Глава I
На левом берегу голубого Дуная, под ясным безоблачным небом, расстилается равнина Маркфельд, со своими живописными деревнями, городками, садами, лугами и полями. Она окаймляет широкую полноводную реку с многочисленными рукавами, островами и мелями и цепь холмиков на востоке, которая тянется к югу от Вейкендорфа. Вдали, на светлом фоне вечернего неба, слегка окрашенного красноватыми лучами заходящего солнца, возвышается башня Св. Стефана, окруженная куполами и остроконечными крышами.
Красивая, нарядная столица Австрийской империи опять занята неприятелем.
В полдень 13 мая 1809 года французы под звуки музыки, с распущенными знаменами вступили в город. Наполеон расположил свою главную квартиру в Шенбрунне.
Война продолжалась менее чем полтора месяца. Наполеон окончил ее несколькими решительными ударами.
Вместо первого марта, как предполагал граф Стадион, главная австрийская армия, собравшаяся в Богемии под предводительством эрцгерцога Карла, выступила в поход только в первых числах апреля. Известие, что Наполеон сам поведет свои войска в Австрию, подействовало деморализующим образом на эрцгерцога. Он чувствовал себя равным с маршалами французской империи, но сознавал свое ничтожество перед гением Наполеона.
Австрийцы были убеждены, что Бонапарту нелегко будет справиться с испанским восстанием и что преследование англичан увлечет его на берега Атлантического океана, в Лиссабон и даже на Гибралтар. Но против всякого ожидания император, не окончив испанского похода, внезапно вернулся в Париж и стал готовить свои войска, чтобы вести их на Дунай. Между тем у австрийцев, под влиянием страха и новых наполеоновских побед, составилось слишком преувеличенное понятие о военной силе противника, в войске начался ропот: осуждали легкомыслие графа Стадиона, самоуверенность дворян и героические стремления императрицы Марии-Беатриче.
Еще большему нареканию со стороны приближенных эрцгерцога подверглись ярые противники Наполеона: Генц, Шлегель, Горнмайер, иностранные агенты, прусский и английский посланники, принимавшие деятельное участие в составлении тайного антинаполеонского союза, который в это время растянул свои сети по всей Европе. Любимец эрцгерцога, граф Филипп Грюнне, не стесняясь, толковал при всяком удобном случае, что безумно ожидать чудес от народного ополчения.
- Неужели, - говорил он, - кто-нибудь может серьезно думать о том, чтобы вывести в бой против гренадер и конницы Наполеона каких-нибудь ремесленников, крестьян и горных стрелков? Подобные фантазии хороши на сцене в драмах и трагедиях (это был намек на императрицу, которая своей горячей ненавистью к Бонапарту напоминала Медею или Клитемнестру), но такое войско будет плохо защищаться на поле брани.
К недоброжелательству и апатии лиц, которые должны были нести знамя и меч Австрии в этой решительной борьбе, присоединилось еще несогласие военачальников относительно плана действий. Сформированы были три армии: одна из них под началом эрцгерцога Фердинанда в Галиции должна была двинуться к Варшаве для обороны против русских, которые были союзниками Франции по Тильзитскому миру; другая - внутри Австрии под предводительством эрцгерцога Иоанна была направлена против Италии и в случае надобности могла поддержать восстание в Тироле; третья, самая значительная армия, под предводительством эрцгерцога Карла, находилась в Богемии. С нею Германия связывала свои надежды на победу.
Австрия еще не оставила своих притязаний на германскую корону. Австрийское войско, далеко растянутое на запад и север, обязано было защищать на всех пунктах остатки некогда могущественной империи. Судьба хотела еще раз доставить внуку Рудольфа Габсбургского удобный случай для приобретения священной короны и восстановления немецкого владычества над миром.
В главном штабе эрцгерцога Карла начались разногласия в момент выступления его армии.
Одни предлагали оставить в стороне дунайскую линию, выступить к Байрейту и, вытеснив маршала Даву из Францена, идти вдоль Майна. Они надеялись, с одной стороны, на восстание в Гессене и Ганновере, а с другой, что внезапное отступление Даву даст возможность пруссакам привести свою армию в боевой порядок.
Другие, более осторожные, восставали против этого смелого плана, доказывая всю его несостоятельность. Война велась против Наполеона, человека неистощимого в своей находчивости в стратегическом отношении и не имевшего равного себе по быстроте и ловкости исполнения. Как решиться оставить без защиты русло Дуная и отнять у себя возможность отступления! Таким образом будет открыт свободный путь наступающему неприятелю в столицу империи. Разве защита Дуная не должна быть первой задачей главнокомандующего при всякой войне Австрии с Францией?
Каждая сторона упорно отстаивала свое мнение, теряя дорогое время в бесплодных спорах и препирательствах, которые со дня на день становились ожесточеннее. К этому скоро присоединилась личная неприязнь и раздоры между начальствующими лицами, которые неизбежно должны были отразиться на способе ведения войны.
Трудно одерживать победы, рассчитывая на действие патриотических воззваний, одушевление и храбрость солдат, при отсутствии единодушия и понимания дела со стороны начальствующих лиц!
- На вас, мои дорогие товарищи по оружию, - говорил эрцгерцог, обращаясь к своему войску, - устремлены взоры целого света и всех, кому дорога национальная честь и достояние! Вы не должны быть орудиями порабощения! Вы не будете проливать кровь за чуждые вам интересы и для удовлетворения ненасытного корыстолюбия одного человека. На вас не падет проклятие, что вы губите народы, чтобы проложить путь чужеземцу к похищению престола на трупах защитников отечества. Лучшая участь ожидает вас; в ваших руках свобода Европы! Ваши победы освободят ее из оков; от вас ждут своего освобождения наши соотечественники немцы, которые против своей воли находятся в рядах неприятеля!
Обращение эрцгерцога относилось к лучшей армии, которую когда-либо видела Австрия под своими знаменами. Эта армия была полна мужества и решимости исполнить свой долг до последней крайности, но ей недоставало человека, который был бы в состоянии направить ее удары. Немцы, находившиеся в рядах неприятеля, за исключением баварцев, не обманули бы надежд, которые возлагал на них эрцгерцог, если бы Австрия в начале кампании одержала одну значительную победу. Крестьяне и бюргеры в Францене и Гессене с нетерпением ожидали прибытия австрийцев и встретили бы их как своих освободителей, так как здесь ненависть к владычеству Наполеона достигла крайних пределов. Но австрийцы не явились. Взамен них прошли форсированным маршем французы под предводительством Даву и Удино; они спешили в Регенсбург и на Дунай. За ними следовали войска Рейнского союза.
Между тем в австрийской главной квартире принято было решение соединить несовместимые вещи.
Два корпуса были оставлены в Богемии, а сам эрцгерцог с главными силами двинулся к Дунаю.
Война началась 8 апреля. Австрийцы перешли Инн между Шердингом, Мюльгеймом и Браунау и вступили в Баварию. Судьба баварского короля Макса-Иосифа зависела от Наполеона. Он был королем по милости императора, и поэтому не могло быть ни малейшей надежды на его помощь. Вдобавок баварцы и австрийцы уже целое столетие ненавидели друг друга. Тем не менее быстрым, искусно направленным нападением еще возможно было уничтожить один за другим рассеянные французские отряды. Австрийцы лишили себя и этих легких побед благодаря своей медлительности. Если французы, со своей стороны, также действовали робко и нерешительно при вступлении на неприятельскую землю, то у них все пошло иначе с прибытием Наполеона на берега Дуная. Еще осенью 1805 года, во время войны трех императоров, он изучил реку, ее берега и узнал ближайшую дорогу в Вену.
Виртембергцы и баварцы приветствовали его появление такими же дикими и неистовыми криками: "Да здравствует император!" - как и ветераны его армии. Как сказочный витязь, пронесся он мимо них на своем белом коне. Его присутствие одушевило и солдат и маршалов. За несколько дней он разбил эрцгерцога в сражениях при Тане, Абенсберге, Эксмюле и Регенсберге и заставил отступить к Богемии.
Австрийские солдаты не уступали французам в храбрости и готовности пожертвовать своей жизнью; но среди их военачальников не было людей, подобных маршалу Лану, который первый взошел на стены Регенсбурга с возгласом: "Вперед! Вы видите, я не перестал быть солдатом!" Не было во главе их гениального человека, подобного Наполеону, который в разгар битвы был впереди всех под градом падавших вокруг него пуль, выказывая полное презрение к смерти. При Регенсбурге оружейная пуля ранила его в ногу; едва сделали ему перевязку, как он опять вскочил на своего коня и проехал перед фронтом своей армии.
Пока эрцгерцог собирал свое войско и приводил его в порядок по ту сторону Богемского леса с намерением двинуться в Вену, ближайшая дорога к столице вдоль Дуная оставалась открытою перед победителем. Здесь находился только незначительный армейский корпус генерала Гиллера, который быстро отступал.
Император после этих пяти дней, еще более утвердивших славу его военного искусства, считал поход оконченным. В опьянении победой он забыл свое достоинство и в своих реляциях позволил себе неуместные шутки над побежденным врагом. Между прочим, он сравнивал Австрию с ослом, длинные уши которого выглядывают из украденной им львиной шкуры, и т. п. В старом городе Регенсбурге, этом гнезде немецкой знати, где так долго заседал имперский сейм, он издал декрет, по которому лишил поместий всех имперских князей и графов, числившихся на военной или гражданской австрийской службе. Он хотел поразить в самое сердце непреклонных дворян: Гогенцоллернов, Шварценбергов, Лихтенштейнов, Фюрстенбергов, Стадионов и Меттернихов.
После короткого отдыха французское войско двинулось всей массой к Вене правым берегом Дуная. Передовыми отрядами командовал Массена. У Эдельсберга, где перекинут мост через Траун, произошла стычка французов с отступающим Гиллером. Австрийцы со всех сторон окружены неприятелем; ряды их разорваны; им грозит опасность быть уничтоженными. Но вот на помощь им спешит батальон венских волонтеров, в числе которых Эгберт и его приятель Гуго, и батальон из полка Линденау. Эти едва обученные рекруты превосходят старых солдат силой и быстротой натиска; их начальники Кюффель, граф Салис и Баумгартен умеют воспользоваться благоприятной минутой, предупреждают французов, сбивают их с позиции и гонят через мост; пули летят с австрийской батареи, поставленной на соседней горе. Однако к вечеру австрийцы вынуждены отступить перед многочисленным неприятелем, хотя захватили у него множество пленных и трех орлов. Один из них взят отрядом капитана Эгберта Геймвальда.
На его долю выпала также честь стоять на одном из аванпостов на берегах Дуная, где Наполеон сделал первую, но напрасную попытку перейти в Маркфельд, так как этот пункт был защищен войсками эрцгерцога Карла, который успел соединиться с корпусом Гиллера.
Эгберт никогда не забудет первых недель после своего возвращения из Парижа в начале марта. Это было для него время страстного возбуждения; ему казалось, что он никогда еще не чувствовал в себе такого избытка жизни и способности наслаждаться всем, что было прекрасного в мире. Мысль, что он будет защищать с оружием в руках и до последней капли крови родину и дорогое для него существо, наполняла гордостью его сердце.
Он застал графа Вольфсегга готовым к отъезду в главную квартиру эрцгерцога Карла. Министр Стадион особенно настаивал на этом, придавая большое значение присутствию в лагере Вольфсегга как человека, заслужившего общее уважение, и непримиримого врага Наполеона.
Граф Вольфсегг был, по-видимому, настолько поглощен текущими событиями, что равнодушно выслушал печальные известия, которые сообщил ему Эгберт об Антуанетте. Но Эгберту показалось, что это равнодушие притворное. Равным образом граф не счел нужным распространяться о решении своего молодого друга поступить в венские волонтеры, так как заранее ожидал этого.
Одиннадцатого марта при огромном стечении народа происходило освещение знамен ландвера.
- Никто из вас, - говорили начальники, обращаясь к ополченцам, - не захочет носить оков и терпеть поругание от иноземцев! Истинный патриотизм создает героев и обеспечивает победу!..
Никогда еще Вена не видела такого празднества. Все были одинаково одушевлены любовью к родине и готовностью пожертвовать жизнью для защиты старого имперского города. Весной 1808 года не только Австрия, но и вся Германия ожидала от Вены решения своей судьбы. К ней были обращены помыслы истинных друзей отечества. Забыта была ненависть и раздоры, которые издавна разъединяли Австрию с Пруссией, так как оба народа пришли к убеждению, что это единственная причина торжества французов. Личные желания и надежды должны были замолкнуть ради общих, более широких интересов и опасности, грозившей отечеству.
Когда на небе поднимается гроза и величественно светится молния в ночных облаках, кто станет обращать внимание на свечу, которую задует буря!
Так было и с Эгбертом. Под наплывом более важных событий он не мог горевать о потере Антуанетты. У него едва доставало времени подумать о настоящем и распорядиться относительно ближайшего будущего. Теперь более чем когда-либо он научился ценить нравственные достоинства и редкий ум Магдалены.
Безмолвно бросилась она в объятия друга детства, когда он объявил ей о своем намерении поступить волонтером в австрийское войско. Но он видел по выражению ее лица, что она одобряет его намерения и что у нее достанет мужества владеть собою и своими чувствами. Никогда нравственная сила женщины не проявляется в такой степени, как в тот момент, когда она провожает любимого человека на войну или появляется на перевязочном пункте в качестве сестры милосердия. Высокая задача залечивать раны, смягчать неизбежное зло войны окружает ее голову светлым ореолом, забывая о самой себе, не чувствуя усталости, проводит она дни и ночи у постели раненых и умирающих.
С каждым днем прибывало число раненых и больных, которых свозили с разных сторон. Немало их лежало в Гицинге, где теперь была Магдалена. Она неутомимо ухаживала за ними, заглушая этим тревогу, наполнявшую ее сердце.
Эгберт даже в мирное время не решился бы без согласия графа открыть Магдалене тайну ее рождения, несмотря на опасение, что она может случайно узнать ее. Но теперь среди общего волнения он считал еще более неуместным встревожить ее неожиданным открытием и отложил всякие объяснения до лучших мирных дней.
Эгберт, стоя на аванпостах, с глубокой тоской смотрел через широкую реку на город, где прошло его счастливое детство. Еще так недавно гордая и ликующая, Вена лежала теперь, униженная, у ног победителя. Эгберт был спокоен относительно Магдалены. Еще до занятия австрийской столицы французами она поселилась в его доме в Гицинге со своей названой матерью. Здесь, почти на глазах императора, нечего было бояться какого-нибудь насилия со стороны победителей. Хотя вообще Наполеон смотрел сквозь пальцы на поведение своих солдат, но в своем присутствии требовал от них спартанского воздержания.
"К чему послужили патриотизм и готовность к самоотвержению храброго, великодушного народа? - спрашивал себя Эгберт. - Зачем погибли тысячи людей на мосту Траун и на холмах Эбельсберга? Каждый из них честно исполнял свой долг и без колебания отдал жизнь на волю случая. Но все эти жертвы не могли удержать французского императора ни на один лишний час".
Наполеон сдержал слово, данное Эгберту в Тюильри. Не прошло и трех месяцев с двадцать второго февраля, а он уже расположился со своим главным штабом в Шенбрунне. Неужели героизм и самоотвержение бессильны перед ним и должны разлететься в прах, как пыль, которую подымают ноги его коня? Если справедливость дела, мужество и твердость в бою дают право на победу, то как могла она не быть на стороне австрийцев? Что за загадку представляет свет с существующим порядком вещей и законами естественного развития!
Из ближайших деревень, Штаммерсдорф и Зюсенбрунн, пронесся по полю звон вечерних колоколов. Был шестой час на исходе.
Эгберт подошел к узкому рукаву реки, поросшему ситником и камышом, где два бревна, переброшенные через воду, составляли шаткий и легко уничтожаемый мост на соседний остров. На берегу лениво стоял часовой с ружьем в руках. Шумел Дунай, переполненный весенними водами.
Пока австрийское войско стояло лагерем в Мархфельде, Наполеон не мог похвалиться окончательным покорением столицы. Эрцгерцог не выказывал намерения просить у него мира.
Император решил перейти реку и сбить с позиции неприятеля. Для достижения этой цели он выбрал большой остров Лобау, лежащий немного ниже Вены, который по своей величине мог служить удобным местом для укрепленного лагеря, тем более что растущий тут густой лес и кустарник совершенно скрыли бы французское войско от неприятеля.
Уже несколько дней работали без устали французы над сооружением моста от Кейзер-Эберсдорфа до Лобау, с тем лихорадочным рвением, которое Наполеон умел внушить своим людям в решительные минуты. Семьдесят самых крупных судов, ходивших по Дунаю между Линцем и Пресбургом, были употреблены в дело. Но тут представилось неожиданное и довольно важное затруднение, которое невозможно было устранить: обнаружился недостаток в якорях для оснащения судов. Чтобы успокоить нетерпение императора, вместо якорей спущены были в воду старые тяжелые пушки, найденные в венском арсенале, и ящики с ядрами. Такая замена могла только служить средством выйти из затруднения, но она была недостаточна для удержания судов при сильном напоре воды.
Между тем значительные отряды стрелков были отправлены в лодках для осмотра южного берега острова Лобау. Отбросив слабые аванпосты австрийцев, они вскоре появились и на северной стороне в лесной чаще, напротив деревень Асперг и Эслинген на левом берегу.
Теперь уже не могло быть ни малейшего сомнения для австрийцев, видевших все эти приготовления, что Лобау будет служить промежуточным пунктом при переходе французов на Мархфельд. Даже Эгберт, при своей полной неопытности в военном деле, понимал, какой риск был связан с этим планом. Насильственный натиск со стороны австрийцев мог отбросить французов к реке. Эгберт, как уроженец Вены, знал, насколько капризен Дунай, и не верил в прочность понтонного моста, построенного на скорую руку. Еще сегодня утром эрцгерцог Карл с конницей Лихтенштейна делали рекогносцировку со стороны Лобау. "Кто знает, может быть, завтра загремят пушки", - думал Эгберт с радостным замиранием сердца.
Но вот встрепенулся сонный часовой и схватился за курок ружья.
Эгберт вздрогнул.
Раздался издали выстрел. За ним быстро следуют один за другим еще два выстрела. Они слышатся по ту сторону реки.
Не приветствуют ли таким способом французские часовые закат солнца, чтобы усладить свой слух выстрелами?
На каменной плотине у Иедлерсдорфа также заметно необычное движение. Лейтенант Гуго Шпринг, охранявший этот пост, поднимает черно-желтое знамя. Эгберт бежит к нему стремглав через пни. Через минуту он уже стоял на плотине около своего друга.
Гуго молча указал ему глазами на реку.
Посреди Дуная плыла лодка. Разъяренные волны бросали ее из стороны в сторону. Она выехала из маленькой бухты, скрытой камышами. Французы слишком поздно заметили лодку; их выстрелы уже не достигают ее. Сидящим в ней грозит только опасность от реки. Солдаты по распоряжению Шпринга готовят доски и канат, чтоб помочь им высадиться. Вероятно, дело идет о каком-нибудь важном известии. Лодочник не стал бы рисковать жизнью из-за пустяков.
- Ступай сюда, Эгберт, - закричал Гуго своему начальнику, забывая военную дисциплину и входя в реку по пояс. - Ведь это черная Кристель! Полюбуйся, как она работает веслами. Ну, волна захлестнула лодку. Теперь уже недалеко! Сюда!
Гребцы начинали изнемогать, но крики Гуго и людей, стоявших на берегу, придали им новые силы. Лодка въехала в камыш, покрывавший илистый берег. Черная Кристель одним прыжком очутилась на плотине. Она все еще похожа на дикую кошку; щеки ее покрыты ярким румянцем, рукава белой рубашки засучены выше локтя.
При виде знакомых лиц она громко вскрикнула от радости и, бросившись к Эгберту, поцеловала у него руку.
- Что случилось? Как ты попала сюда? Надеюсь, все благополучно в Гицинге? - спросил Эгберт взволнованным голосом.
- У нас все благополучно; барышня здорова. Даже господин Армгарт нашелся.
- Немудрено после такого долгого отсутствия! - заметил со смехом Гуго. - Скажи, пожалуйста, много ли у вас постояльцев?
- Всего один старый полковник, который никого не обидит. Меня послала сюда не барышня, а мой господин.
- Кто такой?
- Она называет так барона Пухгейма! - сказал Гуго. - Зачем он послал тебя сюда?
- Он велел передать эрцгерцогу эту бумагу, - ответила Кристель, вынимая из кармана письмо. - Тут должны быть написаны страшные вещи! Он так гнал лошадей, что одна из них пала в Нуссдорфе.
- Откуда ты? Где ты встретилась с бароном?
- Я из Эберсдорфа. Он сам привез меня к берегу.
