Часть V

Глава I

Лето 1810 года началось в Париже блестящей вереницей празднеств, которые быстро следовали одно за другим. В конце июня население столицы занято было приготовлениями к роскошному балу, который был назначен у австрийского посланника князя Карла фон Шварценберга в честь новобрачных - Наполеона и Марии-Луизы.

Мысль о разводе с Жозефиной окончательно созрела в голове Наполеона во время мирных переговоров в Вене и Шенбрунне. Много раз думал он об этом и прежде, но не решался бросить верную подругу своей молодости, величия и славы. После битвы при Ваграме, когда со всех сторон стали до него доходить слухи о недовольстве солдат и разных толках в народе, он еще более убедился в необходимости вступить в новый брак с принцессой какой-нибудь старинной королевской фамилии для продолжения своего рода. Наиболее подходящей для него невестой была одна из дочерей императора Франца. Во избежание отказа он намекнул о своем намерении князю Иоганну Лихтенштейну и, заручившись согласием австрийского правительства, решился приступить к формальным переговорам. Пока он не был разведен с Жозефиной, не могло быть и речи о белее или менее открытом сватовстве; тем не менее вопрос о браке был включен в число пунктов мирного трактата; Наполеон формулировал свое требование в виде просьбы; император Франц изъявлял согласие на брак своей дочери Марии-Луизы с французским императором. Весною 1810 года отпразднована была свадьба.

Событие эти вызвало сильное волнение в немецком народе. В старинных сагах таким образом отдавали девушек дракону для спасения страны. Но всегда являлся рыцарь с заколдованным оружием, побеждал чудовище и освобождал несчастную жертву. Кто же решится вырвать молодую эрцгерцогиню из рук Люцифера? Дому, в который вступала Мария-Луиза, грозила гибель. Еще свежи были воспоминания о несчастной дочери Марии-Терезии; по-видимому, та же участь ожидала ее правнучку.

Наполеон встретил молодую супругу со всевозможным почетом и любезностью, но он не мог обеспечить ей симпатию французской нации. До сих пор он пользовался расположением массы как сын революции. Французы любили в нем императора, которого они сами выбрали и возвеличили в надежде, что он осуществит принципы 1789 года. Но когда Наполеон женился на родственнице ненавистной Марии-Антуанетты, то это показалось большинству неопровержимым доказательством его полного разрыва с революцией.

Более серьезные и образованные люди уже давно пришли к убеждению, что себялюбие было единственной пружиной всех поступков узурпатора и что мнимая защита свободы не более как маска, надетая им, чтобы обмануть французский народ и навести трепет на монархов других стран. Теперь это убеждение сделалось всеобщим. Факт был налицо: победитель, пользуясь своим положением, присвоил себе дочь побежденного, прежде чем на Мархфельде выросла новая трава над могилами убитых.

В то время как приближенные Наполеона, чиновничий круг, сенаторы и вновь созданные дворяне устраивали празднества в честь новобрачных, а эмигранты спешили в Париж, чтобы занять свои прежние места, столица была переполнена пасквилями и насмешливыми стихами по поводу новой женитьбы узурпатора. Пасквили передавались из рук в руки; их пели в шинках, у ворот домов и даже в гостиных зажиточных людей. Все жалели Жозефину, восхваляя ее достоинства и привлекательную наружность, и холодно, почти враждебно относились к австрийской эрцгерцогине.

Никогда еще в Париже не бывало такого количества немцев, как весной этого года, что отчасти объяснялось участием к молодой императрице, особенно со стороны австрийцев, из которых каждый желал узнать о судьбе своей соотечественницы. Французы, играя роль великодушных победителей, принимали их как дорогих гостей и соперничали друг перед другом, чтобы поддержать славу старофранцузской вежливости и любезности. Дипломаты придавали большое значение присутствию графа Меттерниха, который в качестве первого министра управлял тогда делами Австрии.

Эгберт, Магдалена и граф Вольфсегг не принадлежали к числу тех, которые были привлечены в Париж политическими целями или желанием взглянуть на новую императрицу. Хотя Магдалена после долгого колебания уступила просьбам и убеждениям Эгберта, но не решалась выйти за него замуж без благословения матери, желая хотя бы до известной степени загладить жестокий поступок графа Вольфсегга.

Это требование вполне согласовалось с понятиями и чувствами Эгберта, и он охотно вызвался сопровождать Магдалену в Париж. Но граф Вольфсегг долго колебался, прежде чем решился на поездку. Он ненавидел город Люцифера, быть может, потому, что некогда слишком горячо любил его.

Первые дни пребывания в Париже прошли для них в хлопотах по устройству квартиры и в деловых визитах. Эгберт опять увиделся с Веньямином Бурдоном, который был выпущен на свободу тотчас по заключении мира. Встреча молодых людей была самая дружеская, но к графу Бурдон относился с прежним недоверием плебея к знатному барину. Тем не менее он сам вызвался подготовить Дешан к встрече с ее прежним любовником, так как со времени последней болезни певицы приобрел над нею безграничное влияние. На нее благодетельно должно было подействовать и то обстоятельство, что человек, к которому она с первого взгляда почувствовала такое расположение, стал женихом ее дочери. Но при крайней раздражительности певицы необходимо было соблюсти возможную осторожность, так как всякая случайность могла помешать примирению.

Первый раз Магдалена увидела свою мать на сцене во всем блеске и очаровании ее искусства. Ее могучий голос тронул до глубины души впечатлительную девушку. Сидя в ложе между Эгбертом и графом Вольфсеггом, она плакала от радости и умиления. Атенаис во время пения несколько раз смотрела в ту сторону, где они сидели. Узнала ли она Эгберта или инстинктивно чувствовала особенное влечение к хорошенькой девушке, которая во время представления не спускала с нее глаз?

После этого предварительного знакомства издали Бурдон предложил устроить свидание матери и дочери на своей квартире. Он был уверен, что Атенаис приедет к нему по первому его приглашению, а там, в случае какого-нибудь недоразумения, его помощь была к услугам Магдалены.

Утром этого значительного дня граф Вольфсегг увел Эгберта на раннюю прогулку. Они ходили взад и вперед по каштановым аллеям Тюильрийского сада. Еще не видно было никого из гуляющих. Серовато-свинцовый цвет неба предвещал дождливый день. Птицы боязливо перелетали с дерева на дерево и затем опять поспешно возвращались в свои гнезда.

Граф Вольфсегг казался озабоченным.

- Я не предвижу ничего хорошего от сегодняшнего вечера, - сказал он после долгого молчания.

- Неужели свидание с дочерью не заставит ее забыть прошлого! - возразил Эгберт. - Разве не проснется в ней сознание...

- Не собственной ли вины? - прервал граф Вольфсегг с грустной усмешкой. - Я убежден в противном. Женщина в подобных случаях всегда считает себя правой перед мужчиной. Атенаис в молодости отличалась сильными страстями, необузданной фантазией и непомерным упрямством. В те времена я сам был слишком молод и неопытен, чтобы иметь какое-либо влияние на такую женщину.

- Но с тех пор прошло столько лет, - сказал Эгберт, - что, вероятно, Дешан сделалась спокойнее; изменились и сами условия жизни, и настроение общества.

- Не подлежит сомнению, что общественное настроение отзывается на наших личных отношениях и придает им известную окраску. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Я познакомился с Атенаис в пору первого опьянения революцией, когда еще никакие ужасы и безумия не оскверняли ее. Всякий благомыслящий человек в Европе, кто только был проникнут мыслью об улучшении судьбы угнетенного народа и желал более разумного государственного управления, с искренним сочувствием относился к геройской нации, выступившей на защиту свободы. Как приверженец Иосифа Второго, благороднейшего из людей, которых мне когда-либо случалось встречать в жизни, я пользовался дурной репутацией в кругу наших австрийских дворян, и, видя, что всякая деятельность закрыта для меня на родине, я отправился во Францию. Я также заплатил дань времени. Помните, как я преследовал вас за ваши идеи космополитизма? Теперь ваша очередь насмехаться надо мной. В те времена я сам верил в свободу без отечества, в братство людей без различия народностей.

- Мы должны быть благодарны французам: они вылечили нас от этого заблуждения, - заметил Эгберт. - Император Наполеон, не желая этого, возбудил в немцах сознание своей национальности...

- В момент моего прибытия в Париж, - продолжал граф Вольфсегг, - французы праздновали свою вторичную победу над Людовиком Шестнадцатым. В числе вакханок, которые перевезли королевскую фамилию из Версаля в Париж, была Атенаис. Благодаря своей красоте и живости она была включена в депутацию, которой поручено было передать королю коллективную просьбу парижан. Атенаис, тогда еще уличная певица, пользовалась большой славой среди рабочих, которые превозносили ее до небес. Такое поклонение избаловало ее и внушило ей слишком высокое понятие о своем таланте. Но в этом была своя хорошая сторона, потому что гордость явилась противовесом дурных наклонностей ее природы. Со страстным увлечением, как все француженки низших классов, бросилась она в поток революции. Старухи изображали из себя фурий и парок, молодые женщины превратились в диких, соблазнительных вакханок, не знавших ни в чем удержу. Я в первый раз встретил Атенаис в якобинском клубе. Всепоглощающая страсть овладела мною. Не знаю, испытывала ли она нечто подобное или это было только польщенное тщеславие, но мы сошлись, и я чувствовал себя самым счастливым из смертных. Однако и в эту пору полного блаженства и любовного упоения я оставался в душе немецким школьным педагогом. Я нанял ей хорошего учителя пения и сам взялся учить ее фортепьянной игре, в которой когда-то отличался большим искусством. Любовь и музыка настолько поглотили нас, что революция почти не существовала для нас. Теперь, когда я вспоминаю это время, мне кажется почти невероятным, что среди окружающего нас бушующего океана мы могли найти себе подобное романтическое убежище, не потрясенное никакой бурей и не залитое волнами.

Граф Вольфсегг остановился: ему послышался какой-то странный шорох в кустах, мимо которых они шли. Эгберт также оглянулся.

- Это, вероятно, какая-нибудь птица! - сказал он. - Вы видите, опять все затихло.

