ насъ, не сжигая, и которая не оставляетъ по себѣ ни угольевъ, ни пепла, а на вѣки передаетъ благоуханіе всему, къ чему она прикасается.
-- Я вѣрю тебѣ, монахъ, и не страшусь болѣе ни тебя, ни твоихъ козней. Я не разъ слыхала объ отшельникахъ Ѳиваиды; то, что мнѣ разсказывали о жизни Антонія и Павла, поразительно. Твое имя мнѣ тоже извѣстно. Мнѣ говорили, что ты, не смотря на свою молодость, по твоей добродѣтели можешь сравниться съ самыми старыми анахоретами. Какъ только я тебя увидала, не зная кто ты, я почувствовала, что ты необыкновенный человѣкъ. Скажи мнѣ, въ состояніи ли ты сдѣлать для меня то, чего не могли ни жрецы Изиды, ни жрецы Гермеса, ни небесной Юноны, ни маги халдейскіе, ни маги вавилонскіе? Если ты любишь меня, можешь ли ты избавить меня отъ смерти?
-- Женщина, тотъ, кто хочетъ жизни, тотъ будетъ жить. Бѣги преступныхъ наслажденій, или ты умрешь на вѣки. Вырви отъ дьяволовъ тѣло, чтобъ они не могли современемъ жечь его; тѣло, которое Богъ создалъ и въ которое онъ вдохнулъ душу. Измученная усталостью, отдохни у благословенныхъ источниковъ одиночества, приди напиться отъ ключей степныхъ, которые бьютъ до самаго неба. Трепетная душа, получи, наконецъ, то, чего ты жаждешь! Сердце, жаждущее радостей, насладись настоящими радостями: бѣдностью, отреченьемъ, забвеньемъ себя, полнымъ преданіемъ себя въ руки Божіи. Сегодня врагъ Христа, а завтра его невѣста, приди къ Нему. Приди, ты, которая искала, и ты скажешь: "Я обрѣла любовь!"
Между тѣмъ Таиса, казалось, думала о чемъ-то далекомъ.
-- Послушай, обратилась она къ нему, если я откажусь отъ всѣхъ наслажденій и наложу на себя покаяніе, правда ли, что я воскресну на небѣ во всей своей красотѣ, съ нетлѣннымъ тѣломъ?
-- Таиса, я обѣщаю тебѣ жизнь вѣчную. И вѣрь мнѣ, что то, что я тебѣ обѣщаю, святая истина.
-- Гдѣ ручательство, что это истина?
-- Ручательствомъ этой истины является Давидъ и пророки, Св. Писаніе и чудеса, которыхъ ты будешь сама свидѣтельница.
-- Я бы желала вѣрить тебѣ. Скажу откровенно, я не нашла счастья въ этомъ мірѣ. Моя судьба была счастливѣе любой королевы, а все-таки я испытала въ жизни много горькаго, много печальнаго и, наконецъ, я отъ всего страшно устала. Всѣ женщины завидуютъ мнѣ, а я иногда въ душѣ завидовала судьбѣ беззубой старухи, которая продавала медовые пряники въ городѣ подъ воротами, когда я была ребенкомъ. Мнѣ самой не разъ приходило въ голову, что только бѣдные добры, счастливы, благословенны, и что большая должно быть радость жить въ смиреніи и неизвѣстности. Монахъ, ты расшевелилъ мнѣ душу и со дна ея поднялось то, что въ ней дремало. Кому вѣрить, увы! во что превратиться и что такое жизнь?
Покуда она это говорила, Пафнутій преобразился. Небесная радость озаряла его лицо.
