Пиръ.
Когда Таиса появилась въ залѣ пиршества въ сопровожденіи Пафнутія, гости были уже въ сборѣ, почти всѣ они возлежали на ложахъ передъ желѣзнымъ столомъ, заставленнымъ блестящей посудою. Посреди стола возвышался серебрянный бассейнъ, на которомъ четыре сатира лили изъ козьихъ мѣховъ разсолъ на вареную рыбу, въ которомъ она плавала.
При появленіи Таисы со всѣхъ сторонъ раздались привѣтствія.
-- Да здравствуетъ сестра Харитъ!
-- Привѣтъ молчаливой Мельпоменѣ, которая умѣетъ все сказать глазами!
-- Привѣтъ возлюбленной боговъ и людей!
-- Всѣмъ желанной.
-- Привѣтъ дарующей страданіе и исцѣленіе.
-- Привѣтъ Ракотійской жемчужинѣ!
-- Привѣтъ розѣ Александріи.
Она терпѣливо выждала этотъ потокъ похвалъ, затѣмъ, обращаясь къ хозяину, сказала:
-- Люцій, я привела къ тебѣ монаха Пафнутія, изъ Антиноэ, это настоящій святой, и слова его сжигаютъ, какъ огонь.
Люцій Аврелій Котта, префектъ флота, привсталъ:
-- Добро пожаловать, Пафнутій, послѣдователь христіанской вѣры. Я самъ отношусь съ уваженіемъ къ культу, признанному имперіею. Великій Константинъ причислилъ твоихъ единовѣрцевъ къ числу друзей имперіи. Мудрость латинская должна была принять твоего Христа къ нашъ Пантеонъ. Таковъ взглядъ нашихъ отцовъ, что въ каждомъ богѣ есть что-нибудь божественное. Но оставимъ это, выпьемъ и возвеселимся, покуда не поздно.
Старикъ Котта говорилъ это веселымъ тономъ. Онъ изучилъ новую модель галеръ и окончилъ шестую книгу своей исторіи Карѳагенянъ; сознавая, что день прошелъ не даромъ, онъ былъ доволенъ собою и богами.
-- Пафнутій,-- продолжалъ онъ,-- здѣсь собрались все люди достойные любви, вонъ Гермодоръ, великій жрецъ Сераписа, философы Доріонъ, Никіасъ, Зеноѳемисъ, поэтъ Каликратъ, молодые Хсреасъ и Аристобуль, сыновья моего дорогого друга молодости, рядомъ съ ними Филина и Дрозея, красота которыхъ достойна похвалы.
Бикіасъ подошелъ къ Пафнутію и, поцѣловавъ его, шенпулъ ему:
-- Я говорилъ тебѣ, дорогой братъ, что Венера всемогуща, она заставила тебя придти сюда помимо твоей воли. Безъ сомнѣнія, ты преисполненъ благочестія, но если ты не признаешь, что она мать боговъ, твоя погибель несомнѣнна. Знай, что старикъ математикъ Мелантій имѣетъ обыкновеніе говорить: "Безъ помощи Венеры я не въ состояніи былъ бы доказать свойствъ треугольника".
Доріонъ, который въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ разсматривалъ новаго пришельца, вдругъ захлопалъ въ восторгѣ въ ладоши:
-- Это онъ, друзья мои! Это его глаза, его борода, его туника. Это онъ! я встрѣтился съ нимъ въ театрѣ въ то время, когда наша Таиса показывала свои геніальныя руки. Онъ страшно волновался, и я могу засвидѣтельствовать, что онъ говорилъ сильно. Это честный человѣкъ, онъ отругаетъ насъ всѣхъ, его краснорѣчіе ужасно. Если Маркъ -- Платонъ христіанъ, то Пафнутій -- ихъ Демосѳенъ. Эпикуръ въ своемъ маленькомъ саду никогда не слыхалъ ничего подобнаго.
Между тѣмъ Филина и Дрозея пожирали глазами Таису. На головѣ у Таисы былъ вѣнокъ блѣдныхъ фіалокъ, каждый цвѣтокъ котораго напоминалъ собою глаза ея, только фіалки были тономъ блѣднѣе и казались потухшими очами, а глаза ея яркими цвѣтами. У этой женщины былъ особый даръ, на ней все жило, все было душа и гармонія. Платье ея блѣдно лиловое, вышитое серебромъ, длинное, въ складкахъ своихъ точно таило печаль, ничто не оживляло его -- ни браслеты, ни ожерелья, весь блескъ ея туалета заключался въ ея обнаженныхъ рукахъ. Восхищаясь прическою и платьемъ Таисы, обѣ подруги, однако, молчали, не высказывали ей своего восторга.
-- Какъ ты прекрасна!-- сказала ей Филина.-- Ты не могла быть лучше въ то время, когда ты только-что появилась въ Александріи. Между тѣмъ мать моя, которая помнитъ тебя въ то время, говорила, что было мало женщинъ, которыхъ можно было сравнить съ тобою.
-- Что у тебя за новый поклонникъ,-- спросила Дрозея,-- какой у него странный, дикій видъ. Если бы существовали пастухи у слоновъ, вѣроятно, они были бы похожи на него. Откуда у тебя взялся, Таиса, такой дикій другъ? Не изъ троглодитовъ ли онъ подземныхъ, выпачканныхъ дымомъ, сажею Гадеса?
Но Филина, приложивъ палецъ къ устамъ Дрозеи, продолжала вмѣсто нея:
-- Перестань, тайны любви должны оставаться тайнами и о нихъ не спрашиваютъ. Что касается меня, я бы предпочла поцѣлуй дымящейся Этны поцѣлую этого человѣка. Но наша кроткая Танса, которая прекрасна и милостива какъ богиня, подобно имъ, должна исполнять просьбы всѣхъ, не только людей пріятныхъ, какъ это дѣлаемъ мы.
-- Берегитесь вы обѣ!-- отвѣтила имъ Таиса.-- Это магъ и чародѣй. Онъ все слышитъ и умѣетъ читать самыя сокровенныя мысли. Онъ вырветъ вамъ сердце во время сна, замѣнитъ его губкою и завтра, когда вы напьетесь воды, вы задохнетесь.
Онѣ обѣ поблѣднѣли, а Таиса отошла отъ нихъ и сѣла на ложе около Пафнутія. Вдругъ раздался голосъ Котта повелительный и вмѣстѣ съ тѣмъ мягкій -- всѣ разговоры стихли.
-- Друзья, сядьте всѣ на ваши мѣста. Рабы, налейте подслащеннаго вина!
Затѣмъ, поднимая кубокъ, онъ провозгласилъ:
-- Прежде всего выпьемъ за божественнаго Констанція и за геній имперіи. Отечество прежде всего, прежде боговъ, такъ какъ они въ немъ.
Всѣ гости поднесли къ устамъ своимъ кубки. Только Пафнутій не пилъ, потому что Констанцій былъ гонителемъ вѣры Никеи, и потому-что отечество христіанина не на землѣ. Доріонъ, выпивъ, замѣтилъ:
-- Что такое отечество? Рѣка, которая течетъ. Берега ея измѣнчивы, воды постоянно обновляются.
-- Я знаю, Доріонъ,-- сказалъ префектъ флота,-- что ты не обладаешь гражданскими доблестями, и по твоему мудрецъ долженъ жить внѣ общественныхъ интересовъ. По моему, напротивъ того, честный человѣкъ прежде всего долженъ принимать участіе въ дѣлахъ государства. Государство -- великое дѣло!
-- Доріонъ спрашиваетъ: что такое отечество,-- вмѣшался Гермодоръ, верховный жрецъ Сераписа,-- на это я ему отвѣчу -- отечество -- алтари нашихъ боговъ и могилы нашихъ предковъ. Общія воспоминанія, общія надежды дѣлаютъ изъ насъ согражданъ.
Молодой Аристобулъ прервалъ Гермодора:
-- Клянусь Касторомъ, я видѣлъ сегодня лошадь необычайной красоты. Лошадь Демофона. Голова сухая, небольшая челюсть, толстая плечевая кость. Шея высокая, съ гордо поднятою головою, точно пѣтухъ.
Но молодой Хереасъ покачалъ головой:
-- Совсѣмъ эта лошадь не такъ хороша, какъ ты думаешь, Аристобулъ. У нея узкое копыто, бабки низки и она скоро будетъ никуда не годна.
Они продолжали такимъ образомъ спорить, какъ вдругъ раздался отчаянный крикъ Дрозеи.
-- Ай! я чуть было не проглотила косточку длиннѣе и острѣе стилета. Хорошо, что я успѣла ее во время вытащить изъ горла, какъ видно боги меня любятъ.
-- Ты говоришь, Дрозея, что боги тебя любятъ?-- спросилъ смѣясь Никіасъ.-- Допускать это, значитъ предполагать, что они такъ же слабы, какъ люди. Человѣкъ, который любитъ, испытываетъ чувство глубокаго страданія. Въ любви сказывается слабость людей. Если боги любятъ Дрозею, это только доказательство ихъ несовершенства.
При этихъ словахъ Дрозея гнѣвно воскликнула:
-- То, что ты говоришь, нелѣпо, и совсѣмъ не отвѣтъ. Впрочемъ, это твое свойство не понимать того, о чемъ говорятъ и отвѣчать словами лишенными смысла.
Никіасъ все смѣясь продолжалъ:
-- Говори, говори, Дрозея, что бы ты ни говорила, приходится восхищаться всякій разъ, какъ ты откроешь ротъ, у тебя такіе чудные зубы.
Въ это время въ залъ вошелъ почтенный старецъ, небрежно одѣтый, съ гордо поднятою головою, медленною поступью, и обвелъ спокойнымъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ. Котта указалъ ему на мѣсто возлѣ себя, на своемъ ложѣ.
-- Эвкритъ!-- воскликнулъ онъ,-- добро пожаловать! Не сочинилъ ли ты за этотъ мѣсяцъ новаго трактата философіи? Это, если я не ошибаюсь, девяносто второй отростокъ того тростника Нила, который ты возростилъ твоею аттическою рукою.
Поглаживая свою серебристую бороду, Эвкритъ отвѣчалъ:
-- Соловей созданъ для того, чтобы пѣть -- а я для того, чтобы воспѣвать безсмертныхъ боговъ.
Доріонъ. Въ лицѣ Эвкрита привѣтъ послѣднему изъ стоиковъ. Строгій и сѣдовласый, онъ среди насъ -- представитель нашихъ предковъ. Онъ одинокъ въ толпѣ людей и говоритъ слова, которымъ не внимаютъ.
Эвкритъ. Ты ошибаешься, Доріонъ. Философія добродѣтели не исчезла въ этомъ мірѣ. У меня много учениковъ въ Римѣ, въ Александріи и въ Константинополѣ. Многіе умѣютъ властвовать надъ собою, быть свободными и находятъ счастье въ отреченій отъ благъ. Многіе напоминаютъ собою Эпиктета и Марка Аврелія. Но если бы даже въ самомъ дѣлѣ добродѣтель исчезла съ лица земли, какое мнѣ до этого дѣло -- развѣ отъ меня зависитъ, чтобъ она существовала или не существовала? Только безумцы, Доріонъ, ищутъ счастья внѣ возможнаго для нихъ. Я не желаю ничего, чего бы не желали боги, и желаю всего, чего они желаютъ. При такихъ условіяхъ я уподобляюсь имъ и раздѣляю ихъ непогрѣшимыя радости. Если добродѣтель исчезаетъ, я ни чего не имѣю противъ этого, и эта примиримость доставляетъ мнѣ такое же наслажденіе, какъ высшее проявленіе моего разума или моего мужества. Во всемъ мудрость моя подражаетъ мудрости боговъ, и копія является драгоцѣннѣе оригинала: на нее потрачено больше труда, больше старанія.
