Молочай.
Пафнутій возвратился въ святую пустыню. Близь Аерибиса сѣлъ онъ на корабль, шедшій вверхъ по Нилу съ жизненными припасами для монастыря отца Серапіона. Когда онъ высадился на берегъ, ученики его вышли ему на встрѣчу и радовались его возвращенію. Одни воздымали руки къ небу; другіе, падая ницъ, лобызали сандаліи его. Нуѣ было уже извѣстно содѣянное Пафнутіемъ въ Александріи. Такимъ образомъ, невѣдомыми и быстрыми путями, монахи получали обыкновенно свѣдѣнія, касавшіяся безопасности или славы церкви. Новости передавались въ пустынѣ съ быстротою самума. И тѣмъ временемъ, когда Пафнутій зарывался въ пески, ученики его слѣдовали за нимъ, прословляя Господа. Флавіанъ, старѣйшій изъ его братіи, охваченный религіознымъ экстазомъ, воспѣлъ вдохновенный гимнъ:
"Благословенный день! Отецъ нашъ снова съ нами!
"Онъ возвращается къ намъ съ новыми достоинствами, возмездіе за нихъ зачтется за нами.
"Ибо добродѣтели отца составляютъ богатства его чадъ, и святость его наполняетъ благоуханіемъ всѣ кельи.
"Чудодѣйственнымъ искусствомъ своимъ онъ черную овцу обратилъ въ бѣлую.
"И вотъ онъ возвращается къ намъ облеченный въ новыя заслуги.
"Подобно арсиноитидской пчелѣ, обременной нектаромъ цвѣтовъ.
"Его можно сравнить съ нубійскимъ бараномъ, съ трудомъ выносящимъ грузъ густой своей волны.
"Отпразднуемъ этотъ день, сдабривая кушанья наши масломъ!"
Достигнувъ порога кельи Пафнутія, они пали всѣ на колѣна, съ словами:
-- Да благословитъ нашъ отецъ насъ и пусть каждому выдастъ по мѣрѣ масла для празднованія его возвращенія.
Одинъ только Павелъ Немудрый, стоя, вопрошалъ: "Кто сей человѣкъ?" и совсѣмъ не узнавалъ Пафнутія. Но никто не обращалъ вниманія на его слова, ибо всѣ знали его за дурачка, хотя и исполненнаго благочестія.
Антинойскій монахъ въ кельѣ своей размышлялъ:
-- Вотъ наконецъ я снова достигъ убѣжища моего покоя и благополучія. Я возвратился въ крѣпость моего довольства. Но отчего же эта дорогая камышевая кровля не принимаетъ меня, какъ друга, стѣны ея не привѣтствуютъ меня словами: "добро пожаловать". Ничто не измѣнилось въ семъ избранномъ жилищѣ со времени моего отъѣзда. Вотъ мой столъ и мой одръ. Вотъ голова муміи, столько разъ внушавшая мнѣ душеспасительныя мысли, и вотъ книга, гдѣ я столь часто искалъ образы Бога. А между тѣмъ я ничего не нахожу изъ того, что покинулъ. Все представляется мнѣ печально лишеннымъ обычной благодати, и мнѣ кажется, что я вижу все это въ первый разъ. Глядя на этотъ столъ и на этотъ одръ, нѣкогда отструганные моими собственными руками, на эту черную, изсохшую голову, на эти папирусные свитки, заполненные мыслями, продиктованными Самимъ Богомъ, все это производитъ на меня впечатлѣніе обстановки послѣ покойника. Извѣдавъ ихъ такъ близко, я не узнаю ихъ болѣе. Увы! такъ какъ въ дѣйствительности ничего не измѣнилось вокругъ меня, это я не тотъ уже болѣе, какимъ былъ я. Боже мой, что же сталось съ нимъ? Что унесъ онъ съ собой? Что оставилъ мнѣ? И кто я такой?
И въ особенности безпокоило его невольное ощущеніе ограниченности размѣровъ его кельи, между тѣмъ какъ при созерцаніи ее очами вѣры она должна была казаться громадной, ибо тутъ начиналась безконечность Бога.
Вставъ на молитву, съ преклоненнымъ до земли челомъ, онъ до нѣкоторой степени снова воспрянулъ духомъ. Едва ли прошелъ часъ, какъ онъ молился, какъ вдругъ образъ Таисы промелькнулъ передъ его очами. Онъ вознесъ за это благодареніе Богу.
-- Господи! Это ты посылаешь мнѣ сей образъ. Я узнаю Твою безконечную благость. Ты хочешь, чтобы я успокоился, укрѣпился и прояснился при видѣ той, которую я вручилъ Тебѣ. Ты представляешь очамъ моимъ ея улыбку, нынѣ обезоруженную, ея прелесть, отнынѣ невинную, ея красоту, изъ которой я вырвалъ жало. Желая выразить мнѣ свое благоволеніе, поощрить меня, Боже мой, Ты являешь мнѣ ее такою, какъ я украсилъ и очистилъ ее, Тебя ради, подобно тому, какъ другъ, съ улыбкой, напоминаетъ своему другу о пріятномъ дарѣ, полученномъ имъ отъ него. Вотъ почему я смотрю на эту женщину съ удовольствіемъ, увѣренный, что образъ ея ниспосылается мнѣ Тобою. Ты не хочешь забыть, что я привелъ ее къ Тебѣ, Боже мой. Удержи ее у Себя, такъ Ты возлюбилъ ее и въ особенности не попускай, чтобы прелести ея блистали для кого-либо, кромѣ Тебя.
Въ теченіе всей ночи онъ не могъ заснуть и видѣлъ Таису болѣе ясно, чѣмъ въ гротѣ Нимфъ. Онъ увѣрялъ себя, говоря:
-- То, что я сдѣлалъ, я сдѣлалъ во славу Божію.
Тѣмъ не менѣе, къ величайшему его удивленію, онъ не ощущалъ душевнаго мира. Онъ вздыхалъ:
-- Отчего ты печальна, душа моя, почто смущаешь меня?
И душа Пафнутія пребывала въ тревогѣ. Въ теченіе 30 дней оставался онъ въ этомъ состояніи печали, предвѣщавшемъ пустыннику ужасныя испытанія. Образъ Таисы не покидалъ его ни днемъ, ни ночью. Онъ и не старался отгонять его, полагая, что онъ ниспосылается Богомъ и что это былъ образъ святой. Но однажды утромъ, она явилась ему во снѣ, съ фіалками въ волосахъ и столь грозная въ своей кротости, что онъ вскрикнулъ отъ ужаса и проснулся весь въ ледяномъ поту. Съ глазами сомкнутыми еще сномъ, почувствовалъ онъ на своемъ лицѣ влажное и теплое дыханіе: маленькій шакалъ, упершись двумя лапами въ изголовье его постели, дышалъ ему въ носъ своимъ вонючимъ дыханьемъ и смѣялся изъ нутра своей глотки.
Пафнутій былъ этимъ необычайно удивленъ, ему представилось, будто башня рушилась подъ ногами его. И въ самомъ дѣлѣ, онъ падалъ съ высоты своей низвергнутой самонадѣянности. Нѣкоторое время онъ былъ неспособенъ мыслить; затѣмъ, придя въ себя, размышленіемъ своимъ только усилилъ свое безпокойство.
-- Одно изъ двухъ,-- говорилъ онъ самъ себѣ,-- или видѣніе это, какъ и предъидущія, идетъ отъ Бога; оно было благо, но моя природная скверна исказила его, подобно тому, какъ вино скисаетъ въ нечистомъ сосудѣ. Своимъ недостоинствомъ назиданія я обратилъ въ соблазнъ, и діавольскій шакалъ немедленно жестоко воспользовался этимъ. Или же, видѣніе это идетъ не отъ Господа, а напротивъ, отъ діавола, и оно было зачумлено. И въ такомъ случаѣ, сомнѣваюсь теперь, чтобы и предъидущія, какъ полагалъ я, были божественнаго происхожденія. Значитъ, я лишенъ способности распознавать извѣстныя вещи, что обязательно для аскета. Въ обоихъ случаяхъ Господь даетъ мнѣ знаменіе моего отчужденія, послѣдствіе коего я ощущаю, не умѣя объяснить себѣ его причины.
Пафнутій, погруженный въ сомнѣніе, рѣшилъ не думать болѣе о Таисѣ. Но рѣшеніе его осталось безплоднымъ. Отсутствующая тяготѣла надъ нимъ. Она глядѣла на него, когда онъ читалъ, когда размышлялъ, когда молился или предавался созерцанію. Воображаемому приближенію ея предшествовалъ легкій шумъ, подобный тому, какой происходитъ отъ шуршанья женскимъ платьемъ во время ходьбы, и видѣнія эти отличались точностью, отнюдь не свойственной реальнымъ явленіямъ, столь подвижнымъ и неяснымъ, смутнымъ самимъ по себѣ, тогда какъ привидѣнія, порождаемыя уединеніемъ, носятъ на себѣ его глубокій слѣдъ и представляютъ неотразимое постоянство. Она являлась къ нему въ разныхъ видахъ: то задумчивою, съ челомъ увѣнчаннымъ послѣднимъ тлѣннымъ вѣнкомъ его, одѣтою такъ, какъ она была на Александрійскомъ пиру,-- въ платьѣ цвѣта мальвы, усыпанномъ серебряными цвѣтами; то сладострастною, въ облакѣ легкихъ покрывалъ и окутанною тепловатыми тѣнями грота Нимфъ; то въ благоговѣніи сіяющей небесной радостью, во власяницѣ; то печальною, съ глазами, проникнутыми ужасомъ смерти и указывающей на свою обнаженную грудь, украшенную кровью, сочившеюся изъ отверстаго ея сердца. Что болѣе всего безпокоило его въ этихъ видѣніяхъ, такъ это то, что всѣ эти вѣнки, туники, покрывала, сожженныя собственными ея руками, могли такъ снова возвращаться. Для него стало очевиднымъ, что предметы эти нетлѣнны, и онъ восклицалъ:
-- Это безчисленныя души грѣховъ Таисы посѣщаютъ меня!