Они сели на скамейку. Граф Вольфсегг продолжал свой рассказ:

- Идиллия продолжалась для нас до рождения Магдалены. Атенаис не отличалась постоянством в своих привязанностях, а во мне был достаточный запас ревности. Между нами начались несогласия, но пока это были обычные ссоры влюбленных, которые длятся недолго и кончаются горячими объятиями. Со стороны подобные отношения кажутся невыносимыми, но для лиц, переживающих их, они имеют своего рода притягательную силу и доставляют известное наслаждение. Мы прожили таким образом целый год, переходя от страстных порывов к полному пресыщению, то сближаясь, то отталкивая друг друга. Это была какая-то цыганская жизнь, фантастически окрашенная сумрачным светом политической грозы. Мы, немцы, не созданы для такой жизни; мы прежде всего ищем постоянства и спокойствия в наших привязанностях и потому так охотно переносим скуку. В один прекрасный день мне пришла в голову несчастная мысль заговорить с Атенаис о браке. Предрассудки и обязанности моего звания исчезли для меня под влиянием страсти и тогдашнего брожения умов. Я надеялся, что Атенаис, став моей женой, научится сдерживать себя и что сознание нового общественного положения благодетельно подействует на ее богато одаренную природу. Разве все мы не безумцы и не рабы нашего воспитания! Из женщины, вышедшей из народа, с известными наклонностями и привычками, которая даже искусство могла понять только с внешней, чисто материальной стороны, я, аристократ-якобинец, хотел сделать какую-то принцессу! Попытка кончилась полной неудачей. Атенаис не только не изменилась к лучшему, но с каждым днем становилась заносчивее и заявляла новые притязания и требования. Человек более спокойный и рассудительный, прямо идущий к своей цели, без колебаний и излишнего рвения, вероятно, нашелся бы и при этих обстоятельствах, но я решительно не знал, как выйти из моего затруднительного положения. Вскоре я начал раскаиваться в моем обещании; собственное сознание мучило меня более упреков сестры. Вдобавок общественные дела приняли оборот, крайне неприятный для меня. Война против Германии была почти решена, так как только она могла пробудить полузаснувшие революционные страсти. Даже самые увлекающиеся оптимисты должны были убедиться, что трудно ожидать хороших результатов от брожения, в котором были уже все задатки гибели. Медленно, но неуклонно зрела во мне решимость уехать из Парижа и расстаться с Атенаис. Разлука при других обстоятельствах вряд ли огорчила бы кого-нибудь из нас. Атенаис, видимо, желала сменить любовника, и я должен сказать ей в оправдание, что я был настолько капризен и угрюм в обращении с нею, что она не могла находить особенного удовольствия в моем обществе. К несчастью, мы оба любили ребенка одинаково сильно и нежно. Инстинкт матери и женщины подсказал ей, что я намереваюсь уехать из Парижа и увезти с собою дочь; поссорившись со мной однажды, она заявила, что скорее убьет девочку, чем оставит ее на моих руках. Эта угроза еще более укрепила меня в моем намерении. Ребенок, воспитанный подобной матерью, во время господства анархии заранее обречен был на гибель. Мой секретарь Армгарт вызвался помогать мне и составил план похищения. Ему удалось уговорить кормилицу, которая за известную сумму денег согласилась проводить нас до Брюсселя. Несравненно труднее было обмануть Атенаис, но и тут нас выручила ее страсть к Дантону, одному из самых могущественных деятелей революции. Она употребляла все усилия, чтобы возбудить мою ревность и довести меня до бешенства; я, со своей стороны, разыгрывал роль обманутого любовника, осыпал ее упреками, чтобы поддержать ее увлечение, так как поставил себе задачей во что бы то ни стало вырвать маленькую Магдалену из парижского водоворота. Атенаис отправилась однажды со своим возлюбленным в одну из окрестных деревень Парижа. Мы воспользовались этим, чтобы увезти ребенка и кормилицу, и благополучно достигли Брюсселя, а там уже нечего было опасаться каких бы то ни было преследований. По приезде в Вену необходимо было позаботиться об участи Магдалены. Тут я случайно узнал, что Армгарт ухаживает за одной девушкой, но что бедность мешает ему жениться. Я помог ему деньгами и предложил место в государственной канцелярии с тем, чтобы молодые супруги взяли к себе мою дочь и воспитали ее, как свое собственное дитя. После этого я много лет ничего не слыхал о Дешан и был убежден, что она погибла в числе многих других жертв революции. Но вслед за провозглашением Бонапарта первым консулом я опять услыхал ее имя. Газеты восхваляли ее не только за голос, но за красоту и неподражаемую игру и называли ее звездой французской оперы. Помимо этого я узнал частным образом, что Атенаис пользовалась особым покровительством супруги первого консула. Вы, быть может, спросите меня, почему я с тех пор не сделал никакой попытки помириться с женщиной, игравшей такую важную роль в моей жизни? Сознаюсь откровенно, что я боялся влияния подобной матери на мою дочь и не хотел ни с кем делить моих забот о ней. Но, как всегда бывает в натянутых положениях, судьба явилась мне на помощь и избавила меня от тяжелого объяснения с вами и Магдаленой.

- Я убежден, - сказал Эгберт, - что она и сегодня выручит вас, и все кончится наилучшим образом.

Граф Вольфсегг молча поднялся со своего места. Был ли он потрясен рассказом о своем прошлом и чувствовал потребность уединения, или какое-нибудь дело призывало его, но, простившись с Эгбертом, он поспешно свернул в боковую аллею и исчез за деревьями.

Теперь ничто не мешало Эгберту предаться своим мыслям. Он сидел недалеко от того места, где упавшая муфта принесла ему знакомство с певицей. Ему живо припомнилась эта встреча, весь разговор, смеющаяся Зефирина, старый маркиз... Тут за деревьями прошла Антуанетта под руку со своим старым родственником. Что сталось с нею? Эгберт на днях прочел в газетах известие, что маркиза Антуанетта де Гондревилль назначена первой фрейлиной новой императрицы, с оговоркой, что Мария-Луиза знала маркизу еще в Вене и сама выразила желание иметь ее в своем штате. Вот все, что Эгберт знал о ней. Граф упорно молчал о своих родственниках; старый маркиз Гондревилль последовал примеру дочери и сына и переселился во Францию. Одна только мать Антуанетты, по-прежнему ненавидевшая Бонапарта, осталась в Австрии. Ни Эгберт, ни Магдалена не решались расспрашивать графа о его племяннице, зная, насколько это будет неприятно ему. Но здесь, среди этих деревьев, перед этим великолепным дворцом, который сделался ее жилищем, образ красивой девушки опять воскрес в душе Эгберта. Предчувствие говорило ему, что она несчастна и что действительность не оправдала ее ожиданий. Но ему и в голову не приходило, что в эти минуты, когда он предавался ленивому раздумью, только несколько шагов отделяет его от прекрасной маркизы.

В непосредственном соседстве от дворца отделено было от сада небольшое пространство, исключительно предназначенное для императора и его двора. Высокие густые деревья и живая изгородь за решеткой служили достаточной защитой от праздного любопытства гуляющей публики.

В одной из боковых аллей этого небольшого дворцового сада, который был совершенно безлюден в этот ранний час утра, медленно ходили взад и вперед кавалер и дама. Никто не решился бы помешать их разговору, если бы они даже выбрали менее удобное время для своей прогулки. Всякий, завидев их издали, поспешил бы свернуть в сторону.

Это были Наполеон и Антуанетта.

Он говорил один; она шла молча, опустив голову. Глядя на нее, трудно было решить: слышит ли она его слова, так как вся ее фигура скорее напоминала автомат, чем живое существо. Она опустила вуаль своей большой шляпы, и сквозь этот темный покров, при тусклом освещении пасмурного утра, щеки ее казались мертвенно-бледными.

- Зачем отказываетесь вы от предложения маркиза Цамбелли? - спросил Наполеон. - Он происходит из старинного дворянского рода, и я ценю его заслуги. Верьте мне, Антуанетта, я не стал бы советовать вам выйти замуж за человека, недостойного вас. Он знает и любит вас не со вчерашнего дня. Вы сами говорили мне, что он еще в Австрии ухаживал за вами.

- Я также не раз говорила вам, что всегда боялась вас и страх был сильнее всякого другого чувства, - возразила с горечью Антуанетта.

- Вы были настроены против меня. Мои враги, австрийцы, вероятно, порассказали вам много ужасного о Цамбелли. Но вы измените свое мнение об этом человеке. Вспомните, как вы прежде ненавидели меня, а потом... - добавил он с усмешкой.

Антуанетта вздрогнула, но ничего не ответила ему.

- Я требую, чтобы вы послушались голоса рассудка, - продолжал Наполеон. - Вы не будете несчастны с маркизом Цамбелли; он заразился в Германии разными романтическими бреднями, которые так нравятся женщинам, а это обстоятельство, в связи с общими юношескими воспоминаниями, поставит ваш брак в лучшие условия, чем большинство браков.

Наполеон не желал оскорбить ее, но подобные объяснения были не в его характере, тон его голоса оставался холодным и суровым. Он обходился с нею, как вообще привык обходиться с людьми, даже с теми, которых он считал достойными привязанности и воображал, что они дороги ему. Равнодушие его возмутило Антуанетту; она готова была вынести его гнев, но не могла примириться с мыслью быть брошенной им.

- Ваше величество, - резко заметила Антуанетта, - вы забываете, что в делах супружества, помимо чужих советов, привязанность должна также играть некоторую роль. Я не люблю маркиза Цамбелли, и это должно быть известно вашему величеству; а при этих условиях я не желаю променять свою свободу на супружеское рабство.

- Вы говорите о любви! Разве я спрашивал свое сердце, оттолкнув от себя Жозефину?

- Если вы не послушались своего сердца, то вы поступили так, как вам казалось нужным и разумным. Во всяком случае, вы делали как хотели, а я должна покоряться чужой воле.

- Да, но я этого хочу.

Сопротивление раздражало Наполеона. Он почти оттолкнул от себя ее руку, которую до этого нежно сжимал в своих руках.

- Я требую и от вас, Антуанетта, чтобы вы повиновались мне. Вы напрасно делаете вид, что сердитесь на меня, все эти женские проделки не производят на меня никакого впечатления. Вы должны выйти замуж. Мы не можем помешать злословию, и потому им будет нетрудно восстановить против вас императрицу. Я не желаю скандалов при моем дворе. Сделавшись маркизой Цамбелли, вы сохраните прежнее положение при императрице и останетесь при мне... Ваш муж будет часто в отлучке по делам службы...

Наполеон говорил быстро и отрывисто по своей привычке. Заметив, что она отстала от него на несколько шагов, он замолчал и оглянулся. Лицо его оставалось таким же бесстрастным и холодным.

- Разве вы больны, Антуанетта?

- Я жду, какого рода будут ваши дальнейшие распоряжения относительно будущей супруги маркиза Цамбелли.

- Вы такая же глупая, сентиментальная немка, как все ваши соотечественницы!.. - сказал с досадой Наполеон.

- Я не привыкла, чтобы со мной обращались подобным образом...

Антуанетта была вне себя от негодования. Невольным движением она откинула вуаль со своего лица. На щеках ее выступил яркий румянец. Глаза ее блестели. Она была необыкновенно хороша в эту минуту. Наполеон отвернулся, чтобы не поддаться очарованию ее красоты, но тотчас же опять взглянул на нее. Он наблюдал борьбу страстей на ее лице, выжидая минуту утомления, когда она опять покорится его воле.

Ему недолго пришлось ждать. Она не выдержала его сурового взгляда и залилась слезами.

- Вы плачете, потому что не выносите, чтобы с вами обращались как с мужчиной! Разве я требую от вас чего-нибудь неразумного или того, что свыше человеческих сил? Неужели вы принимали меня за аркадского пастушка! В нашем положении мы должны прежде всего соблюдать приличия и чувство собственного достоинства. Я желаю вам добра и люблю вас. Но я не Геркулес и не буду сидеть за прялкой у ног Омфалы. Никогда женщина не заставит меня изменить моего решения. Повторяю вам, этот брак необходим. Когда вы успокоитесь, то сами придете к такому же убеждению. До свидания, Антуанетта.

- Вы уходите от меня! - проговорила она, рыдая.

- Не думаете ли вы перевернуть свет вашими слезами!

Он слегка прикоснулся к своей шляпе в виде поклона и медленно направился вдоль аллеи к дворцу, заложив руки за спину.