Никіасъ. Понимаю. Ты присоединяешь себя къ божественному провидѣнію. Но если добродѣтель заключается только въ усиліи, Эвкритъ, въ этомъ напряженіи, въ силу котораго ученики Тенона думаютъ сдѣлаться похожими на боговъ, то лягушка, которая раздувается до надежды превратиться въ быка, есть высшая степень стоицизма.
Эвкритъ. Ты по обыкновенію смѣешься, Никіасъ, и, какъ всегда, превосходно смѣешься надъ собой. Но если быкъ, о которомъ ты упомянулъ, дѣйствительно богъ, такой какъ Аписъ или тотъ подземной быкъ, главнаго жреца котораго я вижу здѣсь, и если лягушка, проникшись мудростью, съумѣетъ превратиться въ него, развѣ не будетъ она выше быка и развѣ ты можешь запретить восхищаться ея великодушіемъ?
Четыре невольника внесли на столъ цѣлаго вепря, покрытаго шелковистою щетиною.
Вокругъ изъ запеченнаго тѣста были сдѣланы вепряты -- они окружали звѣря, собираясь сосать, и тѣмъ удостовѣряли, что это самка.
Обращаясь къ монаху, Зеноеемисъ сказалъ:
-- Друзья, между нами есть одинъ нежданный гость, который случайно присоединился къ намъ. Я говорю о знаменитомъ Пафнутіи, который въ уединеніи ведетъ столь удивительную жизнь.
Котта. Прибавь, Зеноеемисъ, что ему принадлежитъ первое мѣсто, потому что онъ пришелъ незванный.
Зеноеемисъ. И вотъ потому именно, любезный Луцій, мы должны принять его особенно дружески и узнать, чѣмъ мы можемъ особенно быть ему пріятны. Понятно, что для такого человѣка менѣе интересенъ запахъ жаркихъ, чѣмъ благоуханіе прекрасныхъ мыслей. Вѣроятно мы доставимъ ему удовольствіе, если переведемъ нашъ разговоръ на ученіе, къ которому онъ самъ принадлежитъ -- на ученіе распятаго Христа. Что касается меня лично, ученіе это меня особенно интересуетъ своимъ множествомъ аллегорій и разнообразіемъ ихъ. Если возможно угадывать духъ по буквѣ, то оно полно истины, и я высоко цѣню, что въ христіанскихъ книгахъ такъ много божественнаго откровенія. Но я долженъ сознаться, Пафнутій, что я не придаю того же значенія книгамъ евреевъ. Эти книги были написаны не по вдохновенію божественному, какъ говорятъ, а по внушенію злаго духа. Іавегъ, диктовавшій ихъ, былъ однимъ изъ тѣхъ духовъ, которые населяютъ низшіе слои атмосферы и причиняютъ намъ большинство испытываемыхъ нами страданій, но онъ невѣжественнѣе и злѣе ихъ всѣхъ. Змѣй же златокрылый, который обвился спиралью своего голубого тѣла вокругъ древа познанія, былъ весь сотканъ изъ любви и свѣта. Борьба между этими двумя силами -- между свѣтомъ и мракомъ -- была неизбѣжна. Она началась съ первыхъ дней существованія міра. Въ то время когда Богъ только-что почилъ отъ своихъ трудовъ, Адамъ и Ева, первый мужчина и первая женщина, жили счастливо въ саду Эдемскомъ. Іавегъ возъимѣлъ намѣреніе, на ихъ несчастье, властвовать надъ ними и надъ всѣми поколѣніями, которыя Ева носила въ своей материнской утробѣ. Такъ какъ онъ не обладалъ ни компасомъ, ни лирою, такъ какъ ему одинаково была неизвѣстна наука, которая повелѣваетъ, ни искусство, которое покоряетъ, то онъ устрашилъ бѣдныхъ дѣтей,-- то чудовищными явленіями, то причудливыми угрозами, то раскатами грома. Адамъ и Ева, чувствуя на себѣ его тѣнь, прижимались все ближе другъ къ другу и отъ страха любовь ихъ другъ къ другу все усиливалась. Змѣй сжалился надъ ними и рѣшилъ ихъ просвѣтить для того, чтобы они, сдѣлавшись всевѣдующими, не могли больше поддаваться лжи. Предпріятіе это требовало рѣдкаго благоразумія, и слабость первой четы дѣлала его почти безнадежнымъ. Тѣмъ не менѣе благодушный дьяволъ рѣшился испробовать его. Тайно отъ Іавега, который имѣлъ претензію все видѣть, а на самомъ дѣлѣ былъ совсѣмъ не такъ зорокъ, онъ приблизился къ двумъ созданіямъ, прельстилъ ихъ взоры красотою своей чешуи и блескомъ своихъ крыльевъ. Затѣмъ онъ заинтересовалъ ихъ умъ, изображая своимъ тѣломъ точныя фигуры, каковы кругъ, эллипсисъ и спираль, замѣчательныя свойства которыхъ позднѣе были признаны греками. Адамъ раздумывалъ надъ этими фигурами болѣе, чѣмъ Ева. Но когда змѣй заговорилъ о высшихъ истинахъ, которыя не поддаются изображеніямъ, онъ замѣтилъ, что Адамъ, сотворенный изъ красной земли, былъ слишкомъ грубъ для того, чтобы постичь такія тонкія знанія, Ева же, по природѣ болѣе нѣжная и впечатлительная, легче усвоивала ихъ. И потому онъ сталъ говорить о нихъ ей одной въ отсутствіе ея мужа, для того, чтобъ она сперва ими прониклась...
Доріонъ. Позволь, Зеноѳемисъ, прервать тебя. Въ миѳѣ, который ты намъ передалъ, я узналъ эпизодъ борьбы Паллады -- Аѳины съ гигантами. Іавегъ очень похожъ на Тифона, а Паллада изображается аѳинянами со змѣемъ около. Но то, что ты повѣдалъ намъ, заставило меня усомниться въ умѣ и искренности твоего змѣя. Еслибы онъ дѣйствительно былъ мудръ, неужели онъ повѣдалъ бы свою мудрость маленькой, женской головкѣ, неспособной вмѣстить ее въ себѣ? Я такъ думаю, что онъ скорѣе былъ такой же невѣжда и лгунъ, какъ самъ Іавегъ и что онъ избралъ Еву именно потому, что ее было не трудно соблазнить, въ Адамѣ же онъ предполагалъ больше ума и способности разсуждать.
Зеноѳемисъ. Знай, Доріонъ, что самыя высокія, чистыя истины постигаются не разсужденіемъ, не умомъ, а чувствомъ. А потому женщины, хотя онѣ въ большинствѣ случаевъ разсуждаютъ менѣе мужчинъ, благодаря своей впечатлительности, легче постигаютъ все отвлеченное, божественное. Имъ данъ даръ пророчества и не безъ основанія изображаютъ Аполлона Киѳаредскаго одѣтымъ подобно женщинамъ въ развѣвающемся платьѣ. Слѣдовательно змѣй искуситель былъ правъ, что бы ты ни говорилъ, Доріонъ, избравъ для своего дѣла просвѣщенія не грубаго Адама, а Еву, которая была бѣлѣе млека и звѣздъ. Она почтительно выслушала его и позволила подвести себя къ древу познанія, которое касалось вѣтвями неба и было орошено, какъ росою, духомъ божества. Древо это было покрыто листьями, которые говорили всѣми языками будущихъ народовъ и всѣ они сливались въ одно общее созвучіе. Его обильные плоды вкушающимъ ихъ открывали знаніе металловъ, камней, растеній, а также законовъ физическихъ и нравственныхъ; но плоды эти были огненные и тотъ, кто боялся страданій и смерти, не рѣшался вкушать ихъ. Ева же, послушная урокамъ змія, стала выше напрасныхъ страховъ и пожелала попробовать плодовъ, которые даютъ познаніе Бога. Но для того, чтобы Адамъ, котораго она любила, не сталъ бы ниже ея, она взяла его за руку и подвела къ этому удивительному дереву. Сорвавъ съ него пылающее яблоко, она вкусила его и передала своему сотоварищу. На бѣду Іавегъ, случайно гулявшій въ саду, застигъ ихъ и, увидя, что они начинаютъ все познавать, страшно разсвирѣпѣлъ. Въ ревности онъ внушалъ особенный страхъ. Собравъ всѣ свои силы, онъ поднялъ такой шумъ, въ нижнихъ слояхъ воздуха, что оба эти слабыя существа совершенно растерялись. Плода, древа познанія выпалъ изъ рукъ перваго человѣка, а первая женщина, обхвативъ за шею несчастнаго, сказала ему: "Я хочу остаться въ невѣдѣніи и страдать съ тобою". Торжествующій Іавегъ такимъ образомъ забралъ въ свои руки Адама и Еву и все ихъ сѣмя посредствомъ страха и изумленія. Его искусство, заключавшееся только въ умѣніи производить грубые метеоры, взяло верхъ надъ знаніемъ змія, который былъ и музыкантъ, и математикъ. Отъ него люди научились несправедливости, невѣжеству, жестокости, онъ посѣялъ зло на землѣ. Онъ преслѣдовалъ Каина и его сыновей за то, что они занимались промыслами, онъ истребилъ филистимлянъ за то, что они сочиняли благочестивыя поэмы и басни въ родѣ Эзоповыхъ басенъ. Онъ былъ заклятымъ врагомъ науки и красоты, и родъ человѣческій, въ продолженіе многихъ вѣковъ, искупилъ кровью и слезами пораженіе крылатаго змѣя. По счастью, между греками нашлись такіе тонкіе люди, какъ Пиѳагоръ и Платонъ, которые силой своей геніальности напали на тѣ идеи и изображенія, которыя врагъ Іавега напрасно старался когда-то передать первой женщинѣ. Въ нихъ была мудрость змѣя; вотъ отчего,-- какъ справедливо замѣтилъ Доріонъ,-- змѣй въ такомъ почитаніи у аѳинянъ. Наконецъ, во времена не столь отдаленныя, въ образѣ людей появилось три высшихъ духа, которымъ дано было сорвать самые роскошные плоды съ этого древа знанія, корни котораго пересѣкаютъ землю, а вершина котораго достигаетъ неба. Вотъ что я хотѣлъ сказать, чтобы отмстить за христіанъ, которымъ очень часто приписываютъ ошибки евреевъ.
Доріонъ. Если я тебя вѣрно понялъ, Зеноѳемисъ, три удивительныхъ человѣка открыли тайны, которыя были сокрыты для Пиѳагора, Платона, для всѣхъ философовъ Греціи и даже для божественнаго Эпикура, который, однако, освободилъ человѣка отъ всякихъ напрасныхъ страховъ. Мы тебѣ будемъ весьма благодарны, если ты намъ разскажешь, какимъ образомъ эти три смертныхъ познали знанія, ускользнувшія отъ наблюдательности мудрецовъ.
Зеноѳемисъ. Мнѣ приходится повторить тебѣ, Доріонъ, что наука и созерцаніе только первыя ступени знанія, вѣчныя же истины познаются только экстазомъ.
Гермодоръ. Совершенно вѣрно, Зеноѳемисъ, для души экстазъ такъ же необходимъ, какъ для кузнечика роса. Но скажемъ еще точнѣе: только духъ способенъ къ полному восхищенію, человѣкъ вѣдь тройственъ; онъ состоитъ изъ матеріальнаго тѣла, изъ души тоже матеріальной, но болѣе тонкаго свойства, и изъ духа нетлѣннаго. Когда, покинувъ тѣло, точно дворецъ вдругъ сдѣлавшійся молчаливымъ и одинокимъ, пролетѣвъ по садамъ души, духъ соединится съ Богомъ, онъ предвкушаетъ наслажденіе преждевременной смерти или скорѣе будущей жизни, ибо смерть есть жизнь и въ этомъ состояніи онъ обладаетъ единовременно и безконечнымъ блаженствомъ, и абсолютнымъ знаніемъ. Онъ вступаетъ въ единство, которое есть все. Онъ дѣлается совершеннымъ.