Отвернувшись, онъ чувствовалъ за собою Таису и испытывалъ еще сильнѣйшее безпокойство.
Мученія его были жестоки. Но такъ какъ душа и тѣло его пребывали чистыми среди соблазновъ, то онъ надѣялся на Бога, проявляя кроткій ропотъ.
-- Боже мой, если я и пошелъ за нею такъ далеко въ среду язычниковъ, такъ вѣдь это Тебя ради, а не для себя. Было бы несправедливо, чтобы я отвѣчалъ за то, что сдѣлалъ Тебя ради. Защити меня, сладчайшій Іисусе! Спаситель мой, спаси меня! Не допусти, чтобы призракъ совершилъ то, чего не совершила плоть. Я восторжествовалъ надъ плотью, не попусти же, чтобы меня сразила тѣнь. Знаю, что въ настоящее время я подвергаюсь большимъ опасностямъ, чѣмъ тѣ, которыя когда-либо угрожали мнѣ. Чувствую и сознаю, что мечта сильнѣе дѣйствительности. Да и какъ бы это могло быть иначе, ибо мечта сама по себѣ есть наивысгаая дѣйствительность. Она душа вещей. Самъ Платонъ, не смотря на то, что былъ идолопоклонникъ, призналъ самостоятельное существованіе идей. На этомъ демонскомъ пиру, куда Ты сопутствовалъ мнѣ, Господи, я слышалъ людей, правда погрязшихъ въ грѣхахъ, но, навѣрное, не лишенныхъ разума, какъ они соглашались признать, что въ нашемъ уединеніи, во время размышленія и экстаза, мы постигаемъ истину.
Новый человѣкъ жилъ въ немъ, и онъ пускался нынѣ въ разсужденія съ Богомъ, но Богъ нисколько не спѣшилъ просвѣтить его. Ночи его представляли собою лишь одну продолжительную грезу, да и дни нисколько не отличались отъ ночей. Однажды, утромъ, онъ проснулся съ такими стенаніями, какія при лунномъ свѣтѣ слышатся изъ могилъ, скрывающихъ жертвы преступленія. Являлась Таиса и показывала свои окровавленныя ноги, и пока онъ плакалъ, она улеглась на его одръ. У него не оставалось болѣе сомнѣній: образъ Таисы былъ нечистый.
Съ сердечнымъ омерзѣніемъ сорвался онъ съ своего оскверненнаго ложа и закрылъ руками лицо свое, чтобы не видѣть дневнаго свѣта. Проходили часы, но смущеніе не оставляло его. Все было безмолвно въ его кельѣ. Впервые въ теченіе многихъ лѣтъ Пафнутій чувствовалъ себя одинокимъ. Призракъ покинулъ его, наконецъ, и самое отсутствіе его было ужасно. Ничто, ничто не могло отвлечь его отъ воспоминанія о сновидѣніи. Полный ужаса, онъ размышлялъ:
-- Какъ это я не оттолкнулъ ее? Какъ это я не вырвался изъ ея холодныхъ объятій и жгучихъ колѣнъ.
Онъ не осмѣливался уже болѣе призывать имя Божіе рядомъ съ этимъ гнуснымъ ложемъ и опасался, что, вслѣдствіе оскверненія его кельи, демоны станутъ свободно проникать въ нее во всякое время дня и ночи. Эти опасенія не обманули его. Семь маленькихъ шакаловъ, останавливавшихся въ былое время на порогѣ, вошли гуськомъ и подлѣзли подъ кровать. Во время вечерни вошелъ осьмой съ смраднымъ запахомъ. На другой день къ этимъ осьмерымъ присоединился еще девятый, и вскорѣ ихъ оказалось тридцать, затѣмъ шестьдесятъ, затѣмъ восемьдесятъ. Они все мельчали по мѣрѣ размноженія и, будучи ростомъ не болѣе крысъ, покрывали собою полъ, постель и скамью. Одинъ изъ нихъ, вскочивъ на деревянную полку у изголовья, всѣми четырьмя лапами уперся въ черепъ и глядѣлъ на монаха огненными очами. И каждый день прибывали новые шакалы.
Чтобы искупить мерзость своего сновидѣнія и бѣжать отъ нечестивыхъ мыслей, Пафнутій рѣшилъ покинуть свою келью, отнынѣ оскверненную, и въ глубинѣ пустыни предаться неслыханнымъ строгостямъ, необычайнымъ трудамъ, совершенно новымъ подвигамъ. Но ранѣе приведенія въ исполненіе своего намѣренія, онъ отправился къ старцу Палемону за совѣтомъ. Онъ засталъ его въ саду, поливающимъ свой латукъ. День склонялся къ вечеру. Нилъ синѣлъ и струился у подошвы фіалковыхъ холмовъ. Старичокъ двигался медленно, чтобы не спугнуть голубки, усѣвшейся къ нему на плечо.
-- Господь да пребудетъ съ тобою, братъ Пафнутій!-- сказалъ онъ.-- Подивись на доброту Его: Онъ посылаетъ мнѣ животныхъ, созданныхъ Имъ для того, чтобы я бесѣдовалъ съ ними объ Его твореніяхъ и дабы я прославлялъ Его среди поднебесныхъ птицъ. Взгляни на эту голубку, замѣть оттѣнки ея шейки и скажи, не прекрасно ли это Божье созданье? Но братъ мой, не имѣешь ли ты со мною разговора на какую-либо благочестивую тему. Если я отгадалъ, то поставлю тутъ мою лейку и выслушаю тебя.
Пафнутій передалъ старцу о своемъ путешествіи, возвращеніи, о своихъ дневныхъ видѣніяхъ, ночныхъ грезахъ, не опуская ни преступнаго сновидѣнія, ни стада шакаловъ.
-- Не полагаешь ли ты, отецъ мой,-- прибавилъ онъ,-- что я долженъ зарыться въ пустыню, и подъять тамъ необычайные труды и поразить діавола моею строгостью?
-- Я лишь бѣдный грѣшникъ,-- отвѣчалъ Палемонъ,-- я плохо знаю людей, такъ какъ всю жизнь свою провелъ въ этомъ саду, среди газелей, малыхъ зайцевъ и голубей. Но по моему, братъ мой, зло преимущественно произошло отъ того, что ты неосторожно промѣнялъ покой уединенія на треволненія свѣта. Эти внезапные переходы должны быть вредоносны для душевнаго здравія. Ты, братъ мой, походишь теперь на человѣка, подвергающаго себя почти одновременно сильному жару и страшному холоду. Его одолѣваетъ кашель и мучитъ лихорадка. На твоемъ мѣстѣ, братъ Пафнутій, я и не вздумалъ бы немедленно удаляться въ какую-нибудь ужасную пустыню, а воспользовался бы развлеченіями, приличествующими монаху. Я посѣтилъ бы сосѣдніе монастыри. По слухамъ, есть превосходныя обители. Монастырь отца Серапіона, говорятъ, содержитъ въ себѣ болѣе тысячи четырехъ-сотъ тридцати двухъ келій, и монахи раздѣлены тамъ на столько же легіоновъ, сколько буквъ въ греческомъ алфавитѣ. Увѣряютъ, что между характеромъ монаховъ и фигурой литеръ, подъ коими они значатся, существуетъ извѣстное соотношеніе. Тѣ, напримѣръ, которые помѣщаются подъ литерою Z не отличаются прямотою, тогда какъ легіонеры, выстроеные подъ литерой S, вполнѣ прямодушны. Будь я на твоемъ мѣстѣ, братъ мой, я отправился бы убѣдиться въ этомъ собственными глазами и не вѣдалъ бы покоя, пока не узрѣлъ бы такой удивительной вещи. Я не преминулъ бы посѣтить различныя общинныя учрежденія, разсѣянныя по берегамъ Нила, дабы имѣть возможность сравнить ихъ между собою. Это приличное паломничество для такой духовной особы, какъ ты. До тебя навѣрное дошли слухи о томъ, что отецъ Ефремъ составилъ духовныя правила великой красоты. Съ его благословенія ты могъ бы сдѣлать съ нихъ копію, ты, такой искусный калиграфъ. Я не съумѣлъ бы этого; руки мои, привыкшія управлять заступомъ, лишены гибкости, необходимой для веденія по папирусу тоненькаго тростника писца. Тогда какъ ты, братъ мой, владѣешь письменностью, за что слѣдуетъ благодарить Создателя, ибо прекрасной рукописью не налюбуешься. Трудъ переписчика и читателя являются громадными подспорьями противъ дурныхъ мыслей. Братъ Пафнутій, отчего не запишешь ты наставленія Павла и Антонія, отцевъ нашихъ? Мало-по-малу за этими благочестивыми занятіями ты вернешь миръ души и чувствъ. Уединеніе снова станетъ любезнымъ твоему сердцу и вскорѣ ты снова будешь въ состояніи предаваться твоему аскетическому подвижничеству, исполнявшемуся тобою прежде и прерванному твоимъ путешествіемъ. Но отъ чрезвычайной эпитиміи нечего ожидать особаго блага. Во время своего присутствія среди насъ отецъ Антоній имѣлъ обыкновеніе говорить: "Чрезмѣрный постъ вызываетъ слабость, а слабость порождаетъ инерцію. Есть монахи, разрушающіе плоть свою безразсудно долгимъ воздержаніемъ. Про нихъ можно сказать, что они вонзаютъ кинжалъ себѣ въ грудь и бездыханными отдаются во власть діавола". Такъ говорилъ Антоній. Я не болѣе какъ темный человѣкъ, но, съ Божьей милостью, я сохранилъ слова нашего отца.