- Он сам привез - тебя! - повторил с удивлением Эгберт. - Дай письмо. Действительно, оно адресовано его высочеству, эрцгерцогу. Лейтенант Шпринг, отправляйтесь в Эсланген. Мост должен быть немедленно снят, если он уже не в руках французов.
- Разве у вас тут еще мост? - спросила Кристель. - Вот у французов по ту сторону острова река снесла всю середину их огромного моста. Я сама видела это. Тогда на башне в Эберсдорфе только что пробило три часа.
- У французов испорчен мост к Лобау! - воскликнул Эгберт, не помня себя от радости. - Ну, Гуго, завтра у нас непременно будет битва!
- Хуже не будет, чем при Эбельсберге, - мрачно ответил Гуго, подвязывая еще крепче свою шпагу. - Театр войны не прельщает меня. Я предпочитал бы умереть в другом театре, чтобы опять воскреснуть и слышать, как меня станут вызывать и аплодировать. А здесь я не могу считать себя ответственным ни за исполнение пьесы, ни за свою смерть. Эй, вы! Налево кругом! Марш! - крикнул он своим людям.
Кристель, оставшись наедине с Эгбертом, рассказала ему подробно о своем путешествии с Пухгеймом. Госпожа Армгарт отправила ее утром в город, чтобы проведать Жозефа, который остался в Вене сторожить дом своего молодого барина.
По дороге у одного шинка, где всегда толпа извозчиков, ее остановил высокий человек в голубой блузе с длинным хлыстом и в поношенной поярковой шляпе, надвинутой на лоб. Вглядевшись в него, она едва не вскрикнула, но он закрыл ей рот своей широкой рукой. Это был барон Пухгейм.
- Не поедешь ли ты со мной? - спросил он Кристель.
- Разумеется, поеду, - ответила она.
В это время подъехал слуга барона в телеге, нагруженной доверху досками.
- Я везу это французам для их моста, - сказал с усмешкой Пухгейм. - Ну, Кристель, садись.
Она вскочила на доски; он уселся рядом с ней. Они ехали то шагом, то быстрее, на юг от города к Кейзер-Эберсдорфу. С каждым шагом дорога становилась все многолюднее. Вплоть до самого Дуная тесными рядами стояли телеги, нагруженные досками и кольями. У берега работали саперы. С громкой музыкой подходили из города все новые и новые полки, конные и пешие. За ними следовали бесконечные вереницы пушек. Телега Пухгейма с трудом добралась до берега. Мост был наполовину закончен. Много солдат перебралось уже на ту сторону, за ними должен был перейти эскадрон. Но тут произошел некоторый беспорядок. Всадникам пришлось сойти с лошадей и вести их на поводу. В иных местах нужно было наложить еще досок, в других укрепить колья. Между тем вода стала заметно подниматься. Глухо шумели волны. Два или три судна сорвались с балласта, и их унесло течением. Эскадрон остановился. Вода с диким ревом ворвалась в образовавшееся отверстие. Тут все смешалось, и произошла невообразимая суматоха. Солдаты, работники, извозчики, приехавшие со своими фурами и телегами, все столпилось вместе; одни отступали назад, другие хотели во что бы то ни стало пробраться вперед. Барон, видя все это, громко захохотал и, взяв Кристель за руку, бросился в Нейдерфель. В этом городке все знали его, и он без труда уговорил хозяина гостиницы дать ему охотничью тележку. Пока запрягали лошадей, он написал письмо эрцгерцогу, затем сел с Кристель в тележку и поскакал во всю прыть в Нуссдорф. Но тут пала одна лошадь. Тогда Пухгейм выскочил из тележки, побежал на берег и отыскал лодочника, который спрятал от французов свою лодку в камыше. Лодочник долго колебался, прежде чем согласился перевезти Кристель на другой берег, пока наконец разные обещания со стороны барона и деньги не заставили его согласиться. В этот момент они увидели издали французский патруль.
- Отправляйтесь скорее, - сказал поспешно барон. - Ты, Кристель, переедешь реку и отдашь письмо эрцгерцогу. Французы арестуют меня, и я постараюсь задержать их до тех пор, пока вы не выйдете на другой берег.
Барон Пухгейм сдержал слово, иначе Кристель вряд ли могла благополучно перебраться через реку.
В Штаммерсдорфе ожидали эрцгерцога, который объезжал верхом австрийский лагерь и делал смотр отдельным полкам. Эгберт отправился верхом навстречу эрцгерцогу, чтобы скорее передать ему важное известие.
Черная Кристель села на камень у дороги. В последние недели она так привыкла видеть всюду солдат, что не боялась их. Возможность провести по-прежнему ночь под открытым небом имела для нее особенную прелесть. После методичной трудолюбивой жизни, которую она вела в доме Армгартов, опять наступили для нее дни свободы, скитальчества, общения с природой. Она не могла себе дать отчета, что, собственно, радовало ее, но сердце ее было переполнено чувством довольства и счастья. По-прежнему наслаждалась она ароматом леса и живительной прохладой наступающей ночи.
Колокольный звон смешивался с отдаленным барабанным боем. По временам слышался глухой рев реки. Кругом поднимался туман и ложился белой пеленой по полю. В той стороне, где за рекой виднелась густая туча сероватого пара, окрашенного лучами заходящего солнца, лежала Вена.
"Они, верно, подумают, что я осталась у Жозефа, и не станут беспокоиться обо мне", - подумала Кристель.
Медленно опустила она рукава своей рубашки и завязала крепче платок на голове.
Она выросла и похорошела во время своего пребывания у Армгартов. Правильный образ жизни и здоровая пища благодетельно подействовали на ее физическое развитие. В умственном отношении она также значительно изменилась к лучшему благодаря влиянию Магдалены. Но ничто не могло стереть с нее отпечаток какой-то дикой оригинальности. Темный цвет кожи, мечтательные, блестящие глаза, своеобразное миросозерцание резко отличали ее от других девушек ее возраста.
В ней сохранилась еще первобытная связь человека с природой, которой так восхищался Гуго. Однако это не мешало Кристель хорошо и точно исполнять свои домашние обязанности. Она была проворна в работе и так послушна, что Магдалене никогда не приходилось делать ей какие бы то ни было замечания или выговоры.
Сидя на камне среди наступающих сумерек, Кристель вздохнула свободнее, когда последние ряды марширующих солдат исчезли за деревьями. Она чувствовала себя вдали от людей и городской жизни. Теперь ничто не мешало ей думать о человеке, который всецело властвовал над ее умом и сердцем. Она не встречала его со времени их свидания в саду, но в последнее время каждую ночь звезды говорили ей, что он в Вене и она увидит его. Раз ей показалось даже, что Цамбелли выехал из замка Шенбрунна в свите императора, но не в своем обычном черном платье, а в богатом шитом мундире. Сердце ее замерло, но через секунду толпа всадников исчезла в облаке пыли. Надежда встретить снова любимого человека и уловить его взгляд заставила ее тотчас согласиться на предложение Пухгейма ехать с ним. Эта надежда была сильнее беспокойства и разочарования, которое она испытывала теперь.
Она вскочила на ноги и побежала в ту сторону, где виднелся вдали Бизамберг.
Между тем Эгберт уже давно доехал до Штаммерсдорфа, где расположился генерал Гиллер. Эрцгерцог Карл стоял перед деревенской гостиницей, окруженный своим штабом. Его маленькая, невзрачная фигура в серовато-синем сюртуке и красных панталонах резко выделялась своей простотой и повелительными манерами среди окружающих его видных и блестящих офицеров в гусарских, уланских и гренадерских мундирах.
- Известие из неприятельского лагеря! - воскликнул Эгберт, соскакивая с лошади.
Генерал Гиллер тотчас же узнал храброго волонтера, которого он видел в кровопролитной схватке на Траунском мосту, и представил его эрцгерцогу.
Эгберт после короткого доклада подал главнокомандующему письмо Пухгейма.
Эрцгерцог прочел письмо. Луч радости осветил его тонко очерченное лицо.
- Господа, - сказал он, - завтра мы сбросим французов в Дунай! Их мост сломан и не может быть исправлен до полуночи. Это пишет мне сведущий человек. По его расчету, до полудня завтрашнего дня в Лобау не может быть более тридцати тысяч. Сегодня вечером сам император хотел переправиться через реку. Но он забывает, что этот берег еще в наших руках. Дунай поможет нам; суда, которые мы спустим по течению, вторично разрушат мост и отрежут неприятелю сообщение с твердой землей. Итак, за дело! Выйдем на защиту австрийского царствующего дома и нашего отечества! Теперь представляется удобный случай одним ударом исправить сделанные нами промахи. Благодарю вас, - добавил эрцгерцог, обращаясь к Эгберту с благосклонной улыбкой.
Слуги подвели ему богато оседланного белого коня с серой гривой, который нетерпеливо бил копытами о землю.
- До завтра! - сказал он, усаживаясь в седло. - Это наша земля: здесь мы сложим свои головы, если нам не суждено победить Люцифера!
С этими словами эрцгерцог пришпорил коня и помчался галопом. Его свита следовала за ним.
Но некоторые из офицеров остались в гостинице, чтобы провести вечер с товарищами, служившими под началом Гиллера. Тут был и граф Вольфсегг. Встреча с Эгбертом была особенно приятна ему после испытанных им опасностей и при том глубоком разочаровании, которое он вынес из всего виденного им.
С болью в сердце рассказал он своему молодому другу о неудачном походе эрцгерцога в Баварию, так как участвовал в нем и вместе с эрцгерцогом вернулся обратно в Богемию. Эгберт, со своей стороны, должен был сообщить ему о Магдалене и Армгартах, о которых он уже около месяца не имел никаких известий. Затем разговор их опять перешел к военным событиям. Граф смотрел почти безнадежно на предстоящий день.
Беседа их была прервана несколькими офицерами, которые подошли к ним.
Конница Лихтенштейна, между деревнями Асперн и Эслинген напротив северной стороны острова Лобау, столкнулась с французским отрядом конных егерей и драгун под началом генерала Лассаля. Произошла стычка.
- Но к счастью, - добавили офицеры, - поднято было больше пыли, чем пролито крови. Но как попали французы на берег Махфельда? Вероятно, мы оставили для них мост у Эслингена!..
Вслед за тем пришло известие, что обе деревни заняты неприятельскими дивизиями Молитора и Буде, которые уже начали возводить около них свои укрепления. Здесь же, но ближе к реке, раскинута была походная палатка императора; следовательно, в этом пункте должна была начаться битва на следующий день.
Сообразно с этими известиями составлен был эрцгерцогом план расположения войск, который по своей простоте был доступен последнему из офицеров. Задача его состояла в том, чтобы выбить неприятеля с занятой им позиции. Сюда должны были стянуться все австрийские войска. Гиллер со своим корпусом и дивизия генерал-лейтенанта Беллегарда получили приказ двинуться с правого фланга вдоль Дуная; войска Гогенцоллерна составляли центр; на левом фланге поставлен был корпус Розенберга, разделенный на две колонны: одна из них должна была направиться к Эслингену, другая - к Энцерсдорфу. Гренадеры, составлявшие резерв, заняли склон Бизамберга, поросший плодовыми деревьями. У Штаммерсдорфа велено было собраться венскому ландверу и волонтерам.
Расставленное таким образом войско, в девяносто тысяч человек, занимая сравнительно небольшое пространство, расположилось лагерем в ожидании предстоящего боя.
Медленно один за другим зажглись бесчисленные сторожевые огни. Издали раздавался грохот подъезжавших пушек и телег с боевыми снарядами; слышался лошадиный топот и мерные шаги пехоты. Но поблизости Штаммерсдорфа все было спокойно; только утром должен был отсюда выступить генерал Гиллер со своим корпусом, так как ему предстояло пройти самой короткой дорогой в Асперн.
Была тихая и звездная весенняя ночь. Живописно растянулся по равнине Маркфельда пестрый лагерь. Солдаты весело пируют. Несмотря на поражения, они не упали духом; их воодушевляет сознание, что они честно исполнили свой долг и в храбрости не уступали неприятелю. Между тем из этих десятков тысяч людей, собранных на обширной равнине, далеко не всем доступна была высокая идея свободы и любви к отечеству, за которую они жертвовали жизнью. Чехи, венгры и различные народы, входившие в состав Австрийской империи, не считали ее своей родиной и вряд ли отдавали себе отчет, зачем их привели сюда и почему они должны чувствовать ненависть к Наполеону. Их занимала война сама по себе, так как удовлетворяла их воинственным наклонностям и представляла удобный случай для наживы. Первый раз видели они в солдатском мундире сыновей богатых немецких бюргеров. Вступление в армию волонтеров из Северной Германии, многих юношей и мужей, освобожденных до сих пор от воинской повинности, подействовало обновляющим образом на устарелый и дряхлый организм австрийской солдатчины. Опять воскресло в немцах сознание общей национальности, воинственный рыцарский дух и чувство чести, которые некогда воодушевляли сборное войско принца Евгения Савойского и принесли ему победу над врагами. Все одинаково желали поддержать австрийское знамя, хотя только одни идеалисты ожидали от предстоящей битвы освобождения Европы и восстановления австрийской национальности, между тем как большинство испытывало тяжелое предчувствие трудного дня и сомнительного исхода битвы.
Ярко пылают огни на поле. Среди ночной тишины слышатся самые разнообразные звуки и тоны. Вот один спокойно спит под деревьями, закутавшись в свою шинель; товарищи его громко поют песни. Здесь бутылка переходит из рук в руки. Цыган, стоя перед гусаром, наигрывает ему на гитаре. Другие хладнокровно курят трубки, изредка обращаясь друг к другу. Старый сварливый капрал, сражавшийся при Гогенлиндене и Аустерлице, развеселившись от нескольких стаканов вина, рассказывает новичкам свои похождения и подробно распространяется о том, какого рода смерть может постигнуть их в предстоящей битве. Шумная толпа собралась у маркитантских палаток и телег; звонко раздается хохот хорошенькой маркитантки: солдаты наперебой добиваются у нее поцелуев. У поставленного на земле барабана идет картежная игра.
В гостинице Штаммерсдорфа собрался генералитет, офицеры и чины главного штаба. Все окна и двери открыты настежь. В комнатах горит множество свечей. Пустые стаканы постоянно наполняются заново венгерским вином.
Откуда-то принесено расстроенное фортепиано в залу гостиницы. По временам то один, то другой, проходя мимо, ударяет по клавишам. Дикая музыка, полная диссонансов! Но в ней выражается общее настроение.
Вот сидит начальство с важными, серьезными лицами; они взвешивают шансы на успех на следующий день, сравнивают свои и неприятельские силы. Здесь чокаются и провозглашают тосты за падение императора Наполеона, "за свободу, могущество и величие немецкой нации"; там обнимаются и со стаканом в руке клянутся в дружбе и верности. У окна сидит молодой офицер, подперев голову рукою; перед ним лежит лист почтовой бумаги; он старается излить душу в коротких многозначительных словах. Тяжелое предчувствие сдавило ему грудь. Он не переживет битвы. Кому пишет он - матери или своей возлюбленной?
Во дворе слышится ржание. Стоят оседланные лошади; они поднимают голову при каждом сигнале. Постоянно приходят люди с известиями. В стороне от шумного лагеря, на уединенной тропинке, проложенной вдоль утеса в лесной прогалине, ходят взад и вперед двое людей. Это Эгберт и граф Вольфсегг, который, против своего обыкновения, казался грустным и расстроенным.
- Мы, разумеется, знаем, что нам следует делать, - сказал граф. - Но мы сражаемся теперь не за освобождение мира, а за спасение национальной чести. Стадион, я и все наши друзья желали народной войны, а наши предводители ведут кабинетную войну. Выходит так, что один император враждует с другим. Где восстает народ, как в Тироле, там победа; она бежит от нашего эрцгерцога.
- Разве эрцгерцог не лучший солдат в Австрии?
- Несомненно! В случае крайности он сам поведет свое войско на штурм Асперна, но у него нет настоящего доверия ни к себе, ни к нам. Я окончательно начинаю приходить к убеждению, что этот Люцифер не простой смертный. Только стихийная сила может одолеть его.
- Дунай уже провел первый опыт, - сказал Эгберт.
- Да, но завтра он справится и с Дунаем. Я рассчитываю на ненависть народов, которые рано или поздно должны признать в нем своего смертельного врага. К несчастью, австрийский народ не умеет ненавидеть! В этом пруссаки несравненно выше нас. Бонапарт должен остерегаться их; они отомстят ему, когда представится случай. Но сколько будет пролито крови, пока наступит этот момент! Иногда мне кажется, что тиран умрет на похищенном им престоле, окруженный почетом. После этих тысяч людей другие тысячи с такой же радостью обрекут себя на смерть ради него. Если он презирает покорных ему рабов, то кто же поставит ему это в вину! Что такое справедливость, возмездие? Прекрасные, но пустые слова. Узурпаторы и завоеватели не вымирают, потому что человечество не перестает удивляться им и уважать их. Разве люди, подобные Бонапарту, не видят, что счастье всего вернее сопутствует величайшему преступнику? И они могут быть вполне уверены, что их не постигнет наказание, хотя бы они совершали одно злодеяние за другим.
Эгберт не возражал из боязни еще более раздражить своего собеседника противоречием.
- Я заражаю вас своим малодушием, - сказал граф после минутного молчания, пожимая руку Эгберту, - между тем для предстоящего дня необходимо хорошее настроение. Простите меня! Но помимо зла, которое этот человек сделал моей родине, моим соотечественникам, он отнял у меня все, что у меня было дорогого в жизни. Мой брат умер в борьбе против Франции; Антуанетта!.. Мне тяжело говорить о ней!.. Самое худшее я узнал сегодня: мой племянник Франц Гондревилль служит в гвардии Наполеона! Может быть, мы встретимся с ним на поле битвы. Я всеми покинут... Нет, это неправда, вы не оставили меня, Эгберт, теперь вы ближе моему сердцу, нежели мои родные. Вы честнее, лучше их! Кто знает, может быть, мне суждено и вас потерять... Какая-нибудь шальная пуля или удар сабли...
- Вы всегда были добры ко мне, граф, и я не нахожу слов, чтобы благодарить вас. Может быть, вам это покажется странным, но я твердо убежден, что не погибну в битве. На войне и на охоте мы более чем когда-нибудь готовы придавать значение предзнаменованиям, предчувствию и пророчеству.
- Вы, вероятно, видели какой-нибудь особенный сон и истолковали его в свою пользу?
- Нет. Мне предсказала госпожа Ленорман, что я буду участвовать в кровопролитной битве на Дунае, буду ранен, но не смертельно.
- Что же, вы сами просили ее погадать вам?
- Разумеется, нет. Я должен был выслушать пророчества Ленорман по желанию императрицы Жозефины в Malmaison. Тогда я не обратил особенного внимания на слова гадальщицы и совершенно забыл об этой истории. Но теперь мне живо припомнилось предсказание, - тем более что некоторые вещи уже начинают исполняться.
- В то время, когда вы были в Париже, многое уже можно было предсказать относительно нынешней войны, не прибегая к картам.
- Кроме подробностей. Если она могла верно предугадать их в важных делах, то почему же ее пророчество может не исполниться относительно меня?
- Ваша вера в Ленорман кажется мне довольно наивной.
- Она дает мне известное спокойствие, а это самое главное ввиду предстоящей битвы. Однако, несмотря на карты Ленорман, - продолжал Эгберт взволнованным голосом, - если мне не суждено пережить завтрашний день... Вы исполните мое желание и передадите мой последний поклон Магдалене...
Граф Вольфсегг крепко обнял своего молодого друга. Он хотел открыть ему тайну рождения Магдалены, но слова замерли у него на губах. Как примет это признание Эгберт, воспитанный во всей строгости бюргерских нравов? Не лучше ли отложить тяжелое объяснение до другого, более благоприятного времени, если им обоим удастся пережить ужасы войны?
- Бедное дитя, - сказал граф. - С какой боязнью будет она прислушиваться к грохоту пушек, вспоминая о нас. По вашим словам, у них все благополучно в доме. Но зачем станем мы расстраивать себя, лучше прекратим все разговоры о смерти и завещаниях. Бог даст, мы еще долго будем радоваться солнцу; кто бы ни победил из нас, мы или французы, мы должны собрать последние силы для борьбы против этого исчадия ада.
С этими словами граф Вольфсегг гордо поднял свою красивую голову. На лице его не видно было и следа уныния. Энергия и жажда деятельности опять воскресли в нем. Таким привык его видеть Эгберт.
Они повернули к деревне, так как граф оставил там свою лошадь у гостиницы. Ему предстояла еще довольно далекая поездка в Ваграм, где теперь находился эрцгерцог. В лагере все еще продолжался неумолкаемый шум, несмотря на поздний час. Слышался говор, смех и песни.