Антуанетта в изнеможении опустилась на траву под темными ветвями сосен. Ей казалось, что ее погребли заживо. Будущее закрыто для нее; осталось одно прошлое. Она вспомнила блистательный бал перед началом австрийской войны, когда, олицетворяя собой богиню победы, она поднесла Наполеону лавровый венок и он бросил на нее взгляд, в котором выражался немой вопрос и требование. Она не ответила отрицательно, хотя предвидела трагический конец подобной любви. Страсть и честолюбие были сильнее всех других соображений. Быть любовницей Цезаря считалось величайшим счастьем для женщины как в старом Риме, так и в новом, который во всем подражал ему. Антуанетте казалось, что она нашла цель жизни в задаче привязать к себе самого гениального человека столетия. Отказавшись от родины, пожертвовав для него будущностью, семейными отношениями и традициями, она надеялась, что его связь с ней будет прочнее и продолжительнее, чем с другими женщинами. Покинутая и растерянная, с краской стыда на лице, припоминала она теперь дни своего мнимого счастья. Он не только разошелся с ней, как с Жозефиной, но бросает ее как плод, проеденный червями, или как пресыщенный пьяница небрежно передает опрокинутый кубок своему соседу. Разве она заслужила подобное унижение! Разве мог человек, в котором была хотя бы слабая искра любви к ней, бросить ее таким образом! Год тому назад она преклонялась перед ним, как перед высшим, неземным существом. Каким жалким и ничтожным казался он ей теперь! Какую постыдную роль играла она сама во всей этой истории! Не любя ее, он удостаивал ее своим вниманием для удовлетворения мимолетной прихоти победителя. Неужели гордая, блестящая Антуанетта не заслуживала лучшей участи! Новый Цезарь дарил ее, как невольницу, своему любимцу. Может быть, именно в один из моментов, когда она в опьянении блаженства покоилась в его объятиях, он выбрал того, кому хотел передать ее. Все глубже и яснее чувствовала она свой позор и унижение.

Между тем в поступке с Антуанеттой Наполеон оставался верен своим понятиям и складу характера. Едва ли в молодости он был способен понимать ощущения и требования женского сердца. Фантазия его легче воспламенялась, нежели чувственность, но это была не более как вспышка, которая проходила вслед за удовлетворением желания. Если женщины не могли пожаловаться на него, что он хвастался своими победами, то, с другой стороны, ни одна не могла похвалиться, что он щадил ее чувство. Он смотрел на любовные похождения как на приятное препровождение часов досуга; слезы и упреки раздражали его. Некоторое время красота Антуанетты увлекала его; он находил удовольствие в разговорах с нею, но она скоро утратила для него интерес новизны; он думал, что делает достаточно, дозволив своей любовнице оставаться в штате своей супруги.

Витторио Цамбелли, несколько месяцев тому назад получивший звание маркиза, владея богатыми поместьями, сделал формальное предложение Антуанетте, но, получив отказ, обратился к императору с просьбой о посредничестве.

Наполеон находил этот брак вполне приличным и не заботился о мотивах отказа Антуанетты: он придавал им так же мало значения, как ее слезам и гневу, объясняя их женской слабостью и тщеславием. Не его была вина, если она относилась к этому браку с такой неуместной серьезностью. Он никогда не думал возвысить Антуанетту над другими женщинами, как она воображала это в своем безумии, но также не хотел унизить ее этим браком. Это была своего рода забота о ее судьбе: он желал обеспечить ей определенное положение в свете.

Антуанетта должна была призвать на помощь всю свою гордость, чтобы овладеть собою.

Она слишком долго жила в заоблачном мире, чтобы примириться с печальной действительностью. Но она не подчинится чужой воле без борьбы. Прочь слезы и жалобы! Никто не должен видеть ее страданий.

Она поднялась со своего места и машинально, сама того не замечая, вышла из калитки в ту часть сада, которая была доступна публике.

Едва сделала она несколько шагов по уединенной аллее, как увидела издали Эгберта, который шел ей навстречу. Он также узнал ее. Они остановились друг перед другом в немом удивлении.

Антуанетта, благодаря своей привычке к свету, скорее овладела собой и поздоровалась с Эгбертом, как со старым знакомым.

- Графиня Антуанетта! - воскликнул наконец Эгберт и, забывая разницу их общественного положения, невольно протянул ей обе руки. При том душевном состоянии, в котором находилась теперь Антуанетта, это движение показалось ей вполне естественным; она дружески положила свою руку в его руки. Присутствие преданного человека оживило и согрело ее оледеневшую кровь. Она осыпала Эгберта вопросами относительно его личной жизни со времени их последней разлуки, но ни разу не упомянула о графе Вольфсегге.

Когда Эгберт между прочим рассказал ей о своей встрече с Наполеоном после Асперна, она удивила его своим восклицанием:

- Счастливец! Я завидую вам! Вы видели его унижение!..

Окончив свой рассказ, Эгберт невольно запнулся, когда Антуанетта спросила его о причинах, побудивших его приехать в Париж.

Она повторила свой вопрос:

- Что вы делаете тут? Может быть, вы тоже приехали сюда, чтобы поздравить эрцгерцогиню? Много австрийцев представлялось ей; она приняла их очень милостиво.

- Мое незначительное общественное положение избавляет меня от необходимости видеть немецкую принцессу на престоле Наполеона. Это зрелище не может доставить особенного удовольствия немцу, который хоть сколько-нибудь любит свое отечество. Я приехал в Париж по одному частному делу.

- Если бы я случайно не встретила вас, месье Геймвальд, то вы, вероятно, не сочли бы нужным известить меня о своем приезде. Разве это та дружба, которую вы обещали мне!

- Мое обещание было дано при других обстоятельствах. Житейское море разбросало наши корабли в разные стороны.

- Но они опять встретились.

- Только под другими флагами. Один корабль смело несется вперед; попутный ветер вздувает белоснежные паруса...

- Это ваш корабль, - прервала Антуанетта. - От другого остались одни изуродованные обломки, гонимые волнами.

- Вы ли это говорите, графиня Антуанетта! - сказал с удивлением Эгберт.

Он не кончил своей фразы. Взглянув пристальнее на свою собеседницу, он был поражен грустным выражением ее лица, на котором еще видны были следы недавних слез.

- Я страдаю бессонницей, - сказала поспешно Антуанетта, чтобы избежать вопроса с его стороны. - Это главная причина моей ранней прогулки... Мы уже давно беседуем с вами, но вы не сказали мне ни слова о Магдалене. Неужели она сердится на меня, что я так долго не писала ей? Но мое существование настолько бесцветно и пусто, несмотря на окружающий меня блеск, что мне трудно поддерживать переписку. Не случилось ли чего-нибудь дурного с Магдаленой? Ваше молчание начинает беспокоить меня...

- Нет, Магдалена здорова. Ваше желание исполнилось, мы помолвлены... Она в Париже.

- В Париже! Одна, без родных!

- Граф Вольфсегг с нами...

Антуанетта изменилась в лице. Глаза приняли мрачное, недовольное выражение.

Эгберт остановился в замешательстве. Его молчание еще более раздражило Антуанетту.

- Дядя и мать, по-видимому, забыли о моем существовании. Разве я совершила какое-нибудь преступление, оставшись в Париже! При своей исключительной, чисто немецкой любви к отечеству они преувеличивают вину мою и моего брата. Между тем тысячи людей сделали то же. Так поступил и дядя на Ваграмском поле: он покорился сильнейшему.

- Но он не захотел протянуть ему руку в знак примирения.

- Может быть, вы требуете от меня раскаяния?

- Я ничего не требую, но только хочу объяснить поступок графа Вольфсегга.

- Как его здоровье?

- Он здоров, но пал духом.

- Вы с Магдаленой скорее, чем кто-нибудь, можете утешить его и возвратить ему надежду на лучшее будущее. Не краснейте. Я знаю тайну моего дяди.

- Ничто не заставит его забыть вас, графиня Антуанетта.

- Мне, вероятно, опять придется огорчить его. Вы наш общий друг, и потому я желала бы узнать ваше мнение... Меня хотят выдать замуж за маркиза Цамбелли...

Она ждала удивления и неудовольствия со стороны Эгберта, но вместо этого она увидела выражение ужаса на его лице.

- За маркиза Витторио Цамбелли! Кто же может настаивать на этом браке?!

- Тот, чья воля всесильна, - император Наполеон!

- Он не может требовать этого! Какой бы он ни был тиран, он, вероятно, не желает вашего бесчестия!

- Если бы Наполеон слышал эту фразу, то назвал бы вас безумным немцем. Он не видит ничего бесчестного в том, что фрейлина его супруги выйдет замуж за его фаворита. Напротив того, он думает осчастливить ее этим браком.

- Но это невозможно. Император не знает, что этот человек - убийца Жана Бурдона! Ваши родные должны вмешаться в это дело. Граф Вольфсегг, наконец, я сам - явимся против него свидетелями на суде.

Волнение Эгберта сообщилось Антуанетте. Он говорил таким уверенным тоном, что трудно было усомниться в истинности его слов. Если обвинение будет доказано, то Антуанетта могла не только отказаться от ненавистного брака, но еще сказать Наполеону: "Вот твои любимцы! Ты хотел отдать меня вору и убийце!.."

Но прежде чем сказать это, она должна узнать дело до мельчайших подробностей. Эгберт едва успевал отвечать на ее вопросы.

- Тише, нас подслушивают, - сказала вполголоса Антуанетта. - Я слышала шорох в кустах.

Эгберт начал прислушиваться. Ему тоже показалось, что кто-то пробирается в кустарнике. Он оглянулся и увидел худощавую женскую фигуру в коричневом платье, которая тотчас же скрылась за поворотом аллеи; он не мог ее разглядеть, но фигура показалась ему знакомой.

"Неужели это Кристель!? - подумал он с беспокойством. - Как она могла попасть сюда?"

- Это, вероятно, какая-нибудь нищая, - сказала Антуанетта спокойным голосом.

Эгберт не счел нужным сообщать о своей догадке Антуанетте и продолжал прерванный разговор, но мысль о Кристель не покидала его. Она исчезла из его дома в тот самый день, когда он видел в последний раз Цамбелли в Шенбрунне. Сама ли она добровольно последовала за ним или была увезена им насильно? Все попытки отыскать пропавшую девушку окончились полной неудачей. Если он не ошибся и это была действительно Кристель, то, вероятно, Цамбелли до сих пор держит ее при себе из предосторожности, как свидетельницу или участницу его преступления.

Эгберт с беспокойством думал о том, что Кристель, вероятно, слышала весь его разговор с Антуанеттой и поспешит передать его Цамбелли, который, таким образом, успеет принять меры и приготовиться к нападению. В случае открытой борьбы все шансы на успех будут на его стороне.

Они подошли к повороту аллеи.

- Позвольте мне проститься с вами, графиня, - сказал Эгберт. - Магдалена давно ожидает меня.

- До свидания, - ответила Антуанетта, протягивая ему руку.

- Могу ли я сообщить графу Вольфсеггу о нашей встрече?

- Если вы уверены, что он примет это известие благосклонно...

Говоря это, Антуанетта вскрикнула и отскочила в испуге. Перед нею стояла бледная, исхудалая девушка с распущенными волосами и черными сверкающими глазами.

- Ты хочешь выйти за него замуж! - проговорила она с яростью, хватая за руку Антуанетту. - Из-за тебя он бросил меня, бил, как собаку! Ты...

Антуанетта делала напрасные усилия, чтобы освободиться от костлявых пальцев, судорожно сжимавших ее правую руку.

- Кристель, опомнись! - воскликнул Эгберт, взяв ее за плечо.

Но она не обратила на него никакого внимания и еще крепче вцепилась в руку своей соперницы.

Антуанетта, смущенная приключением, которое грозило обратить внимание публики, так как уже несколько любопытных спешило к ним с разных сторон, сняла дорогой браслет со своей руки и подала его Кристель.

Но та с пренебрежением бросила на землю богатый дар.

- Ты не откупишься от меня! Я не отстану от тебя! Ты не выйдешь за него замуж!.. - кричала Кристель.

Эгберту удалось наконец освободить Антуанетту.

- Кристель, - сказал он, наклоняясь к ней, - вспомни мельницу Рабен!

Громкое рыдание вырвалось из груди обезумевшей девушки. Она со стоном упала на землю; у нее начались судороги.

Антуанетта воспользовалась этим моментом и убежала от жалкого зрелища мучений, которые она могла только усилить своим присутствием.