Пафнутій поблагодарилъ Палемона и обѣщалъ ему поразмыслить объ его совѣтахъ. Переступивъ за рѣшетку тростниковъ, замыкавшую маленькій садикъ, онъ обернулся и увидѣлъ добраго садовника, поливающаго свой салатъ, между тѣмъ какъ голубка колыхалась на закругленной его спинѣ. При этомъ зрѣлищѣ ему захотѣлось плакать.
По возвращеніи въ келью, онъ услышалъ тамъ странное кишѣнье. Какъ будто бы зернышки песку были приведены въ движеніе неистовымъ вѣтромъ, и онъ увидѣлъ, что это были цѣлыя миріады шакаловъ.
Въ ту ночь ему снился высокій каменный столбъ съ человѣческой фигурой на верху, и онъ услышалъ голосъ, говорившій:
-- Взберись на этотъ столбъ!
При своемъ пробужденіи, убѣжденный, что сонъ этотъ ниспосланъ былъ ему съ неба, онъ собралъ своихъ учениковъ и держалъ къ нимъ слѣдующую рѣчь:
"Любезные сыны мои, я покидаю васъ, чтобы идти, куда посылаетъ меня Господь. Во время моего отсутствія повинуйтесь Флавіану, какъ бы мнѣ самому, и заботьтесь о братѣ нашемъ Павлѣ. Богъ да благословитъ васъ. Простите".
Въ то время, какъ онъ удалялся, они лежали распростершись на землѣ. Когда же они подняли свои головы, то увидѣли его высокую черную фигуру на горизонтѣ песковъ.
Онъ шелъ день и ночь, пока не добрался до развалинъ храма, нѣкогда построеннаго язычниками, и въ которомъ во время своего чудеснаго путешествія онъ спалъ среди скорпіоновъ и сиренъ. Стѣны, покрытыя магическими знаками, стояли на мѣстѣ. Тридцать гигантскихъ столбовъ, завершавшихся человѣческими головами или цвѣтами лотуса, попрежнему поддерживали громадныя каменныя перекладины. Только въ концѣ храма, одинъ изъ этихъ столбовъ сбросилъ свое античное бремя и возвышался свободно. Капитель была въ видѣ женской головы съ продолговатыми глазами, круглыми щеками, съ коровьими рогами на лбу.
Пафнутій, увидя его, узналъ въ немъ приснившійся ему столбъ и вычислилъ высоту его въ 32 локтя. Отправившись въ сосѣднюю деревню, онъ заказалъ лѣстницу въ эту вышину, и когда лѣстница была прилажена къ столбу, онъ поднялся по ней, преклонилъ колѣна на капители и сказалъ:
-- Такъ вотъ, Господи, какую обитель, Ты мнѣ избралъ. Если бы я могъ, по благости Твоей, остаться тутъ до часа моей смерти.
Онъ не взялъ съ собой никакой пищи, предаваясь на волю Провидѣнія, разсчитывая, что сострадательные крестьяне дадутъ ему необходимое для существованія. И дѣйствительно, на другой день, около десятаго часа, пришли женщины съ своими дѣтьми, неся хлѣбъ, финики и свѣжую воду, и все это мальчики подняли до вершины столба.
Капитель не была достаточно широка, чтобы монахъ могъ вытянуться на ней во весь ростъ, такъ что онъ спалъ съ скрещенными ногами, съ головой опущенной на грудь, и сонъ являлся для него болѣе жестокимъ, нежели бодрствованіе. На зарѣ ястребы задѣвали за него крыльями, и онъ просыпался, исполненный томленія и ужаса.
Случилось такъ, что плотникъ, дѣлавшій ему лѣстницу, былъ богобоязненный человѣкъ. Тревожимый мыслью, что монахъ предоставленъ солнцу и дождю и опасаясь, чтобы онъ не упалъ во время сна, этотъ благочестивый человѣкъ устроилъ на столбѣ крышу и перила.
Между тѣмъ слава о такомъ чудодѣйственномъ существованіи распространялась отъ одной деревни до другой, и землепашцы долины приходили по воскресеньямъ съ своими женами и дѣтьми подивиться на столиника. Ученики Пафнутія, прослышавъ съ удивленіемъ о мѣстѣ его выспреннаго убѣжища, отправились къ нему и получили отъ него милостивое разрѣшеніе построить себѣ хижины у подошвы столба. Каждое утро они выстроивались въ кругъ около своего учителя, который говорилъ имъ назидательныя рѣчи:
"Чада мои!-- говорилъ онъ имъ,-- пребывайте подобными тѣмъ младенцамъ, которыхъ возлюбилъ Христосъ. Вотъ гдѣ спасеніе. Плотскій грѣхъ есть источникъ и начало всѣхъ грѣховъ: они рождаются отъ него, какъ дѣти отъ отца. Гордость, жадность, лѣность, гнѣвъ и зависть представляютъ собою излюбленное его потомство. Вотъ что видѣлъ я въ Александріи: я видѣлъ богатыхъ, увлеченныхъ сладострастнымъ потокомъ, который, напоминая собою рѣку съ илистымъ берегомъ, толкалъ ихъ въ печальную пропасть".
Отцы Ефремъ и Серапіонъ, узнавъ о такомъ новшествѣ, пожелали увидать его собственными глазами. Разглядѣвъ издали на рѣкѣ треугольный парусъ, несшій ихъ къ нему, Пафнутій не могъ отбиться отъ мысли, что Богъ воздвигнулъ изъ него образецъ для пустынниковъ. При видѣ его, оба монаха отнюдь не скрыли своего удивленія: посовѣтовавшись другъ съ другомъ, они согласились осудить подобное необычайное покаяніе и стали увѣщевать Пафнутія сойти.
-- Подобный образъ жизни противенъ обычаю,-- говорили они,-- онъ причудливъ и внѣ всякаго правила.
Но Пафнутій отвѣчалъ имъ:
-- Что же представляетъ собою монашеская жизнь, какъ не исключительную жизнь? И самые труды монаха развѣ не должны быть столь же своеобразными, какъ и онъ самъ? Я поднялся сюда по указанію свыше, и только знаменіе Божіе низведетъ меня отсюда.
Монахи цѣлыми толпами приходили ежедневно, присоединялись къ числу учениковъ Пафнутія и устроивали себѣ палатки вокругъ воздушнаго его скита. Многіе изъ нихъ, желая подражать святому, взбирались на развалины храма, но осуждаемые братіей и побѣжденные усталостью, скоро отказывались отъ подобныхъ упражненій.
Пилигримы появились во множествѣ. Нѣкоторые приходили издалека, ихъ мучила жажда и голодъ. Одной бѣдной вдовѣ пришло въ голову продавать имъ свѣжую воду и арбузы. Примостившись къ столбу изъ-за своихъ глиняныхъ бутылокъ, чашекъ и фруктовъ, подъ полотномъ съ бѣлыми и синими полосками, она покрикивала: "Кто желаетъ пить?" По примѣру этой вдовы, одинъ булочникъ притащилъ кирпичей и устроилъ совсѣмъ подъ бокомъ печку, въ надеждѣ продавать чужеземцамъ хлѣбъ и пирожки. Толпа посѣтителей все росла, начинали уже приходить жители большихъ Египетскихъ городовъ, и вотъ одинъ человѣкъ, жадный до прибыли, устроилъ постоялый дворъ для помѣщенія господъ съ ихъ прислугой, верблюдами и мулами. Около столба вскорѣ образовался рынокъ, куда нильскіе рыбаки приносили рыбу, а огородники свои овощи. Одинъ цирульникъ, брившій господъ на открытомъ воздухѣ, веселилъ толпу своими забавными прибаутками. Древній храмъ, такъ долго погруженный въ молчаніе и миръ, наполнился движеніемъ и неумолчнымъ гамомъ жизни. Подземныя залы кабатчики обратили въ погреба, приколотивъ къ античнымъ колоннамъ вывѣски съ изображеніемъ Пафнутія наверху и съ слѣдующей надписью на греческомъ и египетскомъ языкахъ: "Здѣсь продается гренадское вино, фиговое вино и настоящее киликійское пиво". На стѣнахъ, украшенныхъ тонкими правильными скульптурными профилями, торговцы развѣсили гирлянды луку и конченой рыбы, битыхъ зайцевъ и ободранныхъ барановъ. По вечерамъ, старинные обитатели руинъ, крысы, длинной вереницей бѣжали къ рѣкѣ, между тѣмъ какъ ибисы въ тревогѣ, вытягивая шеи, неувѣренно становились одной лапой на высокіе карнизы, къ которымъ подымался кухонный дымъ, требованіе пьяницъ и крикъ прислуги. Въ окрестности землемѣры межевали улицы, каменщики строили обители, часовни, церкви. Въ теченіе шести мѣсяцевъ основался цѣлый городъ, съ гауптвахтой, судомъ, тюрьмой и школой, подъ руководствомъ одного стараго слѣпаго писца.
Пилигримовъ было несмѣтное множество. Епископы стекались съ благоговѣніемъ. Антіохійскій патріархъ, находившійся въ то время въ Египтѣ, прибылъ со всѣмъ своимъ духовенствомъ. Онъ во всеуслышаніе одобрилъ столь необычайное поведеніе столиника и въ отсутствіе Аѳанасія, представители ливійскихъ церквей, послѣдовали примѣру патріарха. Узнавъ объ этомъ, отцы Ефремъ и Серапіонъ явились къ стопамъ Пафнутія съ извиненіями за ихъ первоначальныя сомнѣнія. Пафнутій отвѣчалъ имъ:
-- Вѣдайте, братья мои, что эпитимія, которую несу я, едва ли можетъ сравниться съ посланными мнѣ искушеніями, количество и сила которыхъ меня обуреваютъ. Снаружи человѣкъ кажется ничтожнымъ, съ высоты же столба, на которую вознесъ меня Господь, человѣческія существа представляются мнѣ кишащими муравьями. Если же заглянуть внутрь человѣка, онъ явится громаднымъ: онъ великъ какъ міръ, ибо онъ вмѣщаетъ его въ себѣ. Все, что я вижу передъ собою, эти монастыри, гостинницы, эти барки на рѣкѣ, эти деревни, все, что открывается моимъ взорамъ, тамъ вдали полей, рѣкъ, песковъ и горъ, все это ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что заключается внутри меня. Въ сердцѣ своемъ ношу я безчисленные города и безграничныя пустыни. И зло, зло и смерть, раскинутыя по этой безпредѣльности, окутываютъ ее, какъ ночь окутываетъ землю. Я самъ для себя являю цѣлую вселенную дурныхъ помысловъ.