Тем поразительнее казалась мертвая тишина, царившая в гостинице, хотя из всех окон по-прежнему виднелся яркий свет от множества зажженных свечей.
Эгберт и граф Вольфсегг, подойдя ближе, узнали причину внезапно наступившей тишины. Наверху в зале кто-то говорил речь. Тесной толпой стояли вокруг дома солдаты. Лица их выражали напряженное внимание. Хотя некоторые отдельные слова не доходили до них, но это не мешало им уловить главный смысл речи.
- Это голос Гуго! - сказал Эгберт.
- Достойный дебют для драматического актера, - ответил граф Вольфсегг. - Войдем в гостиницу!
Солдаты почтительно расступились перед ними. Но в доме была такая теснота, что им удалось только пробраться до нижних ступеней лестницы. Этого было достаточно, потому что дверь в залу верхнего этажа была открыта настежь.
Оратор стоял на столе. Он недаром готовил себя к сцене: его звучный, внятный голос приятно действовал на слушателей.
- Товарищи по оружию! - говорил он, обращаясь к окружавшей его толпе. - Завтра должна решиться наша судьба! Мы стоим под самой Веной, где наши матери, жены, сестры, невесты боязливо ожидают исхода битвы. Неужели мы оставим город в руках неприятеля? Нет, отвечаю я за вас, тысячу раз нет! Защищая ничтожные города, пали тысячи, десятки тысяч людей! Троя сравнительно с Веной была жалким вороньим гнездом, но тем не менее два великих народа оспаривали ее друг у друга несколько лет. За нее погибли герои, которым не чета Бонапарт со своими маршалами! Если бы между нами не было раздоров из-за того, что одни носят черно-желтые, а другие черные и белые шапки, то французы не перешли бы Рейн и не стояли бы теперь у нас на берегах Дуная. Какое значение имеют шапки! Иногда мудрец надевает на себя дурацкий колпак, убийца носит корону Франции! Нашу землю поразили две молнии - Аустерлиц и Вена. Но это послужило нам на пользу. Мы поняли, что мы все дети одной матери и немцы, где бы мы ни родились, в Бранденбурге или в Австрии, в Берлине или в Вене. С севера и запада поспешили сюда бойцы на защиту общей родины, нашего достояния и чести. Французы сражаются в угоду императору. Если бы не было цивилизованных стран, то он повел бы их драться с дикими варварами на краю земли. Ему необходим запах крови, а французам нужны грабежи, убийства и пожары. Так всегда было и будет у этого народа. Они враги мира и человечества, они коварны и завистливы, как обезьяны, и кровожадны, как тигры. Из столетия в столетие во Франции родятся губители народов для опустошения Европы. Самый ужасный из них - нынешний французский император! Он страшнее Молоха, на раскаленные руки которого в Тире и Карфагене клали детей. Для него не существует никаких законов; нет меры его высокомерию; его мраморное сердце недоступно человеколюбию. С триумфом переходит он из города в город, из страны в страну. Но победы не радуют его; они только пробуждают в нем жажду к новым победам, новым войнам. Если бы сегодня Господь предложил ему владычество над землей, то завтра он сказал бы: "Отдай мне и небо!" Он не похож на остальных людей. Это демон ненасытности, гордости и себялюбия, принявший человеческий образ. В его лице мы ведем борьбу с силами ада, с вечным злом. Кто следует за ним? Толпа рабов, которым он дает на разграбление столицы Европы. Это не люди, выступившие на защиту отечества, не герои, которые приносят высшую культуру варварскому миру, а простые наемники, грабители и разбойники. Мы защищаем право и святое дело и добровольно взялись за оружие, несмотря на наши семейные распри. Сбросим железное иго этого корсиканца. Само небо благословляет нас на борьбу, справедливее которой не было со времен Марафона и Саламина. Чего нам бояться? Смерти! Но со смертью все кончается для человека - и заботы, и надежды! Конечно, лучше вовсе не родиться, не испытывать никогда голода, холода и жажды, но стоит жить, чтобы умереть за отечество! Друзья, наполним стаканы! Да здравствует победа, если она возможна! Да здравствует смерть, если она неизбежна! Выпьем за то, что выше победы и смерти, за славную будущность нашей дорогой Германии!
Гуго сошел со стола при громких и восторженных криках толпы. В его речи выразилось общее настроение минуты; он высказал то, что думал и чувствовал каждый. Присутствующие подняли стаканы и чокались друг с другом; более буйные разбивали вдребезги пустые бутылки, гремели своими саблями и ружьями, стоявшими у стены. Каждый спешил заключить Гуго в свои объятия.
- Да здравствует Германия! Проклятие Наполеону! - ревела толпа, наполнившая дом, в порыве воинственного опьянения.
- Победа или смерть! - кричали солдаты на улице. - Долой Наполеона! Да здравствует главнокомандующий эрцгерцог Карл!
Офицеры из окон разговаривали с солдатами, поддерживая веселое настроение, которое казалось им хорошим предзнаменованием. На улицу вынесены были бочонки пива и вина для угощения солдат.
Издали послышались звуки труб.
Граф Вольфсегг еще раз обнял Эгберта и, пожав руку Гуго, уехал со словами:
- До свидания! Может быть, еще увидимся!
Оба друга остались одни в полутемном дворе гостиницы.
- Наконец-то я могу вздохнуть свободно! - сказал Гуго. - Они едва не задушили меня в своих объятиях.
- Тебя можно поздравить, - возразил Эгберт. - Твой первый опыт в искусстве Демосфена удался вполне. Ты сильно подействовал на сердца своих слушателей.
- Мой отец, почтенный приходский священник, вероятно, нашел бы, что моя речь слишком картинна и переполнена гиперболами. Пока это одни слова!
- Разумеется, но мы должны осуществить их, - сказал Эгберт.
В это время к колодцу, который находился во дворе, подошли девушки с ведрами. В числе их была Кристель.
- Как ты попала сюда, колдунья? - закричал Гуго, увидев ее.
- Они просили меня помочь им, - ответила Кристель, указывая на девушек.
- Ты останешься ночевать в этой гостинице, - сказал Эгберт. - Я поговорю с хозяйкой, может быть, она согласится поместить тебя в своей комнате. Завтра ты должна нанять лодочника, который перевез бы тебя через реку. Магдалена, вероятно, беспокоится о тебе.
- Я готова исполнить ваше приказание. Но все толкуют, что завтра будет здесь битва. Что это такое? Позвольте мне посмотреть на нее.
- О, милая невинность! - воскликнул Гуго, целуя Кристель. - Она хочет видеть битву! Непостижимая ирония судьбы! Сотни тысяч людей вооружились пушками, ружьями и саблями, чтобы взаимно убивать друг друга. Какая цель всего этого? Чтобы доставить невиданное зрелище наивному ребенку!
Из окон гостиницы слышалась хоровая песня с припевом: "Pereat Hapoleon!"
Часы на башне пробили полночь.
Глава II
- Победа! Победа! Бейте сбор! Поставьте знамя в бреши ограды! - раздается голос полковника на кладбище Асперн.
- Да здравствует Австрия! - отвечают в один голос солдаты.
Из церкви, из простреленных, пылающих и разрушенных домов, из садов, кустарника, изгородей появляются темные фигуры с лицами, почерневшими от пороха, в разорванных мундирах, с оружием в руках. Это уцелевшие остатки блестящей, нарядной армии. Здоровые идут быстрым шагом, гордо подняв головы; медленно плетутся раненые, собрав последние силы.
Кончился день двадцать первого мая, навсегда памятный в австрийской истории. Непобедимый Наполеон в первый раз потерпел поражение. Бой, прекращенный с наступлением ночи, должен был возобновиться на следующий день с новой силой. На клочке земли, пропитанном кровью нескольких сотен людей, павших во время пятичасового боя, развевается черно-желтое знамя Габсбургов с двойным орлом империи.
План эрцгерцога был приведен в исполнение.
При ярком сиянии майского солнца и безоблачном небе около четырех часов пополудни выступило австрийское войско из Штаммерсдорфа.
Корпус генерала Гиллера, составлявший авангард, двинулся к Асперну. Два часа спустя должен был прибыть Розенберг в Эслинген. Пространство между обеими деревнями, отстоящими одна от другой на полмили, занято было войсками Гогенцоллерна и конницей Иоганна Лихтенштейна.
Деревня Асперн далеко раскинулась в длину со своими каменными домами и садами. От Дуная проложена к ней большая дорога через лесок. В конце ее виднеется церковь и кладбище, обнесенное кирпичной оградой. К северу от деревни находится насыпь и бруствер, которыми французы воспользовались для своих укреплений. На всех улицах у них возведены баррикады из телег, плугов, крестьянского домашнего скарба, кольев и досок. Все дома заняты французами; они стреляют из окон и крыш в смельчаков, которым удается влезть на бруствер. Метко бьют их ружья. Но австрийцы смело идут на приступ. Вид неприятеля еще более воодушевляет их. Мрачно нависает темная туча дыма; все чаще и чаще сверкают огни пушек; поднимается зарево; несколько домов объяты пламенем. На узком клочке земли бьются десять тысяч человек, как волны разъяренного моря. По временам, заглушая рев пушек и шум оружия, раздается громкий возглас: "Vive l'Empereur!" или "VorwДrts, Haus Oesterreich hoch!" На минуту наступает перерыв; начальники наскоро приводят в порядок свои войска, раненые выбывают из строя; среди внезапно наступившей тишины слышатся стоны умирающих. Затем опять раздается громкая команда начальников: "En avant!" - с одной стороны, и: "In Rein und Glied!" - с другой, и битва продолжается.
Груды трупов лежат перед бруствером, который окончательно взят австрийской пехотой. Французы в беспорядке бегут к реке вдоль большой дороги.
С восточной стороны на помощь австрийцам подошла в это время колонна Беллегарда; другому австрийскому генералу, Ваканту, удалось овладеть церковью. Но деревня еще занята неприятелем. Маршал Массена хочет во что бы то ни стало отстоять ее, так как это самый важный пункт французской позиции. Он упорно защищает каждый метр земли. Свистят пули; черепицы крыш падают на осаждающих, которые топорами и прикладами ружей выламывают двери и бросаются навстречу неприятелю. Битва превратилась в множество единичных схваток в садах, у пылающих домов, на баррикадах, полуразрушенных пушечными ядрами. Но тут среди шума внезапно раздается барабанный бой. Французы усиленным маршем входят в деревню с южной стороны. Австрийцы поспешно смыкают ряды, чтобы встретить удар неприятеля. За домами поднимается облако пыли - французская конница идет в атаку. Начинается оглушительная ружейная стрельба, которой, кажется, не будет конца. Под градом пуль падают люди и лошади. Еще момент - и французская конница обращается в бегство. Опрокидывая друг друга, скачет она через трупы и через живых людей; баррикады на каждом шагу преграждают ей путь; австрийские штыки встречают их на перекрестках улиц. За деревней, в маленьком лесу, состоящем из ольхи и березняка, на пне с обнаженной головой сидит маршал Массена. Мимо него бегут побежденные. В бессильной ярости смотрит он на них; глаза его налились кровью, как у вепря, посаженного в клетку.
Атака Наполеона на неприятельский центр также кончилась полной неудачей. Пехота Розенберга беспрепятственно подошла к Эслингену с правой стороны, так как внимание маршала Лана, стоявшего перед деревней, было отвлечено войсками Гогенцоллерна, которые надвигались на него тесно сплоченной массой. По приказанию императора маршал направил против неприятеля всю имевшуюся у него конницу. Но усилия французов оказываются безуспешными против непроницаемого четырехугольника Гогенцоллерна, плотной стены протянутых штыков и беспрерывного ружейного огня. Тем не менее конница возобновляет приступ; люди и лошади с яростью бросаются вперед. Но вот падает французский генерал Эспань; уланы и гусары Лихтенштейна врываются в ряды французской конницы и гонят ее перед собой.
Наступившие сумерки служат сигналом к прекращению битвы. Разделенные небольшим пространством, стоят оба войска. Отдых одинаково необходим для обеих сторон, так как после крайнего возбуждения еще больше чувствуется истощение сил. Мертвая тишина, заменившая оглушительный шум битвы, производит подавляющее впечатление. Только изредка, через долгие промежутки времени, слышатся выстрелы на аванпостах. Асперн объят пламенем. Половина деревни уже сгорела. Среди почерневших стен и тлеющих бревен лежат груды мертвых тел. Во власти французов только концы обеих деревень.
Чтобы защитить мост, отнятый у австрийцев, Массена приказал укрепить окопами лесок и маленький остров, лежащий налево от Асперна.
Наполеон не может и не хочет понять, что встретил здесь непреодолимое сопротивление. В течение дня по вновь исправленному понтонному мосту к нему прибыли в Лобау многочисленные подкрепления из Эберсдорфа и Вены; к утру следующего дня большая часть его гвардии должна была собраться между Асперном и Эслингеном.
"Разве у меня мало людей? Могу ли я не одержать победу?" - казалось, спрашивал его недовольный взгляд, когда вокруг него заговорили о необходимости отступления, так как никто не верил в прочность моста.
Быстро несет Дунай в своем неудержимом течении пни, лодки, обломки всякого рода, тяжелые барки с горючими веществами. Дрожит и качается мост. Волны с шумом заливают его. Солдаты, переходя через него, видят возрастающую опасность, все сильнее дрожат доски под их ногами. У самых смелых содрогается сердце. Саперы с минуты на минуту ожидают полного крушения моста. Глубокое уныние начинает овладевать всеми.
Между тем австрийцы радуются победе. Следующий день должен довершить ее. Эта надежда утешает их в жертвах, принесенных смерти.
На северной стороне полуразрушенной кладбищенской ограды Асперна стоит Эгберт.
Он прибыл сюда со своими людьми к пяти часам, когда только что начат был штурм французского бруствера. Первая пуля, попавшая в батальон волонтеров, сорвала шляпу с его головы.
- Поздравляю вас, - крикнул ему седовласый полковник. - Пуля коснулась вас, не сделав вам вреда. Это самая верная примета, что на сегодняшний день вы застрахованы от смерти.
Эгберт улыбнулся.
"Неужели и это предзнаменование не имеет никакого значения?" - невольно подумал он.
Ему кажется, что какая-то невидимая рука охраняет его среди горящих домов под градом пуль.
Волонтеры, дважды отброшенные, делают третий приступ. Эгберт и другие офицеры бросаются вперед с поднятыми саблями, за ними барабанщики и весь отряд.
Французы обращены в бегство.
- Да здравствует Австрия! - воскликнул Гуго. - Друзья, за мной! Не давайте им пощады! Сегодня, с Божьей помощью...
Он не договорил своей фразы и упал на землю, обливаясь кровью. Пуля поразила его в грудь.
Эгберт видел, как упал его друг. Но у него нет времени для слез. Суматоха битвы бешено увлекает его за собой. Все, что потом происходит вокруг него, исчезает и путается перед его глазами, как неясные туманные картины. Сквозь облако дыма видит он ужасы, которые совершаются вокруг него.
Только теперь, когда затих шум битвы, сознание действительности вернулось к нему.
- Вы все еще без шляпы! - заметил ему со смехом один из товарищей.
Эгберт машинально поднял солдатскую фуражку, лежавшую на земле, и надел ее на свои развевающиеся волосы. Точно тяжелый камень свалился ему на грудь. Хотя у него нет ни одной раны, но он чувствует боль во всем теле от множества ушибов, шрамов и царапин, полученных в пылу битвы. Бессильно опускается он на земляной вал, изрытый пулями. Слезы дрожат на его ресницах. Умер его любимый друг! Воображение рисует ему счастливые часы, которые они пережили вместе, их путешествие, шутки, мудрые изречения Гуго. Пропала молодая сила с ее стремлением к идеалу и с ее блестящими надеждами!
- Вот она война! - с горечью проговорил Эгберт, заливаясь слезами, как будто бы гибель Гуго заключала в себе все ужасы войны, забывая, что помимо него в этот день убиты тысячи людей, из которых многие были так же молоды и подавали такие же блестящие надежды, как его друг, и которых жизнь была не менее дорога для их близких.
К Эгберту подошел старый солдат и, думая, что он ранен, предложил ему свою походную фляжку, говоря, что водка - лучшее лекарство от невзгод души и тела. Эгберт торопливо выпил глоток и, вскочив на ноги, утер рукавом слезы, упорно подступавшие к его глазам. Он стыдился своего малодушия.
С реки дул сильный прохладный ветер. Солдаты, завернувшись в свои шинели, расположились на могилах кладбища, на остатках стен и бруствера, при желтоватом отблеске догоравших домов. Опять зажглась бесконечная вереница сторожевых огней. Участники минувшей битвы, довольные тем, что им удалось избежать опасности, хотят насладиться настоящей минутой, забывая о мертвых и раненых и опасностях, которые ожидают их на следующий день. Каждый спешит подкрепить свои силы едой, питьем, часом сна и приготовиться к новой кровавой работе. В полудремоте сидит, покачиваясь, солдат, прислонившись к стене и положив ноги на труп. Другие стерли метлами лужи крови и спокойно ложатся на это место. Ввиду близости неприятеля запрещено всякое пение и шум. Даже спящие держат оружие в руках. Носильщики отыскивают раненых на поле битвы, чтобы доставить их на перевязочные пункты. Мертвых складывают на большие телеги и сбрасывают целыми грудами в наскоро вырытые ямы.
Эгберт с ужасом смотрит на эти похороны и решается во что бы то ни стало избавить своего друга от подобного погребения.
С двумя носильщиками и факелом в руках идет он на вал к тому месту, где убит Гуго. Тело его легко было узнать по офицерскому мундиру с серебряными шнурами. Эгберт освещает факелом бледное лицо убитого и с помощью пришедших с ним людей бережно кладет труп на носилки и прикрывает его шинелью.
Но куда нести его? Эгберт не может оставить свой пост. Если он отложит это дело до следующего дня, то кто поручится ему за исход предстоящей битвы!
Он не знает, на что решиться, и с отчаянием оглядывается кругом.
Вдали виднеется мерцающий свет фонаря, который, по-видимому, все приближается к ним.
- Эй, кто тут? Сюда! - кричит Эгберт, поднимая факел, в смутной надежде, что кто-нибудь выведет его из затруднения.
Ожидание не обмануло его. Это были Кристель и его молодой слуга Леопольд, которого он оставил в Штаммерсдорфе.
Любопытство и смутная боязнь несчастья погнали молодую девушку на поле битвы, несмотря на все просьбы и убеждения хозяев гостиницы остаться у них. Леопольд, преданный слуга Эгберта, сын работника в Гицинге, вызвался сопровождать ее, в надежде отыскать своего господина.
- Вы живы! - воскликнула с радостью Кристель, внимательно вглядываясь в лицо Эгберта и хватая его за руку. - Вы живы и невредимы! Я видела на дороге убитого; он лежит лицом к земле и стонет, как тот...
Кристель не могла продолжать. Вне себя от ужаса, она крепко вцепилась в его руку, боязливо оглядываясь по сторонам.
Эгберт старался успокоить ее, объясняя ее возбужденное состояние печальным зрелищем битвы и множеством мертвых и умирающих, которых она видела по дороге.
- Бедная Кристель, - сказал он ласковым голосом. - Я знаю, что тебя огорчит его смерть. Посмотри, они убили его!..
С этими словами Эгберт приподнял шинель с бледного лица Гуго. Красноватый отблеск факела на минуту придал ему обманчивую окраску жизни. Рыдая и дрожа всем телом, опустилась Кристель на колени перед носилками. Сделав над собой усилие, она робко взглянула на мертвеца, но тотчас же закрыла себе лицо обеими руками.
- Ты хотела видеть битву, - сказал Эгберт, невольно содрогаясь. - И здесь, и там лежат мертвые, за нами - сгоревшая деревня. Теперь ты знаешь, что такое война!..
Эгберт отдал необходимые приказания слуге, который с помощью носильщиков должен был перенести тело в Штаммерсдорф и уложить в гроб, а на следующий день доставить его в Нуссдорф. Отсюда ему будет нетрудно добраться до Гицинга, так как все французские войска переведены на южную сторону Вены, к Эберсдорфу.
Эгберт написал также несколько слов Магдалене и просил ее похоронить их в саду поместья.
Сложив письмо, он подал его слуге.
Но тот в замешательстве вертел шапку в руках и не двигался с места.
- Позвольте мне остаться здесь! - сказал он после некоторого колебания. - Если завтра... Да хранит вас Господь!..
- Не беспокойся обо мне, Леопольд. Ты окажешь мне большую услугу, доставив тело в Гицинг. Я буду часто писать Армгартам, и ты будешь знать от них, где я. Если вздумаешь, то можешь опять отыскать меня.
Эгберт подошел к Кристель и, взяв ее за руку, поднял с земли.