-- Послушай, началъ онъ, я не одинъ вошелъ въ твое жилище. Со мной пришелъ еще Другой и этотъ Другой стоитъ тутъ около меня. Ты не видишь Его потому, что глаза твои еще не достойны лицезрѣть Его. Но ты скоро увидишь Его во всей его красотѣ и ты воскликнешь: "Я люблю Его Одного". Еслибы давеча Онъ не накрылъ мнѣ глазъ своею нѣжною рукою, о Таиса, я быть можетъ согрѣшилъ бы съ тобою, ибо я самъ слабъ и смутился бы духомъ. Но Онъ спасъ насъ обоихъ, Онъ такъ же добръ какъ и всемогущъ и имя Его -- Спаситель. Онъ былъ обѣщанъ міру пророками, ему поклонялись въ ясляхъ пастухи и маги, онъ былъ распятъ фарисеями, погребенъ святыми женщинами, оповѣщенъ міру апостолами, удостовѣренъ мучениками. И вотъ Онъ, о женщина, узналъ, что ты боишься смерти, пришелъ въ домъ твой, чтобъ не дать тебѣ умереть. Неправда ли, Господи, что Ты теперь со мною, какъ Ты былъ съ людьми въ Галилеи въ дни чудесъ. Неправда ли Ты здѣсь? Твои уста раскрылись -- Ты хочешь сказать -- о говори, я внимаю Тебѣ! А ты, счастливая Таиса, слушай, что пришелъ тебѣ сказать Спаситель. Это Онъ говоритъ, не я:" Я давно искалъ тебя, мою заблудшую овцу, наконецъ нашелъ тебя. Не уходя отъ меня. Дайся мнѣ въ руки, бѣдняжка, я на плечахъ донесу тебя до моей овчарни. Пойдемъ со мной, Таиса, пойдемъ, моя избранная, будемъ вмѣстѣ проливать слезы.
И Пафнутій палъ на колѣни, въ экстазѣ.
-- О дни улетѣвшіе моего дѣтства!-- воскликнула Таиса, рыдая.-- О мой дорогой Ахметъ! Зачѣмъ не умерла я подъ твоею бѣлою мантіей, въ то раннее утро, когда ты несъ меня послѣ крещенья.
Пафнутій бросился къ ней, восклицая:
-- Ты крещена!.. О предвѣчная предмудрость! О Провидѣніе!
О милосердый Богъ! Теперь я познаю ту силу, которая влекла меня къ тебѣ. Я знаю, что дѣлаетъ тебя въ моихъ глазахъ такою дорогою, такою красивою. Это благотворныя воды крещенья заставили меня покинуть мое тихое пристанище и искать тебя въ отравленномъ воздухѣ міра. Вѣроятно капля, одна капля отъ той воды, въ которой ты крестилась, попала мнѣ на чело. Приди, сестра моя, и прими отъ брата твоего лобзаніе мира.
И монахъ приложился устами къ челу куртизанки.
Затѣмъ онъ замолкъ, и въ гротѣ Нимфъ слышны были только рыданія Таисы подъ журчанье живой воды.
Она плакала, не утирая слезъ. Но вотъ появились двѣ черныя невольницы съ тканями, благовоніями и гирляндами.
-- Не время плакать,-- проговорила, стараясь улыбнуться, Танса,-- отъ слезъ покраснѣютъ глаза и испортится цвѣтъ лица. А я сегодня вечеромъ приглашена на ужинъ къ друзьямъ и хочу быть красивой, тамъ будутъ женщины, которыя будутъ меня разсматривать и будутъ довольны подмѣтить малѣйшую усталость. Эти невольницы пришли меня снаряжать. Удались, святой отецъ, но мѣшай имъ. Онѣ очень ловки и опытны, за то я и плачу имъ дорого. Вотъ эту съ золотыми кольцами и съ бѣлыми зубами -- я похитила у жены проконсула.
Пафнутій думалъ было воспротивиться тому, чтобы Таиса отправилась на этотъ ужинъ. Но, рѣшившись дѣйствовать благоразумно, онъ спросилъ ее, кого она думаетъ встрѣтить на этомъ ужинѣ.
Она отвѣчала ему, что, кромѣ хозяина дома старика Котта, префекта флота, тамъ будетъ Пикіасъ и многіе другіе философы, любители споровъ, поэтъ Каликрать, главный жрецъ Сераписа, молодые богачи, занимающіеся дрессировкою лошадей, наконецъ, женщины, о которыхъ ничего нельзя сказать, за которыми только молодость.
Тогда, по вдохновенію свыше, Пафнутій воскликнулъ:
-- Иди къ нимъ, Таиса, иди, я но покину тебя -- я пойду за тобой на этотъ пиръ и я, молча, буду съ тобою.
Она разсмѣялась. И покуда невольницы старались со украшать, она проговорила:
-- Что скажутъ они, когда увидятъ, что мой любовникъ -- монахъ изъ Онваиды?