Онъ говорилъ такъ потому, что въ немъ не погасла еще чувственность.
На седьмой мѣсяцъ, изъ Александріи, Бубаста и Саиса прибыли женщины. Долго оставаясь безплодными, онѣ надѣялись забеременить при помощи предстательства необыкновеннаго монаха и силы столба. Затѣмъ на необозримое пространство растянулись повозки, носилки, качалки, которыя осталавливались, спѣшили, толкались у подножія обители божьяго человѣка. Изъ нихъ выходили больные страшнаго вида. Матери подносили Пафнутію юныхъ сыновей своихъ съ вывернутыми членами, съ перекошенными глазами, съ пѣной у рта, сиплымъ голосомъ. Онъ возлагалъ на нихъ руки. Приходили слѣпые, съ мотающимися руками и на-авось подымали къ нему свои лица съ двумя окровавленными отверстіями. Паралитики показывали ему тяжеловѣсную неподвижность, смертельную худобу и отвратительную скорченность своихъ членовъ; хромые представляли ему свои кривыя ноги; пораженные груднымъ ракомъ, обѣими руками хватаясь за грудь, обнажали передъ нимъ свои перси, снѣдаемыя незримымъ ястребомъ. Женщины, страдавшія водянкой, приказывали класть ихъ на землю, и ихъ сваливали, какъ какіе-то бурдюки. Онъ благословлялъ ихъ. Нубійцы съ слоновой проказой тяжелой поступью подходили къ нему и взирали на него влажными отъ слезъ глазами на безжизненномъ лицѣ. Онъ осѣнялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ. Изъ Афродитополиса къ нему принесли молодую дѣвушку, которая послѣ кровохарканья заснула и спала трое сутокъ. Она производила впечатлѣніе восковаго изваянія, и родители ея, считая ее умершей, положили ей на грудь пальму. Послѣ молитвы Пафнутія, молодая дѣвушка подняла голову и открыла глаза.
Благодаря повсемѣстному народному разглашенію о чудесахъ будто бы совершаемыхъ Пафнутіемъ, несчастные, страдавшіе болѣзнью, извѣстной у грековъ подъ именемъ божеской, безчисленными легіонами стекались сюда со всѣхъ сторонъ Египта. Едва завидѣвъ столбъ, они подвергались конвульсіямъ, катались по землѣ, становились на дыбы, свертывались въ клубокъ. И почти невѣроятная вещь! присутствовавшіе, въ свою очередь охваченные страшнымъ изступленіемъ, подражали этимъ эпилептическимъ судорогамъ. Монахи и пилигримы, мужчины и женщины, валялись, бились въ общей свалкѣ съ скрученными членами, съ пѣной у рта, горстями поглощая землю и пророчествуя. А Пафнутій, съ высоты своего столба, чувствуя какъ дрожь пробѣгала по его членамъ, восклицалъ къ Богу:
-- Я козлище отпущенія и беру на себя всю скверну этого люда, вотъ почему, Господи, тѣло мое наполнено злыми духами.
Сотни костылей висѣли уже на чудодѣйственномъ столбѣ; благодарныя женщины вѣшали на него вѣнки и образа по обѣту. Греки начертывали на немъ остроумныя двустишія, и такъ какъ каждый пилигримъ высѣкалъ тутъ свое имя, то камень на высотѣ человѣческаго роста вскорѣ покрылся безчисленными латинскими, греческими, коптскими, пуническими, еврейскими, сирійскими и кабалистическими надписями.
Съ наступленіемъ праздника Пасхи въ этомъ городѣ чудесъ было такое стеченіе народа, что старики полагали, не вернулись ли уже они къ временамъ античныхъ таинствъ. На обширномъ пространствѣ смѣшивались, перепутывались, пестрое платье египтянъ, арабскіе бурнусы, бѣлые передники нубійцевъ, короткіе плащи грековъ, тоги съ длинными складками римлянъ, военные плащи и пурпуровые шаровары варваровъ и затканныя золотомъ туники куртизанокъ. Женщины, закутанныя покрывалами, проѣзжали на ослахъ, предшествуемыя черными неграми, палочными ударами пролагавшими имъ путь. Акробаты, разостлавъ по землѣ свой коверъ, продѣлывали чудеса ловкости, элегантно жонглируя передъ собраніемъ безмолвныхъ зрителей. Заговариватели змѣй, съ вытянутыми руками, развертывали свои живые пояса. Вся эта толпа, блестѣла, сверкала, пылила, гудѣла, кричала, бранилась. Проклятія верблюжьихъ вожаковъ, которые стегали свой скотъ, выкрикиванія продающихъ амулеты противъ проказы и глазу, псалмопѣніе монаховъ, распѣвавшихъ священные стихиры, визгъ женщинъ, валявшихся въ пророческомъ припадкѣ, гнусенье нищихъ, повторявшихъ античныя пѣсни гарема, блеяніе барановъ, ослиный ревъ, скликаніе моряками запоздавшихъ пассажировъ, весь этотъ гамъ представлялъ собою оглушительный Содомъ, посреди котораго раздавался еще пронзительный голосъ маленькихъ голыхъ негровъ, сновавшихъ повсюду съ предложеніемъ свѣжихъ финиковъ.
И всѣ эти разнокалиберныя существа задыхались подъ бѣлымъ небомъ, въ густомъ воздухѣ, переполненномъ ароматомъ женщинъ, запахомъ негровъ, дымомъ жаренаго и парами камеди, которую богомолки покупали у пастуховъ и сжигали передъ столбомъ. Съ наступленіемъ ночи со всѣхъ сторонъ загорались огни, факелы, фонари, повсюду виднѣлись лишь красныя тѣни и темныя очертанія. Окруженный слушателями, присѣвшими на корточки, одинъ старикъ, лицо котораго освѣщалось чадившей лампой, стоя, разсказывалъ, какъ нѣкогда Битіу околдовалъ его сердце, вырвалъ его изъ груди его, вложилъ въ акацію и затѣмъ самъ обратился въ дерево. Онъ страшно жестикулировалъ, и жесты эти въ смѣшно-изуродованномъ видѣ повторяла его тѣнь, а восхищенная аудиторія испускала крики изумленія. Въ кабакахъ пьяницы, лежа на диванахъ, требовали себѣ пива и вина. Танцовщицы съ подрисованными глазами и обнаженными животами, представляли передъ ними религіозныя и сладострастныя сцены. Въ отдаленіи молодежь играла въ кости и въ пальцы, а старики въ потемкахъ гонялись за проститутками.
Одинъ столбъ, возвышавшійся надъ всѣми этими колебавшимися очертаніями, оставался неподвижнымъ. Голова съ коровьими рогами глядѣла во мракъ, а надъ ней между небомъ и землей бдѣлъ Пафнутій, не смыкая глазъ. Вдругъ луна поднимается надъ Ниломъ, напоминая собою обнаженное плечо богини. По холмамъ скользятъ свѣтъ и лазурь, и Пафнутію чудится, какъ будто тѣло Таисы блеститъ въ отблескахъ воды, посреди сапфировъ ночи.
Дни проходили за днями, монахъ не сходилъ съ своего столба. Съ наступленіемъ дождливой погоды, небесная влага, проникая сквозь щели крыши, обливала его тѣло; онѣмѣлые члены его потеряли способность двигаться. Сожженная солнцемъ, покраснѣвшая отъ росы, кожа его потрескалась; огромныя язвы снѣдали его руки и ноги. Но желаніе обладать Таисой пожирало его внутренно, и онъ восклицалъ:
-- Боже Всемогущій! Этого еще мало. Новыя искушенія! Снова нечистыя мысли! Снова чудовищныя желанія! Спаситель, пусть пройдетъ черезъ меня все сладострастіе человѣчества, дабы я все искупилъ его. Если это и вымыселъ, что Аргосская сука приняла на себя грѣхи міра, какъ я слышалъ это отъ нѣкихъ лжеучителей, однако, басня эта содержитъ въ себѣ сокровенный смыслъ, истину котораго я познаю теперь. Ибо справедливо, что мерзости народовъ проникаютъ въ душу праведнаго, чтобы затеряться въ ней, какъ въ колодцѣ. Точно такъ же истинно, что души праведниковъ бываютъ болѣе осквернены нечистью, нежели оной найдется въ душѣ какого бы то ни было грѣшника. Вотъ почему славлю я Тебя, Господи, за то, что Ты сдѣлалъ изъ меня сточную трубу вселенной.
Но вотъ въ одинъ прекрасный день въ святомъ городѣ поднялось сильное волненіе: очень высокая особа, одинъ изъ знаменитѣйшихъ людей, префектъ Александрійскаго флота, Луцій Аврелій Котта, намѣренъ былъ посѣтить Пафнутія.-- "Онъ ѣдетъ уже, близко",-- гудѣло въ народѣ.