- Не плачь, Кристель, - сказал он. - Ни слезы, ни молитвы не воскресят его. Мертвые немы и не слышат нас.
- Но они не всегда будут немы.
- Это известно одному Богу.
- Как вы думаете, он не сердится на меня? - спросила Кристель, указывая на покойника.
- Нет, он был хорошим человеком и любил тебя. К тому же мертвые не могут чувствовать ненависти к живым.
- Ах, если бы это так было на деле! Но они преследуют нас даже ночью, во сне.
- Однако вам пора идти, - сказал Эгберт, обращаясь к слуге.
Носильщики подняли покойника и в сопровождении Леопольда двинулись в путь.
- Иди за ними, Кристель. Дай руку Леопольду, - сказал Эгберт. - Завтра ты будешь в Гицинге и не уйдешь больше из дому. Теперь ты знаешь, что такое битва, и никогда не забудешь этого.
- Иду, - ответила Кристель, но, сделав несколько шагов, быстро вернулась и спросила шепотом Эгберта: - У вас еще камень?.. Я отдала его вам в Гмундене.
- Да, он у меня. Что это тебе вздумалось? - спросил Эгберт, взяв ее за руку.
- Берегите его.
- Что с тобой? Как у тебя блестят глаза! Рука твоя дрожит. У тебя лихорадка. Уходи скорее отсюда, от всех этих ужасов.
Носильщики шли впереди. За ними следовал Леопольд с Кристель. Еще момент, и шествие скрылось из глаз Эгберта во мраке ночи.
Эгберт вернулся к войску на кладбище. Природа взяла свое. Несмотря на постигшее его горе, печальные образы и мысли, наполнявшие его душу, он погрузился в глубокий сон. Голова его покоится на разрытой могильной насыпи. Ярко горят звезды в темной синеве прозрачного неба.
Но вот одна за другой меркнут звезды перед утренней зарей. На аванпостах слышится треск нескольких выстрелов.
На деревенской башне только что пробило четыре часа.
Спящие быстро поднимаются на ноги. Торопливо едят солдаты. Щедрее, чем когда-либо, их угощают вином.
Но вот уже выстроились в боевом порядке пехота и конница. Забыты все невзгоды, вынесенные страдания и опасности. Равнодушно смотрят солдаты на груды мертвых, которых не успели убрать в прошлую ночь, на черные развалины обгоревших домов и окружавшую их картину разрушения. Звонко раздаются в утреннем воздухе звуки боевой музыки.
Австрийские полки, собранные под Асперном, ждут нападения Массены, чтобы дать время Розенбергу овладеть окончательно Эслингеном.
Перед церковью построены австрийцами баррикады из развалин сгоревших домов. Наискосок от церкви, на углу узкой улицы, ведущей в открытое поле, находится большой двор с уцелевшим каменным домом, который по своему расположению представляет естественное укрепление. Защита его поручена небольшому отряду волонтеров под началом Эгберта.
Крепкий двухэтажный дом, стоящий на высоте, мог легко выдержать непродолжительную осаду. Окна и дверь нижнего этажа заделаны наглухо. У верхних окон и проломов крыши поставлены лучшие стрелки. Если бы неприятель вломился в наружную дверь и овладел лестницей, то для осажденных был еще выход в сад, где они могли удобно укрыться за группой старых вязов и длинным рядом кольев на грядах. У крепких ворот, ведущих во двор, поставлены две заряженные пушки.
Эгберт, поднявшись на крышу дома, мог видеть всю боевую линию австрийцев на восток и на юг до Лобау, где стояли французские войска. С обеих сторон несется конница по полю между деревнями. Ярко блестит утреннее солнце, отражаясь на кирасах французов. Быстро летят им навстречу венгерские гусары в своей фантастической одежде, размахивая саблями. За ними собирается густая масса пехоты, один за другим строятся полки.
Против своего обыкновения, несмотря на усиленный бой барабанов, медленно подходят к Асперну два полка из дивизии St.-Cyr, посланных Массеной в этот кратер, который снова начинает выбрасывать огонь.
Шаг за шагом продвигаются французы среди развалин жилищ и опустошения, произведенного пятичасовым боем, постоянно встречая новые препятствия. Невольно содрогнется солдат, переступая через трупы; каждого занимает мысль, что, быть может, его постигнет та же участь и по окончании битвы подберут и его труп вместе с этими бледнолицыми товарищами, на которых смерть наложила свой неизгладимый отпечаток. Упорно защищают австрийцы от неприятеля каждую пядь земли, пользуясь для своего прикрытия всяким выступом дома, остатком стены или забора.
- Наши отступают, - кричит Эгберт волонтерам, сходя со своего наблюдательного пункта. - Будьте наготове! К оружию!
Австрийцы бегут в церкви. С криком "Vive l'Empereur!" преследуют их французы; но тут из соседнего дома их встречают тремя ружейными залпами. Пять человек убито наповал, около двадцати раненых выбывают из строя. Французы на минуту приведены в замешательство, так как в пылу преследования они не заметили каменный дом, стоявший в стороне.
Начальники тотчас же решаются разделить свои силы: один полк остается у церкви, другой начинает штурм дома. Французы выламывают дверь топорами и врываются в длинные сени. Эгберт, окруженный волонтерами, встречает их со шпагой в руке и гонит их вниз по лестнице на узкую улицу. Такой же неудачей кончается попытка французов овладеть воротами; пушечные выстрелы вынуждают их отступить. Если бы в это время подоспело ожидаемое подкрепление, то победа была бы решена в этом месте. Между тем силы австрийцев слишком недостаточны для погони; французы возвращаются назад, делают вторичный приступ и врываются во двор через полуразрушенные ворота, несмотря на пушечные выстрелы. С штыком в руке и с дикими криками пробивают они себе путь к дому.
В этот момент австрийский батальон, выйдя из соседней улицы, нападает с фланга на озадаченного неприятеля.
Битва принимает более благоприятный оборот, но австрийцы слишком удалились от церкви и дома. Они со всех сторон окружены неприятелем; часть батальона рассеяна, другая обращена в бегство. Эгберт воспользовался временным удалением неприятеля, чтобы спасти своих людей и оба орудия. Один из лейтенантов ведет остатки отряда к церкви. Эгберт с десятью волонтерами прикрывает его отступление. Три часа длилась осада: дальнейшая защита дома была свыше человеческих сил; все окна прострелены, двери и ворота выломаны, половина стены, окружавшей двор, лежала в развалинах.
Но вот опять возвращаются французы. С бешенством видят они отступление небольшого отряда и громко требуют сдачи. Эгберт со своими товарищами был бы тотчас окружен ими, если бы они могли воспользоваться превосходством своих сил. Но улица покрыта полусгоревшими бревнами, досками, плугами, телегами, обломками домашней утвари, трупами людей и лошадей; все это затрудняет нападение. Наконец французы преодолевают все препятствия и бросаются на горсть храбрецов.
Пуля попадает в грудь Эгберта, но он не чувствует ни раны, ни боли. Видя, что отряд его скрылся за оградой кладбища, он старается шпагой отклонить направленные против него штыки. Вторая пуля ранит его в правую руку; шпага его сломана, но он хватается за нее левой рукой.
- C'est un brave! - кричат французские солдаты. - Пощадите его.
- Сдайтесь, милостивый государь! - сказал их начальник, обращаясь к Эгберту. - Вы один!..
Это был Боэльдье, полковник четвертого линейного полка.
Эгберт оглянулся. Товарищи лежали около него мертвые или раненые. У него закружилась голова. Он едва держался на ногах от внезапной слабости и боли в руке.
- Отдаю вам все, что осталось от моей шпаги, - сказал он.
- Это может случиться с каждым из нас, - заметил ему в утешение полковник. - Вы получили бы у нас крест Почетного легиона за сегоднишний день. Вы беспощадно били нас.
Эгберту сделали перевязку и повели через Асперн к маленькому мосту, отделявшему Мархфельд от острова Лобау. Пленник был в самом печальном настроении. Его взяли в плен! Не лучше ли было умереть, как Гуго! Первая пуля попала ему в грудь. Почему она не убила его?
Он ощупал левой рукой боковой карман сюртука, чтобы убедиться, тут ли его бумаги. Но пальцы его дотронулись до чего-то твердого. Это был опал, подаренный ему Кристель. Пуля раздробила его. Изображение орла было уничтожено; остались какие-то неясные очертания.
В другое время порча камня, единственной улики против убийцы Жана Бурдона, сильно огорчила бы его. Но теперь он думал только о своей несчастной судьбе. Не радовали его и лестные отзывы о нем сопровождавших его французских солдат.
- Этот капитан - храбрый человек! - говорили они, указывая на него. - Более трех часов дрался он против нас с горстью людей!..
Эгберт, вспоминая о своем поражении, с ужасом думал, что, может быть, та же участь ожидает австрийское войско. Оно представлялось ему разбитым и уничтоженным.
В это время действительно решалась судьба битвы, хотя иначе, нежели ожидал этого Эгберт.
Маршал Лан с дивизией С. Илера двинулся по дороге между Асперном и Эслингеном. Его первая атака была настолько удачна, что он принудил австрийцев к отступлению и готовился нанести последний удар, чтобы прорвать австрийскую боевую линию. Но в этот решительный момент эрцгерцог Карл, взяв знамя гренадерского полка, бросается верхом навстречу неприятелю на глазах всего войска. Его пример увлекает нерешительных и ленивых. Сам главнокомандующий принимает участие в битве! Никто не хочет отстать от него. Каждый хочет разделить с ним венец победы или честь смерти на поле битвы. Пока неизвестно, на чьей стороне перевес. Но с прибытием резервов австрийцы еще решительнее атакуют неприятеля. Маршал Лан с трудом удерживает позицию. Он посылает одного из офицеров главного штаба к императору с просьбой прислать ему подкрепление. Он хочет еще раз попытать счастья, которое начинает изменять ему.
Посланный офицер и Эгберт прибыли одновременно к кирпичному заводу за Эслингеном. В нескольких шагах отсюда перекинут мост через узкий рукав Дуная на Лобау. В стороне от дороги на походном стуле сидит император перед столом, на котором лежат карты и подзорные трубы. Вокруг него адъютанты и офицеры молча наблюдают за битвой. В отдалении слуги держат за поводья оседланных лошадей. Все пространство от этого места до Дуная и Эслингена занято полками старой гвардии. Неподвижно стоят гордые ветераны в своих высоких медвежьих шапках. Эта непобедимая армия представляет собою единственное наличное войско, которое еще было в распоряжении Бонапарта. Перед кирпичным заводом возведена сильная батарея для защиты моста на случай внезапного нападения из Энцерсдорфа, который уже находился во власти Розенберга.
Пройти мост не было никакой возможности. Эгберту приказали остановиться. К нему подошло несколько офицеров из свиты императора. Они приветливо поздоровались с ним.
- Теперь наша очередь повесить голову, - сказали они. - Ваши соотечественники приготовили нам ловушку, и мы попали в нее.
Бонапарт, отправив курьера маршала Лана с отказом, оглянулся в ту сторону, где стоял Эгберт. Заметив австрийский мундир, он приказал подвести к себе пленника.
Эгберт отдал ему честь левой рукой, так как правая была у него на перевязи.
Император равнодушно взглянул на него полусонными глазами, но через секунду усталое лицо его неожиданно оживилось.
- А, это вы, месье Геймвальд! Я узнал вас, несмотря на ваш мундир и ваши раны. Откуда вы?
- Из Асперна, ваше величество.
- Деревня опять отнята у нас?
- Да, ваше величество, до церкви.
- Кто командует австрийцами?
- Генерал Вакант, а на запад от деревни генерал Гиллер.
- Куда девался корпус Беллегарда, который вчера дрался в Асперне?
- Он присоединен к остальной армии.
- Кажется, ваш эрцгерцог хочет доказать мне, что переправа через большую реку на виду у стотысячной армии - непростительная глупость. Я думал, что имею дело с прежними австрийцами! Разве Германия переродилась? Но я, во всяком случае, справлюсь с нею! - Бонапарт встал со своего места и, скрестив руки на груди, спросил: - Как велика потеря?
- Я потерял около трети моего отряда.
- Почему вы не остались со своими книгами? Наука - настоящее призвание немцев...
Разговор прерван. Генерал-майор Бертье сделал знак Эгберту, чтобы он отошел в сторону. На взмыленной лошади прискакал гонец из Лобау с депешей к императору.
Адъютанты, к которым подошел Эгберт, многозначительно переглядываются между собой.
- Вероятно, опять порван мост! - сказал один из них вполголоса. У всех лица кажутся озабоченными и серьезными.
Эгберт задел локтем стоявшего около него господина и хочет извиниться. Но тот с поклоном предупреждает его. Это шевалье Цамбелли. Оба пристально смотрят друг на друга.
"Что, ты бессмертен, что ли? Отчего ни одна пуля не поразила тебя?" - читает Эгберт на мраморном лице Цамбелли.
"Камень, видевший твое преступление, спас мне жизнь", - хочет сказать он в свою очередь. Но ни тот ни другой не решаются нарушить молчание.
Император прочел депеши и отдал вполголоса какие-то приказания Бертье.
Затем он повернулся в ту сторону, где стояли слуги, и громко крикнул, чтобы ему подали лошадь.
Солнце прямо светило ему в лицо, которое и теперь поразило Эгберта своей неподвижностью. Трудно было прочесть что-либо на этом широком мраморном челе, осененном черной прядью волос.
Мамелюк Рустан подвел императору лошадь. Он ловко вскочил на нее. Окруженный облаком пыли, освещенный солнцем, точно гомеровский бог войны, мчится он через Мархфельд к своим сражающимся легионам. За ним скачут его адъютанты. Цамбелли в их числе.
Эгберт стоит ослепленный и взволнованный. Ему кажется, что холодный всеобъемлющий взгляд этого человека, чуждого человеческих ощущений, пригвоздил его к месту.
Но едва Наполеон скрылся из виду, как все заговорили разом.
- Даву не может перейти Дунай. Мост окончательно уничтожен! - сказал один.
- У нас не хватает боевых запасов! Проклятый день! - говорят другие.
- Мы попали в мешок; если эрцгерцог догадается покрепче затянуть узел, тогда - vogue la galИre! Мы все очутимся на дне Дуная.
- По крайней мере наступит конец этой человеческой бойне.
- Напрасно чума не извела его в сирийских пустынях! - бормочет старый полковник, только что получивший известие, что сын его убит наповал.
Бертье сидит у стола и записывает приказания императора.
Между тем перевязочный пункт переполнен тяжело раненными. Они рассказывают ужасы о резне, которая происходит на поле битвы.
Асперн опять занят австрийцами. Французы бегут к единственному мосту, который ведет в Лобау. Начальники с трудом могут сохранить какой-нибудь порядок в этой неистовой суетне окровавленных, изнуренных солдат, жаждущих отдыха и покоя. Проходит партия австрийских пленников. Эгберт хочет присоединиться к своим товарищам, но Бертье останавливает его.
- Император говорил с вами, - сказал Бертье. - Он может опять потребовать вас по своем возвращении.
Эгберт едва держится на ногах от усталости и потери крови. Он садится в изнеможении у моста на кучу сваленных досок. Кругом со всех сторон слышатся крики, гром пушечных выстрелов, лошадиный топот. Мост запружен телегами с порохом и артиллерией. Тяжело раненные падают под ноги лошадей. Общее смятение увеличивается с каждой минутой.
Неподвижно стоит императорская гвардия и подсмеивается над бегущими.
- Ну, сегодня маленький капрал плохо исполнил свое дело, - говорят они между собою. - Теперь он уже не должен ворчать, если с другими случится неудача. Он сам узнал, как это вкусно.
- Да не удирайте же так быстро, - кричат другие бегущим. - Смотрите, потеряете подошвы!
- И штаны в придачу!
- Как будто в воде лучше умирать, чем в огне! - замечает старый ветеран.
- Разве ты не знаешь, старина, что эти жабы перескочут через всякое болото!
В это время на мосту происходит невообразимая суматоха и толкотня. Каждый старается проложить себе дорогу и столкнуть более слабого. Несколько человек раздавлено артиллерией. Иные перелезают через повозки, на которых перевозят раненых. Крики, визг, говор, грохот артиллерии - все это раздается разом.
Император вернулся, весь покрытый пылью.
- Лан ранен, - сказал он, обращаясь к Бертье, на лице которого отразился ужас при этом известии.
Медленным, но верным шагом проходит Наполеон перед фронтом своей гвардии, как рассудительный игрок, который хладнокровно взвешивает свою последнюю ставку. Гвардия не встречает его обычным: "Vive l'Empereur!" Молча, стоя навытяжку, отдают ему честь ветераны. Их молчание равносильно для него судебному приговору.
- Генерал Мутон! - зовет император.
Генерал подошел к нему.
- Мой храбрый Мутон, - сказал торопливо Наполеон, взявшись за пуговицу его мундира, как он делал это в минуту сильного возбуждения. - Наша судьба висит на волоске. Я только что вернулся из Эслингена. Австрийцы могут овладеть им. Возьмите с собой ваших стрелков. Они были в деле при Эйлау. Удержите деревню во что бы то ни стало! Вы сами понимаете, что если неприятель ворвется с этой стороны к нашему мосту, то мы погибли. Не теряйте ни минуты. Я рассчитываю на вас и знаю, что вы не обманете моих надежд.
Генерал тотчас же удалился, чтобы исполнить повеление императора.
Пока приходят в движение австрийские полки, назначенные в дело, Бонапарт отдает дальнейшие приказания. Он видит всю невозможность перейти мост со всей массой артиллерии, людей, телег и повозок до наступления ночи, которая скрыла бы от неприятеля отступление его армии. Наполеон убежден, что эрцгерцог при своей крайней осторожности не станет беспокоить его ночью после чувствительных ударов, полученных им, несмотря на победу. Но до наступления темноты он должен во что бы то ни стало удержать свою армию на этом берегу и отстоять мост.
Конница вытянута в две линии: одна между Асперном и Эслингеном, другая между Эслингеном и Дунаем; за нею следует гвардия. Ружейные выстрелы почти прекратились. Только время от времени слышатся они со стороны Дуная.
Пробило пять часов.
Не скоро наступают сумерки в солнечный майский день. Еще долго придется французам выдерживать их трудное положение. Начинается непрерывная канонада. Австрийцы придвинули к Эслингену свою многочисленную артиллерию и осыпают неприятеля градом пуль и картечи.
Пули ложатся у ног императора. Медленно оставляет он свое место и идет к мосту. Между полем битвы и рекой остается узкое пространство в четверть мили. Тысячами лежат раненые. Число их увеличивается с минуты на минуту. Весь берег покрыт обломками боевых снарядов. Гренадеры в поспешном бегстве сбросили свои ранцы, конница - кирасы. Но мост уже непроходим. Многие, обезумев от страха, бросаются в воду, чтобы плыть на другую сторону в надежде скрыться от неприятеля.
Император подходит к тому месту, где сидит Эгберт. Цвет его лица пепельно-серый; маленькая шляпа почти на затылке; волосы в беспорядке покрывают его лоб.
- Воды, - говорит он беззвучным голосом.
Прежде чем слуги и адъютанты успели исполнить его желание, Эгберт добежал до реки, зачерпнул своей шляпой воды и подал ее императору.
Наполеон провел мокрой рукой себе по лицу.
- Это освежает! - сказал он.
Скрестив руки на груди, смотрит он на ужасающую картину битвы.
Вот он поворачивается к реке; на губах его показывается улыбка глубокого презрения.
- Это что значит? - спрашивает он стоявшего возле него Цамбелли, указывая на мост. - Прикажите тотчас очистить все это и сбросить в реку!
Верхом, с поднятыми палашами бросаются жандармы к мосту. На минуту раздирающие крики и вопли заглушают шум битвы. Люди разогнаны ударами сабель и лошадиными копытами. Трупы, оружие, телеги, лафеты летят в воду.
За полчаса мост был освобожден.
Эгберт не дождался этого. Он поспешно встал со своего места, как только жандармы въехали на мост, и отправился на перевязочный пункт, но тут его ожидали другого рода ужасы. Он невольно содрогнулся при виде такого количества изувеченных раненых и умирающих.
Доктора и их помощники особенно хлопотали около двух раненых.
Один из них был австрийский генерал-лейтенант Вебер, другой - маршал Лан.
Пуля поразила маршала в тот момент, когда он сошел с лошади, уступая настоятельным просьбам своих приближенных, которые доказывали ему, что, оставаясь верхом во главе своего войска, он представлял собой слишком удобную цель для неприятельских выстрелов. Печальная весть с быстротою молнии разнеслась в войске и привела его в уныние. Маршал Лан был одним из самых достойных и храбрых сподвижников Наполеона во время его первого знаменитого похода в Италию. Между солдатами он слыл республиканцем, несмотря на свой маршальский жезл. Ампутация, предпринятая врачами, вывела раненого из бессознательного состояния и вызвала из его груди глухие стоны.