Никіасъ. Это восхитительно. Но, говоря откровенно, Гермодоръ, я не вижу большой разницы между "все" и ничего. Мнѣ кажется, нѣтъ даже словъ, чтобъ выразить эту разницу. Безконечное страшно походитъ на ничто, оба эти понятія одинаково внѣ пониманія. По моему, совершенство при такихъ условіяхъ обходится дорого: за него приходится платиться всѣмъ существомъ; чтобы достичь его, надо перестать существовать. Эта такая немилость, которой не избѣжалъ даже самъ Богъ съ тѣхъ поръ, какъ философамъ вздумалось его совершенствовать. Если мы не знаемъ, что значитъ не существовать, мы не можемъ знать и того, что значитъ существовать. Мы ровно ничего не знаемъ. Говорятъ, людямъ невозможно столковаться. Мнѣ кажется, напротивъ, несмотря на шумъ нашихъ споровъ, что имъ невозможно въ концѣ-концовъ не пасть вмѣстѣ погребенными одинъ подлѣ другого подъ грудой накопленныхъ ими противорѣчій, какъ Пеліонъ на Оссу.
Котта. Я очень люблю философію и изучаю ее на досугѣ; но для меня она понятна только въ книгахъ Цицерона. Рабы, наполните чаши подслащеннымъ виномъ!
Каликратъ. Странное дѣло! Когда я голоденъ, я думаю о времени, когда поэты-трагики садились за столъ добрыхъ тирановъ, и у меня такъ и текутъ слюнки. По только я прикоснусь къ вину, которымъ ты насъ такъ щедро угощаешь, великодушный Луцій, я мечтаю лишь о междоусобныхъ распряхъ и героическихъ битвахъ. Я краснѣю при мысли о томъ, что живу во времена безъ славы, я взываю къ свободѣ и мысленно проливаю кровь съ послѣдними римлянами на Филиппійскихъ поляхъ.
Котта. При закатѣ республики мои предки погибли вмѣстѣ съ Брутомъ за свободу. Но подлежитъ сомнѣнію, не было ли то. что ни называли свободою римскаго народа, возможностью властвовать надъ нимъ. Я не отрицаю, что свобода есть первое благо націи. Но чѣмъ дальше я живу, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь, что только сильное правительство въ состояніи обезпечить благополучіе націи. Въ продолженіе сорока лѣтъ я занималъ самые высокіе посты государства, и я опытомъ пришелъ къ убѣжденію, что народъ угнетенъ, когда власть слаба. И потому тѣ, которые подобно большинству риторовъ, стараются ослабить власть, совершаютъ преступленіе. Если воля одного чековѣка иногда пагубна, то согласіе цѣлаго народа дѣлаетъ всякое рѣшеніе невозможнымъ. Прежде чѣмъ настало величіе римской имперіи, народъ бывалъ счастливъ только при разумныхъ деспотахъ.
Гермодоръ. Мое мнѣніе. Люцій, таково, что нѣтъ формы правленія, которая была бы дѣйствительно хороша, да, вѣроятно, ея и не можетъ быть,-- иначе греки, перепробовавшіе столько разныхъ формъ, напали бы на эту настоящую. Въ этомъ отношеніи нечего разсчитывать и на будущее. Несомнѣнные признаки заставляютъ думать, что міръ близокъ къ паденію въ невѣжествѣ и варварствѣ. Намъ дано было присутствовать при страшной агоніи цивилизаціи. Изъ всѣхъ радостей, которыя даютъ разумъ, наука и добродѣтель, у насъ осталась только одна -- смотрѣть, какъ мы умираемъ.
Котта. Несомнѣнно, что голодъ народа и дерзость Варварой, страшные бичи. Но съ хорошимъ флотомъ, хорошею арміею, хорошими финансами...
Гермодоръ. Къ чему самообольщеніе? Угасающая имперія -- легкая добыча для варваровъ. Города, сооруженные геніальностью эллиновъ и латинскимъ терпѣніемъ, скоро будутъ захвачены пьяными дикарями. На землѣ не будетъ ни искусства, ни философіи. Изображенія боговъ будутъ низвержены; и въ храмахъ, и въ душахъ настанетъ ночь для разума и смерть для міра. Развѣ можно предположить, что сарматы будутъ заниматься учеными трудами, что германцы станутъ заниматься музыкою и философіею, что кведы, и маркоманы начнутъ почитать безсмертныхъ боговъ? Нѣтъ, все приходить къ паденію. Старый Кинотъ -эта колыбель міра -- сдѣлается его могилою; Серапису, богу смерти, будетъ воздаваться поклоненіе смертныхъ, и я буду послѣднимъ жрецомъ послѣдняго бога.
Въ эту минуту странная фигура приподняла завѣсу, и передъ пирующими появился маленькій горбунъ съ острой, плѣшивой головой. Онъ былъ одѣтъ въ азіатскомъ вкусѣ, въ голубой тюникѣ, и вокругъ ногъ, какъ у варваровъ, на немъ были красные штаны съ золотыми звѣздами. Пафнутій призналъ въ немъ Маркуса Аріанина и, устрашась молніи и грома, поднялъ руки къ верху и поблѣднѣлъ отъ страха. Одно присутствіе этого еретика сдѣлало то, чего не могли сдѣлать на этомъ пиршествѣ дьяволовъ, ни проклятія язычниковъ и ложныя ученія философовъ -- онъ совершенно растерялся. Онъ хотѣлъ бѣжать, но, взглянувъ на Таису, успокоился. Онъ прочиталъ въ душѣ ея и понялъ, что она, которой суждено было сдѣлаться святой, уже охраняла его. Онъ взялся за полу ея длиннаго платья и мысленно молился Христу Спасителю.
Восторженный шопотъ встрѣтилъ появленіе этого человѣка, котораго звали Платономъ христіанъ. Первый обратился къ нему Гермодоръ.
-- Пресвѣтлѣйшій Маркусъ, мы всѣ счастливы тебя видѣть, и ты пришелъ какъ нельзя болѣе кстати. Изъ христіанскаго ученія мы знаемъ только то, что проповѣдывалось публично. Понятно, что такой философъ, какъ ты, не можешь думать такъ, какъ думаетъ не развитой человѣкъ, и намъ весьма любопытно будетъ узнать твое мнѣніе о главныхъ таинствахъ религіи, которую ты исповѣдуешь. Нашъ дорогой Зеноѳемисъ, какъ ты знаешь, любитель символовъ допрашивалъ сейчасъ нашего знаменитаго Пафнутія о книгахъ евреевъ. Но Пафнутій не далъ ему отвѣта, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, гость нашъ посвятилъ себя молчанію, и Богъ наложилъ печать на его уста въ пустынѣ. Но ты, Маркусъ, который говоришь въ собраніяхъ христіанъ и въ совѣтахъ божественнаго Константина, ты, если только пожелаешь, можешь удовлетворить наше любопытство, открывъ намъ христіанскія истины, которыя сокрыты въ притчахъ христіанъ. Первою изъ этихъ истинъ не является ли существованіе Бога единаго, въ котораго я, лично, твердо вѣрю?
Маркусъ. Да, достопочтенные собратья, я вѣрую во единаго Бога, не рожденнаго, единаго вѣчнаго, являющагося началомъ всѣхъ вещей. Такимъ людямъ, какъ Гермодоръ и Зеноѳемисъ, которые, не будучи христіанами, обладаютъ основами знанія, извѣстно, что Богъ создалъ міръ не сразу и не безъ перерывовъ. Отъ Него родился Единственный Сынъ, Которымъ было сотворено все.
Гермодоръ. Ты говоришь истину, Маркусъ, и сынъ этотъ равно почитается подъ именами Гермеса, Миѳры, Адониса, Аполлона и Христа.
Маркусъ. Я не былъ бы христіаниномъ, если бы называлъ его иными именами, кромѣ Іисуса, Христа или Спасителя. Онъ истинный сынъ Божій. Полагать же, что онъ существовалъ прежде своего рожденія,-- это абсурдъ, который можетъ быть предоставленъ Никейскимъ ублюдкамъ.
Пафнутій блѣдный, съ выступившими каплями болѣзненнаго пота на челѣ, упорно храня торжественное молчаніе, при этихъ словахъ сотворилъ крестное знаменіе.
Маркусъ продолжалъ:
-- Перестань глумиться надъ истиннымъ Богомъ христіанъ, Никій. Единственный сынъ его, Христосъ, создавъ міръ, являлся снова, чтобы исправить дѣло рукъ своихъ, ибо созданіе не могло быть совершеннымъ, и къ добру при этомъ необходимо примѣшивалось зло.
Ни кій. Что такое зло и что такое добро?
Наступило короткое молчаніе, во время котораго Гермодоръ, вытянувъ руку на скатерти, показалъ маленькаго осла изъ коринѳскаго металла, навьюченнаго двумя корзинами, изъ которыхъ въ одной были бѣлыя оливки, а въ другой черныя.
-- Посмотрите на эти оливки. Взоръ нашъ испытываетъ удовольствіе при видѣ контраста ихъ окраски, и намъ нравится, что эти свѣтлы, а тѣ темны. Но если бы онѣ были одарены мыслью и сознаніемъ, бѣлыя сказали бы: надо, чтобы всѣ оливки были бѣлы, не хорошо, когда онѣ черны, и народъ черныхъ оливокъ возненавидѣлъ бы народъ бѣлыхъ оливокъ. Нашъ взглядъ на нихъ правильнѣе, ибо мы на столько же выше ихъ, на сколько боги выше насъ. Для человѣка, которому открыта лишь часть вещей, зло есть зло. Для Бога, объемлющаго все цѣлое, зло есть добро. Само собой, безобразіе безобразно, а никакъ не красиво; но если бы все было красиво, въ общемъ не было бы красоты. Итакъ, хорошо, чтобы было зло, какъ доказалъ это второй Платонъ, болѣе великій, нежели первый.
Эвкритъ. Будемъ говорить съ точки зрѣнія добродѣтели. Зло является зломъ не для міра, несокрушимую гармонію коего оно и не нарушаетъ, но для злого человѣка творящаго его, который могъ бы не дѣлать этого зла.
Котта. Клянусь Юпитеромъ! Вотъ славное разсужденіе!
Эвкритъ. Міръ -- это трагедія превосходнаго поэта. Богъ, создавшій ее, каждому изъ насъ назначилъ въ ней особую роль. Если онъ желаетъ, чтобы ты былъ нищимъ, принцемъ, или колченогимъ, изображай какъ можно лучше предназначенное тебѣ лицо.
Никій. Конечно, хорошо, если колченогій изъ трагедіи будетъ хромать, какъ Гефестъ, хорошо, если безумецъ предается неистовствамъ Аякса; если кровосмѣсительница возобновитъ преступленія Федры, предатель станетъ предавать, пройдоха -- лгать, душегубецъ -- убивать, и по окончаніи пьесы всѣ актеры, короли, праведники, кровожадные тираны, благочестивыя дѣвы, распутныя супруги, великодушные граждане и подлые убійцы получатъ отъ поэта равную долю одобренія.
Эвкритъ. Ты искажаешь мою мысль, Никій, и превращаешь прекрасную молодую дѣвушку въ отвратительную Горгону. Сожалѣю тебя, что ты профанъ въ природѣ божества, справедливости и вѣчныхъ законовъ.