Вокруг Кристель собралась мало-помалу большая толпа. Тут были и поденщики, работавшие в саду, гуляющая и праздношатающаяся публика, молодые женщины, старухи и уличные мальчишки.

- Это сумасшедшая, - сказал один.

- Она цыганка, - возразил другой. - Я уже не раз встречал ее. Она поет цыганские песни.

- Может быть, это не она?

- Нет, это та самая, на днях она пела в погребке "Красного льва". Я сразу узнал эту черную колдунью!

- Бедняжка! - сказал кто-то из толпы. - Вероятно, ее соблазнил какой-нибудь знатный барин и выбросил на улицу.

- Мы только что выпололи эту сорную траву, а она опять выросла! - заметила старуха с наружностью мегеры. - Из-за чего мы хлопотали и делали революцию?

- Ничто не изменится, пока на свете будут богачи!

- Вы слышали, у австрийского посланника будет большой бал.

- Это позор для Франции! Мы проливали нашу кровь...

- Маленький капрал сделал порядочную глупость, прогнав от себя добрую Жозефину. Нашел на кого променять ее!

- Дерется с тестем, а женится на дочери.

- Теперь это в моде. Держу пари, что негодяй, соблазнивший эту несчастную девушку, бросил ее, чтобы жениться на богатой.

Эгберт, видя, что не будет конца болтовне, потерял терпение и крикнул, обращаясь к толпе:

- Помогите же мне, господа, отнести больную в карету. Мы ее отвезем в госпиталь. Кто достанет мне карету, получит золотой!

Соблазн получить золотую монету оказал свое действие. Какой-то работник тотчас побежал нанимать карету. Двое других подняли девушку с земли и понесли за Эгбертом. Остальные шли за ним, издали восхваляя великодушие богатого иностранца и втихомолку посмеиваясь над его странными манерами.

Так кончилась счастливая жизнь, о которой мечтала бедная Кристель в тот день, когда решилась бежать от Армгартов.

Первые недели новой жизни показались ей каким-то прекрасным сном. Цамбелли поручил ее старому слуге, который привез ее в Париж прежде, нежели французские войска выступили из Вены. Это путешествие доставило ей нескончаемое удовольствие. Каждый день она видела что-нибудь новое; при этом не было ни работы, ни строгого домашнего порядка. Сопровождавший ее слуга был суровым, необщительным человеком, от которого с трудом можно было добиться нескольких слов на ломаном немецком языке. Но это было по сердцу Кристель, так как его присутствие не мешало ей предаваться своим мыслям, которые парили, как ласточки при весеннем солнце. Только по временам сердце ее боязливо замирало в груди, когда она вспоминала, как дружелюбно относились к ней Эгберт и Магдалена и как дурно отплатила она им за их благодеяния. Но тут воображение рисовало ей образ Витторио, и она опять чувствовала себя довольной и счастливой.

Париж привел ее еще в больший восторг. Огромный, блистательный город, мишура, которой она могла украситься, произвели на нее свое действие. Часто заходил шевалье в ее маленькую квартиру в городском предместье, где хозяева, старые эльзасцы, с трудом понимали ее, но старались всячески угодить ей благодаря деньгам Витторио.

Черная Кристель жила как в чаду среди чуждого, непонятного и одуряющего мира, окружавшего ее. Опьянение представляло для нее столько прелести, что она не хотела очнуться. Но против ее воли любовь пробудила от сна ее разум. Выведенная таким образом из состояния полусознательного блаженства, она уже не могла вернуться к мраку прежнего существования. У ней появилось осознание действительности. Понять характер Витторио она не могла, но для нее все более и более делалось очевидным, что он хочет во что бы то ни стало отделаться от нее и что наступил конец ее счастью. Чувство самосохранения заговорило в ней; она не хотела без борьбы потерять человека, которого любила. Ее ревность раздражала его и приводила в дурное расположение духа. Он мучил и бил ее. Для него любовь была только средством, чтобы выманить ее из дома Эгберта и иметь в своей власти единственную свидетельницу его преступления. Теперь, когда его цель была достигнута, ничто не связывало его с ней; он счел за лучшее бросить бедную, обманутую девушку в необъятную пропасть гигантского города. Всего лучше, если отчаяние доведет ее до самоубийства. Их связь держалась на волоске; нетрудно было порвать ее. Мало-помалу он прекратил свои посещения. Из остатка сострадания он подарил ей однажды кошелек с золотыми, зная, что это только временная помощь и что скоро нужда вступит в свои права.

Быстро была поднята Кристель на высоту своего счастья, но еще быстрее слетела она вниз. Целые недели ждала она его ежеминутно днем и ночью. Может быть, он болен или уехал из Парижа? Где найти его в огромном городе, среди людей, говорящих на чужом языке, на котором она едва выучила несколько слов? Ее хозяева не знали, где он, и не хотели помочь ей в поисках. Им казалось вполне естественным, что простая девушка так скоро наскучила знатному господину. Если она осталась без всяких средств, то кто виноват, что в дни счастья она не сумела обеспечить свою будущность. Ее выгнали на улицу. Блуждая по городу с утра до поздней ночи, она просила милостыню, пела в шинках. Инстинкт бродяги помогал ей отыскивать себе ночлег. Прошлую ночь она провела в будке, где садовники складывали свои инструменты, и, поднявшись с рассветом, бродила по саду без определенной цели. До ее слуха долетели немецкие слова. Она стала прислушиваться и узнала голос Эгберта, который разговаривал с графом Вольфсеггом. Ей хотелось дождаться ухода графа, чтобы подойти к своему бывшему господину и молить его о помощи и защите. Но тут появление нарядной дамы остановило ее. Она услышала имя Витторио Цамбелли. Все помутилось в ее голове, когда она узнала страшную новость...

Ее везут в госпиталь на rue Tarante, напротив дома, где живет Веньямин Бурдон. Бессознательно, как ребенок, покоится она на руках женщины, нанятой Эгбертом. Он сам сидит напротив, но неподвижные, стеклянные глаза несчастной девушки не узнают того, кого она в былые дни называла своим ангелом-хранителем.

Глава II

- Здесь вы можете следить за ходом нашего разговора и выйти к нам в удобную минуту, - сказал Веньямин Бурдон, приглашая графа Вольфсегга и Магдалену в свою библиотеку, которая была рядом с зеленой залой, где висела голова Медузы над зеркалом.

Тюремное заключение в башне Vincennes начертило несколько преждевременных морщин на тонком лице Бурдона, но в общем наружность его нисколько не изменилась.

С графом он держал себя крайне сдержанно и, видимо, избегал всякой близости, но Магдалена с первого раза очаровала его своим умом и простотой обращения. Он интересовался ею, как невестой своего друга, и находил, что ее жизнь представляет много общего с его судьбой. Она также была жертвой предрассудков, которые лишили ее положения в свете, принадлежавшего ей по рождению.

- Если при нынешнем общественном устройстве должны существовать сословия, - сказал он однажды Эгберту, - то Магдалена не хуже других выполнила бы роль маркизы Гондревилль. Бедные охотно обращались бы к ней за помощью; она не оскорбляла бы их своей напыщенностью и тщеславием, между тем как Антуанетта...

Он не кончил своей речи из боязни огорчить Эгберта.

Если при своем нерасположении к аристократам он сам вызвался примирить графа с певицей, то этому, с одной стороны, способствовала его дружба с Магдаленой и Эгбертом, а с другой - желание унизить гордого дворянина.

Граф Вольфсегг, несмотря на неприятную весть о предполагаемом браке Антуанетты и беспокойство, которое он испытывал в ожидании предстоящего свидания, употреблял все усилия, чтобы поддержать разговор. Бурдон отвечал односложными фразами. Магдалена казалась печальнее обыкновенного. К заботам о собственной судьбе присоединилось сожаление о Кристель. Бурдон, внимательно осмотревший больную, не мог сообщить ей ничего утешительного. Рассудок бедной девушки помрачился от сильных страданий; здоровье было надорвано крайней нуждой и случайными ночлегами.

Вошел Эгберт. Первый его вопрос был о Кристель.

Бурдон ответил, что не надеется на ее выздоровление.

- Неужели, - добавил он с горечью, - никакая кара не постигнет негодяя, погубившего это несчастное существо? Между тем здравый рассудок приводит меня к убеждению, что эта история сойдет ему с рук, как и смерть моего отца. Закон бессилен против людей, которым покровительствует Бонапарт.

- Вряд ли император станет держать около себя человека, против которого существуют подобные обвинения, - возразил Эгберт. - Нужно только, чтобы кто-нибудь рассказал ему о личности Цамбелли.

Граф Вольфсегг недоверчиво покачал головой.

- Как всегда, так и в этом случае, - сказал он, - французский император поступит так, как ему будет выгоднее. Если Цамбелли еще нужен ему, то ничто не заставит его прогнать от себя этого человека; если же Наполеон выжал из него все, что хотел, то воспользуется первым предлогом, чтобы бросить его, как негодный лимон.

- Злодей никогда не отступится от своего сообщника, - заметил Бурдон. - Тирану нужны убийцы! Напрасно думают, что Наполеон успокоится на лаврах около своей молодой супруги. Он скоро опять сядет в седло. Только в походе он чувствует себя бодрым и здоровым. Если продолжится мир, он растолстеет, как Вителлий, и умрет от ожирения. Наша приятельница Ленорман вполне постигла связь между его телесными свойствами и душевными наклонностями и сообразно с этим предсказала ожидавшую его судьбу.

- Это очень любопытно! - воскликнул с живостью Эгберт. - Расскажите нам, что ожидает Наполеона. Все, что предсказала мне эта странная женщина, исполнилось в точности...

- И вы теперь безгранично верите каждому ее слову, - прервал его Бурдон, - но вы забыли, что до сих пор исполнилась только половина ее предсказаний.

- Остается еще пожар, в котором императрица Жозефина...

- Предсказание уже потому не имеет значения, - сказал Бурдон, - что мы не дослушали его. Оракул был прерван тогда неожиданным прибытием Наполеона. Я понял таким образом, что Жозефина будет спасена вами из пожара. Но Жозефина больше не императрица.

- Быть может, Ленорман намекала на нынешнюю императрицу? - заметил граф Вольфсегг.

- Не думаю, хотя гадальщица в тот вечер, о котором я упоминал, предсказывая судьбу Наполеона, прямо назвала австрийскую принцессу. Тут также на сцене пожар.

- Однако вы до сих пор не рассказали нам, в чем состоит это предсказание, - сказала Магдалена, у которой сердце боязливо билось от ежеминутного ожидания звонка. Она надеялась, что рассказ Бурдона отвлечет ее мысли от настоящего.

- Извольте, я передам вам в точности все, что мне самому известно. Я слышал это от очевидца - Дероне, следовательно, из самого верного источника. В декабре прошлого года у Ленорман собралось однажды вечером избранное общество: несколько придворных дам, два ci-devant графа и один маркиз. Дероне, разумеется, не был в числе приглашенных, но он был послан Фуше для наблюдений, и хозяйка дома не осмелилась отказать ему в приеме. Он скромно стоял в углу просторной комнаты вдали от стола, на котором гадальщица раскладывала карты. Все жаждали узнать от нее не столько участь Франции, сколько личную судьбу Наполеона. Начало вечера прошло в скучных, ничего не значащих разговорах, которыми умная женщина намеренно старалась утомить своих слушателей. Но мало-помалу карточные духи начали овладевать ею; голос ее сделался едва слышным, движения порывистыми. Тут она предсказала женитьбу Наполеона на эрцгерцогине, рождение императорского принца и войну с Россией. Легковерные поклонники гадальщицы были поражены ее словами, но пока они не произвели никакого впечатления на Дероне.