Наполеон, узнав о несчастии, постигшем верного товарища своей юности, тотчас же отправился на перевязочный пункт. Он подходит к носилкам умирающего и судорожно сжимает его в своих объятиях.
- Вы теряете во мне своего лучшего друга, - сказал Лан с усилием. - Будьте счастливы... Спасите войско...
- Вы не умрете, - ответил Наполеон. - Они должны спасти вас!
- К чему? Чтобы умереть в одной из следующих битв? - возразил маршал, поднимая немного голову. - Разве новые войны не ожидают нас, или это страшное поражение настолько подействовало на вас, что вы опомнились? После Эйлау - Асперн! Пусть это будет вам предостережением. Вы пожертвовали Францией ради вашего честолюбия. Я не могу простить себе, что помогал вам в ваших победах... Моя жизнь или смерть не имеют никакого значения. Я всегда был солдатом и умираю им... Но Франция, ваше величество!.. На ней тяжело отзовется ваша жажда к победам. Она уже теперь тяготится ими. Придет время, когда она проклянет вас, и это проклятие может положить конец вашему блестящему поприщу!..
Голова маршала бессильно опустилась на подушку.
Он говорил таким тихим и хриплым голосом, что только один император мог слышать его.
Еще минуту держит Наполеон руку умирающего, затем тихо опускает ее. Ему подают лошадь. Он несется с быстротой молнии через мост, махая своим коротким хлыстом по воздуху, как будто хочет отогнать от себя тяжелые мысли и видения.
Продолжается пальба со стороны австрийцев, но старая гвардия непоколебима. Чем больше людей выбывает из строя, тем теснее смыкает она свои ряды. Эрцгерцог не решается двинуть вперед свои войска. Считает ли он свои силы недостаточными или он больше боится побежденного Наполеона, чем одерживающего победы?
По распоряжению императора раненых переносят через мост в Лобау. Эгберт идет около носилок генерала Вебера.
На острове в несколько измененном виде повторяются те же безотрадные сцены, что и на берегу Мархфельда.
Здесь расположились лагерем голодные и изнуренные полки, наполовину уничтоженные неприятелем. Батарея, воздвигнутая на берегу напротив Эслингена, и густой лес, растущий в этой стороне, служат достаточной защитой острова, если бы появилась необходимость к длительной обороне его. Но солдаты потеряли веру в свои силы, начальники казались мрачными и недовольными. Всюду слышались обвинения и насмешки над Бонапартом. Эгберт, прислушиваясь к толкам солдат, видел, что они правы в своих нареканиях. Они обвиняли Бонапарта не в поражении, а в неосторожности, в недостатке боевых снарядов, провианта, перевязочных средств. Заносчиво издеваясь над препятствиями, не признавая законов природы, император считает невозможным разрыв воздвигнутого им моста. Он убежден, что мост будет к его услугам до тех пор, пока он сам не прикажет снять его. Но река неожиданно заявила свои права и доказала новому Ксерксу его безумие.
Барки и лодки, переплывая реку с опасностью для жизни лодочников, привозят на остров сухари, вино и водку, но это капля в море. Наступающая ночь может лишить французов и этого последнего сообщения с правым берегом Дуная. Сильный ветер вздувает бушующие волны; все выше и выше поднимается вода в реке.
Суда, из которых был построен мост, оторванные волнами, несутся по течению. Французам удалось спасти немногие из них. Вода начинает заливать остров Лобау. Местами образовались болота; канавы переполнены водой и похожи на дикие горные потоки.
Австрийские пленники переведены на другую сторону острова, к тому месту, где еще виднеются на берегу остатки понтонного моста. Солдаты заняты собиранием хвороста. Никто не смотрит за пленниками, но побег немыслим для них - перед ними река, позади остров, занятый неприятелем. Эгберт сидит в солдатской шинели на срубленном стволе дерева у носилок генерала Вебера, который стонет и мечется в лихорадке.
Дрожащим слабым светом светятся огни на противоположном берегу сквозь мрак бурной ночи. Черные тучи несутся по небу, принимая самые фантастические очертания. Изредка выглянет из-за них звезда. Бешено набегают волны на берег.
Великая армия под прикрытием ночи совершает свое отступление в Лобау. На опушке леса горят бивачные огни. Смешанный гул голосов сливается с ревом Дуная. Все это представляется Эгберту каким-то фантастическим страшным сном. Раны его начинают гореть; он чувствует сильную ломоту во всем теле. Но его поддерживает избыток юношеских сил и надежда, что его недолго продержат в плену. Припоминая события дня, он не может понять, почему эрцгерцог Карл не преследовал отступающего врага.
Но что бы ни случилось в будущем, Наполеон потерпел первое поражение!
Эгберт узнает от французских офицеров, что император против обыкновения собрал военный совет у моста на северной стороне острова. Большинство маршалов было того мнения, что необходимо оставить Лобау и что лучше пожертвовать боевыми снарядами и орудиями, чем подвергать опасности войско. Но Массена и Бонапарт были другого мнения, и оно взяло верх.
- Теперь наша жизнь в руках эрцгерцога Карла, - говорили офицеры, видимо недовольные решением военного совета.
В одиннадцать часов вечера император подошел к разрушенному мосту в сопровождении Бертье.
Несмотря на сделанные ему представления относительно опасности переправы через реку в такую позднюю пору и при сильном ветре, Наполеон не хотел оставаться ни одной минуты долее в Лобау. Неизвестно, мучило ли его опасение быть отрезанным от всякого сообщения или он надеялся поддержать свое войско с правого берега, где в его руках была Вена, только ничто не могло поколебать его решения.
Нашли лодку, собрали достаточное число гребцов, но они не знали реки и не могли поручиться за благополучную переправу, так как лодка могла быть отнесена течением в сторону от Эберсдорфа.
- Где пленный австрийский капитан Геймвальд, с которым я говорил у кирпичного завода? - спросил Наполеон.
Бертье разбудил Эгберта и привел к императору.
- Вы говорили мне в Тюильри, что знаете Дунай и здешние окрестности. Я хочу быть в Эберсдорфе до полуночи. Вот лодка и гребцы. Возьметесь ли вы править рулем?
- Если прикажете, ваше величество, но я могу править только левой рукой.
- Вам помогут. Все ваши приказания будут исполнены в точности.
Прежде чем Эгберт успел договориться с гребцами, император и Бертье сели в лодку. При мрачном освещении двух факелов бледное и неподвижное лицо Наполеона напоминало мертвеца.
Закрыв лицо рукою, он разразился громким принужденным смехом.
- Кто мог ожидать этого! Проиграть битву после тридцати выигранных сражений! - сказал он.
Волны качают лодку. Но ровно гребут сильные и привычные гребцы. Эгберт правит рулем.
- Они напрасно торжествуют и радуются своей победе, - продолжал Наполеон, разговаривая сам с собою. - Меня не так легко уничтожить! Я еще настолько молод, что долго буду воевать...
Дремота начинает одолевать его. Он закрывает глаза, но сон его тревожен и перемешан с бредом.
- Кирасиры, вперед! - говорит он повелительным голосом. - Чего вы боитесь, трусы! Вперед! Все на батарею. Что значат сотни тысяч людей...
Гребцы, занятые своим делом, не слышат слов императора; глухой рев разъяренной реки заглушает их. Бертье подходит к Эгберту и становится у руля.
- Ну, как идут дела? - спросил он.
- Мы миновали середину реки. Причалим у Эберсдорфа.
- Вы оказали нам большую услугу, капитан. Чем могу я быть полезен вам?
- Я просил бы вас отпустить меня под честное слово в мой дом у Шенбрунна.
- Для излечения ваших ран? Ваше желание будет исполнено.
- Посветите, - крикнул Эгберт, - тут мель.
Оба факельщика подошли к нему.
Один во мраке сидит властелин, наводящий ужас на всю Европу, беспомощный против бушующей реки. Гребцы перешли на одну сторону, чтобы сняться с мели, волны бьют в лодку. Наполеон просыпается. Ноги его в воде; шинель соскользнула с плеч. Он бормочет непонятные слова, приказания, проклятия. Ему кажется невероятным, чтобы богиня счастья, которая столько лет покровительствовала ему, могла отвернуться от своего любимца.
- Мы приехали, - сказал Эгберт.
Отблеск факелов на реке, возвещавший прибытие важной особы, был тотчас же замечен на караульных постах, расставленных на берегу. Собрались слуги и жандармы. Генерал Савари выехал навстречу с экипажами и оседланными лошадьми.
Наполеон поднялся со своего места и стоит на носу лодки. Мрачнее грозной тучи лицо его. Со всех сторон мелькают фонари, отсвечивают и пылают факелы, раздуваемые ветром. В Эберсдорфе пробило полночь.
- Господин Геймвальд! - сказал Наполеон.
- Ваше величество!
- Не намерены ли вы и теперь проповедовать мне мир с немцами? Они будут хвастаться, что победили меня. Между мной и Германией не может быть мира! Я должен еще отблагодарить их за сегодняшний день!.. Спокойной ночи!
Не дожидаясь ответа, император исчез в толпе встретивших его офицеров и слуг.
Эгберт чувствовал себя в положении человека, потерпевшего кораблекрушение в чужой земле. Правый берег Дуная был в руках неприятеля. Он не знал, к кому обратиться, чтобы выбраться из окружавшей его суматохи.
Кто-то назвал его по имени. Это был Дероне, которого Фуше прикомандировал к полевой полиции. Переговорив с Эгбертом, Дероне обещает ему найти экипаж, который бы отвез его в Гицинг.
- Вы перевезли его через реку! - сказал Дероне, пожимая плечами. - Оставленная здесь гвардия только что ограбила начисто замок Эберсдорф в надежде, что он останется на том берегу... Ведь это сумасшедший человек! Что вам стоило сунуть его в мешок и бросить в воду по-турецки? У вас наступил бы мир, а нам была бы возвращена свобода! Можно ли упустить такой удобный случай!
Глава III
Прошли тяжелые, печальные месяцы, весна и лето. Лес оделся в пестрые краски осени, в мнимый блеск праздничного платья. В первых числах октября начали опадать листья с деревьев Шенбруннского парка.
Величественный желтовато-белый дворец австрийских императоров все еще дает пристанище воинственному узурпатору. Но это уже не побежденный при Асперне, а победитель при Ваграме. Пятое и шестое июля смыло пятно позора с его легионов, хотя далеко не так, как он желал этого, потому что трофеи победы были скудные сравнительно с Аустерлицем и Иеной. Австрийцы отступили в порядке с поля битвы, но Бонапарт овладел Мархфельдом и, преследуя неприятеля до Мерена, принудил его к перемирию.
С тех пор тянутся бесконечные переговоры в Альтенбурге двух посланников: Меттерниха с австрийской стороны и Шампаньи - с французской. Император Франц, видя, что их переписка и речи ни на волос не подвигают дела, послал прямо к Наполеону сперва Бубну, а потом Иоганна Лихтенштейна в надежде скорее заключить мир с самим господином, нежели с его слугами.
Блестящие ожидания, с которыми Австрия начала войну, разлетелись в прах; сошли со сцены люди, которые вели ее. Австрия никогда больше не будет стремиться к восстановлению прежней Германской империи и приобретению императорской короны Габсбургов; она должна предоставить эту задачу более молодым силам. Граф Стадион только номинально исполняет свою должность; управление делами империи предоставлено хладнокровному и миролюбивому Меттерниху. Он не разделяет ни геройских стремлений графа Стадиона, ни его грандиозных планов и не чувствует никакой ненависти к Бонапарту. В союзе с французским императором видит он безопасность и счастье Австрии. Сердце его не лежит к Германии, которая для него не более как географическое название. Только австрийское государство, в узком значении этого слова, и мечты о собственном повышении могут до известной степени воодушевить Меттерниха.
Дероне, несмотря на все хлопоты, не мог достать экипаж для Эгберта раньше следующего утра. Он сам проводил его в Гицинг и сдал на попечение Магдалены. Непривычное утомление двухдневной битвы и сильное нравственное потрясение вреднее отозвались на здоровье Эгберта, нежели рана на руке, которая оказалась неопасной, так как кость была не тронута. Несколько недель пролежал он при смерти от непрерывной лихорадки и полного упадка сил. Наконец молодость взяла свое, и началось выздоровление; но оно шло крайне медленно, несмотря на нежную заботливость Магдалены. Глубокая душевная грусть, наполнявшая сердце Эгберта, мешала восстановлению физических сил. К печальным воспоминаниям об Антуанетте и смерти Гуго присоединялись мрачные представления о будущности Австрии. Слухи из лагеря были самого неутешительного свойства. Австрийское войско не в состоянии было оказать теперь какое-либо серьезное сопротивление Наполеону даже в случае настоятельной необходимости; в долинах Венгрии свирепствовали заразные болезни. От графа Вольфсегга также не было никаких известий. После битвы при Ваграме он исчез бесследно. Одни утверждали, что видели его в числе убитых; другие, что он попал в руки французов и был отвезен в одну из внутренних крепостей. Между тем в главной французской квартире никто не слыхал о пленном австрийском графе. Эгберт узнал это от адъютанта Бертье. Последний не забывал молодого капитана, оказавшего такую важную услугу французскому императору, и во время болезни Эгберта несколько раз посылал своего адъютанта узнать о его здоровье.
Если бы Эгберт обратился к Бертье с просьбой о своем освобождении, то тот, вероятно, тотчас же исполнил бы его желание, обойдя все формальности. Но свобода не прельщала Эгберта, потому что он не мог пользоваться ей. Устройство каких бы то ни было частных дел было немыслимо до окончательного заключения мира. О вторичном поступлении в армию также не могло быть и речи. Даже помимо докторов, которые восстали бы против такого решения, Эгберт сам чувствовал после всякой прогулки, насколько его силы не соответствуют трудностям и неудобствам лагерной жизни. К тому же он слышал со всех сторон, что при новом государственном устройстве Австрии хотят вернуться к стеснительным мерам первых лет царствования императора Франца и что одной из этих мер будет отмена ландвера и роспуск волонтеров.
Дероне выходил из себя всякий раз, когда заходила речь об этом.
- Они сами не понимают своей пользы, - сказал он, разговаривая однажды с Эгбертом. - Вместо того чтобы поддержать народное войско, которому Австрия обязана блестящим исходом битвы при Асперне, они спешат уничтожить его при первой возможности. Всякое народное движение пугает их, хотя опыт не раз доказал им, что помимо народа им не одержать ни одной победы!
Эгберт и Дероне сидели на каменной скамейке под старой липой, украшавшей большой сад, который тянулся за домом, до склона горы, поросшей темным лесом, где находился императорский зверинец. В этом же саду была могила Гуго, украшенная мраморным памятником. Плющ уже начал обвивать его своими темно-зелеными листьями.
- К чему нам теперь народное ополчение или какое бы то ни было войско, когда мы не хотим больше сражаться, - ответил Эгберт на замечание Дероне. - Наполеон безгранично властвует в Европе, от испанских гор до русской границы. Мы должны безмолвно повиноваться ему. Если ему вздумается уничтожить немецкий народ, то мы не можем помешать этому.
- Не сидите только сложа руки - и вы справитесь с ним. Нелегко уничтожить целый народ. Я всегда говорил, что Наполеон сумасшедший, которому удалось захватить в руки оружие, выкованное французской революцией, благодаря нашей глупости. Если это оружие перестанет служить ему, потому что все изнашивается на свете, то люди с удивлением увидят, как ничтожен тот, перед которым они так долго трепетали. В Асперне он едва не сломал себе голову. Его место не в Пантеоне, куда он мечтает попасть после смерти, а на кладбище сумасшедшего дома! Вооружитесь только терпением, мой дорогой друг. Берите пример с нашего бедного Бурдона.
- Что с ним? Не имеете ли вы о нем каких-нибудь известий?
- Он все еще сидит в тюрьме в качестве государственного преступника, без суда и почти без допроса. С нашей стороны сделано все, чтобы облегчить ему участь. Этот злодей, восседающий в Шенбрунне, воображает, что он окончательно истребил якобинцев! Он тоже думает о Пруссии и Испании, потому что сильно желает этого и считает свою волю всемогущей. Но его ожидает горькое разочарование. Во Франции не умрут идеи тысяча семьсот девяносто третьего года; они восторжествуют еще при его жизни. Вот этого и ждет Бурдон, изучая в тюрьме животный магнетизм. Император отпустит его по окончании мирных переговоров.
- Но заключение мира откладывается с недели на неделю.
- Вам хотелось бы поскорее избавиться от нас! - сказал со смехом Дероне. - Я вполне понимаю это. По правде сказать, мне самому до смерти надоел присмотр за добродушными немцами. Мне, поклоннику свободы и равенства, совестно арестовывать людей, все преступление которых заключается в любви к отечеству и ненависти к чужеземному игу. Сам император не особенно хорошо чувствует себя здесь, среди недовольного населения. Но, по-видимому, в трактате есть какой-то тайный пункт, которого он добивается, а ваши соотечественники не хотят уступить.
- Почему вы думаете это? Разве вы занимаетесь дипломатией?
- Отчасти. На мне, собственно, лежит обязанность охранять жизнь Бонапарта. При этом я провожу над ним свои наблюдения.
- Кто-нибудь поручил вам это? - спросил Эгберт.
Дероне прищурил глаза и с улыбкой взглянул на своего собеседника.
- Может быть, и так, - ответил он, - но я делаю это также для себя, как дилетант психиатр по собственной охоте. Я убежден, что у него составлен новый план, и хочу заранее узнать, в чем дело, чтобы факт не особенно поразил меня.
- Неужели он готовит нам еще большее унижение? Не хочет ли он завладеть престолом императора Франца?
- Пустяки! Это все громкие фразы, которыми он прикрывает свои настоящие намерения. В этом он довольно неудачно подражает Дантону. Нет, он готовит подкоп в другом направлении. Что бы вы сказали, если бы он вздумал жениться на австрийской принцессе!..
Разговор двух приятелей был прерван появлением адъютанта Бертье.
- Маршал, - сказал он с вежливым поклоном, - просит капитана Геймвальда пожаловать завтра на парад в Шенбрунне!
- Ну, значит, мы будем скоро укладывать наши чемоданы! - воскликнул Дероне после ухода адъютанта. - Перед возвращением во Францию он разыграет сцену великодушия и публично выразит вам свою благодарность за переправу через Дунай. Если бы я был тогда в лодке на вашем месте с полудюжиной решительных людей, разумеется французов, а не немцев, которые даже к узурпатору чувствуют уважение, тогда дела, быть может, приняли бы совсем иной оборот... Но вот идет ваша благодетельная фея, фрейлейн Армгарт. Честь имею принести вам мой нижайший поклон, фрейлейн, и прошу не сердиться на меня, если я уведу от вас месье Геймвальда на короткую прогулку.
Магдалена с благодарной улыбкой протянула руку Дероне. Она была уверена, что общество веселого и остроумного француза лучше всего рассеет печальное настроение Эгберта, которое поддерживалось уединением деревенской жизни.
Приятели вышли из сада и пошли по лесной тропинке. Эгберт, поднявшись на гору, оглянулся назад. Магдалена все еще стояла на прежнем месте в золотистом отблеске осеннего вечернего солнца. Ему казалось, что он все еще видит взгляд ее добрых глаз, с любовью устремленных на него. Сердце его радостно забилось. "Моя дорогая, милая!" - невольно подумал он.
Они шли молча; каждый был занят своими мыслями.
- Вы, вероятно, хотели мне сообщить что-нибудь? - сказал наконец Эгберт.
- Да, и такие вещи, о которых неудобно толковать в вашем саду, где нас могут подслушать, а тем более в присутствии фрейлейн Армгарт. Одним словом, вы должны благодарить небо за случай, который доставил вам покровительство императора, так как это пока спасает вас и ваш дом от несчастья. Витторио Цамбелли...
- Разве он жив? Вы ни разу не упоминали его имени в последнее время, поэтому я был убежден, что он убит при Ваграме, где погибло столько достойных людей!
- Вы говорите таким печальным тоном, как будто сами собрались умирать. Вооружитесь мужеством, друг мой! Вы должны защищать себя. Жизнь есть борьба, - говорят философы. Неужели я должен проповедовать это кровному немцу! Знайте, что шевалье замышляет погубить вас, и теперь более, чем когда-либо, так как скоро осуществятся его самые смелые мечты. После заключения мира посыпятся награды. Поговаривают, что шевалье получит значительные поместья и титул маркиза.
- За какие услуги?
- Он желает, чтобы ничто не напоминало об услугах, оказанных им Бонапарту. Он не хотел бы видеть пятна на своем гербе и, разумеется, прежде всего постарается устранить тех, которым известно его участие в одном деле. Веньямин Бурдон сидит в тюрьме; граф Вольфсегг пропал бесследно; а третий - вы...