Зеноеемисъ. Что меня касается, друзья мои. я вѣрю въ реальность добра и зла. Но я убѣжденъ, что ни единаго человѣческаго поступка -- хотя бы даже это былъ поцѣлуй Іуды,-- не совершается на свѣтѣ безъ того, чтобы онъ не носилъ въ себѣ зародыша искупленія. Зло споспѣшествуетъ окончательному спасенію людей, и въ этомъ случаѣ оно происходитъ on, добра и имѣетъ сходство съ достоинствами, присущими добру. Христіане прекрасно выразили это сказаніемъ о человѣкѣ съ рыжими волосами и бородой, который, предавая своего учителя, далъ ему лобзаніе мира и этимъ актомъ запечатлѣлъ спасеніе человѣческаго рода. И, но моему, нѣтъ ничего несправедливѣе и неосновательнѣе, чѣмъ та ненависть, съ какою нѣкоторые ученики Павла-обойщика преслѣдуютъ несчастнѣйшаго изъ апостоловъ Христа, упуская изъ виду, что лобзаніе Искаріота, предвозвѣщенное самимъ Христомъ, согласно собственному ученію ихъ, было необходимо для искупленія человѣчества, и не прими Іуда кошелекъ съ 30 серебренниками, божественная премудрость была бы поругана, Привидѣніе не удовлетворено въ своихъ ожиданіяхъ, предначертанія его разстроены, міръ предоставленъ злу, невѣжеству и смерти.
Маркусъ. Божественная премудрость предвидѣла, что Іуда, не смотря на свою свободную волю не давать лобзанія предателя, тѣмъ не менѣе дастъ его. И такимъ образомъ, преступленіе Искаріота она употребила въ видѣ краеугольнаго камня въ чудесное зданіе искупленія.
Зеноеемисъ. Я сейчасъ говорилъ съ тобою, Маркусъ, какъ будто бы вѣрилъ въ то, что искупленіе человѣчества совершено распятымъ Христомъ, ибо въ это вѣруютъ христіане,-- и, чтобы лучше постигнуть ошибку людей вѣрующихъ въ вѣчное проклятіе Іуды, я проникся ихъ убѣжденіемъ. Что же касается самой тайны искупленія, скажу вамъ, дорогіе друзья, если вамъ сколько-нибудь интересно услыхать это, какъ на самомъ дѣлѣ оно совершилось на землѣ.
Собесѣдники кивнули ему въ знакъ согласія.
Подобно аѳинскимъ дѣвамъ съ священными корзинами Цереры, въ зало вошли двѣнадцать молодыхъ дѣвушекъ съ корзинами гранатъ и яблокъ на головахъ, легкой поступью, мѣрность которой отмѣчалась незримой флейтой. Онѣ поставили корзины на столъ, флейта смолкла и Зеноѳемисъ произнесъ слѣдующее:
-- Когда Евноя, мысль Бога, создала міръ, управленіе землей она поручила ангеламъ. Но послѣдніе не сохранили той чистоты, которая приличествуетъ правителямъ. Замѣтивъ красоту дщерей человѣческихъ, они врасплохъ напали на нихъ вечеромъ у цистернъ и сошлись съ ними. Отъ этихъ браковъ произошло лютое племя, покрывшее землю несправедливостью и жестокостями, и придорожная пыль впитывала въ себя неповинную кровь. При видѣ этого Евноей овладѣла безконечная печаль.
"Такъ вотъ что я надѣлала!-- вздохнула она, склоняясь къ мужу.-- Бѣдныя мои дѣти изъ-за меня обречены на горькую жизнь. Ихъ страданія -- мой грѣхъ, который я искуплю. Самъ Богъ, мыслящій лишь чрезъ мое посредство, не былъ бы въ состояніи возвратить имъ первобытную чистоту. Что сдѣлано, то сдѣлано,-- твореніе на вѣки осталось неудачнымъ. По крайней мѣрѣ, я не покину моихъ созданій. Если я не могу сдѣлать ихъ счастливыми, подобно себѣ, я могу сдѣлать себя несчастной столь же, какъ и они. Такъ какъ это моя была ошибка дать имъ тѣла, которыя ихъ унижаютъ, то я сама приму на себя тѣло, такое же, какъ у нихъ, и отправлюсь жить среди нихъ.
"Сказавъ это, Евноя снизошла на землю и воплотилась во чревѣ одной аргіянки. Она родилась маленькой и тщедушной и была названа Еленой. Подчиненная житейскимъ тягостямъ, она скоро разцвѣла въ граціи и красотѣ и стала вожделеннѣйшей женщиной въ мірѣ, какъ она себѣ и положила, дабы смертнымъ тѣломъ своимъ претерпѣть самыя ужасныя скверны. Безотвѣтная жертва сладострастныхъ и жестокихъ людей, она обрекла себя на похищеніе и адюльтеръ, во имя искупленія всѣхъ адюльтеровъ, всѣхъ жестокостей, всѣхъ беззаконій, и своей красотой причинила погибель народовъ, чтобы Богъ могъ простить преступленія вселенной. И никогда божественная мысль, никогда Евноя не была такъ обворожительна, какъ въ тѣ дни, когда, въ качествѣ женщины, она отдавалась и героямъ, и пастухамъ. Поэты угадывали ея божественность, изображая ее столь мирной, столь прекрасной и столь роковой и обращаясь къ ней съ такимъ воззваніемъ: "чистая душа, подобная безмятежности морей!"
"Такимъ-то образомъ Евноя была жалостью вовлечена во зло и въ страданіе. Она умерла, и аргіянцы указываютъ ея могилу, ибо она должна была послѣ наслажденія познать смерть и отвѣдать всѣ горькіе плоды, ею посѣянные. Но, покинувъ разложившееся тѣло Елены, она воплотилась въ образѣ другой женщины и снова предоставила себя всяческому поруганію. Такимъ образомъ, переходя изъ одного тѣла въ другое и переживая среди насъ тяжелые годы, она принимаетъ на себя грѣхи міра. Жертва ея не останется втунѣ. Связанная съ нами узами тѣла, любя и плача вмѣстѣ съ нами, она совершитъ свое и наше искупленіе, и на бѣлой груди своей восхититъ насъ ко вновь обрѣтенному небесному миру.
Гермодоръ. Миѳъ этотъ для меня не новость. Помнится, разсказывали, что подъ видомъ одной изъ своихъ метаморфозъ эта божественная Елена жила при чародѣѣ Симонѣ во времена императора Тиверія. Я полагалъ, однако, что паденіе ея было невольное, что увлекли ее ангелы въ моментъ своего паденія.
Зеноѳемисъ. Ты правъ, Гермодоръ, что люди мало посвященные въ тайны, полагали, что печальная Евноя пала противъ своего желанія. Но если бы мнѣніе было справедливо, въ такомъ случаѣ Евноя не была бы куртизанкой-искупительницей, жертвой, покрытой всевозможной грязью, хлѣбомъ, пропитаннымъ кровью нашего позора, пріятнымъ даромъ, достохвальной жертвой, всесожженіемъ, дымъ котораго возносится къ Богу. Если прегрѣшенія ея не произвольны, въ такомъ случаѣ они не заключаютъ въ себѣ никакой добродѣтели.
Каликратъ. Не извѣстно ли, Зеноѳемисъ, въ какой странѣ, подъ какимъ именемъ, въ какомъ очаровательномъ обликѣ, въ настоящее время живетъ эта вѣчно возрождающаяся Елена?
Зеноѳемисъ. Нужно быть великимъ мудрецомъ, чтобы открыть эту тайну. А мудрость, Каликратъ, не дается поэтамъ, живущимъ въ грубомъ мірѣ формъ и, подобно дѣтямъ, забавляющимся звуками и суетными образами.
Каликратъ. Страшись оскорблять боговъ, нечестивый Зеноѳемисъ; поэты дороги имъ. Первые законы были продиктованы въ стихахъ самими безсмертными, и прорицанія боговъ представляютъ собою поэмы. Гимны для небеснаго слуха являются пріятными звуками. Кто того не знаетъ, что поэты вѣщуны и что отъ нихъ ничто не скрыто. Будучи самъ поэтомъ и увѣнчанный лаврами Аполлона, я всѣмъ открою послѣднее воплощеніе Евнои. Предвѣчная Елена рядомъ съ нами: она видитъ насъ, и мы видимъ ее. Взгляните на эту женщину, облокотившуюся на подушки своего ложа, столь прекрасную, погруженную въ мечты, глаза которой увлажены слезами, а на устахъ ея горятъ поцѣлуи. Это она! Прелестная, какъ въ дни Пріама и въ цвѣтущій періодъ Азіи, Евноя въ наши дни именуется Таисой.
Филина. Что ты говоришь, Каликратъ? Наша дорогая Таиса была знакома съ Парисомъ, Менелаемъ и ахейцами, съ кнемидскими красавицами, сражавшимися передъ Иліономъ? Скажи, Таиса, великъ ли былъ троянскій конь?
Аристобулъ. Кто говоритъ о конѣ?
-- Я пилъ, какъ еракіецъ!-- вскричалъ Хереасъ.
И онъ скатился подъ столъ.
Каликратъ подняла, кубокъ:
-- Если мы хватимъ сгоряча, мы умремъ безъ мести.
Старый Котта заснулъ, и его лысая голова тихо покачивалась на широкихъ плечахъ.
Доріонъ казался весьма взволнованнымъ въ своей философской тогѣ. Пошатываясь, подошелъ онъ къ ложу Таисы.
-- Таиса, я люблю тебя, хотя и недостойно меня любить женщину.
Тайса. Отчего же ты не испытывалъ любви ко мнѣ нѣсколько минутъ тому назадъ?
Доріонъ. Потому что у меня тогда былъ пустой желудокъ.
Тайса. А я, бѣдный другъ мой, пила только воду, и потому не претендуй, что не испытываю къ тебѣ любви.
Доріонъ не сталъ слушать далѣе и проскользнулъ къ Дрозеи, приглашавшей его взоромъ, чтобы отвлечь его отъ своей подруги. Зеноѳемисъ, занявъ покинутое мѣсто, поцѣловалъ Таису въ губы.
Тайса. Я считала тебя болѣе добродѣтельнымъ.
Зеноѳемисъ. Я достигъ совершенства, а въ такомъ положеніи люди не подчинены никакому закону.
Тайса. А развѣ ты не боишься опорочить твою душу въ объятіяхъ женщины?
Зеноѳемисъ. Тѣло можетъ уступить желанію безъ того, чтобы душа принимала въ этомъ какое-либо участіе.
Тайса. Убирайся! Я хочу, чтобы меня любили и тѣломъ, и душой. Всѣ эти философы -- козлы.
Лампы тухли одна за другою. Блѣдный день, проникавшій въ промежутки между портьерами, освѣщалъ багровыя лица и напухшія глаза собесѣдниковъ. Аристобулъ, свалившійся съ сжатыми кулаками рядомъ съ Хереасомъ, во снѣ посылалъ своихъ конюховъ къ воронамъ. Зеноѳемисъ сжималъ въ объятіяхъ растерзанную Филину. Доріонъ лилъ на открытую грудь Дрозеи капельки вина, подобно рубинамъ скатывавшіяся съ бѣлой груди ея, взволнованной смѣхомъ, причемъ философъ преслѣдовалъ ихъ своими губами и пилъ съ атласнаго тѣла. Эвкритъ всталъ; положивъ руку на плечо Никія, онъ увлекъ его въ глубь залы.
-- Другъ,-- сказалъ онъ ему,-- если ты продолжаешь еще размышлять, скажи, о чемъ думаешь?
-- Я думаю, что любовная связь съ женщиной -- это сады Адониса.
-- Что ты хочешь этимъ сказать?
-- Развѣ ты не знаешь, Эвкритъ, что женщины ежегодно на своихъ террасахъ устроиваютъ садики, сажая вербы въ глиняныя сосуды для любовника Венеры. Вербы эти зеленѣютъ нѣкоторое время, затѣмъ увядаютъ.
-- Что же въ этомъ, Никій? Безумно привязываться къ тому, что преходяще.
-- Если красота лишь тѣнь, вожделѣніе есть не болѣе какъ молнія. Какое же безуміе въ жаждѣ красоты? Напротивъ, не разумно ли, чтобы преходящее сходилось съ мимолетнымъ и чтобы молнія пожирала скользящую тѣнь.
-- Никій, ты производишь на меня впечатлѣніе ребенка, играющаго въ бабки. Послушайся меня: будь свободенъ. Только такимъ путемъ ты станешь человѣкомъ.
-- Какъ же можно быть свободнымъ, Эвкритъ, разъ ты облеченъ въ тѣло?