"Император, - продолжала Ленорман нерешительным, дрожащим голосом, - идет все дальше и дальше через реки, леса и степи; большой город в его руках, он уже считает себя властелином мира, но вот поднимается зарево необъятного, неугасимого пожара. Город уничтожен; Наполеон должен отступить. Неприятель гонится за ним по пятам; отступление имеет вид постыдного бегства. Я вижу, как против него восстают все народы и монархи Европы, гроза надвигается все ближе и ближе к границам Франции. Наездники с Кавказа и Урала гарцуют на парижских площадях. Император увезен на уединенный остров среди океана и скрыт от взоров людей...

Вы можете себе представить, какое действие произвели эти слова на слушателей! Все тотчас же обратились в бегство, проклиная себя за неуместное любопытство, хотя, в сущности, все были одинаково довольны предсказанием и убеждены, что гадальщица посвящена в тайны человеческих судеб. Дероне говорил, что он после этого несколько дней не мог отделаться от впечатления, которое на него произвела эта женщина своими пророчествами. Ленорман, разумеется, говорила все это под влиянием виденного сна и в полусознательном состоянии, потому что в здравом рассудке никто не решится говорить вслух подобные вещи. Дероне сделал доклад Фуше в общих чертах и только мимоходом упомянул о предсказании Ленорман, рассчитывая на скромность ее гостей. Потому ли, что их было слишком много, или некоторые из них рассказали о случившемся своим близким, но, во всяком случае, история получила огласку и дошла до сведения императора. Он удовольствовался тем, что изгнал из Парижа прорицательницу, которая благодаря ненависти императора приобретет еще большую славу.

Рассказ Бурдона произвел глубокое впечатление на его слушателей, но он сам не придавал никакого значения словам гадальщицы. По его мнению, это была не более как болтовня болезненно возбужденной женщины, которая к фактам действительной жизни примешивает образы, созданные ее неудержимой фантазией.

Эгберт горячо восстал против такого объяснения. Между обоими приятелями завязался оживленный спор, который был неожиданно прерван громким звонком.

- Мы когда-нибудь возобновим этот спор в более удобное время, - сказал Бурдон. - Как бы ни был суров и печален мир фактов, но среди него я чувствую себя гораздо лучше, чем в области сновидений. Не падайте духом, моя дорогая приятельница, - добавил он, обращаясь к Магдалене.

Он вышел с Эгбертом в соседнюю комнату. Магдалена и граф остались в библиотеке.

Высокая крыша госпиталя, стоявшего напротив окон квартиры Бурдона, освещалась последними лучами заходящего солнца, слабый красноватый отблеск наполнял библиотеку, отражаясь на длинных рядах книг.

- Да, это она, - сказал задумчиво граф Вольфсегг, услыхав голос Атенаис в соседней комнате.

- Однако у вас странный способ обращаться с друзьями, - сказала громко певица, поздоровавшись с Бурдоном. - Вы заставляете дам наносить вам визиты. Меня это нисколько не смущает. Я могла бы быть вашей старшей сестрой, и вдобавок вы имеете полное право требовать от меня что хотите, потому что вы спасли мне жизнь. Но вы пригласили меня таким таинственным способом, что мне пришло в голову, не приготовили ли вы мне какого-нибудь сюрприза.

- Вы не ошиблись. Имею честь представить вам вашего приятеля Геймвальда. Вы, вероятно, не ожидали увидеть его?

Он подвел к ней Эгберта, который стоял в дверях библиотеки, за портьерой.

Лицо Атенаис просветлело от радости. Не стесняясь присутствия Бурдона, она встретила Эгберта с открытыми объятиями и прижала к своей груди.

- Вы опять в Париже! Очень рада видеть вас, - проговорила она скороговоркой. - Я все время сердилась на вас, что вы уехали, не простившись со мной, и в продолжение целого года не написали мне ни одного письма, несмотря на ужасы, которые происходили у вас в Австрии. Этот Наполеон настоящее чудовище... Не пугайтесь, мы здесь одни; эта голова Медузы не сделает доноса. Во времена террора мы знали по крайней мере, зачем убивают людей! Тогда гибли одни только изменники и аристократы; они действительно стоили тюремного заключения и гильотины. Но битвы этого тирана не имеют никакой цели и тяготят всех. Мы с вами, Бурдон, вышли сухими из воды и теперь обречены на роль безучастных зрителей. Что дала нам последняя война? Удовольствие видеть новую Марию-Антуанетту на французском престоле!

- Вы не должны сердиться на мадемуазель Дешан, Эгберт, - сказал Бурдон. - Она бранит австрийцев из преданности к Жозефине.

- Да, Жозефина всегда нравилась мне. Эта женщина по моему вкусу, добродушная, нежная, страстная, а не холодная, равнодушная кукла; она так же отдала дань молодости, как и другие люди.

- Жаль только, что она немного суеверна, - заметил Веньямин, чтобы поддразнить Дешан.

- Это еще не преступление. Я сама суеверна. Вот, например, когда я прошлой весной встретила в Тюильрийском саду нашего прекрасного Иосифа, - сказала Атенаис, указывая на Эгберта, - я тотчас же подумала, что он принесет мне счастье. Не смейтесь, Бурдон! О любви не может быть и речи. Но дело в том, что до этого момента я ненавидела всех австрийцев и одного человека больше всех. Но наш общий друг заставил меня наполовину переменить мнение.

- Может быть, мне удастся окончательно разуверить вас, - сказал Эгберт.

Черные глаза Атенаис блеснули, но она ничего не ответила и продолжала свой разговор с Бурдоном.

- Может быть, вы и это называете суеверием, но я ни за что не стала бы жить в этом доме. Сам вид госпиталя наводит на меня тоску, когда я проезжаю мимо него. Из этого окна виден двор. Какой он пустой и печальный! Я не желала бы очутиться здесь и после смерти. На вашем месте, Бурдон, я не спала бы нормально ни одной ночи, а в полночь вздрагивала бы от всякого стука в дверь или упавшего кирпича, ожидая, что ко мне явится привидение. Даже присутствие интересной больной вряд ли удержало бы меня.

- Какой больной?

- Вы делаете вид, что ничего не знаете! Но вы меня не уверите, что до вас не дошли слухи о больной, которую молодой иностранец привез сегодня утром в госпиталь. Или, быть может, вам не показали ее? Теперь уже весь Париж говорит об этом.

- Я все-таки не понимаю, в чем дело.

Бурдон сделал знак Эгберту, чтобы он не выдавал его. Эгберт тем охотнее исполнил его желание, что все его мысли были поглощены Магдаленой. Он с беспокойством думал о том, что разговор все более и более удаляется от цели, и живо представлял себе все мучения, которые должна была в это время испытывать Магдалена.

- Мой дорогой Бурдон, я, разумеется, могу передать вам только сотую долю того, о чем толкуют в Париже. Эта уличная певица сделалась героиней дня. Она остановила важную даму в Тюильрийском саду. Вы спросите: с какой целью? Но это обыкновенная история. Какой-то богатый господин соблазнил бедняжку и бросил ее из-за придворной дамы.

- В этом и заключается вся история?

- Разумеется, нет! О таких вещах и говорить не стоит. Я сама была когда-то в подобном положении, а теперь мне даже смешно вспомнить мое тогдашнее отчаяние. Не она первая и, к сожалению, не последняя. История эта имеет совсем другого рода интерес. Говорят, что любовник несчастной девушки совершил какое-то преступление, и она знала об этом.

- В самом деле?

- Да, но об этом говорят украдкой; может быть, тут нет и слова правды. Одно несомненно, что император видел приключение из окна. Чему вы смеетесь, Бурдон? Мадемуазель Марс публично рассказывала это на бульваре. Вы знаете, она ненавидит эту даму, маркизу Гондревилль...

- Вы говорите, что император видел все из окна? - спросил Эгберт.

- Я передаю то, что слышала. Однако простите мою неосторожность. Вы знакомы с дамой, о которой идет речь. Я не хотела огорчать вас, месье Геймвальд. Но что делать, эти знатные дамы хотя и называются герцогинями и маркизами, но ничем не лучше нас, актрис. Напротив, их хроника еще скандальнее нашей.

В библиотеке послышался какой-то возглас. Он вырвался из груди графа Вольфсегга. Ему было невыносимо слышать, что его племянница, Гондревилль-Вольфсегг, сделалась предметом праздных толков бульварной публики. Хотя он считался в Австрии одним из самых свободомыслящих людей и чуть ли не якобинцем, но в настоящем случае гордость аристократа заговорила в нем.

Атенаис вздрогнула, услыхав возглас графа Вольфсегга, и стала прислушиваться.

- Что это такое? - спросила она встревоженным голосом.

- Не знаю, - ответил равнодушно Веньямин и, желая отвлечь внимание своей собеседницы, добавил: - Слухи оказались не совсем точными, мадемуазель Атенаис. Я знаю больную, равно как и месье Геймвальд.

- Месье Геймвальд?

- Он, собственно, и есть тот молодой иностранец, который привез несчастную в госпиталь. Эта девушка - его соотечественница; ее соблазнил французский офицер, за которым она последовала в Париж.

- Значит, она из Вены? - спросила Дешан, меняясь в лице.

- Несомненно, эта девушка жила в доме Геймвальда.

- В вашем доме! - воскликнула Атенаис, обращаясь к Эгберту. - Ради бога, скажите, неужели это правда? Или Бурдон бессовестно издевается надо мной!

Глаза ее расширились от испуга; она вся дрожала.

- Бурдон говорит правду, мадемуазель Атенаис. Я действительно приютил это бедное, запуганное существо. К сожалению, нам не удалось привязать ее к себе. Однажды ночью она неожиданно оставила наш дом. Но я не понимаю, почему ее судьба тревожит вас таким образом? Мне кажется, что посторонние люди ничего не могут чувствовать к ней, кроме сострадания.

Эгберт бросил недовольный взгляд на своего друга. Неужели Бурдон хочет уверить Атенаис, что несчастная девушка - ее дочь, с тем чтобы привести ее в отчаяние и затем порадовать появлением Магдалены и устроить таким образом примирение певицы с ее бывшим возлюбленным! План этот казался ему слишком замысловатым, так как, по его мнению, дело можно было устроить гораздо проще, без напрасных терзаний для Атенаис.

Но Дешан заметила взгляд Эгберта и при своей впечатлительности истолковала его в обратном смысле.

- Вы скрываете от меня истину! - воскликнула она взволнованным, умоляющим голосом. - Я напрасно рассчитывала на вашу дружбу, месье Эгберт. Помните ли вы ту историю, которая привела меня в отчаяние год тому назад? Я поверила словам этого хвастуна, но потом убедилась, что он оклеветал Магдалену, и окончательно успокоилась, зная, что она у вас в доме. Я надеялась... Но как бы ни были безумны надежды матери, так естественно желать всего лучшего для тех, кого мы любим! Теперь все кончено! Отведите меня к вашей больной, Бурдон; я буду проводить дни и ночи у ее постели. Ласки матери утешат ее в потере любимого человека. Я не имею права ни жаловаться, ни упрекать ее. Стоит мне только вспомнить мою собственную молодость. Зачем вы медлите, Бурдон? Быть может, она мучается в эту минуту; наемные сиделки окружают ее... Но что это такое! Я слышала вздох, кто-то плачет; она, верно, в этой комнате - не удерживайте меня! Я здесь, Магдалена!..

Вне себя от беспокойства Дешан вскочила с места и бросилась к двери, но отступила назад, увидев перед собой незнакомую, стройную фигуру девушки, стоявшую на пороге.

- Я ваша дочь! - проговорила со смущением Магдалена, протягивая ей обе руки.

Атенаис не двигалась с места. Она была в таком отчаянии при мысли о болезни и несчастье дочери, что сердце ее отказывалось верить действительности. Неужели эта нарядная, хорошенькая девушка с приличными манерами, полными достоинства, может быть ее дочерью!