Извѣстіе было истинно. Старый Котта, отправившись инспектировать каналы и навигацію Нила, неоднократно выражалъ желаніе посмотрѣть столиника и новый городъ, который назвали Стилополисомъ. Однажды, утромъ, стилополитяне увидѣли, что вся рѣка усѣяна парусами. Стоя на борту золоченой галеры, обтянутой багряницей, показался Котта, въ сопровожденіи своей флотиліи. Онъ высадился на берегъ и двинулся впередъ, сопровождаемый своимъ секретаремъ, который несъ его записную книжку, и Аристеемъ, докторомъ его, съ которымъ онъ любилъ вести бесѣду.
За нимъ слѣдовала большая свита, и откосъ берега былъ покрытъ латиклавами (костюмы римскихъ сенаторовъ) и военными костюмами. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ столба Котта остановился и принялся разглядывать столиника, вытирая лобъ полой своей тоги. Своимъ отъ природы любознательнымъ умомъ онъ много наблюдалъ во время долгихъ своихъ странствованій. Онъ любилъ вспоминать и собирался впослѣдствіи написать пуническую исторію, книгу необычайныхъ вещей, видѣнныхъ имъ на своемъ вѣку. Повидимому, онъ сильно заинтересовался представившимся зрѣлищемъ.
-- Вотъ чудеса-то!-- говорилъ онъ, обливаясь потомъ и пыхтя.-- И, обстоятельство, достойное упоминанія, человѣкъ этотъ мой гость. Да, монахъ этотъ въ прошломъ году ужиналъ у меня, и послѣ того похитилъ комедіантку.
И обратясь къ секретарю своему, прибавилъ:
-- Отмѣть это, сынъ мой, въ записной книжкѣ, равно какъ и размѣры столба; да не забудь форму капители.
Затѣмъ, снова отерши лобъ, продолжалъ:
-- Люди, заслуживающіе довѣрія, увѣряли меня, что въ теченіе года, какъ онъ взобрался на этотъ столбъ, монахъ нашъ ни на минуту не покидалъ его. Аристей, возможно ли это?
-- Это возможно для умалишеннаго или для больного, и это было бы немыслимо для человѣка съ здравымъ тѣломъ и духомъ. Развѣ тебѣ не извѣстно, Люцій, что иногда болѣзни души и тѣла сообщаютъ тѣмъ, которые страдаютъ ими, силы, коими не владѣютъ люди здоровые. Да, по правдѣ сказать, въ сущности нѣтъ ни хорошаго, ни дурного здоровья. Есть только различное состояніе органовъ. Въ силу изученія того, что называется болѣзнями, я сталъ смотрѣть на нихъ, какъ на необходимыя формы жизни. Меня болѣе занимаетъ изученіе ихъ, нежели борьба съ ними. Между ними есть такія, которыхъ нельзя видѣть безъ удивленія и которыя, подъ кажущимся разстройствомъ, скрываютъ глубокую гармонію, и четырехдневная лихорадка, всеконечно, представляетъ собою прекрасное явленіе! Иногда извѣстныя болѣзни тѣла обозначаютъ внезапный подъемъ способностей духа. Ты знаешь Креона. Ребенкомъ онъ заикался и былъ глупъ. Но разсадивъ себѣ черепъ во время паденія съ верху лѣстницы,-- какъ тебѣ извѣстно, онъ сталъ искуснымъ адвокатомъ. У этого монаха навѣрное пораженъ какой-нибудь скрытый органъ. Къ тому же, способъ его существованія совсѣмъ не такъ оригиналенъ, какъ онъ тебѣ представляется, Люцій. Вспомни индѣйскихъ гимнософистовъ, способныхъ соблюдать полную неподвижность, и не только въ теченіе одного года, но въ теченіе двадцати, тридцати и сорока лѣтъ.
-- Клянусь Юпитеромъ!-- воскликнулъ Котта,-- это страшное заблужденіе! Ибо человѣкъ созданъ для того, чтобы дѣйствовать, и бездѣятельность есть непростительный грѣхъ, такъ какъ онъ творится въ ущербъ государству. Ужъ и не знаю хорошенько, къ какому толку отнести столь мрачный методъ. Есть основаніе причислить его къ нѣкоторымъ азіатскимъ культамъ. Во время моего губернаторства въ Сиріи я видѣлъ слѣдующее: на городскія ворота Геры дважды въ годъ взбирается одинъ человѣкъ и остается тамъ въ теченіе семи дней. Народъ убѣжденъ, что человѣкъ этотъ, бесѣдуя съ богами, чрезъ посредство ихъ заручается пропроцвѣтаніемъ Сиріи. Обычай этотъ представлялся мнѣ лишеннымъ смысла, тѣмъ не менѣе я ничего не сдѣлалъ для его нарушенія. Ибо полагаю, что всякій администраторъ долженъ не только не уничтожать народные обычаи, а напротивъ того, обезпечивать ихъ соблюденіе. Совсѣмъ не дѣло правительства навязывать вѣроученія; обязанность его удовлетворить тѣ изъ нихъ, которыя существуютъ и которыя, хороши ли онѣ или дурны, установлены геніемъ временъ, мѣстъ и расъ. Если оно вздумаетъ оспаривать ихъ, оно окажется революціоннымъ по духу, тиранническимъ въ своихъ дѣйствіяхъ и совершенно основательно вызоветъ къ себѣ ненависть. Помимо того, какимъ же образомъ можно стать выше суевѣрій черни, если не пониманіемъ и попусканіемъ ихъ? Аристей, я того мнѣнія, чтобы оставлять въ покоѣ этихъ столиниковъ въ воздушномъ пространствѣ, подвергая ихъ единственной опасности со стороны птицъ. И я одержу верхъ надъ нимъ отнюдь не насилуя его, но именно отдавая себѣ отчетъ въ его пониманіи и вѣроученіи.
Онъ вздохнулъ, кашлянулъ, положилъ руку на плечо своего секретеря:
-- Сынъ мой, запиши, что въ нѣкоторыхъ христіанскихъ сектахъ рекомендуется похищать куртизанокъ и жить на верху столбовъ. Можешь прибавить, что обычаи эти можно отнести къ культу генетическихъ божествъ. Но по этому поводу мы должны переговорить съ нимъ самимъ.
Затѣмъ, поднявъ голову и поднеся руку къ глазамъ, чтобы не слѣпило его солнце, онъ, надсаживаясь, крикнулъ:
-- Эй, Пафнутій! Если ты не забылъ моего гостепріимства, отвѣчай. Что ты тамъ дѣлаешь на верху? Зачѣмъ ты туда забрался и для чего тамъ живешь? Не имѣетъ ли для тебя столбъ этотъ фаллическаго значенія?
Пафнутій, принимая во вниманіе, что Котта былъ идолопоклонникъ, не удостоилъ его отвѣтомъ. Но Флавіанъ, ученикъ его, подошелъ и сказалъ:
-- Свѣтлѣйшій повелитель, этотъ человѣкъ беретъ на себя грѣхи міра и исцѣляетъ больныхъ.
-- Клянусь Юпитеромъ! Слышишь, Аристей,-- воскликнулъ Котта.-- Столиникъ подобно тебѣ занимается врачеваніемъ. Что скажешь о такомъ возвышенномъ собратѣ?
Аристей покачалъ головой.
-- Возможно, что нѣкоторыя болѣзни, какъ, напримѣръ, эпилепсію, извѣстную подъ именемъ божьей болѣзни, хотя всѣ болѣзни равно божьи, ибо всѣ посылаются богами -- онъ исцѣляетъ даже лучше меня. Но причиной этой болѣзни отчасти является воображеніе, и ты согласишься, Люцій, что монахъ этотъ, примостившійся такимъ образомъ на этой верхушкѣ башни, поражаетъ воображеніе больныхъ сильнѣе, нежели съумѣлъ бы это сдѣлать я, корпя въ своей лабораторіи надъ моими ступками и стклянками. Есть силы, Люцій, безконечно могущественнѣйшія, нежели разумъ и наука.
-- Какія?-- спросилъ Котта.
-- Невѣжество и безуміе,-- отвѣчалъ Аристей.
-- Рѣдко видѣлъ я что-нибудь любопытнѣе лицезримаго нами въ данный моментъ,-- возразилъ Котта;-- я желалъ бы, чтобы когда-либо какой-нибудь искусный писатель разсказалъ исторію основанія Стилополиса. Но самыя рѣдкостныя зрѣлища не должны задерживать слишкомъ долго человѣка серьезнаго и трудящагося. Отправимся осматривать каналы. Прощай, добрый Пафнутій, или скорѣе до свиданья! Если когда-нибудь, спустившись снова на землю, ты вернешься въ Александрію, пожалуйста не забудь завернуть ко мнѣ поужинать.
Слова эти, слышанныя присутствующими, переходили изъ устъ въ уста, и разнесенныя вѣрующими, прибавили къ славѣ Пафнутія несравненную лучезарность. Благочестивая фантазія разукрасила ихъ и преобразила такъ, что разсказывали, будто бы онъ съ высоты своего столба обратилъ префекта флота въ христіанскую вѣру. Разсказъ объ этой встрѣчѣ украшался чудесными подробностями, которымъ вѣрили первые тѣ, кто ихъ измышлялъ. Прибавляли, что докторъ и секретарь морского префекта послѣдовали примѣру его въ дѣлѣ обращенія. Можно безъ преувеличенія сказать, что съ той поры весь міръ былъ охваченъ желаніемъ лицезрѣть Пафнутія. Знаменитѣйшіе города Италіи прислали къ нему посольства, а цезарь римскій, божественный Константинъ, поддерживавшій христіанское православіе, написалъ ему письмо, врученное ему легатами при большомъ церемоніалѣ. Но однажды, ночью, когда городъ, народившійся у его ногъ, спалъ на росѣ, онъ услышалъ голосъ, говорившій ему:
-- Пафнутій, ты славенъ своими дѣяніями и могущественъ словомъ. Возстань, поди, розыщи во дворцѣ нечестиваго Констанція, который, вмѣсто того, чтобы слѣдовать мудрому примѣру брата своего Константина, покровительствуетъ заблужденію Арія и Маркуса. Иди! Бронзовыя двери распахнутся передъ тобою, сандаліи твои зазвенятъ на золотой мостовой базиликъ передъ трономъ цезарей, и твой грозный голосъ обратитъ сердце сына Константина. Ты будешь поставленъ превыше сенаторовъ, князей и патриціевъ. Ты заставишь смолкнуть голодъ народный и дерзость варваровъ. Старый Котта, провѣдавъ о твоемъ главенствѣ въ управленіи, станетъ добиваться чести омыть твои ноги.