-- Ты сейчасъ увидишь, сынъ мой. Сейчасъ ты скажешь: Эвкритъ былъ свободенъ.
Старецъ говорилъ, прислонившись къ порфировой колоннѣ, чело его освѣщалось первыми лучами зари. Гермодоръ и Маркусъ подошли и стали передъ нимъ, около Никія, и всѣ четверо, безучастные къ смѣху и крику пирующихъ, бесѣдовали о божественныхъ предметахъ. Эвкритъ говорилъ такъ умно, что Маркусъ замѣтилъ ему:
-- Ты достоинъ познанія истиннаго Бога.
Эвкритъ отвѣчалъ:
-- Истинный Богъ въ сердцѣ мудреца.
Затѣмъ они заговорили о смерти.
-- Я желаю, чтобы она застала меня за самоисправленіемъ, внимательнымъ ко всѣмъ моимъ обязанностямъ. Передъ лицомъ ея я воздѣну чистыя руки мои къ небесамъ и скажу богамъ: "Боги, образы ваши, помѣщенные вами во храмѣ души моей, я не осквернилъ ничѣмъ, я увѣшалъ его своими мыслями, наравнѣ съ гирляндами, листьями и вѣнками. Я жилъ сообразно съ вашимъ провидѣніемъ. Я довольно жилъ".
Говоря это, онъ поднялъ руки къ небу и лицо его блистало отъ свѣта. На одну минуту онъ задумался. Затѣмъ снова началъ онъ съ глубокой радостью:
-- Отлѣпись отъ жизни, Эвкритъ, подобно тому, какъ падаетъ зрѣлая оливка съ благодарностью къ дереву, носившему ее, и благословляя землю, ея кормилицу!
Съ этими словами, вытащивъ изъ складки своего платья обнаженный кинжалъ, онъ всадилъ его себѣ въ грудь.
Когда слушатели его всѣ вмѣстѣ схватили его руку, остріе кинжала проникло уже въ сердце мудреца. Эвкритъ упокоился. Гермодоръ и Никій снесли блѣдное окровавленное тѣло на одно изъ праздничныхъ ложъ, посреди пронзительныхъ криковъ женщинъ, брюзжанья гостей, обезпокоенныхъ въ ихъ дремотѣ, и сладострастныхъ вздоховъ, заглушавшихся въ тѣни ковровъ. Старый Котта, пробужденный отъ своего солдатскаго сна, былъ уже около трупа, разсматривая рану и крича:
-- Позвать моего доктора Аристея.
Никій покачалъ головой:
-- Эвкритъ не существуетъ болѣе. Онъ хотѣлъ умереть такъ, какъ другіе желаютъ любить. Онъ, подобно всѣмъ намъ, повиновался неисповѣдимому влеченію. И вотъ теперь онъ уподобился богамъ, у которыхъ нѣтъ никакихъ желаній.
Котта сталъ бить себя по лбу:
-- Умереть! желать смерти, когда можно еще служить государству, какая безсмыслица!
Между тѣмъ Пафнутій и Таиса остались неподвижными, безмолвными, рядомъ другъ съ другомъ, съ душой, преисполненной отвращенія, ужаса и упованія.
Вдругъ монахъ схватилъ за руку комедіантку, перешагнулъ вмѣстѣ съ ней черезъ пьяницъ, свалившихся около спавшихъ вмѣстѣ паръ и, пройдя по розлитымъ крови и вину, увлекъ ее на улицу.
Розовый день поднимался надъ городомъ. Длинныя колоннады тянулись съ двухъ сторонъ уединеннаго пути; вдали надъ ними высилась блестящая верхушка гробницы Александра. На плитахъ шоссе тамъ и сямъ валялись вѣнки безъ листьевъ и потухшіе факелы. Въ воздухѣ чувствовалось свѣжее дыханіе моря.
Пафнутій съ омерзеніемъ сорвалъ свое пышное платье и попиралъ лоскутья его ногами.
-- Ты слышала ихъ, моя Таиса!-- вскричалъ онъ.-- Они изрыгали всякія безумства, всякія мерзости. Они влачили Божественнаго Создателя всего міра къ гемонскимъ ступенямъ демоновъ ада, нагло отрицали добро и зло, поносили Христа и прославляли Іуду. И гнуснѣйшій изъ всѣхъ, шакалъ мрака, смердящая тварь, аріанинъ, преисполненный разврата и смерти, раскрылъ уста свои, подобныя могилѣ. Таиса моя, ты видѣла, какъ они пресмыкаются передъ тобой, эти нечистые слизняки, и оскверняютъ тебя своимъ липкимъ потомъ; ты видѣла ихъ, этихъ скотовъ, уснувшихъ подъ пятами рабынь; ты видѣла ихъ, этихъ животныхъ, валявшихся на коврѣ, загрязненномъ ихъ рвотой; ты видѣла его, этого безумнаго старика, какъ пролилъ онъ свою кровь, болѣе дешевую, нежели вино, пролитое во время дебоша, и бросился по выходѣ изъ оргіи прямо на встрѣчу нежданному Христу. Хвала Богу! Ты видѣла этотъ ужасъ и постигла его гнусность. Таиса, Таиса, Таиса, вспомни безуміе этихъ философовъ и скажи, неужели ты желаешь сумасбродствовать вмѣстѣ съ ними? Вспомни взгляды, жесты, смѣхъ достойныхъ ихъ подругъ, этихъ двухъ похотливыхъ и злобныхъ потаскушекъ, и скажи, желаешь ли оставаться такой же, какъ онѣ!
Тайса, съ сердцемъ, возмущеннымъ непріятностями этой ночи, сознавая безучастность и скотскую страсть мужчинъ, злобу женщинъ, усталая, вздыхала:
-- Я смертельно устала, о отецъ мой! Гдѣ найти покой? Я чувствую чело мое въ огнѣ, въ головѣ пустота, а руки до того отяжелѣли, что у меня не хватило бы силы взять счастіе, если бы мнѣ протягивали его на разстояніи моей руки..
Пафнутій взглянулъ на нее съ состраданіемъ:
-- Мужайся, сестра моя: часъ покоя настаетъ для тебя, свѣтлый и чистый, подобный этимъ парамъ, которые ты видишь поднимающимися съ садовъ и водъ.
Они приближались къ дому Таисы и могли уже разглядѣть, какъ надъ стѣной росистыя верхушки платановъ и терпентинныхъ деревьевъ, окружавшихъ гротъ Нимфъ, трепетали при утреннемъ вѣтеркѣ. Передъ ними была общественная площадь, пустынная, окруженная памятниками, въ видѣ столбовъ, и обѣтными статуями, съ мраморными скамьями, въ видѣ амфитеатра по краямъ, стоявшими на ножкахъ изъ химеръ.
Тайса опустилась на одну изъ этихъ скамеекъ. Затѣмъ, поднявъ на монаха тревожный взглядъ, она спросила:
-- Что же дѣлать?
-- Надо,-- отвѣчалъ монахъ,-- слѣдовать за Тѣмъ, Кто пришелъ за тобою. Онъ отрываетъ тебя отъ свѣта, подобно виноградарю, срывающему кисть, которая могла бы попортиться на деревѣ, и несетъ подъ прессъ, чтобъ превратить ее въ душистое вино. Слушай: въ 12-ти часахъ отъ Александріи, къ востоку, недалеко отъ моря, есть женскій монастырь, уставъ котораго -- образецъ премудрости, заслуживалъ бы прославленія подъ звуки теорбы и тамбуриновъ. Можно справедливо сказать, что женщины, подвизающіяся тамъ, стоя стопами на землѣ, челомъ своимъ касаются неба. Въ семъ мірѣ онѣ ведутъ жизнь ангеловъ. Онѣ желаютъ быть нищими, чтобы заслужить любовь Христа, скромными, чтобы Онъ взиралъ на нихъ, цѣломудренными, чтобы Онъ сталъ ихъ супругомъ. Онъ ежедневно посѣщаетъ ихъ въ одеждѣ садовника, съ босыми ногами, красивыя руки Его отверсты, однимъ словомъ,-- какъ Онъ явился Маріи на пути ко гробу. Да, я сегодня же сведу тебя въ этотъ монастырь, моя Таиса, и вскорѣ, пріобщенная къ симъ святымъ дѣвамъ, ты раздѣлишь съ ними ихъ божественныя бесѣды. Онѣ ожидаютъ гебя, какъ сестру. На порогѣ монастыря, мать ихъ, благочестивая Альбина, дастъ тебѣ лобзаніе мира съ словами: "Добро пожаловать, дочь моя!"
У куртизанки вырвался возгласъ удивленія.
-- Альбина! дочь цезарей. Двоюродная внучка императора Кара!
-- Она самая! Альбина, рожденная на пурпурѣ, облеклась во власяницу, дочь властителей міра, она встала въ ряды рабынь Христовыхъ. Она будетъ твоей матерью.
Таиса встала съ словами:
-- Такъ веди же меня въ домъ Альбины.
И, въ заключеніе побѣды своей, Пафнутій прибавилъ:
-- Конечно, я сведу тебя туда и запру тебя тамъ въ келью, въ которой ты будешь оплакивать свои прегрѣшенія. Ибо не подобаетъ мѣшаться тебѣ съ дочерьми Альбины прежде очищенія твоего отъ всѣхъ твоихъ сквернъ. На дверь твою я наложу печать и, счастливая заключеніемъ своимъ, ты въ слезахъ станешь ожидать, чтобы Христосъ явился Самъ и, въ знакъ прощенія, сломилъ бы печать, наложенную мною. Не сомнѣвайся въ томъ, Таиса,-- Онъ придетъ. И какимъ трепетомъ охватится все существо души твоей, когда ты почувствуешь, какъ своими перстами свѣта Онъ прикоснется къ очамъ твоимъ, дабы утереть твои слезы.
Таиса вторично сказала:
-- Отецъ мой, веди меня въ домъ Альбины.
Съ сердцемъ, преисполненнымъ радости, Пафнутій обвелъ вокругъ себя взглядомъ и почти безбоязненно насладился созерцаніемъ всего творенія. Взоръ его съ восхищеніемъ упивался дневнымъ Божьимъ свѣтомъ, невѣдомые вѣтерки пробѣгали по челу его. Вдругъ на одномъ изъ угловъ площади разглядѣлъ онъ маленькую дверь, которая вела въ домъ Таисы, и вспомнивъ, что прекрасныя деревья, вершинами коихъ онъ любовался, осѣняли тѣнью своей сады куртизанки, онъ мысленно представилъ себѣ все распутство, которое оскверняло тамъ воздухъ, нынѣ столь легкій и чистый, и душа его внезапно пришла отъ этого въ такое отчаяніе, что горькія слезы полились изъ его глазъ.
-- Таиса,-- произнесъ онъ,-- мы убѣжимъ безъ оглядки. Но не оставимъ за собой орудій, свидѣтелей, сообщниковъ прошлыхъ твоихъ прегрѣшеній,-- эти массивные обои, эти ложа, эти ковры, эти благоуханныя урны, эти лампы, которые вопіяли бы о твоемъ позорѣ. Неужели ты желаешь, чтобы, оживотворенная демонами, увлеченная проклятымъ духомъ, заключающимся въ ней, преступная обстановка эта преслѣдовала тебя въ самой пустынѣ? Неопровержимымъ является фактъ, свидѣтельствующій о существованіи срамныхъ столовъ, позорныхъ сѣдалищъ, служащихъ орудіями для діаволовъ, черезъ посредство которыхъ они дѣйствуютъ, говорятъ, ниспускаются на землю и носятся въ пространствѣ. Пусть сгинетъ все, что было свидѣтелемъ твоего позора! Поспѣшай, Таиса, пока городъ спитъ еще, прикажи невольникамъ своимъ воздвигнуть посреди этой площади костеръ, на которомъ мы сожжемъ всѣ мерзкія богатства твоей обители.
Тайса дала на это свое согласіе.