- Не отталкивайте меня! - проговорила Магдалена сквозь слезы.

- Позвольте мне представить ее вам, Атенаис! - сказал граф Вольфсегг, выходя из библиотеки. - Это наша дочь. Не откажите ей в тех ласках, которыми вы хотели утешить ту несчастную, обманутую девушку. Необходимость заставила меня отнять у вас ребенка; вы видите ее теперь взрослой девушкой. Оставаясь с вами, она, быть может, также поступила бы на сцену и испытала все превратности судьбы. Я не думаю упрекать вас, но вы сами вряд ли будете оспаривать это. Я не дал ей ни блеска, ни почестей, но взамен этого сберег ее и дал хорошее, хотя и бюргерское воспитание. Несомненно, цветы расцветают еще роскошнее после бури, и нередко талант развивается во всем блеске в борьбе с нуждой и тяжелыми обстоятельствами жизни; вы сами доказываете это своим примером, Атенаис. Но не следует ставить девушку в зависимость от подобных условий, рассчитывая во что бы то ни стало на успех. Я хотел обеспечить будущее моего ребенка. Простите то горе, которое я причинил вам тогда. Я до сих пор держусь того убеждения, что только скромное положение в свете может гарантировать нам счастье. Мне кажется, что я вдвойне достиг своей цели. Каждая мать может гордиться такой дочерью!.. Магдалена любит одного молодого человека и знает его много лет; он предлагает ей свое сердце и руку. Любовь их не похожа на ту страсть, которую мы чувствовали некогда друг к другу; это спокойная, тихая привязанность, какую способны испытывать одни немцы. Просите ее согласия, Эгберт, от этого зависит ваше счастье. Помогите мне успокоить оскорбленное сердце матери и женщины.

Простота и чувство собственного достоинства, которыми была проникнута речь графа Вольфсегга, тронули впечатлительную француженку. Она горячо обняла Магдалену и прижала к своему сердцу.

- Моя дорогая! - проговорила с рыданием Атенаис. - Как я счастлива, что вижу тебя! Какая ты хорошенькая! Неужели ты сама пожелала видеть меня?

- Я не решалась выйти замуж без вашего согласия, - сказала, краснея, Магдалена, смущенная порывистыми движениями и горячностью матери.

- Разве я могла желать лучшего мужа моей дочери! - ответила Дешан, взглянув на Эгберта с ласковой улыбкой.

- Но вы не должны больше сердиться на моего отца, - сказала Магдалена.

- Она уже простила меня, - возразил граф Вольфсегг. - Да будет мир между нами, Атенаис. Мы пережили вместе безумные, но хорошие минуты. Ни вы, ни я не забудем их. Я рад, что хоть на закате наших дней мы опять встретились.

- Мой дорогой Ульрих! - воскликнула Дешан, протягивая ему руку. - Вот вам моя рука в знак дружбы!.. Вы видите, - добавила она, обращаясь к Бурдону, - что это за тиран! Он всегда был таким и всех заставлял покоряться своей воле. Я не раз думала, что, если бы между дворянами нашлось дюжины две подобных господ, как этот упрямый граф, они положили бы конец революции.

- Или устроили бы республику Вашингтона, - возразил Бурдон, - и мы были бы избавлены от Наполеона!

Слуга зажег свечи. Бурдон с улыбкой взглянул на своих гостей. Все казались довольными и счастливыми. Завязался непринужденный разговор, прерываемый веселым смехом и громкими выражениями радости Атенаис, которая не могла прийти в себя от счастья.

В этот же самый час, среди наступающих сумерек, маркиз Витторио Цамбелли беспокойно ходил взад и вперед по аллеям сада, примыкавшего к его дому в ChaussИe d'Antin. Этот дорогой дом, богато изукрашенный внутри и снаружи, по словам врагов Цамбелли, был куплен им на "деньги, утаенные во время австрийской войны".

Сделавшись маркизом и адъютантом императора, обладая большими поместьями, Цамбелли достиг цели своих стремлений, так как вместе с тем он надеялся получить руку Антуанетты, что было его заветной мечтой в течение многих лет. Но тут он почувствовал, что почва колеблется под его ногами. Слух о приключении в Тюильрийском саду тотчас дошел до него, и притом с разными комментариями.

Легкомысленное и живое население Парижа, быстро переходя от одного впечатления к другому, жадно хватается за всякую новость, которая могла бы подать повод к праздным толкам. При Наполеоне внимание парижан более, чем когда-либо, было обращено на мелкие события частной жизни, скандалы и анекдоты двора и театрального мира, так как запрещено было говорить публично о вопросах, касающихся политики. Благодаря этому история загадочной нищей немедленно разнеслась по городу. Особенный интерес ее заключался в той роли, которую играла в ней фрейлина молодой императрицы. Имя маркизы Гондревилль повторялось со злобной усмешкой. Многие, особенно дамы, радовались ее унижению. Представительницы старинной французской аристократии не могли простить ей то видное положение, которое она занимала при французском дворе; остальные ненавидели Антуанетту за ее гордость. Никто не решался говорить о ее отношениях с Наполеоном, но они возбудили неудовольствие и ревность мадемуазель Марс, которая воспользовалась случаем, чтобы отомстить своей сопернице. Если Наполеон всюду имел своих шпионов, то с другой стороны за ним следили еще внимательнее. Всего усерднее в этом отношении были дворцовые камердинеры. Подмечая даже самые ничтожные обстоятельства из жизни Наполеона, они сообщали свои наблюдения публике, которая придавала значение первой важности всему, что прямо или косвенно касалось императора. Этим способом узнала мадемуазель Марс, а через нее и весь город, что вслед за сценой в саду Наполеон очень долго разговаривал с маркизой Гондревилль.

Все эти известия произвели тяжелое впечатление на маркиза Цамбелли. Ему нетрудно было объяснить себе некоторые не совсем ясные подробности. Против его ожидания Кристель не умертвила себя и не пала жертвой тех искушений, которыми так богат Новый Вавилон. Непрошеная свидетельница его преступления осталась жива и может погубить его. Она, вероятно, узнала от кого-нибудь о предполагаемом браке и, выждав удобную минуту, заявила о своих правах Антуанетте. Кто знает, что наговорила она против него в припадке безумной ревности? Он уже почти достиг цели своих желаний, а теперь все обрушилось! Вместо блестящего приза, который он считал достойной наградой своих усилий, его ожидала ссылка на галеры.

Голова его шла кругом; он не видел выхода из тех затруднительных обстоятельств, в которых он находился. Одну минуту ему удалось успокоить себя тем, что Наполеон до сих пор не потребовал его к себе. Но он знал, как ловко умел Наполеон прикинуться ничего не знающим и как терпеливо и долго выжидал удобного момента, чтобы нанести удар. Еще со времени его возвращения из Испании в 1809 году падение Фуше было для императора вопросом решенным. Но только на днях разразилась буря. Генерал Савари был назначен министром полиции, а Фуше отправлен в изгнание с почетным титулом римского губернатора. Но на подобный исход не мог рассчитывать Витторио в случае встречного ветра. Наполеон должен был щадить Фуше, но с ним он не станет церемониться и отбросит от себя, как неприятную и опасную гадину.

Витторио не был трусом; ему стало досадно за то уныние, которое овладело его сердцем. "Неужели Антуанетта поверит словам сумасшедшей девушки? - спрашивал он себя. - Может быть, обо мне даже не было и речи, и все эти подробности придуманы праздной публикой! Разве не могло дело произойти, например, таким образом: нищая обратилась к нарядной даме с просьбой о милостыне. Лицо ее показалось даме знакомым. Как бы ни изменилась Кристель, но Антуанетта могла узнать ее, так как не раз видела ее в окрестностях замка Зебург. Если она назвала по имени несчастную, то у Кристель от испуга могли сделаться судороги..."

Но так ли было в действительности? Цамбелли решил во что бы то ни стало разъяснить этот вопрос до следующего утра, потому что завтра день его дежурства при императоре.

Цамбелли оделся в самое простое платье, чтобы не обращать на себя внимания прохожих. Прежде всего он отправился к хозяевам, у которых жила Кристель, в надежде узнать что-нибудь о ее судьбе с того времени, как она оставила их. Из их бессвязной болтовни он узнал только одно, весьма важное для него обстоятельство, что даже в минуты самого сильного гнева Кристель ни разу не произнесла ни одного слова упрека. Неужели она будет откровеннее с Антуанеттой! Это казалось ему невероятным, но уже прошло два месяца с того времени, как хозяева выгнали Кристель, а в такой срок нужда и горе могли ожесточить ее и подействовать на рассудок.

Выйдя на улицу, Цамбелли не знал, на что решиться: пойти ли в госпиталь на улице Taranne или к отелю Мартиньи, где он надеялся встретить Антуанетту... Может быть, его допустят к постели Кристель...

Как бы хорошо было, если бы она, увидев его, умерла от испуга!

Опасность появилась с той стороны, где он менее всего ожидал. Теперь уже поздно было упрекать себя за неосторожность. Дело шло о жизни и смерти. Если бы Кристель была без приюта, он отыскал бы ее на улицах Парижа, но в госпитале она была отдалена от него целой пропастью. Несчастная девушка, отданная на попечение общественной благотворительности, при таких необыкновенных обстоятельствах неизбежно должна была возбудить участие и любопытство публики. Помимо докторов и сестер милосердия полиция и газеты не упустят ее из виду.

Дорого бы дал Цамбелли, чтобы узнать, кто привез нищую в госпиталь в наемной карете. Ему говорили, что какой-то иностранец. Почти наверняка можно было предположить, что это был немец, потому что иначе Кристель не сумела бы объясниться с ним, и только соотечественница могла внушить ему такое сострадание.

Блуждая по городу без определенной цели, Цамбелли очутился поблизости от своего жилища перед дворцом Montesson, где праздная толпа любопытных загородила ему дорогу.

У ворот стояли телеги и фуры, нагруженные коврами, канделябрами, зеркалами, тропическими растениями и т. п. Великолепный дворец Montesson с обширным двором и садом был в это время занят австрийским посланником князем Карлом фон Шварценбергом. Привезенные вещи должны были служить для украшения дворца к предстоящему балу, который должен был дать посланник 1 июля в честь новобрачной императорской четы.

Хотя дворец по своей величине и великолепному убранству вполне соответствовал блеску подобного празднества и чести габсбургско-лотарингского дома, представителем которого был князь фон Шварценберг, но тем не менее посланник считал нужным расширить его и обставить заново. Для этой цели был нанят соседний дом и соединен с дворцом гигантской крытой деревянной галереей, которая предназначалась для танцев и для устройства которой уничтожена была значительная часть сада. Красота и легкость этой постройки представляла собой чудо архитектурного искусства; по слухам, ходившим в городе, блеск и роскошь внутреннего убранства должны были затмить все, что до сих пор видели жители Парижа во время подобных празднеств. Работа шла день и ночь, но, несмотря на все усилия, она подвигалась довольно медленно, так как желание князя совместить удобство с требованиями изящества постоянно представляло новые затруднения. Тем не менее плотники и декораторы старались превзойти самих себя в искусстве. Помимо хорошей платы каждый надеялся заслужить милостивый взгляд императора в награду за свои труды и бессонные ночи.

Но с момента, когда день бала был окончательно назначен, всеми овладело лихорадочное беспокойство. Австрийский посланник, обыкновенно хладнокровный и терпеливый, стал торопить работников и сердился на их медлительность; его знакомые, приходившие с ним на постройку, вслед за похвалой неизменно выражали сомнение в своевременном окончании работ. При этих условиях о прочности не могло быть и речи. Хотя никто не высказывал этого, но большинство рабочих и даже посторонних зрителей были убеждены, что эта воздушная постройка, разукрашенная и убранная на скорую руку, не выдержит единственной ночи, для которой она воздвигалась, и исчезнет к утру, как волшебные замки фей.