- Почему вы исключили себя, месье Дероне? Мне кажется, что вы для него опаснее всех нас.
- Вот тут-то и ошибается шевалье в своем расчете, как это всегда бывает с преступниками. Он все обдумал, взвесил все шансы, а главное упустил из виду. Он не подозревает о моем существовании, а я слежу за ним шаг за шагом, как его тень. Благодаря этому я узнал, что он тайком прогуливается около вашего дома, и, разумеется, не с добрыми намерениями. Пока вас спасает покровительство императора. Трудно решиться на крайние меры против человека, оказавшего такую важную услугу Наполеону, так как дело не обойдется без дознания и следствия.
- Вы преувеличиваете опасность, месье Дероне.
- Может быть. Но ведь это безвредно для вас. Мне только хочется, чтобы вы подумали о будущем. Когда император выедет из Шенбрунна, то в этот день австрийская столица очутится без правительства и полиции. Тогда держите ухо востро и вспомните, что вы умеете быть не только мечтателем, но и солдатом. Мы всегда успеем попасть в царство теней; торопиться с этим нечего. Человеку живется то хуже, то лучше, но пока у него есть чем утолить голод и жажду, ему нечего особенно тяготиться жизнью.
Они сошли с узкой тропинки и остановились под деревом, чтобы дать дорогу молодому человеку, который шел к ним навстречу, прислушиваясь к шороху сухих листьев под ногами.
- Это тоже мечтатель! - сказал Эгберт. - Таков склад ума у большинства немцев. Посмотрите, как он вздрогнул, увидев нас. Ему не нравится, что мы нарушили его уединение.
Дероне тотчас заметил какую-то неловкость в манерах незнакомца. Он, видимо, старался подражать офицерам в походке и движениях. На голове его была военная фуражка, но вместо кокарды к ней прикреплена была стальная пряжка; длинные белокурые волосы опускались на стоячий воротник его голубого сюртука. Высокие сапоги, покрытые пылью, показывали, что он пришел издалека.
Поравнявшись с обоими приятелями, он поклонился им и попросил указать дорогу в Шенбрунн.
- Идите по этой тропинке до креста, а там спуститесь с горы и прямо выйдете на большую дорогу, - ответил Эгберт, который по акценту узнал в нем уроженца Северной Германии.
- Я вышел сегодня рано утром из Вены, - сказал незнакомец, - бродил по горам и хотел вернуться через Шенбрунн. Но, к сожалению, запоздал, и мне не удастся осмотреть сад.
- Вы можете сделать это завтра. Император Наполеон назначил парад перед дворцом; вы насладитесь двойным зрелищем.
- Но, я думаю, будет трудно пробраться сквозь толпу. Разумеется, я очень желал бы увидеть вблизи императора Наполеона.
Голос незнакомца слегка задрожал.
Дероне стоял в стороне, прислонившись к дереву, и не вмешивался в разговор, так как плохо знал немецкий язык, но не спускал глаз с незнакомца. Это был стройный двадцатилетний юноша с красивым, почти женственным лицом.
- Вы не уроженец Вены? - спросил его неожиданно Дероне по-французски.
- Нет, я из Тюрингена, - ответил тот на ломаном французском языке.
- Из какого города?
- Из Эрфурта.
- Однако вы совершили порядочный путь!
- Мне давно хотелось познакомиться с Южной Германией.
Дероне недоверчиво улыбнулся, но не счел нужным расспрашивать его больше. Он знал теперь, что привело юношу к Шенбрунну и почему он желает видеть Бонапарта.
"Вот еще немецкий студент, который бросил свои книги, узнав, что делается здесь, и хочет избавить свою страну от тирана, - подумал Дероне. - Из боязни наказания и позора он медлит и не знает, на что решиться".
Эгберт предложил незнакомцу вывести его на дорогу и пошел с ним рядом. Дероне шел сзади.
- Не слишком ли быстро я иду для вас? - спросил юноша, видя, что Эгберт остановился. - Вы, кажется, больны?
- Да, доктор не похвалил бы меня за такую ходьбу. У меня только что зажили раны.
- Раны! Разве вы участвовали в битвах при Дунае?
- Я был при Асперне.
- Счастливец! Как я жалею, что не мог быть там.
- Вы еще очень молоды и, может быть, не раз будете участвовать в сражениях. Но разве счастье быть на войне!
- Я не представляю себе большего счастья, как идти наперекор смерти! - продолжал с воодушевлением незнакомец; при этом лицо его приняло неприятное, почти злое выражение. - Если бы только было у меня ружье в руке и неприятель предо мной.
Молча шли они до креста, откуда тропинка, извиваясь по холму, вела вниз к деревне.
Незнакомец снял шляпу и, поблагодарив Эгберта, стал прощаться с ним.
- Мой дом в нескольких шагах отсюда. Зайдите отдохнуть на минуту. Вам будет по пути.
- Благодарю вас. Но я должен быть в Вене до наступления сумерек. Может быть, завтра вы прокляли бы день и час, в который дали мне пристанище. Горе тому дому, куда я войду теперь.
Прежде чем Эгберт успел что-либо ответить на эти странные слова, незнакомец поспешно поклонился и почти бегом спустился вниз по склону горы.
- Вот чудак, - сказал Дероне, подходя к Эгберту. - О чем вы толковали с ним? Он имеет вид помешанного.
- Он мечтал о счастье попасть в битву. Вероятно, он перешел непосредственно от Гомера и Плутарха к печальной действительности. Это какая-то фантастическая личность; я не хотел бы опять встретиться с ним!
- Значит, я был прав. Это один из тех, который явился сюда слишком поздно. Кто знает, может быть, Германия будет со временам прославлять его как своего героя.
- Он, скорее, имеет вид мученика.
Дероне засмеялся:
- Сегодня вы по горло погрузились в элегическое настроение духа. Воображаю себе, какими яркими красками вы описали ему ужасы войны! Разумеется, многое можно сказать в пользу мира. Да здравствует бог Пан и идиллия! Вид вашего уютного сельского дома и сада там внизу, при солнечном закате, даже меня настраивает на сентиментальный лад. Я сам готов мечтать с вами сегодня о семейном счастье, домашнем очаге и всеобъемлющей любви к человечеству. Но, милый друг, можем ли мы довольствоваться этим! Поверьте, что Европа стала бы с сожалением вспоминать о настоящих бурях, если бы в недалеком будущем она была осуждена из года в год прясть шерсть в спокойном бездействии, подобно Геркулесу. Война не веселая, но вечная задача человеческого рода. Борьба за существование неизбежна. И вы не должны вешать шпагу на стену, держите ее наготове. Прежде всего остерегайтесь Цамбелли. У него есть сообщники в вашем доме. Берегитесь! Вы вне опасности только до тех пор, пока Наполеон в Шенбрунне.
- И пока месье Дероне разыгрывает роль моего духа-покровителя, - сказал Эгберт, пожимая ему руку.
- Но дух-покровитель, - возразил, прищурясь, полицейский, - только с вашей помощью может охранить вас от ваших врагов. Однако мне пора. Спокойной ночи. Поклонитесь от меня фрейлейн Армгарт. Я завидую вам. Вот если бы мы в Париже могли подобно вам полагаться на верность наших возлюбленных. Помните ли вы эту плутовку Зефирину? Черт бы побрал этого человека! Он совсем обворожил ее! Как бы мне хотелось скорее вернуться домой!..
Приятели простились. Каждый пошел своей дорогой.
В это самое время двое офицеров, сидя у фонтана в саду Шенбрунна, вели оживленную беседу об обитателях уютного домика в Гицинге.
Только теперь по окончании войны случай свел легкомысленного, хвастливого Луазеля, вечно занятого своими любовными историями, с Витторио Цамбелли, который представлял собою полную противоположность ему по своей скрытности и упорному преследованию затаенных замыслов.
Шевалье, по-видимому, достиг своей цели. Он пользовался милостью и полным доверием императора, особенно после важной услуги, оказанной им при Ваграме.
За несколько дней перед битвой Цамбелли с опасностью для жизни собрал подробные сведения о местности и положении австрийских войск. Его донесения имели решающее влияние на план битвы. Передавая затем маршалу Даву приказания императора относительно штурма Ваграма в самый разгар сражения, среди града пуль, он вызвал удивление своих врагов, которые были поражены его хладнокровием и присутствием духа. Таким образом, родовые поместья, о которых он хлопотал от имени своей семьи, и важный титул не могли ускользнуть от него после заключения мира, так как они были достойной наградой за его заслуги. Но перед ним маячил призрак прошлого. Быстрый полет счастья всегда возбуждает в людях подозрение, что оно достигнуто не совсем честными средствами. В подобных случаях клевета преследует даже безукоризненных людей; тем более должен был подвергнуться ей Цамбелли, прошлая жизнь которого представляла собою столько загадочного и таинственного для праздного любопытства.
Цамбелли не знал о существовании Дероне; при том видном положении, какое он теперь занимал в свете, его не могла беспокоить полиция в лице мелких чиновников и писцов, к которым принадлежал Дероне. Шевалье считал себя неизмеримо выше их. Но он знал, как недоверчиво относятся к нему приближенные Наполеона и как зорко следят они за каждым его шагом. Он был слишком умен, чтобы не видеть всей шаткости своего положения, и слишком хладнокровен, чтобы забыть пятно, лежавшее на его прошлом. Цамбелли не мог объяснить увлечением совершенного им преступления. Оно было необходимо для него, так как открывало ему дорогу к счастью, и он, как расчетливый игрок, смело бросил кости.
Прошел ровно год с тех пор, как Жан Бурдон, ожидая починки своего экипажа, сидел перед мельницей Рабен. Еще недавно в бессонную ночь Витторио Цамбелли припомнил малейшие события, связанные с этим днем. Почти одновременно генерал Андраши в Вене и Фуше из Парижа поручили ему следить за одним французом, Жаном Бурдоном, который ехал из Нанси к графу Вольфсегту, и при первой возможности захватить все его бумаги. Шевалье еще в Вене познакомился с графом Вольфсеггом и его кружком и, имея самые подробные сведения об их планах и заговоре, не раз писал об этом Фуше.
Цамбелли поселился в Гмундене и сделался постоянным гостем графа Вольфсегга в его замке Зебург. Несколько дней спустя он узнал, что Жан Бурдон втайне готовится к отъезду. Он решился остановить его по дороге и принудить к выдаче бумаг. Ни в этот момент, ни в то время, когда он ехал из Гмундена за экипажем Бурдона, ему не приходило в голову, что это приключение может окончиться убийством.
Вот он идет с Бурдоном от мельницы в лес, держа свою верховую лошадь за поводья. Нескольких слов было достаточно, чтобы этот осторожный человек потерял самообладание.
- Жан Бурдон, - сказал ему шевалье, - ваш сын арестован в Париже за участие в заговоре против Наполеона, и вы его убийца.
Бурдон побледнел как смерть и добровольно, не владея собой, последовал за искусителем, который то пугая его, то пробуждая в нем надежду, заманивал его все дальше и дальше в лес от жилья. Наконец они поднимаются на пустынную гору. Витторио неожиданно требует у озадаченного Бурдона его бумаги, говоря, что это может спасти его сына. Бедняга догадывается, что попал в ловушку, зовет к себе на помощь и, забывая свои лета, обращается в бегство. Шевалье останавливает его. Бурдон выбивает из рук Витторио хлыст, которым тот замахнулся на него. Но тут заржала лошадь. "Верно, где-нибудь вблизи люди, - думает с отчаянием Витторио. - Все пропало!" Ему остается одно средство. Он спускает курок; раздается выстрел; за ним в отдалении слышатся подобно эху другие выстрелы. Это граф Вольфсегг охотится со своими приятелями. Жан Бурдон лежит, распростертый на земле в предсмертной агонии. Шевалье поспешно осматривает карманы убитого, находит письма, поднимает хлыст и идет к старому дубу, чтобы отвязать свою верховую лошадь. Из кустов пристально смотрит на него детское лицо, помертвевшее от испуга. Это была Кристель. Взгляды их встречаются. Девочка боязливо вздрагивает и исчезает. Вскочив на лошадь, шевалье мчится окольной дорогой в Ламбах и застает там курьера, который едет в Париж. Он передает ему часть писем, найденных у Бурдона, запечатав их в пакет, адресованный на имя Фуше. Другие оставляет у себя для просмотра.
Вся эта картина всплывает в его памяти с поразительной ясностью. "Если бы сегодня повторилось все это, - думает Цамбелли, - я опять сделал бы то же самое. Мне не оставалось иного выхода!" Но он сознает, что история убийства во всей своей наготе не должна быть известна публике. Ему безразлично, что думают о нем люди, пока нет против него прямого обвинения или доказательств. Веньямин Бурдон в тюрьме, граф Вольфсегг пропал без вести; ни тот ни другой не могут навредить ему; но если будет поднято дело, то еще двое могут быть свидетелями: Кристель и Эгберт.
- Как я уже говорил вам, мой милый Луазель, - сказал Цамбелли, терпеливо выслушав хвастливый рассказ своего собеседника о каком-то любовном приключении, - красавица, о которой вы упоминали на том знаменитом пикнике в Пале-Рояле, где вы поссорились с Дешан, живет с нами по соседству, и я имел честь познакомиться с нею.
- Неужели! - воскликнул Луазель. - Я думаю, она очень похорошела с тех пор! В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году она была почти девочка.
- Фрейлейн Армгарт превзойдет все ваши ожидания. Она необыкновенно умна и хороша собой.
Луазель самодовольно погладил свою русую бороду.
- Нужно будет нанести ей визит, - сказал он. - Значит, вы бываете у них в доме! Как вы познакомились с ней? Я не считал вас дамским кавалером.
- Да я никогда и не был им в том смысле, как вы думаете, но я знаком с хозяином дома, в котором живет фрейлейн со своими родителями.
- Но ведь они не ее родители! Судя по шуму, который подняла эта сумасшедшая Атенаис, эта фрейлейн ее дочь. Помните, как тогда Дешан разозлилась на меня? Со стороны можно было подумать, что я виновник ее несчастья.
- Я не только знаком, но и дружен с господином Геймвальдом, - заметил шевалье.
- Геймвальд? Я почему-то вообразил себе, что он умер.
- Нет, он жив! Вы его также не узнаете; это красивый, видный мужчина. Он числится капитаном австрийской армии.
- Sacre tonnerre! Этот ученый буквоед!
- Вы еще больше удивитесь, когда я скажу вам, что он попал в плен при Асперне и пользуется уважением нашего императора.
- Ну, это просто свет наизнанку. Немцы точно переродились. Страна и народ производят совсем иное впечатление, чем после Аустерлица. Тогда нас принимали с распростертыми объятиями. Все радовались, что мы побили их солдат и проучили высокомерное австрийское дворянство. Нас встречали как победителей, признавая славу и превосходство Франции. В те времена ни одному образованному и обеспеченному немцу и в голову не приходило надеть на себя солдатский мундир. Теперь все устремились в армию. Где мы проходим, мужчины встречают нас с угрозами, женщины отворачиваются от нас. Разве солнце Франции начало меркнуть? Разве мы не первый народ в мире? Кстати, объясните мне, пожалуйста, какое дело императору до этого Геймвальда?
Цамбелли пожал плечами:
- Я знаю только одно, что он перевез Бонапарта через Дунай в ту злополучную ночь после Асперна. Впрочем, господин Геймвальд очень милый человек, и я должен предупредить вас, полковник, что, по моим наблюдениям, вы уже давно имеете в нем опасного соперника в сердце фрейлейн Армгарт.
- Ну, это какая-нибудь невинная любовь, которая началась еще на школьной скамье, - ответил самодовольно Луазель, закинув назад голову. - Знаем мы эту немецкую любовь. Поверьте, если француз примется как следует за дело, то ни одна немка не устоит против него. Что же касается этого господина, то еще в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году мы оба порывались свернуть друг другу шею. Теперь ничто не мешает нам привести это в исполнение.
- Но вы забываете, что император покровительствует ему!
- Какое мне дело до Бонапарта! Я не вмешиваюсь в его политику, он должен также предоставить мне свободу распоряжаться моей жизнью, как мне вздумается. В делах чести и любви каждый сам себе господин! Но, может быть, все уладится само собою! Этот добрый немец, вероятно, не заметит, что его обманывают. Неужели в Магдалене нет ни капли горячей крови матери? Люди поумнее этого Геймвальда были увенчаны рогами. Как вы думаете, шевалье, знает ли девочка о своем происхождении?
- Едва ли. Ее отец граф Вольфсегг...
- Я совсем забыл его имя.
- Граф, вероятно, подкупил Армгартов и потребовал от них относительно этого строгого молчания, - продолжал шевалье. - Дитя любви занимает незавидное положение в немецком обществе.
- Что за устарелые предрассудки! - воскликнул Луазель. - Как счастливы в этом отношении французы. У нас талант и счастье всегда проложат себе дорогу. Я открою фрейлейн Армгарт тайну ее происхождения.
- Она вам будет очень благодарна за это, - возразил Цамбелли, - но при моей дружбе с господином Геймвальдом...
- Если мы встретимся у него в доме, то я сделаю вид, что не знаком с вами, - сказал со смехом Луазель.
Он уже воображал себя счастливым любовником Магдалены и неизменным гостем в ее доме.
Цамбелли, простившись с Луазелем, с удовольствием припоминал подробности их разговора. Цель его была достигнута. Отказ Магдалены не будет иметь никакого значения для тщеславного Луазеля. Он будет продолжать свое назойливое ухаживание до тех пор, пока не принудит Эгберта вызвать его на поединок. Исход его неизвестен, но, во всяком случае, Эгберт будет слишком занят этой историей, чтобы думать об убийце Жана Бурдона. Если же Луазель переживет своего соперника, то Цамбелли не мог желать для себя ничего лучшего. Он не боялся теней и, подобно Наполеону, не стеснялся в выборе средств для достижения цели. Между ними была только та разница, что интересы шевалье вращались в более узкой сфере.
Шевалье с нетерпением ожидал момента, когда он вернется в Париж, окруженный блеском своего нового положения и с титулом маркиза. Неужели и теперь Антуанетта ответит ему отказом, если он посватается к ней? Он почти ненавидел ее за то, что она пренебрегла им; в его страсти к ней играло не последнюю роль желание унизить ее гордость. Цамбелли не надеялся найти счастье или успокоение в обладании Антуанеттой, но этот брак был так долго конечной целью всех его стремлений, что без него он не представлял себе дальнейшего существования. Небогатая красавица из низшего слоя общества никогда не прельстила бы шевалье, между тем как союз с маркизой Гондревилль - графиней Вольфсегг открывал еще более широкий путь его честолюбию и возвышал его в собственных глазах.
Несмотря на поздний октябрьский вечер, воздух был тихий и удушливый; с юга тянулись по небу грозовые тучи. Витторио направился к дворцу.
"Будет темная дождливая ночь, - подумал он, глядя на тучи. - В такую ночь всего удобнее покончить с Кристель".
В последнее время он часто видел ее. Она стояла на пороге дома, когда он проезжал верхом. На одном смотру перед дворцом Шенбрунна он неожиданно заметил в толпе зрителей взгляд ее задумчивых черных глаз, пристально устремленный на него. Несколько раз встречал он ее и на дорожках сада, но всегда на значительном расстоянии, так как Кристель, видимо, боялась подойти к нему. Через несколько дней он сам начал искать встречи с ней и нашел ее под каштаном у маленькой калитки, ведущей в лес. Но влюбленная девушка напрасно ждала от него нежных объяснений; он только хотел собрать у нее некоторые сведения об обитателях дома. Даже не сговорившись с ней, Цамбелли знал, что она ожидает его и что он и сегодня найдет ее на том же месте.
Мрачно собираются тучи над уютным сельским домиком с красной черепичной кровлей, осененной деревьями. Из-за облаков выглянул последний луч заходящего солнца.
Все в доме идет своим обычным порядком. Каждый занят своим делом. Секретарь Армгарт по-прежнему занимает свое место за столом, у которого собралась вся семья к ужину. Гуго привез его сюда в ту ночь, когда несчастный старик, выдав депешу Стадиона, собирался покончить жизнь самоубийством. В первые недели после своего водворения в Гицинге секретарь жил уединенно в одной из отдаленных комнат дома; старая глухая служанка прислуживала ему. В другое время внезапное исчезновение человека, занимавшего официальное положение, послужило бы поводом к нескончаемым разговорам и расспросам, но теперь все были настолько поглощены предстоящей войной, что едва обратили внимание на этот случай. Между тем управляющий имением Эгберта в Гицинге, у которого было вдоволь всяких дел, очень обрадовался, что у него появился помощник в лице Армгарта, который взял на себя с согласия Эгберта заведование хозяйственными книгами и счетами. Но это был не прежний веселый и разговорчивый Армгарт: несчастье быстро состарило его; волосы его поседели, на лице появилось постоянное выражение усталости и уныния. Он чувствовал теперь непреодолимое отвращение к картам и даже однажды убежал из комнаты, когда управляющий после тяжелого рабочего дня предложил ему сыграть партию в вист.