-- Дѣлай, что хочешь, отецъ мой,-- сказала она.-- Знаю. что неодушевленные предметы служатъ подчасъ мѣстомъ пребыванія духовъ. По ночамъ иная мебель говоритъ, или посредствомъ равномѣрныхъ ударовъ, или испуская слабое мерцаніе, въ родѣ сигнала. Но это все еще ничего. Развѣ ты не замѣтилъ, отецъ мой, при входѣ въ гротъ нимфъ направо, статую обнаженной женщины, собирающейся купаться? Однажды собственными глазами видѣла я, какъ статуя эта повернула голову, какъ живая, а затѣмъ снова приняла свою обычную позу. Я просто застыла тогда отъ ужаса. Никій, которому я разсказала объ этомъ чудѣ, посмѣялся надо мной. Но въ этой статуѣ есть что-то магическое, она внушила сильную страсть нѣкоему Долмату, который къ моей красотѣ оставался равнодушнымъ. Конечно, я жила среди заколдованнаго міра и подвергалась самымъ страшнымъ опасностямъ,-- вѣдь видѣли же мужчинъ, задушенныхъ объятіями одной бронзовой статуи. Тѣмъ не менѣе, жаль уничтожать драгоцѣнныя произведенія, исполненныя съ рѣдкимъ искусствомъ, и если сожгутъ мои ковры и мою обивку, это будетъ большая потеря. Между ними есть такія, на которыхъ красота красокъ дѣйствительно поразительна и которыя очень дорого стоили тѣмъ, кто ихъ преподнесъ мнѣ. У меня есть кубки, статуи и картины высокой цѣны. Не думаю, чтобы ихъ слѣдовало уничтожать. Но ты знаешь, что необходимо нужно, поступай же, какъ ты желаешь, отецъ мой.
Разсуждая такимъ образомъ, она слѣдовала за монахомъ до маленькой дверки, гдѣ висѣло множество гирляндъ и вѣнковъ. Открывъ ее, она приказала привратнику созвать всѣхъ рабовъ въ домѣ. Четыре индѣйца, завѣдывавшіе кухней, явились прежде всѣхъ. У всѣхъ у нихъ была желтая кожа и всѣ четверо были кривые. Подборъ этихъ четырехъ рабовъ одного и того же племени, съ однимъ и тѣмъ же недостаткомъ, доставилъ Таисѣ много хлопотъ и не мало потѣхи. Когда они служили за столомъ, то возбуждали любопытство гостей, и Таиса заставляла ихъ разсказывать ихъ исторію. Теперь они ожидали въ безмолвіи. Затѣмъ явились конюшіе, носильщики и гонцы въ бронзовыхъ подколѣнникахъ, два садовника, косматые, какъ два Пріапа, шесть негровъ съ свирѣпымъ видомъ, три греческихъ раба, одинъ грамматикъ, другой поэтъ и третій пѣвецъ. Они выстроились всѣ въ рядъ на площади, какъ вдругъ прибѣжали негритянки, любопытныя, взволнованныя, вращая своими большими круглыми глазами, со ртомъ, разинутымъ до самыхъ колецъ въ ихъ ушахъ. Наконецъ, оправляя свои покрывала и медленно волоча ноги, скованныя тонкими золотыми цѣпочками, съ угрюмымъ видомъ, появились шесть прекрасныхъ бѣлыхъ невольницъ. Когда всѣ они собрались, Таиса, указывая на Пафнутія, сказала:
-- Дѣлайте то, что прикажетъ вамъ этотъ человѣкъ, ибо духъ Божій въ немъ, и если вы ослушаетесь его, то падете мертвыми.
Она дѣйствительно вѣрила въ то, что слышала, яко бы святые пустынники облечены были властью погружать въ разверзшуюся, дымящуюся землю нечестивцевъ, прикасаясь къ нимъ своимъ посохомъ.
Пафнутій отослалъ женщинъ и походившихъ на нихъ греческихъ невольниковъ и сказалъ остальнымъ:
-- Принесите дровъ на середину площади, разведите большой костеръ и, какъ попало, бросайте туда все, что находится въ домѣ и въ гротѣ.
Они были поражены настолько, что не тронулись съ мѣста, взглядомъ вопрошая госпожу свою. А такъ какъ она оставалась безучастной и молчала, то они жались другъ къ другу, въ кучу, бокъ о бокъ, подозрѣвая, не шутки ли все это.
-- Повинуйтесь,-- произнесъ монахъ.
Многіе изъ нихъ были христіане. Понявъ данное приказаніе, они отправились въ домъ за дровами и за факелами. Другіе послѣдовали ихъ примѣру безъ протеста, ибо, будучи сами бѣдными, они ненавидѣли богатства, и инстинктивно склонны были къ разрушенію. Когда они уже возводили костеръ, Пафнутій замѣтилъ Таисѣ:
-- У меня былъ одинъ моментъ раздумья, не позвать ли казначея какой-либо александрійской церкви (если хотя одна сохранилась еще достойная имени церкви, не оскверненная аріанскими скотами) и отдать ему твои богатства для распредѣленія ихъ между вдовами, дабы такимъ образомъ грѣховную наживу обратить въ сокровище справедливости. Но мысль эта шла не отъ Бога, и я оттолкнулъ ее; и, конечно, было бы слишкомъ оскорбительно для возлюбленныхъ Іисуса Христа, если бы имъ предложили наслѣдство отъ твоего сластолюбія. Все, къ чему ты прикасалась, Таиса, должно быть истреблено пламенемъ, вплоть до самой души твоей. Благодареніе небу, эти туники, эти покрывала, бывшіе свидѣтели поцѣлуевъ, болѣе многочисленныхъ, нежели морская рябь, не будутъ болѣе ощущать прикосновеніе иныхъ устъ и языковъ, кромѣ устъ и языковъ пламени. Спѣшите рабы! Подложите дровъ! Подбавьте свѣтильниковъ и факеловъ! А ты, жена, войди въ домъ твой, сбрось зазорныя твои украшенія и попроси у самой скромной изъ рабынь своихъ, въ знакъ милости, тунику, которую она надѣваетъ, когда мететъ полы.
Тайса повиновалась. Между тѣмъ, какъ индѣйцы на колѣняхъ раздували головни, негры бросали въ костеръ ларцы изъ словной кости, чернаго или лимоннаго дерева, и когда они открывались, то изъ нихъ вылетали діадемы, гирлянды и коллье. Дымъ подымался темнымъ столбомъ, какъ при всесожженіяхъ древняго закона. Затѣмъ тлѣвшій огонь, разразившись вдругъ, зашипѣлъ подобно чудовищному звѣрю, и почти незримые языки пламени начали пожирать свое драгоцѣнное кушанье. Тогда слуги стали дѣйствовать смѣлѣе. Они проворно волокли богатые ковры, покрывала, затканные серебромъ, яркую обивку. Они подпрыгивали подъ тяжестью столовъ, креселъ, тугихъ подушекъ, постелей съ золотыми замычками. Трое дюжихъ эѳіоповъ прибѣжали, обхвативъ раскрашенныя статуи нимфъ, изъ которыхъ одна была любимой, какъ смертная. Они имѣли видъ большихъ обезьянъ, похитителей женщинъ. И когда, витавъ изъ объятій этихъ чудовищъ, прекрасныя обнаженныя формы разбились о плиты, послышался стонъ.
Въ это мгновеніе показалась Таиса, съ распущенными волосами, ниспадавшими длинными волнами, босоногая, облеченная въ грубую неуклюжую тунику. За ней шелъ садовникъ, неся Эрота изъ слоновой кости, запутавшагося въ развѣвавшейся его бородѣ.
Она дала человѣку знакъ остановиться и, подойдя къ Пафнутію, указала ему на маленькаго божка:
-- Отецъ мой?-- спросила она,-- неужто и его надо предать пламени? Онъ античной, дивной работы и стоитъ во сто разъ больше того, что вѣситъ его золото. Потеря его была бы невознаградимою, ибо никогда болѣе не будетъ на свѣтѣ художника, способнаго изваять столь художественнаго Эрота. Прими также во вниманіе, отецъ мой, что это малое дитя представляетъ собою Любовь, а съ нею нельзя быть жестокимъ. Повѣрь мнѣ, Любовь есть добродѣтель, и если я грѣшила, это не чрезъ нее, а противъ нея. Никогда не буду я сожалѣть о томъ, что сдѣлала ради нея, я плачу лишь о томъ, что натворила противъ воли ея. Она воспрещаетъ женщинамъ отдаваться тѣмъ, кто является не во имя ея. Вотъ за что слѣдуетъ почтить его. Взгляни, Пафнутій, какъ хорошъ этотъ маленькій Эротъ! Съ какой граціей скрывается онъ въ бородѣ этого садовника! Однажды Никій, въ періодъ своей любви ко мнѣ, принесъ мнѣ его съ словами: "Онъ будетъ тебѣ напоминать обо мнѣ!" Но шалунъ сталъ говорить мнѣ объ одномъ молодомъ человѣкѣ, котораго я знала въ Антіохіи, не упоминая о Пикіѣ. Довольно сокровищъ сгинуло на этомъ кострѣ, отецъ мой! Сохрани этого Эрота и помѣсти его въ какомъ-нибудь монастырѣ. Кто увидитъ его, обратится сердцемъ къ Богу, ибо любовь сама собой умѣетъ возвышаться до небесныхъ помысловъ.
Садовникъ, считая Эрота уже спасеннымъ, улыбался ему, какъ ребенку, какъ вдругъ Пафнутій, выхвативъ бога изъ державшихъ его рукъ, швырнулъ его въ пламя, воскликнувъ:
-- Достаточно того, что Никій прикасался къ нему, чтобы онъ распространялъ всевозможную заразу.
Затѣмъ, набирая полныя руки блестящихъ платьевъ, пурпуровыхъ мантій, золотыхъ сандалій, гребней, банныхъ щетокъ, зеркалъ, лампъ, теорбъ и лиръ, онъ самъ побросалъ ихъ въ эту жаровню, затмѣвавшую роскошью своей костеръ Сарданапала, между тѣмъ какъ невольники плясали, завывая, подъ дождемъ пепла и искръ.
Сосѣди, пробужденные шумомъ, одинъ за однимъ открывали окна и, протирая глаза, старались узнать, откуда шло такъ много дыму. Затѣмъ, полуодѣтые, они вышли на площадь и подойдя къ костру, размышляли:
-- Что бы это значило?
Между ними были купцы, у которыхъ Таиса обыкновенно покупала духи и матеріи, и они, взволнованные, вытягивая свои желтыя сухія головы, старались понять, въ чемъ дѣло. Молодые гуляки, возвращавшіеся съ ужина, проходя мимо, предшествуемые своими рабами, тоже остановились, съ челомъ, увѣнчаннымъ цвѣтами, въ развѣвавшихся туникахъ, съ громкими восклицаніями. Эта толпа любопытныхъ, прибывавшая безпрерывно, вскорѣ узнала, что Таиса, по внушенію антинойскаго монаха, сжигала свои сокровища передъ тѣмъ, чтобы удалиться въ монастырь.
Купцы разсуждали:
-- Таиса покидаетъ этотъ городъ; мы болѣе ничего не будемъ продавать ей; это ужасно себѣ представить. Что съ нами станется безъ нея? Этотъ монахъ затуманилъ ея разумъ. Онъ разоряетъ насъ. Почему же это позволяютъ ему? Для чего же законы? Развѣ въ Александріи нѣтъ болѣе суда? Эта Таиса не заботится ни о насъ, ни о нашихъ женахъ, ни о нашихъ бѣдныхъ дѣтяхъ. Ея поведеніе публичный скандалъ. Надо заставить ее остаться въ городѣ, помимо ея желанія.