Цамбелли подошел к одной из групп, стоявших перед дворцом. Толпа была настолько велика, что ему нечего было опасаться, что он обратит на себя чье-либо внимание.

Как разговоры, так и отдельные замечания и возгласы относились главным образом к предстоящему празднеству, к которому делались такие грандиозные приготовления. Несмотря на прямую выгоду для рабочих и купцов, толпа находила совершенно неуместной подобную расточительность. Парижане, встретив недоброжелательно брак Наполеона с австрийской принцессой, так же недружелюбно относились и к празднику, который устраивался в честь этого брака.

- Какая духота! Девять часов вечера, а все еще невыносимо жарко! - сказал один, снимая шляпу и утирая себе лоб носовым платком.

- Ну, еще не так будут задыхаться те, которым придется плясать в этой зале.

- Говорят, сегодня утром камни и стены до того накалились от солнца, что рабочие должны были поливать их водой.

- Ты и поверил! Австрийцы нарочно выдумывают разные басни, чтобы похвастать своим праздником, так как они не могут похвалиться своими победами.

- Ни своей принцессой. Разве ее можно сравнить с Жозефиной?

- Тем не менее я не взял бы Жозефину себе в жены. Яблоко побывало уже во многих руках.

- Но оно все-таки пришлось по вкусу маленькому капралу. Недурно жениться на возлюбленной Барра.

- И получить армию в виде свадебного подарка.

- Эта армия уже не существует! Жозефина в отставке. Что выйдет из всего этого?

- При этой жаре нечего ждать, кроме эпидемии!

- Франция уже несколько лет страдает изнурительной лихорадкой. Говорят, где-то на Дунае австрийцы порядком потрепали Бонапарта.

- Это нахальная ложь! Разве ты не читаешь бюллетени?

- Каков чудак! Тебя можно показывать за деньги на бульварах! Нашелся-таки человек, который верит бюллетеням!

К группе разговаривающих подошло несколько человек.

- Смотрите, еще телега! Она нагружена цветами и дерном.

- Все высохло и обратилось в сено, как будто они привезли эти цветы из пустыни.

- Вместо свечей посланник должен был бы провести воду из Сены для поливки своей постройки. Каковы пыль и духота!

- Недостает только фейерверка, а затем бури...

- Как давно не было дождя! Утром выпало несколько капель, но этим дело и кончилось.

- Я ничего не заметил.

- В это время я был в Тюильрийском саду.

- Значит, вы были на месте происшествия! Не можете ли вы сообщить нам что-нибудь об истории, которая случилась с нищей и придворной дамой?

- Разумеется. Дама прогуливалась со своим возлюбленным. На них набросилась нищая с явным намерением убить обоих. В ее руках был длинный кинжал с отравленным лезвием. Сам Дероне допрашивал ее. Вы знаете Дероне? Он ловок, как черт, в этих делах...

- Пустяки! - прервал работник в голубой блузе, сдвигая шапку со лба. - Все это преувеличено. Я был тут и отнес на собственных руках бедняжку в карету. Это еще совсем молоденькая девочка и легкая как перышко. Затем я сел на козлы с кучером и отвез ее в госпиталь. Ни один полицейский не допрашивал ее; мы сдали больную на руки доктору Бурдону.

- Кто это такой?

- Он не особенно красив, кривобокий и с большой головой. Но его знает всякий в предместьях. Видно, вы аристократ, что не слыхали о нем. Это славный парень!

- Рассказывайте дальше! - послышался голос из толпы. - Значит, Бурдон лечит ее? Она, верно, выздоровеет, потому что у него есть средство против всех болезней.

- У вас, должно быть, много денег, что вы можете тратить время таким образом, - заметил ядовито первый рассказчик, обращаясь к работнику, который изобличил его во лжи.

- Деньги свалились на меня с неба. Я получил золотой от сострадательного иностранца, которому я помог отвезти нищую в госпиталь.

- Ну, это щедрая плата! Скажите, пожалуйста, как выглядит у этот иностранец?

- Молодой, стройный, с белокурыми волосами. Я предполагаю, что он немец, так же как и нищая. Если не ошибаюсь, он назвал ее Кристель.

- Удивительная история! Но я не понимаю, зачем эту девочку отвезли в госпиталь?

- Точно вы не знаете? Во Франции всегда будут те же порядки. При Людовике Пятнадцатом людей за всякое лишнее слово запирали в Бастилию; теперь их прячут в сумасшедший дом. Не велика разница между оковами и смирительной рубашкой!

- На этот раз им не удастся замять эту историю! - воскликнул работник. - Месье Бурдон долго разговаривал о чем-то с молодым иностранцем и так серьезно посматривал на больную, что мне тогда же пришло в голову, что дело нешуточное.

- Однако они заставили всю улицу своими возами. Скоро нельзя будет шевельнуть ни рукой, ни ногой.

- Воображаю себе, какая здесь будет давка первого июля!

- Лишь бы они опять не подставили адской машины, как на улице St. Nicaise.

- Ну, приятель, вы забываете, что не следует говорить о таких щекотливых вещах.

- А случай был бы удобный. Ночь, толкотня - один выстрел... И все кончено!..

- Вы своей болтовней подведете всех нас!

- Это якобинец! Приверженец Робеспьера!

- Смотри, я тебе раскрою череп! Разве я похож на якобинца? Я простой парикмахер и только высказываю свое мнение. Тут может быть только один исход...

С этими словами парикмахер щелкнул пальцами, подражая пистолетному выстрелу.

- Господа, это шпион! Поколотим его! Он хочет поймать нас в ловушку. Если он парикмахер, то сверните ему парик на сторону. Нужно проучивать этих людей!

Толпа зашумела. Еще момент, и все бросились бы на невинную жертву болтливости, но, по счастью, кто-то заметил Витторио, который удалялся быстрыми шагами по улице.

- Вот настоящий шпион! - воскликнул неожиданный защитник несчастного парикмахера, указывая на Цамбелли. - Мне он уже давно казался подозрительным. Если бы вы видели, как он внимательно слушал историю нищей! Он спешит к Савари с доносом и наплетет на нас всякую всячину.

- Догоните его! - закричало несколько голосов. - Бросим его в Сену!

- Туда ему и дорога! Черт бы побрал всех их.

- Видно, во Франции никогда не будет покоя от полиции и шпионов!

Витторио уже был далеко; он только слышал крики и проклятия, которые раздавались ему вслед. Но они не производили на него никакого впечатления. Одна мысль поглощала его.

Не Кристель, а Геймвальд выдал его. По странному стечению обстоятельств судьба опять свела Кристель с этим человеком в Тюильрийском саду, как прежде на мельнице Рабен и в Вене. Хотя имя молодого иностранца не было произнесено, но Цамбелли тотчас же догадался, что это был Эгберт, как из описания его наружности, сделанного работником, так и из участия, которое он принял в Кристель.

Значит, он недаром почувствовал такую ненависть к Геймвальду с первого момента их встречи! Все попытки обезоружить его и принудить к молчанию кончились полной неудачей. Если он не убил его, то опять-таки вследствие неблагоприятных обстоятельств.

Как отыскать Эгберта среди многолюдного и необъятного Парижа? Между тем всякая даром потерянная минута могла ускорить гибель Цамбелли. Эгберт имел доступ к императору, если еще Антуанетта заодно с ним, то для Цамбелли не было выхода из этого затруднительного положения.

Он не чувствовал никакого раскаяния в своем преступлении, но боялся наказания.

Ему казалось всего удобнее навести справки в госпитале. Быть может, привратник знает адрес Геймвальда. Он узнает, кстати, в каком положении Кристель.

На пасмурном облачном небе уже кое-где зажглись звезды, когда Цамбелли вошел на улицу Taranne. Воздух был тяжелый, и все еще дул теплый, удушливый ветер.

Изнемогая от усталости, Цамбелли остановился перед порталом госпиталя. Он вынул на всякий случай деньги из своего кошелька, хотя сам не знал, в чем будут заключаться его вопросы и ответы. Главный вход уже был заперт, но при свете фонаря можно было различить медную ручку звонка. Из полукруглого окна над дверью виднелся слабый отблеск лампы, горевшей в коридоре.

Цамбелли невольно взглянул на противоположный дом, в котором жил Веньямин Бурдон. Дом этот в ночном полумраке казался еще печальнее и фантастичнее, нежели днем. Ярко освещенные окна квартиры врача поразили Цамбелли. Не собрались ли там ненавистные ему люди и не совещаются ли они о его гибели?

У подъезда остановилась карета. Кучер несколько раз хлопнул бичом, чтобы известить господ о своем прибытии.

Витторио решил дожидаться до тех пор, пока кто-нибудь выйдет из дома.

Где-то в отдалении на церковной башне пробило десять. Медленно взошел месяц, подернутый облаками, над массой скученных зданий.

Наконец дверь отворилась. Вышли две дамы в сопровождении троих мужчин, которые вполголоса разговаривали между собой. Витторио узнал по фигуре Веньямина и Эгберта, но не мог догадаться, кто был третий; дамы также показались ему незнакомыми.

После долгого и дружеского прощания дамы сели в карету с господином, которого Витторио не мог узнать, несмотря на все усилия.

- Не оставайтесь долго в госпитале, Эгберт! Я только тогда спокоен, когда вижу вас, - сказал он из окна кареты.

Это был голос графа Вольфсегга.

Карета быстро покатила по улице St. Benoit.

Цамбелли с отчаянием опустился на каменную скамейку у ворот госпиталя. Если Бурдон и Эгберт заметят его, то как объяснить им свое присутствие? Выступ ниши пока скрывал его от их глаз. Он инстинктивно схватился за рукоятку сабли.

- Наконец-то мне удалось видеть действительно счастливых людей, - сказал Бурдон. - Я должен отметить сегодняшний день красным карандашом в моей записной книжке.

- Мы бесконечно благодарны вам, - возразил Эгберт. - Без вашей помощи дело никогда не кончилось бы таким образом. Дай вам Бог такого же успеха с этим несчастным существом.

- Мы сейчас узнаем, как она провела вечер. Если она спала все это время, то сон лучше всего подкрепит ее расстроенные нервы.

Разговаривая таким образом, приятели вышли на середину улицы. Цамбелли встал и прижался спиной к стене; фигура его имела неподвижность статуи, мертвенная бледность покрыла лицо его; одни только глаза светились лихорадочным блеском.

С другого конца улицы приближалось несколько молодых людей. Одни пели, другие громко разговаривали между собой и смеялись.

- Это что такое! - воскликнул с удивлением Бурдон, останавливаясь перед госпиталем и указывая на флигель, стоявший посреди двора, фасад которого был обращен на улицу.

Месяц освещал окна верхнего этажа, стекла блестели голубовато-серебристым светом, между тем как нижний этаж был совершенно закрыт стеной.

Эгберт поднял голову и увидел у открытого окна второго этажа белую фигуру. На минуту она исчезла в темном фоне комнаты, потом снова появилась с простыней, которую привязала к окну, как будто собиралась бежать из госпиталя таким способом.

Внезапно вскочила она на подоконник, придерживаясь рукой за косяк. Ноги у ней были босые; поверх рубашки была надета темная юбка.

- Лунатик! - сказал Бурдон.

Хотя Эгберт не мог различить лица на таком расстоянии, но движения и фигура показались ему знакомыми.

- Это черная Кристель! - воскликнул он с ужасом.

Цамбелли, услыхав это восклицание, поспешно позвонил у ворот госпиталя.

В то же время подошли певцы.