Пафнутій отвѣчалъ:
-- Да исполнится воля Господня!
И, употребивъ усиліе встать, онъ готовился сойти. Но голосъ, отгадавъ его мысль, сказалъ:
-- Главное, не сходи по этой лѣстницѣ. Ты поступилъ бы тогда, какъ человѣкъ ординарный и отвергъ бы дары, данные тебѣ. Оцѣни по достоинству свое могущество, Пафнутій: столь великій подвижникъ долженъ летать по воздуху. Бросайся; ангелы готовы поддержать тебя. Бросайся же!
Пафнутій отвѣчалъ:
-- Да царствуетъ воля Господня на землѣ и на небѣ!
Раскачивая длинными руками своими, растянутыми на подобіе общипанныхъ крыльевъ огромной, больной птицы, онъ готовъ былъ броситься, какъ вдругъ отвратительное зубоскальство донеслось до его уха.
-- Кто же смѣется такъ?-- въ ужасѣ вопросилъ онъ.
-- А! А!-- взвизгивалъ голосъ,-- это еще только начало нашей дружбы; ты гораздо ближе познакомишься со мной. Наидражайшій, это я подъялъ тебя сюда и долженъ выразить тебѣ полное мое довольство тобою за то послушаніе, съ которымъ ты исполняешь мои желанія. Пафнутій, я доволенъ тобою!
Пафнутій бормоталъ голосомъ, сдавленнымъ отъ страха:
-- Прочь, прочь! Я узнаю тебя...
Опечаленный, снова упалъ онъ на камень.
-- Какъ это я ранѣе не узналъ его?-- думалъ онъ.-- Болѣе жалкій, нежели всѣ эти слѣпые, глухіе, разслабленные, которые уповаютъ на меня, я утратилъ пониманіе сверхъестественныхъ вещей, и болѣе развращенный, нежели маніаки, пожирающіе землю и приближающіеся къ трупамъ, я не различаю болѣе криковъ ада отъ голосовъ неба. Я утратилъ малѣйшій разсудокъ новорожденнаго младенца, который плачетъ, когда его тянутъ отъ груди кормилицы, собаки, чующей слѣдъ своего хозяина, растенія, которое оборачивается къ солнцу. Я игрушка дьяволовъ. Такъ это сатана привелъ меня сюда. Когда онъ подталкивалъ меня на эту высь, сладострастіе и гордость вмѣстѣ со мною поднимались сюда. Не великость искушеній моихъ печалитъ меня. Антоній на горѣ своей испыталъ не меньшія. И я сильно желаю, чтобы шпаги тѣ насквозь пронзили тѣло мое на глазахъ ангеловъ. Я дошелъ даже до того, что полюбилъ мои мученія. Но Создатель мой молчитъ и молчаніе Его удивляетъ меня. Онъ бросаетъ меня, меня, который никого не имѣлъ, кромѣ Него. Онъ оставляетъ меня одного посреди ужаса Его отсутствія. Онъ бѣжитъ меня. Я побѣгу за Нимъ. Камень этотъ жжетъ мнѣ ноги. Скорѣе, бѣжимъ, вернемся къ Создателю!
Онъ тотчасъ же схватилъ лѣстницу, еще приставленную къ столбу, ступилъ на нее ногами и, сойдя одну ступеньку, очутился лицомъ къ лицу съ звѣремъ: тотъ странно ухмылялся. Пафнутій убѣдился тогда, что принимавшееся имъ за мѣсто своего упокоенія и славы было лишь діавольскимъ орудіемъ его смятенія и проклятія. Онъ поспѣшно сбѣжалъ всѣ остальныя ступеньки и ступилъ на землю. Ноги его отвыкли отъ земли: онъ шатался. Но чувствуя на себѣ тѣнь отъ проклятаго столба, онъ заставлялъ ихъ бѣжать. Все спало. Никѣмъ не замѣченный, пересѣкъ онъ большую площадь, окруженную кабаками, гостинницами и постоялыми дворами и бросился въ переулокъ, поднимавшійся къ ливійскимъ холмамъ. Одна собака, преслѣдовавшая его съ лаемъ, отстала лишь при первыхъ пескахъ пустыни. И Пафнутій направился по такой мѣстности, гдѣ не было иной дороги, кромѣ слѣда дикихъ звѣрей. Оставивъ за собою хижины, покинутыя фальшивыми монетчиками, онъ день и ночь продолжалъ свое мучительное бѣгство.
Наконецъ, близкій къ смертельному обмороку отъ голода, жажды и усталости, и не зная еще, насколько онъ далекъ отъ Бога, Пафнутій увидѣлъ безмолвный городъ, разстилавшійся передъ нимъ направо и налѣво и терявшійся въ пурпурѣ горизонта. Однообразныя, широко разставленныя одно отъ другого жилища, напоминали собою пирамиды, срѣзанныя на половинѣ ихъ всхода.
Это были могилы. Ворота этого кладбища оказались разрушенными, и во мракѣ склеповъ виднѣлись горящія очи гіенъ и волковъ, кормившихъ своихъ дѣтенышей, между тѣмъ какъ мертвецы валялись на порогѣ, обобранные разбойниками и обглоданные звѣрями. Пройдя черезъ этотъ мрачный городъ, Пафнутій въ изнеможеніи упалъ передъ одной гробницей, возвышавшейся въ отдаленіи, возлѣ источника, увѣнчаннаго пальмами. Гробница эта была красиво убрана, а такъ какъ двери въ ней уже не существовало, то снаружи можно было разглядѣть расписанную комнату, въ которой гнѣздились змѣи.
-- Вотъ, вздохнулъ онъ, моя избранная обитель, скинія моего раскаянія и наказанія.
Онъ дотащился туда, отшвырнулъ ногой гадовъ и въ теченіе двѣнадцати часовъ оставался распростертымъ на плитѣ, а затѣмъ отправился къ фонтану и напился воды изъ горсти своей руки. Послѣ того онъ набралъ финиковъ и нѣсколько стеблей лотуса, сѣмена котораго съѣлъ. Полагая такой образъ жизни благимъ, онъ ввелъ его въ правило своего существованія. Съ утра и до вечера онъ не поднималъ чела своего съ каменной плиты.
И вотъ, однажды, когда распростертый лежалъ онъ тамъ, онъ услышалъ голосъ, говорившій:
-- Посмотри на эти изображенія для своего поученія.
Тогда, поднявъ голову, на стѣнахъ комнаты онъ увидѣлъ живопись, представлявшую веселыя, фривольныя сцены. Это была очень старинная работа, исполненная съ восхитительной тонкостью. Тутъ фигурировали повара, раздувавшіе огонь, такъ что щеки ихъ были совсѣмъ вздуты; другіе ощипывали гусей или жарили куски баранины въ котлахъ. Далѣе охотникъ тащилъ на плечахъ газель, пронзенную стрѣлами. Въ одномъ мѣстѣ крестьяне были заняты посѣвомъ, жатвой, уборкой хлѣба. Въ другомъ -- женщины плясали подъ звуки віолъ, флейтъ и арфъ. Одна молодая дѣвушка играла на теорбѣ. Цвѣтокъ лотуса блестѣлъ въ ея туго заплетенныхъ волосахъ. Перезъ прозрачное платье сквозили дѣвственныя формы ея тѣла. Грудь была украшена цвѣтами. Своими прекрасными глазами она смотрѣла прямо въ лицо, изображенное въ профиль. И эта фигура была также безподобна. Пафнутій, оглядѣвъ ее, отвѣтилъ голосу:
-- Для чего приказываешь ты мнѣ разглядывать эти изображенія? Конечно, онѣ представляютъ земную жизнь идолопоклонника, тѣло котораго почіетъ подъ моими стопами, въ глубинѣ ямы, въ черномъ базальтовомъ гробѣ. Они напоминаютъ жизнь покойника и, при всей живости своихъ красокъ, суть лишь тѣни какой-то другой тѣни. Жизнь покойнаго! О суета!..
-- Онъ умеръ, но онъ жилъ,-- возразилъ голосъ,-- а ты умрешь не живши.
Съ этого дня Пафнутій не находилъ себѣ ни на минуту покоя. Голосъ обращался къ нему безпрестанно.