Молодежь съ своей стороны размышляла:
-- Если Таиса откажется отъ игръ и отъ любви, конецъ любимѣйшимъ нашимъ забавамъ. Она была лучезарной славой, гордостью театра. Она составляла радость даже тѣхъ, которые и не обладали ею. Въ лицѣ другихъ женщинъ, мужчины любили ее же. Ни одно лобзаніе, такъ или иначе, не обходилось безъ мысли о ней, такъ какъ она была всѣмъ сладострастіямъ сладострастіе, и одна мысль, что она дышетъ среди насъ, возбуждала насъ къ наслажденію.
Такъ думала молодежь, и одинъ изъ молодыхъ людей, по имени Керонъ, державшій ее въ своихъ объятіяхъ, вопилъ о похищеніи и богохульничалъ на Бога Христа. Поведеніе Таисы во всѣхъ группахъ строго осуждалось.
-- Это безчестная женщина!
-- Подлый побѣгъ!
-- Она вырываетъ у насъ кусокъ хлѣба изо рта.
-- Она уноситъ приданое нашихъ дочерей.
-- Пускай, по крайней мѣрѣ, заплатитъ за діадемы, которыя я ой продалъ.
-- А 60 платьевъ, которыя она мнѣ заказала.
-- Она всѣмъ задолжала.
-- Кто послѣ нея будетъ изображать Ифигенію, Электру и Поликсену? Самъ прекрасный Полибій не сравнится съ нею.
-- Скучная станетъ жизнь, когда закроются двери ея.
-- Она была ясной звѣздой, кроткимъ мѣсяцемъ александрійскаго неба.
Городскіе нищіе, слѣпцы, калѣки и паралитики собрались также на площади. Ползая за богатыми, они стенали:
-- Какъ станемъ мы жить, когда не будетъ болѣе Таисы, которая насъ кормила? Крохи со стола ея насыщали ежедневно двѣсти несчастныхъ, а любовники ея, уходя отъ нея удовлетворенными, проходя, кидали намъ пригоршни серебра.
Воры, замѣшавшись среди толпы, испускали оглушительные вопли и толкали своихъ сосѣдей съ цѣлью увеличить безпорядокъ и, воспользовавшись имъ, стащить какой-нибудь драгоцѣнный предметъ.
Только одинъ старый Таддей, торговавшій милетской шерстью и тарентскимъ полотномъ, которому Таиса должна была крупную сумму денегъ, оставался спокойнымъ и безмолвствовалъ посреди этой сумятицы. Настороживъ уши, поглядывая искоса, онъ поглаживалъ свою козлиную бороду и казался задумчивымъ. Наконецъ, приблизившись къ молодому Керону, онъ дернулъ его за рукавъ и тихо сказалъ ему:
-- Ты, избранникъ Таисы, прекрасный вельможа, покажи себя и не позволяй какому-то монаху похитить ее у тебя.
-- Клянусь Поллуксомъ и сестрой его, онъ этого не сдѣлаетъ!-- воскликнулъ Керонъ.-- Я поговорю съ Таисой и безъ самообольщенія надѣюсь, что она послушаетъ меня немножко болѣе, нежели этого ланита, выпачканнаго сажей. Прочь! Пропустите, канальи!
И расталкивая кулаками мужчинъ, опрокидывая старухъ, топча подъ ногами малыхъ ребятъ, онъ добрался до Таисы и, отведя ее въ сторону, воскликнулъ:
-- Красавица, взгляни на меня, опомнись и скажи, неужто ты въ самомъ дѣлѣ отказываешься отъ любви?
Но Пафнутій бросился между Таисой и Керономъ:
-- Нечестивецъ!-- воскликнулъ онъ,-- подъ страхомъ смерти берегись прикасаться къ ней: она свята, она -- часть божества.
-- Убирайся прочь, кинокефалъ!-- возразилъ молодой человѣкъ въ ярости.-- Не мѣшай мнѣ разговаривать съ моей подругой, иначе я за бороду сволоку непристойныя твои кости въ этотъ самый огонь, гдѣ поджарю тебя, какъ колбасу.
И онъ простеръ руку надъ Таисой. Но отброшенный монахомъ съ неожиданной быстротой, онъ пошатнулся и упалъ на четыре шага назадъ, къ основанію костра, въ свалившіяся головни.
Старый Таддей между тѣмъ переходилъ отъ одного къ другому, пощипывая за уши рабовъ и прикладываясь къ ручкѣ господъ, возбуждая всѣхъ противъ Пафнутія. Онъ успѣлъ уже составить небольшую группу, рѣшительно двигавшуюся на монаха-похитителя. Керонъ поднялся, съ почернѣвшимъ лицомъ, съ обожженными волосами, задыхаясь отъ дыма и ярости. Кляня боговъ, онъ бросился въ толпу нападавшихъ, позади которыхъ пошли нищіе, размахивая своими клюками. Вскорѣ Пафнутій очутился окруженный вытянутыми кулаками, поднятыми палками и страшными криками.
-- Къ воронамъ! монаха къ воронамъ!
-- Нѣтъ, бросьте его въ огонь. Поджарьте его живьемъ!
Схвативъ прекрасную свою добычу, Пафнутій прижималъ ее къ сердцу.
-- Нечестивцы!-- вопилъ онъ громовымъ голосомъ,-- не пытайтесь вырвать голубку изъ-подъ крыла Господа. Лучше возьмите примѣръ съ этой женщины и, подобно ей, обратите грязь свою въ золото. По примѣру ея, откажитесь отъ ложныхъ богатствъ, которыми въ воображеніи вашемъ обладаете вы и которыя на дѣлѣ обладаютъ вами. Спѣшите, день близокъ, и Господь начинаетъ терять свое терпѣніе. Покайтесь, исповѣдайте стыдъ вашъ, плачьте и молитесь. Идите по стопамъ Таисы. Возненавидьте грѣхи ваши, столь же великіе, какъ и ея прегрѣшенія. Кто изъ васъ, богатый или бѣдный, купецъ, солдатъ, рабъ, знаменитый гражданинъ, осмѣлился бы передъ лицомъ Бога, признать себя лучше какой-нибудь проститутки? Всѣ вы представляете собою не что иное, какъ олицетворенную мерзость, и только чудомъ небеснаго милосердія спасетесь отъ мгновеннаго обращенія въ ручьи грязи.
Пока, онъ говорилъ все это, глаза его метали пламя. Казалось, горячія уголья вылетали изъ его устъ, и окружавшіе его люди невольно внимали ему.
Но старый Таддей не дремалъ. Онъ собиралъ камни и устричныя раковины, которые пряталъ въ полу своей туники и, не осмѣливаясь бросить самъ, совалъ ихъ въ руки нищихъ. Вскорѣ полетѣли голыши, и одна ловко брошенная раковина разсѣкла лобъ Пафнутію: кровь, струившаяся по темному лицу мученика, капля за каплей скатывалась на голову кающейся грѣшницы. Монахъ сжималъ Таису въ своихъ объятіяхъ, причемъ нѣжная кожа ея терлась о жесткую его власяницу, и она внутренно испытывала содроганіе отъ страха и ужаса.
Въ этотъ моментъ какой-то элегантно одѣтый человѣкъ, въ вѣнкѣ изъ сельдерея, прочищая себѣ дорогу посреди неиствовавшей толпы, воскликнулъ:
-- Стойте! Остановитесь! Монахъ этотъ мой братъ.
Это былъ Никій, только что закрывшій глаза философу Эвкриту. Проходя по этой площади, онъ направлялся домой и безъ особеннаго удивленія (онъ вѣдь ничему не удивлялся), замѣтилъ дымившійся костеръ, Таису, облеченную въ грубую шерстяную матерію, и осажденнаго Пафнутія.
-- Остановитесь, говорю вамъ, пощадите стараго моего сотоварища; уважьте драгоцѣнную главу Пафнутія.
Но Никій привыкъ къ утонченнымъ бесѣдамъ мудрецовъ, и у него не хватало настойчивой энергіи, подчиняющей себѣ толпу. Его не послушались. Градъ голышей и раковинъ посыпался на монаха, который, закрывая Таису своимъ тѣломъ, воздавалъ хвалу Господу, милосердіе Коего обращало пораненія его въ нѣжныя ласки. Отчаявшись быть услышаннымъ и слишкомъ увѣренный въ невозможности спасти своего пріятеля ни силой, ни убѣжденіемъ, Никій готовъ былъ уже предоставить все на волю боговъ, на которыхъ у него было мало надежды, какъ вдругъ ему пришла въ голову одна военная хитрость, внушенная ему его презрѣніемъ къ человѣчеству. Онъ отстегнулъ отъ пояса свой кошелекъ, переполненный серебромъ и золотомъ, какъ это и подобало сластолюбцу и благотворителю, и бросился ко всѣмъ бросавшимъ каменья, потрясая монетами надъ ихъ ушами. Сперва они не обратили на то никакого вниманія. Но мало-по-малу взоры ихъ тянулись къ звенѣвшему золоту и вскорѣ ослабѣвшія ихъ руки перестали угрожать своей жертвѣ. Замѣтивъ, что привлекъ ихъ взоры и души, Никій открылъ кошелекъ и началъ швырять въ толпу золотыя и серебряныя монеты. Самые жадные стали наклоняться и подымать ихъ. Философъ, довольный этимъ первымъ успѣхомъ, продолжалъ ловко разбрасывать динаріи и драхмы. При звукѣ металлическихъ денегъ, подскакивавшихъ на мостовой, группа гонителей разметалась по площади. Нищіе, рабы и купцы взапуски ползали по землѣ, тогда какъ патриціи, окруживъ Керона, смотрѣли на это зрѣлище, помирая со смѣху. Самъ Керонъ охладѣлъ въ своемъ гнѣвѣ. Друзья его подстрекали распростертыхъ соперниковъ, избирали бойцевъ и устроивали пари. Когда же возникалъ споръ, они наускивали этихъ несчастныхъ, совсѣмъ такъ, какъ поступаютъ съ дерущимися собаками. Если какому-нибудь калѣкѣ удавалось ухватить драхму, радостные возгласы возносились до небесъ. Молодежь также стала бросать монеты, и на всей площади виднѣлись лишь безконечныя спины, сталкивавшіяся подъ бронзовымъ дождемъ на подобіе волнъ взбушевавшагося моря. Пафнутій былъ забытъ. Никій бросился къ нему, укрылъ его своей мантіей и вмѣстѣ съ Талсой увлекъ въ переулки, гдѣ ихъ уже не преслѣдовали. Нѣкоторое время они бѣжали, молча, наконецъ, считая себя внѣ опасности, они замедлили шагъ, и Никій нѣсколько грустнымъ тономъ пошутилъ такъ:
-- И такъ, свершилось! Плутонъ похитилъ Прозерпину, и Таиса готова слѣдовать за моимъ коварнымъ другомъ далеко, далеко отъ насъ.
-- Это правда, Никій,-- отвѣчала Таиса,-- я устала жить среди людей, подобныхъ тебѣ, улыбающихся, надушенныхъ, благодушныхъ, эгоистовъ. Я утомлена всѣмъ извѣданнымъ и пойду искать неизвѣстнаго. Я почувствовала, что радость не была радостью. И вотъ этотъ человѣкъ вразумляетъ меня, что истинная радость въ страданіи. Я вѣрю ему, ибо онъ владѣетъ истиной.
-- Я также, возлюбленная подруга, владѣю истинами. У него только одна истина, а у меня всѣ онѣ тутъ. Я богаче его, но, по правдѣ сказать, отъ этого не чувствую себя ни болѣе гордымъ, ни болѣе счастливымъ.