Тяжелое душевное состояние Армгарта еще больше усилилось с приездом жены и дочери. Сначала он не хотел показываться им на глаза и когда, наконец, решился выйти к ним, то пугливо отклонил от себя ласки Магдалены, которая со слезами на глазах бросилась ему на шею. Разговаривая с нею, он несколько раз в рассеянности называл ее "многоуважаемая фрейлейн", так что она с испугом смотрела на него, думая, что он помешался.
Магдалена объясняла его состояние сильными нравственными потрясениями. Вслед за вторжением неприятеля в столицу и похоронами веселого Гуго, который был всегда любимцем старика, Дероне привез к ним умирающего Эгберта. Дни и ночи просиживал Армгарт у постели больного с отчаянием в сердце. Выздоровление Эгберта было большой отрадой для опечаленной семьи после стольких тяжелых дней. Но скоро их постигло новое горе - полная неизвестность о судьбе графа Вольфсегга. Бывший секретарь его, казалось, не находил себе места от беспокойства; точно тень бродил он по дому из угла в угол. То он избегал встречи с Магдаленой, то без всякого повода осыпал ее ласками, заливаясь слезами. С женой он вел длинные, таинственные беседы, при этом запирал двери на ключ из боязни, чтобы его не подслушали. Все это повторялось почти изо дня в день, так что Магдалена наконец привыкла к странностям своего отца и не придавала им особенного значения. Все больше и больше мысли ее и чувства обращались к любимому человеку. Мужественно вынесла она все испытания, посланные ей судьбой; в ее походке и манерах еще больше, чем прежде, сказывалась та уверенность в свои силы, которая так успокоительно действовала на Эгберта.
Армгарты удалились тотчас после ужина. Магдалена осталась наедине с Эгбертом.
Она стояла у открытого окна и задумчиво смотрела на Эгберта своими добрыми, любящими глазами. Заботы и бессонные ночи не тронули ни одной линии ее хорошенького, слегка побледневшего лица. Ее густые, волнистые волосы падали золотистыми локонами на плечи. Черное платье и черный газовый платок представляли резкий контраст с нежной окраской ее лица и светло-русыми волосами.
Эгберт, сидя у стола между двумя свечами, описал ей свою прогулку с Дероне и встречу с молодым незнакомцем.
- Может быть, я ошибаюсь, - заметил он, окончив рассказ, - но мне показалось, что сегодня Кристель чем-то сильно взволнована.
Ему не хотелось говорить Магдалене, что предостережения Дероне побудили его обратить внимание на Кристель.
Магдалена засмеялась.
- Она действительно не отличалась сегодня особой ловкостью, - ответила она, - но вы смотрели на нее такими строгими глазами, что на ее месте и у меня пропал бы аппетит. Я очень рада, что вы мне объяснили, в чем дело, а то я думала, что Кристель сделала что-нибудь дурное.
- Да сохранит ее Господь от этого! Но мне часто приходит в голову, моя дорогая Магдалена, что все ваши старания воспитать эту девушку ни к чему не приведут. Она остается все такой же дикой и скрытной. В один прекрасный день она убежит от вас в лес.
- Кристель привязалась к нам, и мы можем вполне рассчитывать на ее преданность. Во всем остальном вы должны быть снисходительны к ней, Эгберт. Разве я могла заняться как следует ее воспитанием? Война со всеми ее ужасами происходит чуть ли не на наших глазах! Кристель даже была на поле битвы и вернулась оттуда с трупом вашего друга. Неужели все это не должно смущать ее, когда мы сами находимся в возбужденном состоянии и вздрагиваем при всяком шорохе?
- Я вполне согласен с вами, Магдалена, но вы упускаете из виду, что картины ужаса, которые проходят перед нею, могут иметь для нее своеобразную прелесть. Если она опять встретит шевалье Цамбелли...
- Вы говорили мне, что он попал в адъютанты императора Наполеона и живет в Шенбрунне?
- Я слышал это от Дероне. Вдобавок я сам видел его при Асперпе.
- Нас он пока не удостоил своим посещением, - сказала Магдалена. - Вряд ли он захочет попасться опять мне на глаза. Как он обманул меня тогда! Вместо благодарности за то, что я пригласила его в наш дом, он погубил моего отца. С тех пор меня постоянно мучит мысль, что все это случилось благодаря моему легкомыслию. Я заставлю Кристель поклясться мне, что она будет избегать встречи с ним.
- Вы сами не должны встречаться с этим человеком, - сказал с живостью Эгберт, подходя к ней.
Они стояли молча одну минуту и смотрели на небо, подернутое тучами. Вдали слышалось глухое завывание приближавшейся бури. Верхушки деревьев шумели то жалобно, то полуторжественно. Под окнами расстилался темный сад. Отблеск молнии освещал ветки деревьев и кусты.
Они невольно протянули друг другу руки.
- Что делает теперь графиня Антуанетта?! - сказала неожиданно Магдалена. - Вспоминает ли она когда-нибудь о нас?
Эгберт отрицательно покачал головой:
- Нет, Магдалена, она забыла нас. Там на небе несколько минут тому назад также горела блестящая звезда, но мрачная туча поглотила ее. Может ли она помнить нас, когда родина и семейные воспоминания потеряли для нее значение и она все променяла на великолепие императорского двора? От души желаю ей счастья.
- Она вполне заслуживает его. Она необыкновенно хороша собой!
- А вы не завидуете ее блестящей участи, Магдалена?
"Какой странный вопрос! - говорило ее лицо. - Могу ли я завидовать в эту минуту кому бы то ни было в мире!"
- Если бы я даже захотела, то не могла бы завидовать графине, - сказала она вслух. - Почести не прельщают меня, потому что я не в состоянии наслаждаться ими. Я самая обыкновенная женщина. Моя лучшая мечта содействовать хоть немного счастью тех, кто дорог мне.
- Вы всегда были нашим ангелом-хранителем, Магдалена.
- Ангелом без крыльев, которого вы избалуете своей лестью.
- На что вам крылья, Магдалена. Разве вы хотите улететь от нас?
- Да, я желала бы иметь крылья, чтобы отыскать графа Вольфсегга, который одинаково дорог всем нам.
- Неужели вы все еще надеетесь, что он жив! Мне кажется, что мы должны приучить себя к мысли об этой безвозвратной потере. Какая польза обманывать себя! Рано или поздно истина обнаружится.
- Вы мужчина, Эгберт, и не можете в такой степени чувствовать его потерю, как я и моя бедная мать. Он был нашей единственной опорой. Вы видите, в каком печальном положении отец.
- Моя дорогая фрейлейн, кажется, совсем забыла о моем существовании! Неужели наша давнишняя дружба, чувство благодарности к вам, наша общая жизнь - все это построено на песке и может быть сметено первым порывом ветра!
- Я давно боялась этого объяснения, Эгберт, но оно неизбежно. Такая жизнь, как теперь, не может продолжаться для нас. Мы всем обязаны вашей доброте и дружбе и принимаем от вас различные одолжения, как блеск солнца, за который никто не благодарит и не считает нужным справляться, откуда он. Не глядите на меня с таким удивлением. Не думайте, что я отвергаю права дружбы. Мы могли не краснея принимать ваше гостеприимство, пока продолжалось беспокойное военное время. Но это должно прекратиться с наступлением мира. Разве наши средства позволяют нам пользоваться тем благосостоянием, которое окружает нас здесь?
- Значит, мир должен разлучить нас! - воскликнул Эгберт. - Еще недостает, чтоб вы заговорили о моих благодеяниях! Чем я заслужил это?
- Выслушайте меня хладнокровно, Эгберт. Войдите в наше положение и поймите, что мы не имеем права пользоваться вашей собственностью. Если бы граф Вольфсегг был здесь, то он доказал бы это лучше, чем я.
- Разве нужен между нами посредник, Магдалена! Этот вопрос может быть решен только одним способом. Неужели ты хочешь расстаться со мной, моя дорогая?
Магдалена опустила голову. Слезы душили ее.
Он обнял ее и нежно прижал к своей груди.
- Будь моей женой, Магдалена! Сама судьба предназначила нас друг для друга; мы не должны идти против ее решения.
- Я всегда любила тебя, Эгберт, даже тогда, когда не была уверена в твоей привязанности. Но теперь, когда исполняется то, что я считала несбыточной мечтой, какой-то страх сжимает мое сердце, как будто радость слишком велика и счастье быть любимой тобой будет отнято у меня.
- Мы живем в тяжелое время, моя дорогая; когда оно пройдет, мы будем вдвойне наслаждаться счастьем.
- На что мне будущность! Ты любишь меня?
- Да, я люблю тебя.
Шепот их заглушался порывами ветра, стонами и жалобами деревьев. Редкие тяжелые капли дождя падали на листья. Ветер, врываясь в комнату, грозил погасить свечи. Эгберт запер окно. На дворе совсем стемнело; злилась и завывала буря; поток дождя шумно лил на крышу и оконные рамы. Магдалена сидела на скамейке у ног Эгберта, положив руки ему на колени, и смотрела на него своими кроткими любящими глазами. Это была лучшая минута ее жизни. Сердце ее замирало от счастья.
Но вот сквозь шум дождя и бури раздался подавленный крик. Они прекратили разговор и стали прислушиваться, но ничего не было слышно, кроме однообразного завывания бушующего ветра.
Во дворе под проливным дождем стоит у каштана Кри-стель. Она плачет и кричит под наплывом странных ощущений, не зная сама, от горя или радости. Длинные волосы ее развеваются по ветру; она то поднимает руки к небу, то протягивает их за какой-то тенью.
Прошел ливень. Изредка падают редкие капли дождя. Между деревьями Шенбрунна показался серебристый полукруг прибывающего месяца.
Там вдали, на высоте холма, идет быстрыми шагами человек, закутанный в темный плащ. Или это только кажется Кристель и все это было игрой ее расстроенного воображения?
Нет, этими руками она обнимала его; рука этого человека растрепала ей волосы, сорвала с нее корсет. Его губы горячо целовали ее. Слова его или поцелуи разлили огонь по ее жилам. Как бьется ее сердце, горят щеки; она вся дрожит! Но что случилось с нею с той минуты, когда она, не дождавшись окончания ужина, убежала в сад?
Хотя он не дал ей обещания прийти и она чувствовала свое ничтожество перед ним, но какая-то непреодолимая сила тянула ее к каштановому дереву; она была уверена, что он там и ждет ее. Смутное сознание, что она делает дурное дело, еще более возбуждало в ней желание быть с ним. Поднявшаяся буря напевала ей дикую знакомую мелодию. Время от времени молния освещала сад своим желтоватым отблеском. Черная Кристель села на дерновую скамейку, под свесившимися ветвями каштана, все еще покрытого листьями. Даже в самом ожидании заключалось для нее необъяснимое удовольствие. Она боится и в то же время жаждет увидеть его. Проходя украдкой через сад, она сорвала ветку ивы и несколько запоздалых цветов, чтобы украсить себе голову к его приходу. Ощупью плетет она венок.
Придет ли он к ней, бедной, некрасивой девушке, он, знатный шевалье в шитом золотом платье!
Она прислушивается.
По уединенной тропинке из Шенбрунна кто-то крадется между деревьями. Блеснула молния. Кристель увидела его и закрыла глаза рукой. Она не знает, как очутилась в его объятиях, что он нашептывал ей! Но когда-то в детстве ей рассказывали о песнях ундин, которыми они губят сердца людей. Так же полны чарующей прелести были его речи. Она помнит только, что он сказал ей: "Я люблю тебя, Кристель"...
Он любит ее! Возможно ли это? Теперь она одна у темного сада среди разразившейся бури. Сурово смотрит на нее месяц. С глубокой тоской возвращается она к дерновой скамье под каштаном. Она поднимает разорванный венок, которым хотела украсить свою голову.
Бедные цветы! Бедная Кристель! Она ли это говорит или Магдалена зовет ее в саду?
Магдалена, Эгберт!.. Посмеет ли она показаться им на глаза? Не отделяет ли ее целая пропасть от них! Он звал ее к себе и говорил: пойдем со мной. Брось их.
Но куда идти ей?
Порыв ветра вырвал венок из ее рук и унес его вниз по холму.
Где очутятся завтра цветы и ветка ивы?
Кристель дороже их, какая участь ожидает ее?
Глава IV
Мало-помалу улеглась буря. К восьми часам рассеялись тучи и выглянуло солнце. Наступило холодное и ясное октябрьское утро.
Огромная толпа народа наполняла двор Шенбруннского дворца, где был назначен смотр гвардии. Несмотря на свою ненависть к французам, жители Вены не могли устоять против соблазна увидеть вблизи французского императора.
На ступенях лестницы, выходившей во двор, стояли офицеры с донесениями и просьбами и среди них Эгберт в гусарском мундире, в котором он был взят в плен при Асперне. Против дворца вдоль забора и газонов расположилась гвардия, рядом с нею стояли солдаты, вышедшие из госпиталей и возвращенные из австрийского плена, в мундирах, представлявших странную смесь цветов при ярком солнечном освещении.
Солдаты громко разговаривали между собой, так как дисциплина значительно ослабла в войске во время последнего похода. Весть о скором заключении мира возбудила общую радость. Бодрое и воинственное настроение, с которым французы совершали свои первые походы, не могло устоять против тяжелой походной жизни, жестоких и упорных битв. Все они еще слушались своего вождя, но и теперь, как после битвы при Эйлау, в войске начался ропот. Наполеон не слышал его, потому что не хотел его слышать. Незаметно, но неудержимо начал ослабевать воинственный дух французов. Орел взлетел слишком высоко; крылья не могли долее поддерживать его. Все стремились к покою, и потому весть о мире одинаково обрадовала всех.
За солдатами в ближайших аллеях толпились зрители. Порядок не соблюдался строго; жандармы не преследовали любопытных, сновавших между расставленными полками. У окон дворца сидели разряженные дамы из австрийского дворянства, рядом с приближенными императора. Эгберт, случайно взглянув вверх, увидел у одного окна префекта Боссе, разговаривающего с графиней Беллегард, женой храброго генерала, защитника Асперна.
"Граф Ульрих прав, - подумал Эгберт. - Мы не умеем ненавидеть. В этом пруссаки выше нас. Они отомстят Наполеону за поругание родины и не станут ползать, как мы, у ног победителя или бросаться ему в объятия".
- Стройся! - раздалось во дворе.
Гвардейцы выстроились. С невольным уважением смотрели зрители на этих людей, переживших столько битв, на их загорелые лица, покрытые шрамами. С минуты на минуту ожидали появления императора.
Перед фронтом прохаживался молодой человек в голубом мундире, которого Эгберт встретил накануне, во время прогулки. Сколько ни отгоняли его офицеры, но он упорно возвращался на свое место.
Одну минуту он стоял так близко к лестнице, что Эгберт протянул ему руку. Незнакомец быстро оглянулся и бросил на него мрачный, блуждающий взгляд.
"Он сумасшедший", - подумал Эгберт, опуская руку.
Император вышел из дворца, окруженный многочисленной свитой. На нем был его обычный зеленый мундир, маленькая шляпа и широкая красная лента через плечо. В левой руке он держал лист бумаги и медленно спускался по ступеням лестницы. Серьезное лицо его имело спокойное, почти печальное выражение.
Дойдя до середины лестницы, он остановился и посмотрел вниз на стоявших людей, на сад, окружавший двор. Пришла ли ему в голову мысль, что он никогда не вернется сюда, не увидит больше ни этих деревьев, ни этих аллей, которые так нравились ему? Или что другое тревожило его?.. Он разорвал на мелкие клочки бумагу, которую держал в руке, и бросил ее.
- Бертье! - позвал он, оборачиваясь к своей свите.
Бертье поспешно подошел к нему.
- Знаете ли вы, какую бумагу я разорвал сейчас? - спросил вполголоса Наполеон. - Мне подал ее Савари полчаса тому назад. Это донесение полицейского комиссара о том, что в войске существует заговор.
- Я уже обращал внимание вашего величества на настроение некоторых отдельных полков...
- Они устали, как воины Александра Македонского в Индии. Жаль, что предприятия великих людей связаны с этой жалкой массой. Через год или два я распущу их и соберу новое войско.
- Может быть, это ложный донос, ваше величество.
- Донесение так точно и подробно, что не может быть ни выдумано, ни преувеличено. Наконец, порукой в этом служит имя полицейского комиссара - Дероне. Он принадлежал прежде к якобинцам и знает все, что у них делается.
- Я так удивлен, что не нахожу слов...
- Они подкупили солдат из полка Луазеля. Генерал Савари велел арестовать двух зачинщиков. Расстреляйте их втихомолку без суда и следствия. Я не хочу огласки. Где полковник?
- Полковник Луазель, - крикнул Бертье.
Никто не двинулся.
Луазель не присутствовал на параде.
- Отошлите его в Испанию с депешей к Сульту или королю Иосифу. Сделайте это тотчас же! Через четыре часа он должен выехать из Вены. Я не хочу иметь при себе дураков, разыгрывающих роль Брута или Кассия.
- Не лучше ли арестовать его, ваше величество?
- Этого франта! Чтобы он вообразил, что я боюсь его, - возразил Наполеон, пожимая плечами, с выражением глубокого презрения.
Бертье почтительно отошел от него на несколько шагов.
Император быстро сошел с лестницы, не обращая внимания на стоявших тут офицеров. Отдавая поклон Эгберту и его товарищам, он остановился на минуту.
- Что, вы теперь совсем выздоровели, месье Геймвальд?
- Да, ваше величество.
- Ни вы, ни я не забудем Асперна. Когда кончится парад, Бертье приведет вас ко мне.
Императора встретили во дворе громким криком: "Vive l'Empereur", барабанным боем и военной музыкой. Эгберт видел, как человек в голубом мундире поспешно бросился вперед, чтобы видеть императора, и почти загородил ему дорогу. Адъютанты оттащили его. Наполеон ничего не заметил и с руками, сложенными за спиной, подошел к солдатам. Несколько офицеров из свиты императора, и в том числе Цамбелли, остались на лестнице и вступили в разговор со стоявшими тут австрийцами. Эгберт слышал, как они толковали о заключении вечного мира между обоими народами, так как Бонапарт почти публично сказал князю Иоганну Лихтенштейну, что он желает вступить в неразрывный союз с Австрией.
- Не мы, а русские настоящие враги Европы, - говорили французы. - Последняя война показала, что нельзя доверять этому народу. Император Александр во время своего пребывания в Эрфурте дал слово прийти к нам на помощь со всем войском и не исполнил своего обещания. Непомерное честолюбие влечет его к завоеванию Константинополя. Наполеон никогда не допустит этого. Французы и немцы призваны охранять цивилизацию запада от нового погрома варваров...
Эгберт с ужасом слушал это. Едва кончился один поход, как Бонапарт затевал новую войну, которая будет встречена с таким же сочувствием многими из его приближенных, как и прежние его походы. Если одни, пресытившись победами, хотели мирно наслаждаться плодами своих трудов, то рядом с ними была молодежь, которая в свою очередь жаждала почестей и приключений.
Медленно проходил император перед полками, не говоря ни слова похвалы или одобрения и останавливаясь только перед теми, которые возвратились из плена или были выпущены из госпиталей. Он милостиво разговаривал с ними и расспрашивал об их приключениях. В это время к нему подбежал, весь запыхавшись, генерал Рапп, с лицом, побагровевшим от волнения; и в тот же момент два жандарма, схватив под руки человека в голубом мундире, повели его на гауптвахту в нижний этаж дворца.
Наполеон выслушал донесение генерала Раппа с тем неподвижным и равнодушным лицом, с которым он в большинстве случаев выслушивал и хорошие, и дурные известия.
По окончании парада император ровным и медленным шагом поднялся по лестнице.
В приемной дворца стоял Эгберт в числе многих других лиц. Его позвали в кабинет Наполеона.
Император только что подписал депешу.
- Шевалье Цамбелли, - сказал он, обращаясь к группе своих адъютантов, стоявших в углу залы.
Цамбелли подошел к нему.
- Вы передадите это полковнику Луазелю. Он должен немедленно ехать в Мадрид. Вчера вы долго разговаривали с ним в саду и, верно, знаете, где его найти. Он должен был явиться сегодня на парад. Я не люблю, когда офицеры пренебрегают своими обязанностями. Постарайтесь исполнить скорее мое приказание.
Цамбелли побледнел, принимая запечатанное письмо из рук Бертье.