Музыкантша на теорбѣ упорно смотрѣла на него своими глазами съ длинными рѣсницами. Въ свою очередь и она заговорила:
-- Посмотри: я загадочна и прекрасна. Полюби меня; исчерпай въ моихъ объятіяхъ любовь, которая тебя мучитъ. Какая польза тебѣ страшиться меня? Ты не въ силахъ уйти отъ меня: я красота женщины. Гдѣ надѣешься ты скрыться отъ меня, безумецъ? Ты найдешь мое изображеніе въ блескѣ цвѣтка и въ граціи пальмъ, въ полетѣ голубки, въ прыжкахъ газелей, въ струистомъ бѣгѣ ручейковъ, въ мягкихъ отблескахъ мѣсяца, а закрывъ глаза, найдешь ее въ себѣ самомъ. Прошло тысячу лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ человѣкъ, покоящійся здѣсь, окруженный листелями, въ черной каменной постели, прижималъ меня къ своему сердцу. Прошло тысячу лѣтъ со времени послѣдняго поцѣлуя, полученнаго имъ съ моихъ устъ, и сонъ его и до сей поры исполненъ еще его ароматомъ. Ты хорошо знаешь меня, Пафнутій. Какъ это ты не распозналъ меня? Я одно изъ безчисленныхъ воплощеній Таисы. Ты монахъ просвѣщенный и очень хорошо позналъ жизнь. Ты путешествовалъ и именно въ путешествіи просвѣщаешься скорѣе всего. Часто одинъ день внѣ дома приноситъ гораздо болѣе знанія, нежели десять лѣтъ сидѣнья дома. Да ты вѣдь и слыхалъ, что Таиса нѣкогда жила въ Арго подъ именемъ Елены. Въ Гекатемпильскихъ Ѳивахъ у нея было иное существованіе. А Ѳивская Таиса, это была я. Какъ ты объ этомъ не догадался? При жизни, я приняла на себя львиную долю грѣховъ міра, а теперь, приведенная здѣсь въ состояніе тѣни, я еще вполнѣ располагаю силами, чтобы взять на себя твои грѣхи, любезный монахъ. Чему ты изумляешься? Это, однако, истина, что повсюду, куда бы ты ни пошелъ, ты снова встрѣтишь Таису.
Онъ бился головой о плиту и кричалъ отъ ужаса. И всякую ночь музыкантша на теорбѣ покидала стѣну, подходила и говорила тоненькимъ голосомъ, смѣшаннымъ съ свѣжимъ дыханьемъ. А такъ какъ онъ противился ея искушеніямъ, она сказала ему слѣдующее:
-- Полюби меня; уступи, другъ. До тѣхъ поръ пока ты будешь противиться мнѣ, я буду тебя мучить. Ты не знаешь, что такое терпѣніе мертвой. Если понадобится, я подожду твоей смерти. Владѣя чарами, я съумѣю ввести въ бездыханное тѣло твое духъ, который снова оживитъ его и который не откажетъ мнѣ въ томъ, о чемъ я тщетно просила тебя раньше. Прекрасный отшельникъ мой, поцѣлуй меня.
Для Пафнутія были не безъизвѣстны чудеса совершаемыя колдовствомъ. Въ большомъ безпокойствѣ размышлялъ онъ:
"Быть можетъ, покойный, похороненный у ногъ моихъ, знаетъ слова, начертанныя въ той таинственной книгѣ, которая пребываетъ скрытой недалеко отсюда, въ глубинѣ царской могилы. Силою этихъ словъ мертвецы, принимая снова свою прежнюю земную оболочку, лицезрѣютъ свѣтъ солнца и улыбки женщинъ". Его страшило, что игрица на теорбѣ и покойный могли жить въ связи, какъ живые, и что это произойдетъ на его глазахъ. По временамъ ему казалось, что онъ слышитъ звукъ поцѣлуевъ.
Все смущало его и въ настоящее время онъ столько же боялся думать, какъ и чувствовать.
Однажды, у него было видѣніе. Въ большомъ просвѣтѣ онъ увидѣлъ широкое шоссе, ручейки и сады. По шоссе Аристобулъ и Кереасъ скакали въ галопъ на своихъ сирійскихъ коняхъ, и отъ пріятнаго напряженія ѣзды раскраснѣлись щеки обоихъ молодыхъ людей. Подъ однимъ портикомъ Калликратъ декламировалъ стихи; удовлетворенная гордость заставляла вибрировать его голосъ и горѣла въ его глазахъ. Въ саду Зеноеемъ собиралъ золотыя яблоки и ласкалъ змѣю съ лазоревыми крыльями. Въ бѣлой одеждѣ, съ блестящей митрой на головѣ, Гермодоръ предавался созерцанію подъ священнымъ Персеемъ, на которомъ вмѣсто цвѣтовъ насажены были маленькія головки съ чистымъ профилемъ, съ куафюрой, въ родѣ египетскихъ богинь, изъ ястребовъ и соколовъ или блестящаго диска мѣсяца. Между тѣмъ Никій въ отдаленіи на берегу фонтана по армилярной сферѣ изучалъ стройное движеніе свѣтилъ.
Затѣмъ къ монаху подошла какая-то женщина подъ вуалью, держа въ рукѣ миртовую вѣтвь, и сказала ему:
-- Посмотри, одни ищутъ вѣчной красоты и укладываютъ безконечность въ свою кратковременную жизнь. Другіе живутъ себѣ, не заносясь высоко. Но единственно тѣмъ, что дѣлаютъ уступку прекрасной природѣ, они счастливы и прекрасны, и просто отдаваясь жизненному произволу, они прославляютъ Всевышнаго Творца вещей, ибо человѣкъ -- это прекрасный гимнъ Бога. Всѣ они вѣрятъ, что счастье непорочно и радость дозволительна. Пафнутій, если они дѣйствительно правы, то какимъ же простофилей оказался бы ты!
И видѣніе исчезло.
Такимъ образомъ и тѣлесно и духовно Пафнутій былъ искушаемъ безъ отдыха. Сатана ни на минуту не оставлялъ его въ покоѣ. Уединеніе этой гробницы было населеннѣе распутія большого города. Демоны заявляли себя громкими взрывами хохота; милліоны злотворныхъ геніевъ, богомоловъ, лемуровъ, пародировали тамъ всевозможныя отправленія жизни. По вечерамъ, когда онъ ходилъ къ фонтану, сатиры, сплетенные съ нимфами, плясали вокругъ него и увлекали его въ свой сладострастный хороводъ. Демоны болѣе не боялись его. Они надоѣдали ему насмѣшками, непристойными ругательствами и ударами. Въ нѣкій прекрасный день одинъ діаволъ, не выше руки, стащилъ у него веревку, которою онъ подпоясывалъ свои чресла.
Онъ раздумывалъ:
-- "Мысль, куда привела ты меня?"
И онъ рѣшилъ приняться за ручной трудъ, дабы доставить уму своему отдыхъ, въ коемъ онъ такъ нуждался. Около фонтана, въ тѣни пальмъ, росли бананы съ широкими листьями. Онъ срѣзалъ съ нихъ вѣтви и снесъ въ гробницу. Тамъ растеръ онъ ихъ подъ камнемъ и расщепилъ на тонкія волокна, какъ онъ видѣлъ, дѣлали канатчики, ибо намѣревался свить веревку на мѣсто той. которую діаволъ похитилъ у него. Демоны ощутили при этомъ нѣкоторое неудовольствіе,-- они прекратили свою возню, сама игрица на теорбѣ, отрекшись отъ волшебства, осталась спокойною на расписанной стѣнѣ. Неустанно продолжая размозжать бананы, Пафнутій утверждался въ своемъ мужествѣ и вѣрѣ.
Онъ выставлялъ на солнце и на росу расщепленныя волокна, заботливо переворачивая ихъ каждое утро, чтобы не дать имъ загнить и радовался, чувствуя въ себѣ возрожденіе дѣтской простоты. Соткавъ свою веревку, онъ срѣзалъ камышъ для производства рогожъ и корзинъ. Погребальный склепъ походилъ на мастерскую корзинщика, и онъ съ удовольствіемъ переходилъ тутъ отъ труда къ молитвѣ. Но разъ ночью онъ былъ пробужденъ голосомъ, отъ котораго въ ужасѣ похолодѣлъ: онъ отгадалъ, что то былъ голосъ мертвеца.
Слышалась быстрая перекличка, слабый шопотъ:
-- Елена! Елена! Иди сюда ко мнѣ! Иди скорѣй!
Женщина, губы которой слегка касались уха монаха, отвѣчала:
-- Другъ мой, я не могу встать: меня удерживаетъ мужчина.
Вдругъ Пафнутій замѣтилъ, что щека его покоилась на груди
женщины. Онъ узналъ музыкантшу на теорбѣ. Отчаянно сжимая ея тепловатое, надушенное тѣло и, снѣдаемый желаніемъ проклятія, онъ крикнулъ:
-- Останься, останься, небо мое!
Но она уже встала и была на порогѣ. Она смѣялась, и лучи мѣсяца серебрили ея улыбку.
-- Для чего же оставаться?-- проговорила она.-- Влюбленному съ такимъ сильнымъ воображеніемъ достаточно одной тѣни отъ тѣни.-- Притомъ же ты согрѣшилъ. Чего же тебѣ еще?
Пафнутій проплакалъ всю ночь, и съ разсвѣтомъ излился въ молитвѣ, которая была кротче всякой жалобы.
Но едва кончилъ онъ молитву, которую произносилъ, ломая руки, страшный взрывъ хохота потрясъ стѣны склепа, причемъ голосъ, звучавшій съ верхушки колонны, съ насмѣшкой произнесъ:
-- Вотъ молитва, достойная Марка еретика. Пафнутій аріанинъ! Пафнутій аріанинъ! Знай, что твоя Таиса умираетъ!
Пафнутій, пораженный, какъ громомъ, ничего болѣе не видѣлъ и не слышалъ. Единственныя слова наполняли его слухъ: "Таиса умираетъ". Подобной мысли никогда не приходило ему въ голову. Въ теченіе двадцати лѣтъ онъ созерцалъ голову муміи, и вдругъ теперь мысль о томъ, что смерть погаситъ очи Таисы, приводила его въ отчаяніе.
"Таиса умираетъ!". Непонятныя слова! "Таиса умираетъ!". Въ этихъ двухъ словахъ какой ужасный и новый смыслъ! "Таиса умираетъ!" Такъ для чего же тогда солнце, цвѣты, ручейки и все мірозданіе? "Таиса умираетъ!" Къ чему же тогда вся вселенная? Вдругъ онъ прискакнулъ. Увидѣть ее снова, видѣть ее еще разъ! Онъ бросился бѣжать. Онъ не зналъ ни гдѣ онъ, ни куда идетъ, но инстинктъ велъ его съ полной достовѣрностью,-- онъ прямо направлялся къ Нилу. Множество кораблей покрывало высокія воды рѣки. Онъ вскочилъ въ гребное судно, управлявшееся нубійцами, и тамъ, растянувшись на носу, пожирая глазами пространство, плакалъ отъ горя и ярости.