Замѣтивъ сверкавшіе взгляды, устремленные на него монахомъ, онъ продолжалъ:
-- Любезный Пафнутій, не подумай, что я считаю тебя чрезвычайно смѣшнымъ, ни даже вполнѣ неблагоразумнымъ. Сравнивъ свою жизнь съ твоею, я не могъ бы собственно сказать, которая предпочтительнѣе сама по себѣ. Сейчасъ я возьму ванну, приготовленную мнѣ уже Еробилемъ и Мирталемъ, съѣмъ крыло ѳазскаго фазана, затѣмъ въ сотый разъ перечту какую-нибудь басню Апулея или какой-нибудь трактатъ Порфира. Ты, добравшись до своей кельи, примешься отрыгать жвачку не знаю тамъ въ какихъ чародѣйственныхъ выраженіяхъ, давнымъ давно жеванныхъ и пережеванныхъ, а вечеромъ проглотишь рѣпу безъ масла. И такъ! любезнѣйшій, продѣлывая все это, мы будемъ повиноваться волѣ одного и того же чувства, хотя и несходнаго на первый взглядъ, единственнаго двигателя всѣхъ человѣческихъ дѣяній; оба мы будемъ добиваться нашего наслажденія, имѣя въ виду одну цѣлъ; счастіе, невозможное счастіе. Было бы нелюбезно съ моей стороны, милый человѣкъ, считать тебя неправымъ, разъ я себя признаю справедливымъ... А ты, милая Таиса, или и наслаждайся, если это возможно, будь еще счастливѣе въ положеніи воздержанія и строгости, нежели ты была въ роскоши и удовольствіи. Если хорошенько вникнуть въ дѣло, я признаю, что доля твоя завидна, ибо мы съ Пафнутіемъ, въ теченіе всей нашей жизни, послушные своей природѣ, преслѣдовали лишь одинъ видъ удовлетворенія. Ты же, дорогая Таиса, испытаешь въ жизни противоположныя наслажденія, что рѣдко дается познать одному и тому же лицу. Право, я желалъ бы на часъ быть святымъ, въ родѣ нашего любезнаго Пафнутія. Но это мнѣ возбранено. И такъ, прости, Таиса! Иди, куда влекутъ тебя тайныя силы твоей природы и судьбы. Иди и унеси далеко пожеланія Никія. Знаю тщету ихъ. Но что же, кромѣ безплодныхъ и безполезныхъ пожеланій могу предложить я тебѣ, взамѣнъ сладостныхъ иллюзій, нѣкогда охватывавшихъ меня въ твоихъ объятіяхъ, и отъ которыхъ у меня остается лишь одна тѣнь? Прости, моя благодѣльница! Прости, доброта, которая не цѣнитъ себя, загадочная добродѣтель, услада мужчинъ! Прости, прелестнѣйшее изъ созданій, какое когда-либо, въ неисповѣдимыхъ цѣляхъ, природа забрасывала на лицо этого обманчиваго міра.
Во время его рѣчи мрачный гнѣвъ тлѣлъ въ душѣ монаха, который разразился проклятіями:
-- Отойди, сатана! Презираю и ненавижу тебя! Сгинь ты, нечадіе ада, въ тысячу разъ болѣе зловредное, нежели эти несчастные заблудившіеся люди, только-что съ проклятіями бросавшіе въ меня камнями. Они не вѣдали, что творили, и милосердіе Божіе, о коемъ я молю Господа для нихъ, можетъ когда-нибудь снизойти въ ихъ души. Ты же, ненавистный Никій, представляешь собою не что иное, какъ вѣроломную отраву, терпкій ядъ. Дыханіе устъ твоихъ испаряетъ отчаяніе и смерть. Каждая улыбка твоя вмѣщаетъ въ себѣ болѣе проклятій, нежели въ цѣлый вѣкъ сорвется ихъ съ пылающихъ устъ самого сатаны. Прочь, окаянный!
Никій съ нѣжностью взиралъ на него.
-- Прости, братъ мой,-- обратился онъ къ нему,-- да сохранятся въ тебѣ до послѣдняго твоего издыханія сокровища твоей вѣры, твоей ненависти и твоей любви! Прости, Таиса,-- не хорошо, если ты забудешь меня, ибо я сохраню воспоминаніе о тебѣ.
И оставивъ ихъ, онъ въ раздумьѣ удалился по извилистымъ улицамъ, расположеннымъ по сосѣдству съ большимъ Александрійскимъ Некрополемъ, населеннымъ угрюмыми керамистами.
Пафнутій и Таиса вышли изъ города черезъ Лунныя ворота и направились по берегу моря.
-- Женщина,-- говорилъ монахъ,-- всему этому безбрежному голубому морю не омыть твоей скверны!..
Въ словахъ его звучали гнѣвъ и презрѣніе.
-- Хуже всякой гончей суки и самки вепря, ты отдавала на позоръ язычникамъ и невѣрнымъ тѣло, которому Превѣчный предназначалъ быть своимъ дарохранилищемъ. Порочность твоя столь глубока, что отнынѣ, когда ты познала истину, ты не можешь болѣе ни сомкнуть своихъ устъ, ни соединить свои руки безъ того, чтобы отвращеніе къ самой себѣ не поднялось въ твоемъ сердцѣ.
Она послушно слѣдовала за нимъ по ухабистой дорогѣ, подъ палящимъ солнцемъ. Колѣна подкашивались у нея отъ усталости, жажда палила дыханіе. Но далекій отъ ощущенія той ложной жалости, которая смягчаетъ сердца мірянъ, Пафнутій наслаждался искупительными страданіями этого тѣла, которое грѣшило. Въ порывѣ священнаго усердія, онъ готовъ былъ исхлестать розгами это тѣло, сохранявшее свою красоту, какъ блистательную свидѣтельницу своего позора. Размышленія его поддерживали его благочестивую ярость. Вспомнивъ, что Таиса принимала Никія въ своей постелѣ, онъ представилъ себѣ это въ такомъ гнусномъ видѣ, что вся кровь прилила ему къ сердцу, грудь готова была разорваться. Проклятія, подавленныя въ его глоткѣ, смѣнились зубовнымъ скрежетомъ. Онъ подскочилъ, вытянулся передъ нею, блѣдный, ужасный, пронзилъ ее взглядомъ своимъ до самой души и плюнулъ ей въ лицо.
Она безропотно отерла лицо, не переставая идти. Теперь онъ слѣдовалъ за ней, вперивъ въ нее взоръ свой, какъ въ какой-то омутъ. Онъ шелъ въ священномъ гнѣвѣ и размышлялъ, какъ отмстить за Христа, чтобы Христосъ Самъ пощадилъ ее своей местью, какъ вдругъ онъ увидѣлъ каплю крови, скатившуюся съ ноги Таисы на песокъ. Тутъ онъ почувствовалъ, какъ свѣжесть невѣдомаго дыханія проникла въ его отверстое сердце, обильныя рыданія подступили къ его устамъ, онъ заплакалъ, подбѣжалъ къ Таисѣ и, распростершись передъ ней, называлъ ее своей сестрой, лобызалъ окровавленныя ея ступни.
Онъ сталъ молиться:
-- Ангелы небесные, бережно соберите эту каплю крови и вознесите ее къ трону Господа. Да разцвѣтетъ чудотворная анемона на пескѣ, орошенномъ кровью Таисы, дабы всѣ видящіе этотъ цвѣтокъ обрѣтали вновь чистоту сердца и души!
Во время этой молитвы и пророчества, мимо на ослѣ проѣхалъ какой-то юноша, Пафнутій приказалъ ему сойти съ осла, усадилъ на него Таису, взялъ въ руки поводъ и продолжалъ начатый путь. Къ вечеру, встрѣтивъ на дорогѣ русло рѣки, осѣненное красивыми деревьями, онъ привязалъ осла къ стволу финиковаго дерева и, усѣвшись на камень, обросшій мхомъ, разломилъ съ Таисой хлѣбъ, который они съѣли, приправивъ солью и уссопомъ. Они пили свѣжую воду прямо горстями рукъ и бесѣдовали о матеріяхъ вѣчныхъ. Она говорила:
-- Я. никогда не пила такой чистой воды, не дышала такимъ легкимъ воздухомъ,-- я чувствую, что Богъ витаетъ въ проносящихся дуновеніяхъ.
Пафнутій отвѣчалъ:
-- Взгляни, уже вечеръ, о сестра моя. Голубыя тѣни ночи покрываютъ холмы. Но скоро ты увидишь, какъ на востокѣ заблещутъ сокровищницы жизни; вскорѣ ты увидишь, какъ засвѣтятся розы вѣчнаго утра.
Они продолжали идти всю ночь и пока серпъ луны скользилъ по серебристой верхушкѣ волнъ, они распѣвали псалмы и гимны. Съ восходомъ солнца, передъ ними разстилалась степь, подобно необозримой львиной шкурѣ на ливійской землѣ. На рубежѣ песковъ, близь пальмъ, на востокѣ, высились бѣлыя кельи.
-- Отецъ мой, не это ли сокровищницы жизни?
-- Ты угадала, дочь моя и сестра. Это обитель спасенія, куда я запру тебя собственными своими руками.
Вскорѣ они замѣтили множество женщинъ, суетившихся вокругъ аскетическихъ жилищъ, точно пчелы вокругъ ульевъ. Нѣкоторыя изъ нихъ пекли хлѣбы, другія приготовляли овощи; многія пряли шерсть. Были и такія, которыя предавались созерцанію въ тѣни гребенщиковъ, опустивъ бѣлыя руки, ибо преисполненныя любовью, онѣ избрали себѣ долю Магдалины и не несли иныхъ трудовъ, кромѣ молитвы, созерцанія и экстаза. Вотъ почему ихъ называли Маріями, и одѣвались онѣ во все бѣлое. Тѣ же, которыя трудились своими собственными руками, именовались Мартами и носили синія, платья. Всѣ были подъ вуалемъ, но самыя юныя спускали на лобъ локончики: надо полагать, что это дѣлалось помимо ихъ воли, ибо правило этого не разрѣшало. Старенькая старушка, высокая, бѣлолицая, переходила отъ одной кельи къ другой, опираясь на костыль изъ простого дерева. Пафнутій съ почтеніемъ приблизился къ ней, приложился къ краю ея покрывала и сказалъ:
-- Да будетъ миръ Господа съ тобой, преподобная Альбина! Я принесъ къ улью, въ коемъ ты царствуешь, пчелу, которую нашелъ погибшей на дорогѣ, лишенной цвѣтовъ. Я взялъ ее въ горсть руки моей и согрѣлъ своимъ дыханіемъ. Вручаю ее тебѣ.
И онъ пальцемъ указалъ на комедіантку, преклонившую колѣна передъ дочерью римскаго Цезаря.
Альбина на секунду остановила на Таисѣ проницательный взоръ, приказала ей подняться, поцѣловала ее въ лобъ, затѣмъ, обернувшись къ монаху, сказала:
-- Мы помѣстимъ ее въ числѣ Марій.
Пафнутій разсказалъ Альбинѣ, какими путями Таиса была приведена въ обитель спасенія и попросилъ, чтобы на первое время она была заключена въ келью. Игуменья согласилась на это и отвела кающуюся грѣшницу въ хижину, опустѣвшую со дня смерти освятившей ее дѣвицы Лаэрты. Въ узенькой комнатѣ не было ничего, кромѣ постели, стола и кружки. Ступивъ на порогъ, Таиса почувствовала себя проникнутой безконечной радостью.
-- Я самъ желаю запереть дверь,-- объявилъ Пафнутій,-- и наложить печать, которую Самъ Христосъ явится сломить собственноручно.
Съ берега фонтана онъ зачеринулъ горсть сырой глины, вложилъ туда одинъ изъ своихъ волосъ и немножко слюны и приложилъ это на одну изъ скважинъ въ двери. Затѣмъ, подойдя къ окну, около котораго стояла Таиса, спокойная и довольная, онъ палъ на колѣна, трижды воздалъ хвалу Творцу и воскликнулъ:
-- Сколь любезна та, которая идетъ по тропинкамъ жизни! Сколь прекрасны ея стопы, сколь лучезарно ея лицо!
Онъ всталъ, опустилъ капюшонъ свой на глаза и медленно удалился.
Альбина позвала одну изъ своихъ бѣлицъ.
-- Дочь моя,-- сказала она ей,-- снеси Таисѣ все необходимое: хлѣба, воды и флейту съ тремя отверстіями.