"Если бы я знал, кто услужил мне таким способом!" - подумал он, не помня себя от ярости.
Когда Цамбелли вышел из залы, Эгберт по знаку Бертье подошел к императору и с удивлением увидел в руках его величества длинный кинжал.
Наполеон заметил этот взгляд и принужденно улыбнулся.
- Вы когда-то восхваляли мне скромные добродетели немцев, месье Гейнвальд, - сказал он, - и красноречиво описывали их мирное настроение. Или война так изменила их? Полюбуйтесь, вот кинжал, которым ваш соотечественник хотел убить меня.
- Ваше величество!..
- Это, вероятно, порыв ложно понятого патриотизма, - сказал резким голосом Наполеон, бросая кинжал на стол. - Я не поставлю в вину целому народу поступок какого-нибудь безумца. Но все это последствия ваших злополучных тайных обществ. Они хотели создать в Тироле новую Вандею! Недостает только адской машины и второго Кадудаля! Но я положу этому конец.
Эгберт хотел возразить, но император прервал его на полуслове.
- Видно, скоро заживают раны и забываются поражения, - продолжал он. - Вы, австрийцы, могли убедиться на опыте, что я могущественнее вас. Я мог уничтожить ваше государство и не сделал этого. Германия будет благоденствовать и наслаждаться миром под покровительством Франции.
- Но, ваше величество, это равносильно тому, если бы вы сказали: "Finis Germaniae!"
- Разве Бавария и Пруссия перестали существовать? Разве я посягаю на престол вашего императора? Нет, я никогда не задавался мыслью производить перевороты в мире; мои войны должны служить только к обновлению устарелой Европы и распространению истинной свободы.
- Разве существует свобода без отечества, ваше величество!
- Забудьте на минуту, что вы немец, и посмотрите на вещи с общечеловеческой точки зрения, и тогда вы поймете мои намерения. Вспомните старое изречение: французы - меч, немцы - книга мира! Говоря это, я, разумеется, не думаю выражать сомнения относительно храбрости вашего народа, так как я мог убедиться в ней во время последней войны. Я дал себе слово употребить все усилия, чтобы жить в дружбе с Австрией. Однако не смею дольше задерживать вас. Примите это на память о роковом часе, когда вы оказали мне действительную услугу.
Он взял со стола медальон, украшенный темными рубинами, и подал его Эгберту. Миниатюрный рисунок на эмали изображал берег Лобау напротив Кейзер-Эберсдорфа. На золотой пластинке Наполеон собственноручно вырезал свое имя.
Он отклонил благодарность Эгберта, поспешно кивнув ему с дружелюбной улыбкой, которая редко появлялась на его лице.
После ухода Эгберта он приказал всем удалиться из комнаты, кроме нескольких приближенных лиц.
- Ну, теперь займемся вашим узником, Рапп, - сказал Наполеон суровым голосом. - Расскажите, как это случилось.
Генерал доложил, что во время парада один молодой человек так упорно протискивался вперед, чтобы встать ближе к императору, что это обратило общее внимание. Видя, что никакие увещевания не действуют, он, Рапп, сам взял незнакомца за шиворот и приказал отвести на гауптвахту, несмотря на его сопротивление. Во время обыска у него найден кинжал, который и был представлен его величеству.
- Это, вероятно, какой-нибудь помешанный! Вы должны освидетельствовать его, Корвизар. Немцы так же склонны к сумасшествию, как и англичане.
Корвизар был главным лейб-медиком Наполеона.
- Надеюсь, вы провели предварительный допрос? - спросил он, обращаясь опять к генералу Раппу. - Кто он такой?
- Его имя Фридрих Штапс. Он прибыл сюда из Эрфурта. Его отец приходский священник в Наумбурге.
- Какого вероисповедания?
- Протестантского.
- Сколько ему лет?
- Восемнадцать.
Наполеон замолчал. Скрестив руки на груди, он задумчиво стоял у окна, повернувшись спиной к присутствующим. Прошло несколько минут, прежде чем кто-нибудь шевельнулся в зале. Все как будто окаменели на своих местах. Но так же весело светило в окна осеннее солнце, отражаясь на стенах, картинах, шитых мундирах и на золотой короне с орлом над красным бархатным креслом...
- Как вы объясните это? - спросил Наполеон. - Слыханное ли дело, чтобы немец, протестант и вдобавок такой юноша, хладнокровно решился совершить убийство? Что это такое, Рапп? Можно ли было ожидать чего-нибудь подобного в Германии!
- Это все тайные общества, ваше величество... - возразил Рапп, повторяя слова, сказанные перед тем Наполеоном, чтобы дать какой-нибудь ответ, и заметно обрадовался, когда император избавил его от необходимости кончить начатую фразу.
Наполеон по своей привычке начал ходить взад и вперед по комнате, больше разговаривая сам с собой, нежели с присутствующими.
- А кто образовал эти тайные общества? - продолжал он. - Идеологи и профессора! Немцы - добрый и послушный народ, но его портят князья и дворянство, которые мстят мне за то, что я отнял у них права. Они всюду подняли восстание. Разве я Нерон или Калигула? Но они принуждают меня расстреливать ослепленных юношей и бедных крестьян. Кто-нибудь должен властвовать над людьми. Я могущественнее всех, следовательно, сама судьба назначила меня для этого. Из скольких битв я вышел невредимым! Против меня бессильны и адские машины, и кинжалы убийц! Разве это бывает с обыкновенными людьми? Но мир необходим. Битва при Асперне воодушевила сонных немцев. Они видели мое поражение и не могут простить мне, что я разбил их надежды при Ваграме. Мир будет дан им. Когда они успокоятся, то сами будут благословлять мое владычество. Я не могу дать австрийцам лучшего доказательства моего уважения, как женившись на одной из их принцесс. Эту жертву я должен принести - им и будущему. Династия Наполеона будет выше всех царских и королевских родов, когда-либо существовавших на земле. Вся Европа будет у ее ног. Передайте князю Лихтенштейну, что я готов подписать мирный договор. Примите меры, чтобы эта несчастная история не получила огласки... Ружейный залп в сердце... Ветер рассеет дым, а с дымом исчезнет и память об этом безумце!..
В отсутствие Эгберта полковник Арман Луазель постучался в дверь его дома в Гицинге и приказал доложить о себе. Он радовался солнечному сиянию, так как при ярком освещении еще красивее казался его богатый, шитый золотом мундир. Помня поговорку, что по платью встречают, он рассчитывал на легкую победу. При том радостном настроении духа, в котором он находился, ему и в голову не приходило, что так скоро разлетятся все его надежды.
Республиканские убеждения для легкомысленного и тщеславного Луазеля были не более как знамя, которого он придерживался, чтобы выдвинуться вперед и добиться сопротивлением императору того почета, которого он не мог достигнуть иным способом. Кроме того, в том полку, в котором он служил, было несколько офицеров, увлеченных идеями 1793 года и распространявших их между солдатами. Чтобы заслужить популярность, Луазель настроился на тот же тон и благодаря этому пользовался известным уважением у своих сослуживцев.
После изгнания Моро в войске не осталось ни одного республиканского генерала, но либеральное настроение поддерживалось полковниками и офицерами. Дероне подсмеивался над этим и говорил, что "республика стала не так разборчива, как прежде, и снизойдет до унтер-офицеров". Луазель ничего не знал о заговоре в полку против Бонапарта, так как якобинцы боялись посвятить легкомысленного щеголя в свои смелые и преступные замыслы.
Госпожа Армгарт не могла отказать в приеме французскому полковнику, который явился к ним в дом под предлогом старого знакомства. Но бывший секретарь объявил, что не выйдет из кабинета, несмотря на просьбы жены и Магдалены.
Молодая девушка после блаженных минут, проведенных накануне с Эгбертом, была в самом веселом и спокойном настроении духа. Она радовалась случаю выказать свое презрение назойливому человеку, который некогда так бесцеремонно преследовал ее в надежде воспользоваться ее неопытностью.
Храбрый полковник невольно смутился перед той спокойной уверенностью, с которой встретила его Магдалена. В своем легкомыслии он представлял себе ее прежним робким и пугливым ребенком и очень удивился, когда увидел перед собой взрослую девушку с приличными манерами, полными достоинства. Впечатление было настолько сильно, что он не решился пустить в ход комплименты, которые он обыкновенно расточал дамам, и почти молча сел на стул, указанный ему Магдаленой.
Появление госпожи Армгарт вывело его из затруднения, так как с нею легче было завязать разговор.
"Разумеется, эта женщина не может быть матерью Магдалены! - думал Луазель. - С первого взгляда видно, что гордая красавица - дочь графа! Она замечательно похожа на Дешан в молодости!"
Делая эти наблюдения, подсказанные его фантазией, Луазель болтал без умолку. Он рассказал, между прочим, что по прибытии в Вену тотчас же отправился отыскивать серый дом с фронтоном в надежде встретить своих дорогих и незабвенных друзей. Таким образом он узнал от старого Жозефа, что все семейство живет в Гицинге и что господин Эгберт Геймвальд отличился в битве при Асперне.
- Месье Геймвальд пользуется наилучшей репутацией среди приближенных императора, - добавил Луазель. - Все хвалят его. Если бы он хотел поступить во французскую армию, то ему заранее можно было бы предсказать блестящую будущность.
Луазель восхвалял своего соперника, думая заслужить этим расположение Магдалены. Но она спокойно ответила ему:
- Господин Геймвальд никогда не сделает этого, потому что не захочет изменить своему отечеству. Вдобавок он не чувствует никакого призвания к военной службе и взялся за оружие вследствие необходимости.
Полковник не нашелся сразу, что ответить на это, и решил, что пора начать разговор о деле. Похваставшись перед Цамбелли, что он откроет Магдалене тайну ее происхождения, он хотел исполнить свое обещание.
- Вы, вероятно, слыхали, mesdames, что на днях ждут заключения мира. Тогда французы и австрийцы будут навсегда друзьями и союзниками и между ними возникнут другие, более тесные связи, которые могут пробудить в немце желание жить в Париже и сделаться французским гражданином.
Госпожа Армгарт инстинктивно почувствовала какой-то намек в этих словах.
- Господин Геймвальд в прошлом году был в Париже, - сказала она, - я уверена, что он не скоро вернется туда.
- Да, я слышал об этом, но, к сожалению, ни разу не встретился с ним в Париже, - возразил Луазель. - У нас общая знакомая - одна певица... Надеюсь, это не секрет...
- Он никогда не говорил нам об этом! - воскликнула госпожа Армгарт взволнованным голосом.
- Это довольно пожилая женщина. Ее зовут Атенаис Дешан. Если не ошибаюсь, господин Геймвальд познакомился с ней через графа Вольфсегга.
Госпожа Армгарт окончательно растерялась при сопоставлении этих двух имен. Не зная, как выпутаться из беды, она воспользовалась приходом служанки и поспешно вышла из комнаты под предлогом хозяйственных распоряжений.
Полковник надеялся возбудить ревность Магдалены, но, видя, что это не удается ему, остановился в недоумении: он не знал, продолжать ли ему разговор или заговорить о чем-нибудь другом.
- Вы, кажется, удивляетесь молчанию господина Геймвальда, - сказала Магдалена, - но по возвращении из Парижа у него было столько дел, что он мог забыть о своем знакомстве с певицей.
Насмешка, которая слышалась в этом ответе, показалась оскорбительной самолюбивому Луазелю.
- Вы очень ошибаетесь! - воскликнул он. - Господин Геймвальд никогда не забудет этой встречи. То, что он узнал о певице, имеет для него большое значение. Если он умолчал об этом, то из боязни, что открытие истины может отразиться на его отношениях с фрейлейн Армгарт...
- Со мной! Я не понимаю вас, - возразила Магдалена, краснея. Ей хотелось указать дверь дерзкому французу, но ее остановило смутное опасение, что он не осмелился бы говорить с нею таким образом без основательной причины. Она вопросительно взглянула на него, ожидая ответа.
Храбрый полковник, не видя иного исхода, счел за лучшее сообщить все, что ему было известно об отношениях Дешан с графом Вольфсеггом, и описал яркими красками горе обманутой женщины, у которой насильно отняли ребенка. Хотя рассказчик не делал никаких замечаний, но из его слов было ясно, что граф играл незавидную роль в этой истории и что Армгарты, подкупленные его деньгами, помогли ему выполнить дурное дело.
- Позвольте мне надеяться, - добавил Луазель, - что вы, фрейлейн, не сердитесь на меня, что я открыл вам имя вашей матери, и не заподозрите меня в каких-либо своекорыстных целях. Мне очень жаль, если я огорчил вас, но меня утешает мысль, что я исполнил свой долг. Воображаю себе, как обрадуется бедная Дешан, когда я скажу ей, что видел ее дочь, что она здорова и счастлива и стала красавицей.
Луазель мог еще долго говорить на эту тему, потому что Магдалена перестала слушать его. Неподвижно, в полусознательном состоянии сидела она в своем кресле, закрыв лицо руками.
Вошел слуга и доложил, что адъютант императора желает видеть полковника Луазеля.
Луазель вскочил со своего места и ловко раскланялся перед Магдаленой; но когда она молча кивнула ему головой, неподвижная, бледная, как мраморная статуя, у него замерло сердце от жалости, и он был рад, что может выйти из комнаты под благовидным предлогом.
Но ему не было времени ни обдумать свой поступок, ни почувствовать раскаяние, потому что во дворе его ждал Цамбелли с приказом от императора ехать немедленно в Испанию.
Магдалена, оставшись одна, поспешила закрыть дверь на задвижку. У нее кружилась голова от наплыва тяжелых мыслей и ощущений. Она должна навсегда проститься с весельем, счастьем, беззаботной молодостью. Все, чем она жила до сих пор, во что верила, оказалось обманом! Ложь окружала ее с самого момента ее рождения. Может ли она придавать какое-нибудь значение великодушию графа или привязанности ее мнимых родителей! Их любовь и нежность к ней были не что иное, как ухаживание подкупленных участников постыдного дела. Зачем она остается в этом доме? Разве она принадлежит к этому бюргерскому кружку, куда случайно забросила ее судьба? Еще так недавно ей казалось невозможным пользоваться благодеяниями Эгберта, а теперь?.. Неужели она может считать себя равноправной с ним и хоть на одну минуту допустить мысль о том, чтобы разделить его честное имя! Но откуда узнал Луазель все эти подробности? Не послан ли он к ней несчастной матерью, с которой насильно разлучили ее? Что удерживает ее здесь? Не мечты ли, которым не суждено осуществиться! Она должна скорее бежать из этого дома, где все напоминает ей об утраченном счастье. Не здесь ее место, а около больной, всеми покинутой женщины. Она употребит все усилия, чтобы изгладить жестокий поступок отца. Это будет теперь главной целью ее существования вместо мирной, счастливой жизни, которую она представляла для себя в будущем. Одна смерть может избавить ее от тех мучений, которые ожидают ее...
Стук в дверь пробудил огорченную девушку от ее мрачных мыслей, но она не двигалась с места: ноги отказывались служить ей. Немного погодя она услышала за дверью знакомый голос, который звал ее по имени.
Это был Эгберт.
Она вздрогнула. Еще недоставало встречи с ним, чтобы переполнить меру ее страданий. Первой мыслью Магдалены было выбежать из комнаты. Но куда? Где скроет она свой стыд и горе?..
Она подошла к двери и открыла ее. Увидев Эгберта, она отодвинулась от него и закрыла лицо руками.
- Зачем обманывали они меня так долго!.. - проговорила она, рыдая. - Даже ты скрывал это от меня...
С Магдаленой сделалось дурно. Он едва успел подхватить ее на руки и отнести на диван.
Возвратясь домой, Эгберт сильно встревожился, когда служанка сообщила ему о посещении какого-то французского офицера. Им овладело чувство неопределенного страха, которое еще больше увеличилось, когда мимо него поспешно проскользнула госпожа Армгарт, делая вид, что не замечает его. Состояние, в котором он нашел Магдалену, и восклицание, которым она встретила его, объяснили ему, что случилось в его отсутствие.
- Зачем ты вчера не сказал мне этого, - сказала Магдалена, приходя в себя, тоном, в котором слышался горький упрек.
- Ты всегда была и будешь для меня дорогой подругой моей юности. Какое мне дело до твоего происхождения; разве ты виновна в нем? Я не считал себя вправе открыть тебе тайну, которую узнал случайно, благодаря лихорадочному бреду больной и против ее воли. Только отец твой мог сообщить тебе печальную истину.
- Он стыдится называть меня своей дочерью, - ответила с грустной усмешкой Магдалена. - У него едва хватало смелости изредка и украдкой подарить меня лаской в виде милости. Не он, а ненавистный Луазель открыл мне мой позор.
- Арман Луазель! Но он не будет беспокоить тебя. Ты никогда не встретишь больше этого человека. Император сегодня отправляет его в Испанию.
- Но он все-таки будет знать, кто я.
- Кто ты! Чистое и милое существо, навсегда дорогое моему сердцу. Если моя любовь...
- Я не стою твоей любви. Разве ты не видишь, какую ловушку они приготовили тебе? На их руках была отверженная; они тяготились ею и поспешили воспользоваться случаем, который свел ее с лучшим и благороднейшим человеком... Они рады сбыть несчастную со своих рук и прикрыть ее бесчестие его честным именем. Неужели ты думаешь, что я стану помогать им в этом? Я никогда не выйду за тебя замуж при этих условиях. Я уеду в Париж к моей матери.
- Останься со мной, Магдалена! - сказал человек в крестьянском платье, стоявший на пороге. - Прости своему отцу; он всегда любил и любит тебя!
Это был граф Вольфсегг. Они были так заняты своим разговором, что не заметили его присутствия.
Появление человека, которого оплакивали как мертвого, наполнило радостью сердце Магдалены. Она забыла терзавшее ее горе и невольно бросилась к нему. Он заключил ее в свои объятия, осыпая нежными ласками.
- Мои дорогие друзья, как я счастлив, что вижу вас, - проговорил граф Ульрих растроганным голосом, протягивая руку Эгберту. - Теперь ничто не разлучит меня с вами!
Успокоившись после волнения первых минут свидания, граф объяснил причину своего внезапного исчезновения со времени Ваграмской битвы.
В ночь после битвы эрцгерцог Карл собрал военный совет, на котором был поднят вопрос об отступлении действующей армии и возможности предпринять что-нибудь решительное в Тироле, где борьба Андрея Гофера и его храбрых товарищей против войск Наполеона возбудила общее удивление. Для решения последнего вопроса необходимо было послать в горы опытного и надежного человека, который бы сумел поддержать крестьян в их сопротивлении. Самым подходящим для этого человеком был граф Вольфсегг, так как хорошо знал страну и еще во время приготовлений к войне вел деятельные переговоры с вожаками крестьянского восстания в Тироле через Теймера из Клагенфурта и патера Марселя.
Граф Вольфсегг вполне сознавал, что в главной квартире слишком поздно обратились к идее народной войны, которая, быть может, принесла бы совсем иные результаты, если бы с самого начала поддержали ее фактически, а не одними прокламациями. Тем не менее, как ярый защитник народной войны, он не мог отказаться от данного ему поручения и в ту же ночь отправился в Тироль через Южную Богемию.
В то время, когда Эгберт лежал больной в Гицинге, граф принимал деятельное участие в победоносных и славных стычках тирольцев с отрядами маршала Лефебвра, которые кончились бегством высокомерного маршала и постыдным разгромом его войска. В первых числах сентября упорные слухи о скором заключении мира побудили графа Вольфсегга поспешить в лагерь императора Франца, чтобы со своей стороны способствовать при заключении мира соблюдению тех обещаний, которые многократно и торжественно даны были тирольцам австрийским правительством.
Таким образом, граф провел более месяца вблизи тех, кого он так горячо желал видеть и чья судьба постоянно занимала его. Наконец он не выдержал пытки ожидания и вернулся в Вену, не заботясь о последствиях своего смелого поступка. Он прибыл вовремя, чтобы успокоить Магдалену и рассеять бурю, которая готова была разразиться над этими людьми, испытавшими столько горя в последние месяцы. Счастье снова улыбнулось им.
Одна Кристель не принимала участия в радости приютившей ее семьи. В стороне от всех жила она своей отдельной жизнью. Никогда еще она не была так неловка и нерадива в исполнении своих обязанностей, как в этот день. Наверху в комнате лежал связанный узелок с ее вещами. Беспокойно посматривала она на солнце, удивляясь, зачем оно медлит так со своим закатом. Когда же наступит вечер с его розовыми облаками и ночь с ее черным покровом, которая должна возвратить счастье и свободу бедной Кристель? Какие бы препятствия и опасности ни ожидали ее, они не испугают влюбленную девушку; она найдет того, кто для нее дороже жизни.
Конец четвертой части