-- Безумецъ, безумецъ былъ я, что не воспользовался обладаніемъ Таисы, когда еще было на то время! Безумецъ, что вѣрилъ въ существованіе на землѣ чего-то, помимо нея! О безуміе! Я помышлялъ о спасеніи моей души, о жизни вѣчной, какъ будто это], могло имѣть какое-нибудь значеніе послѣ того, какъ я видѣлъ Таису. Какъ это я не почуялъ, что блаженная вѣчность заключалась въ одномъ поцѣлуѣ этой женщины, что внѣ ея жизнь не имѣетъ смысла, и есть ни что иное, какъ дурной сонъ? О глупецъ! Ты видѣлъ ее и послѣ того гнался за благами иного міра. Какая рука покрывала твои глаза? Да будетъ проклятъ тотъ, кто ослѣплялъ тебя въ то время! Цѣною проклятія ты могъ купить одну минуту ея любви, и ты этого не сдѣлалъ! Ты послушался ревниваго голоса, нашептывавшаго тебѣ: "Воздержись". Простофиля, простофиля, жалкій простофиля! О сожалѣніе! О раскаяніе! О отчаяніе! Таиса умираетъ и никогда не будетъ моей, никогда, никогда!
И пока барка направлялась вдоль быстраго теченія, онъ цѣлыми днями, лежа ничкомъ, твердилъ одно и тоже:
-- Никогда! никогда! никогда!
Затѣмъ, при мысли, что она отдавалась и отдавалась не ему, а другимъ, что она разлила по міру цѣлыя волны любви, и что онъ не омочилъ въ нихъ своихъ устъ,-- онъ вскакивалъ въ ярости и рычалъ отъ горя. Онъ раздиралъ себѣ грудь ногтями и кусалъ руки. Онъ мечталъ:
-- Если бы я могъ убить всѣхъ, кого она любила.
Мысль объ этихъ убійствахъ наполнила душу его сладостной яростью. Онъ замышлялъ задушить Никія медленно, не торопясь, заглядывая ему въ самую глубь очей. Затѣмъ вдругъ ярость проходила у него. Онъ плакалъ, рыдалъ, становился слабымъ и кроткимъ. Незнакомая нѣжность смягчала его душу. У него являлось желаніе кинуться на шею другу своего дѣтства и сказать ему: "Никій, я люблю тебя, потому-что ты любилъ ее. Говори мнѣ о ней. Повтори то, что она тебѣ говорила". И поминутно жало этихъ словъ пронзало его сердце: "Таиса умираетъ!.
-- Дневной свѣтъ! серебряныя тѣни ночи, звѣзды, небеса, деревья съ трепещущими вершинами, дикіе звѣри, домашнія животныя, томящіяся души человѣчества, неужели вы не слышите: "Таиса умираетъ!" Свѣтила, зефиръ и благоуханія, сокройтесь! Сгиньте, формы и мысли вселенной! "Таиса умираетъ!.." Она была красой міра, и все, что къ ней приближалось, украшалось отблесками ея прелести. Старикъ этотъ, напримѣръ, и эти мудрецы, сидя рядомъ съ ней на Александрійскомъ банкетѣ, сколь они были любезны! сколь рѣчь ихъ была благозвучна! Рой любезностей порхалъ на ихъ устахъ, и сладострастіе обдавало ароматомъ всякую ихъ мысль. И только потому, что дыханіе Таисы пребывало на нихъ,-- все, что они говорили, представляло собой любовь, красоту, истину. Очаровательное нечестіе сообщало прелесть ихъ рѣчамъ. Они легко выражали человѣческій блескъ. Увы! и все это теперь не болѣе, какъ сонъ. Таиса умираетъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ зарей Альбина встрѣтила Антинойскаго монаха на порогѣ келій.
-- Ты желанный гость въ нашихъ мирныхъ сѣняхъ, сказала она Пафнутію, ибо, безъ сомнѣнія, ты являешься для того, чтобы благословить ту, которую ты далъ намъ. Тебѣ извѣстно, конечно, что она умираетъ. Я должна вкратцѣ передать тебѣ объ ея поведеніи среди насъ. Она жила общей жизнью съ моими дочерьми, работая и молясь вмѣстѣ съ ними. Она служила для нихъ образцомъ скромности, по своимъ тѣлодвиженіямъ и рѣчамъ, и среди нихъ производила впечатлѣніе статуи стыдливости. Временами она грустила; но облачки эти быстро проходили. Я побудила ее представить передъ нами дѣянія сильныхъ женъ и мудрыхъ дѣвъ. Она изображала Эсѳирь, Девору, Юдиѳь, Марію, сестру Лазаря. Знаю, что строгость твоя возмущается при мысли объ этихъ зрѣлищахъ. Но ты самъ былъ бы тронутъ, еслибы видѣлъ, какъ въ этихъ благочестивыхъ сценахъ она проливала неподдѣльныя слезы, протягивая къ небесамъ свои руки, словно пальмы. Я управляю женщинами очень уже давно и взяла себѣ за правило никогда не противорѣчить ихъ природѣ. Не всѣ сѣмена даютъ одинаковые цвѣты. Не всѣ души освящаются по одному образцу. Надо принять также во вниманіе то обстоятельство, что Таиса отдалась Богу въ то время, когда она была еще прекрасна, а такое самопожертвованіе, если только оно не единственное, во всякомъ случаѣ, очень рѣдкое... Эта красота, природное ея одѣяніе, не покинула ее еще и теперь, послѣ трехъ мѣсяцевъ горячки, отъ которой она умираетъ. Въ виду постояннаго ея желанія, въ теченіе всей ея болѣзни, видѣть небо, каждое утро велю я выносить ее на дворъ, близь колодца, подъ старинную-смоковницу, подъ тѣнью которой игуменьи этого монастыря обыкновенно устроиваютъ свои сборища. Ты найдешь ее тамъ. Но поспѣши, ибо сегодня вечеромъ саванъ покроетъ это прекрасное лицо.
Пафнутій послѣдовалъ за Альбиной во дворъ, залитый утреннимъ солнцемъ. Вдоль кирпичныхъ крышъ голубки образовали родъ жемчужной кисти. На постели, подъ тѣнью смоковницы, покоилась Таиса, вся въ бѣломъ, съ скрещенными руками. По бокамъ ея стояли женщины въ покрывалахъ, произнося молитвы агоніи.
Онъ позвалъ ее:
-- Таиса!
Она подняла вѣки и повернула бѣлыя яблоки своихъ глазъ въ сторону, откуда шелъ голосъ.
По знаку Альбины, окутанныя покрывалами женщины отступили на нѣсколько шаговъ.
-- Таиса!-- повторилъ монахъ.
Она подняла голову; легкій вздохъ вырвался изъ ея блѣдныхъ губъ:
-- Это ты, отецъ мой?... Помнишь ли ты о водѣ изъ фонтана и финикахъ, которые мы срывали?... Въ этотъ день, отецъ мой, я родилась для любви... для жизни.
Она замолкла и уронила голову на подушку.
На ней лежала печать смерти, холодный потъ агоніи обрамлялъ ея чело. Жалобнымъ голоскомъ своимъ горлица нарушила торжественное молчаніе. Затѣмъ рыданія монаха смѣшались съ псалмопѣніемъ бѣлицъ.
Вдругъ Таиса поднялась на своей постели. Фіолетовые глаза ея широко раскрылись; и съ неземнымъ выраженіемъ во взорахъ, съ руками, протянутыми по направленію отдаленныхъ холмовъ, она яснымъ и твердымъ голосомъ произнесла:
-- Вотъ онѣ розы вѣчнаго утра!
Глаза ея горѣли; легкій жаръ окрашивалъ виски. Она оживала, болѣе прелестная, болѣе прекрасная, чѣмъ когда-либо. Пафнутій, колѣнопреклоненный, охватилъ ее своими черными руками.
-- Не умирай,-- кричалъ онъ дикимъ голосомъ, котораго не узнавалъ самъ.-- Я люблю тебя, не умирай! Слушай, моя Таиса. Я обманулъ тебя, я былъ лишь презрѣнный безумецъ. Я люблю тебя, не умирай! Это было бы невозможно, ты слишкомъ дорога мнѣ. Пойдемъ, пойдемъ со мной. Бѣжимъ. Я унесу тебя далеко, далеко въ моихъ объятіяхъ. Пойдемъ, будемъ любить другъ друга. Внемли же мнѣ, о моя возлюбленная, и скажи: "Я буду жить, я хочу жить". Таиса, Таиса, вставай!
Она не слышала его. Зрачки ея блуждали въ безконечности Она бормотала:
-- Небо разверзается... Два серафима идутъ ко мнѣ. Они приближаются... какъ они прекрасны!...
У нея вырвался радостный вздохъ, и голова ея безжизненно упала на подушку. Таиса умерла. Сжимая ее въ безнадежномъ объятіи, Пафнутій пожиралъ ее взоромъ, пламенѣвшимъ любовью.
Альбина крикнула ему:
-- Пошелъ прочь, проклятый!
И она нѣжно приложила пальцы свои на вѣки покойницы. Пафнутій, шатаясь, отступилъ съ пылавшими очами, чувствуя, какъ будто земля разверзается подъ нимъ.
Бѣлицы запѣли гимнъ Захаріи.
Но вдругъ голосъ ихъ прервался. Онѣ увидѣли лицо монаха и побѣжали въ ужасѣ, восклицая:
-- Вампиръ! вампиръ!
Онъ сталъ такъ гадокъ, что, проведя рукой по своему лицу, самъ почувствовалъ свое безобразіе.