- Тише, господа, - воскликнул Бурдон, - вы можете испугать ее. Эта женщина лунатик! Припадок только что начался.

Певцы остановились, привлеченные любопытством.

Несчастная стояла уже на узком карнизе окна и как будто повисла в воздухе, представляя собой страшное, чарующее зрелище. Спокойно светил на нее месяц из-за серебристо-серых облаков.

С шумом отворилась дверь, выходившая на улицу. Вслед за Витторио несколько молодых людей поспешно вбежали на лестницу мимо оторопевшего привратника.

Бурдон отпер своим ключом небольшую калитку в стене, которая прямо вела во двор госпиталя. В это время тут уже все поднялось на ноги. Сбежались больничные сторожа, сестры милосердия, слуги. Одни бросились во двор, другие в ту часть госпиталя, где была комната несчастной. Это была та самая нищая, которую привезли сегодня утром в судорогах из Тюильрийского сада. После сеанса известного в то время магнетизера Бурдона она заснула крепким сном. Сиделка оставалась при ней несколько часов и, видя, что больная не просыпается, вышла в убеждении, что она проспит всю ночь. Но Кристель, должно быть, проснулась вскоре после этого и захотела бежать из госпиталя.

Стоявшие во дворе смотрели с ужасом, как девушка ходила взад и вперед по карнизу. У окна висела привязанная простыня, доходившая до первого этажа; ветер вздувал ее. Больная, по-видимому, забыла о своем первоначальном намерении спуститься из окна с помощью простыни. Она села на край подоконника и, ударяя босыми ногами по стене, тихо покачивалась взад и вперед. Лунный свет ярко освещал ее бледное, исхудалое лицо. Мерно шумели верхушки деревьев, растущих во дворе, под ее ногами.

У всех замерло сердце от боязливого ожидания. Лунное освещение придавало особенное очарование стройной, изящной фигуре Кристель. Бедный смятый цветок, следующий порыв ветра снесет тебя с ветки!

По распоряжению Бурдона сторожа принесли лестницы и старались прислонить их к стене. Другие предлагали на всякий случай положить матрацы под окном. Эгберт, зная ловкость и проворство Кристель, убеждал не трогать ее, говоря, что она сама вернется в комнату. Действительно, минуту спустя больная опять поднялась на ноги и, стоя на окне, стала прислушиваться.

По знаку Бурдона во дворе воцарилась мертвая тишина. Лестницы были подставлены. Теперь нетрудно было кому-нибудь добраться до окна и, выждав удобную минуту, схватить девушку и спустить ее на землю.

В это же самое время несколько человек столпилось перед комнатой Кристель. В их числе был Цамбелли. Дверь была заперта, так что отворить ее без шума не было никакой возможности.

- Разве в эту комнату нет другого входа? - спросил Витторио.

Повелительный тон, которым был задан вопрос, оказал свое действие на больничных сторожей и служанок, которые настолько потеряли голову, что ни один из них не обратил внимания на то, что Цамбелли совершенно незнакомый для них человек.

Оказалось, что в комнату Кристель есть еще ход через коридор и небольшую каморку, которая зимой служила для дров.

- Но и эта дверь постоянно заперта, - заметил один из сторожей.

- Посмотрим! - возразил Витторио. - Укажите, как пройти туда.

Его провели по длинному коридору к закрытой двери, но она поддалась от первого толчка.

Каморка освещалась крошечным окном, пропускавшим узкую полоску лунного света. Никто не решался войти в нее из боязни, что в ней спряталась сумасшедшая.

- Вы можете идти! - сказал Витторио провожавшим его сторожам.

Те поспешно удалились, довольные тем, что могут избавиться от присутствия человека, наводившего на них инстинктивный страх.

Цамбелли должен был согнуться, чтобы пройти низкую каморку; шляпа слетела с его головы, но у него не было времени отыскивать ее.

Чувствовала ли Кристель близость любимого человека или это была простая случайность, только лицо ее, до сих пор обращенное к лунному свету, внезапно повернулось в ту сторону, где был Цамбелли.

Дверь тихо отворилась.

- Витторио! - вырвалось из бледных губ девушки.

- Кристель! - сказал он ласково своим звучным голосом, который всегда так магически действовал на нее.

Она раскрыла глаза и протянула ему руки, но в тот же момент ее нога соскользнула с узкого подоконника. Потеряв равновесие, она упала навзничь на вымощенный двор.

Ее подняли мертвую, с раздробленным черепом.

Цамбелли отодвинул задвижку и выбежал из комнаты. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Все были заняты трагической кончиной девушки, и только тогда некоторые из сторожей и прислуги вспомнили о таинственном незнакомце, когда на место происшествия явилась полиция. Но показания были так различны, что трудно было вывести какое-либо заключение. При обыске найдена была шляпа Витторио. Полицейский комиссар молча разглядывал ее и приказал отнести ее к нему на дом. Этим комиссаром был Дероне.

Глава III

Наступил давно ожидаемый день 1 июля. Трудно было бы сказать: где в этот вечер была большая суета, шум и давка - в самом ли дворце австрийского посольства или вне его? Обширные залы уже начали наполняться приглашенными; тут была и вся балетная труппа Большой оперы, которая должна была исполнить пантомиму с австрийскими народными танцами на сцене, устроенной для этой цели. Многочисленная прислуга и отряд императорской гвардии в великолепных мундирах, расставленный во дворе и у всех входов, еще больше увеличили толпу. Перед дворцом стояла другая, каждую минуту возраставшая шумная толпа зрителей.

Дворец осветили задолго до наступления темноты. Тысячи фонарей и цветных шаров фантастически освещали сад, разливая яркий свет на далекое пространство. Чуть ли не весь Париж поднялся на ноги. Праздник князя Шварценберга так исключительно занимал в последнее время публику, что в этот вечер каждый считал своим долгом отправиться на улицу Montblanc, хотя бы в качестве праздного наблюдателя. Если для большинства все удовольствие заключалось в том, что они увидят издали плюмажи кавалеров, головные уборы дам, то скудость зрелища искупалась тщеславным сознанием, что и они присутствуют на празднике. Полиция выбивалась из сил, чтобы сохранить какой-нибудь порядок и свободный путь для подъезжавших экипажей, так как все теснились у главного подъезда, чтобы увидеть вблизи императора и императрицу. Не было конца толкам, анекдотам, различным догадкам. Были и такие, которые находили прямую связь между праздником и историей в Тюильрийском саду, которая имела такой печальный конец. Разнесся слух, что кто-то столкнул несчастную с окна. Несмотря на довольно значительное число очевидцев, отрицавших это, народная фантазия упорно отстаивала придуманную сказку благодаря таинственной личности, которая так внезапно появилась в госпитале и так же быстро исчезла. Шляпа, найденная Дероне, служила достаточным доказательством непреложности факта. С некоторой натяжкой нетрудно было сделать переход от нищей к празднику. Многие почему-то были убеждены, что преступник выдаст себя на предстоящем балу. Иные были не прочь воскресить нищую и намекали на возможность ее появления среди танцующих. Рядом с этим шли толки о заговорах и покушениях на жизнь Наполеона, так как этого рода слухи не умолкали со времени битвы при Асперне вследствие таинственности, в которую облечено было покушение молодого Штабса. Между тем в этой пестрой, глазеющей и волнующейся толпе едва ли был хоть один человек, имеющий какой-нибудь повод для подобных предположений; даже мало было таких, которые искренно верили им. Но нужно же сократить как-нибудь долгие часы скучного ожидания. Чем нелепее и невероятнее была сказка, тем больший эффект производила она, хотя забывалась в следующую же минуту для другой небылицы или при виде богатой кареты.

Эгберт и граф Вольфсегг помимо своей воли также очутились на празднике в числе гостей. Несмотря на все отговорки, настоятельная просьба графа Шварценберга заставила их принять приглашение. Эгберт надеялся, что по своему скромному положению в свете он будет избавлен от подобной чести. Но Меттерних обратил на него внимание австрийского посланника, рассказав о его свидании с Наполеоном в Malmaison и Шенбрунне. Хозяину праздника казалось необходимым представить императору знакомое лицо среди множества австрийцев, совершенно чуждых его величеству или даже, быть может, неприятных ему. Эгберт покорился необходимости и, зная, что Наполеон заметит его и, вероятно, удостоит своим разговором, счел нужным надеть капитанский мундир. Воспоминание о трагических событиях последней войны было настолько живо в памяти Эгберта, что он более всего на свете желал спокойствия и мирного счастья. Мысль, что он должен хоть на несколько часов очутиться среди шумной праздничной толпы, тяготила его. Он не боялся встречи с Наполеоном, но ему было неприятно опять увидеть этого человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

На этом празднике он, вероятно, встретит Антуанетту. Придется ли ему проститься с нею навсегда или с надеждой на новое свидание? Со времени их случайной встречи в Тюильрийском саду она не сделала ни малейшей попытки увидеться с ним или с графом Вольфсеггом. Быть может, она не хотела или не могла воспользоваться теми сведениями, которые он сообщил ей о маркизе Цамбелли? Считала ли она для себя унизительным обратиться к помощи дяди или надеялась сама устроить свою судьбу? Все это он узнает сегодня! Как трудно выбиться ему из той сети запутанных событий, в которую он попал с той октябрьской ночи, когда впервые вошел в замок графа Вольфсегга! Теперь уже поздно обвинять себя в том, что он не устоял тогда перед соблазном блестящей судьбы, созданной его фантазией, и причинил столько горя Магдалене. Но ради их общего счастья он сделает сегодня последний шаг, чтобы выйти из заколдованного круга, в который закинула его судьба.

По желанию князя Шварценберга австрийцы собрались у него раньше других, так как в качестве представителей Австрии они должны были наравне с ним принимать гостей. Почти одновременно прибыли и пруссаки, состоящие при прусском посольстве.

Все знали, что Наполеон ненавидит Пруссию, и кто-то из присутствующих заметил, что вряд ли его величеству будет приятно видеть пруссаков в числе хозяев праздника, устроенного в честь его брака.

- Весьма вероятно, - ответил надменно князь Шварценберг, - но пруссаки мне ближе, чем французы.

- Вы правы, князь, - заметил граф Вольфсегг, - мы подносим Наполеону наше вино в золотом кубке, какое нам дело, если оно не понравится ему.

Несмотря на брак Наполеона с австрийской эрцгерцогиней и союз, заключенный между обеими державами, большинство австрийцев все еще мечтало о восстановлении великой Германской империи. При входе в большую залу устроен был транспарант с гигантской немецкой надписью:

Mit sanfter SchЖnheit Reiz strahlt Heldenkraft verbunden;

Не il! Не il! Die goldene Zeit ist wieder uns gefunden![*]

[*] -- С прелестью кроткой красоты сияет сила победителя! Хвала тебе! Опять вернулось золотое время! -- нем.

Однако, несмотря на единичные проявления национальной вражды, что-то радостное и примиряющее слышалось в веселых звуках оркестров; чувство невольного удовольствия охватывало каждого при виде изящной и роскошной обстановки праздника.

В огромной танцевальной зале не видно было ни малейшего признака дощатых стен. Они исчезли за массой газа, кисеи, цветов, зеркал, ковров, затканных золотом и разукрашенных колонн. Снаружи клеенчатое полотно защищало крышу и стены в случае непогоды. Несмотря на мрачное настроение Эгберта, вид прекрасной залы даже на него произвел чарующее впечатление, когда он вместе с другими вошел в нее из сада по широким ступеням главного входа. Здесь были свет и веселье. Из сада веяло прохладой вместе с ароматом цветов. Свет нескольких тысяч свечей отражался всеми цветами радуги в хрустальных люстрах и в настенных зеркалах. Всюду блеск и сияние! Две громадные короны как будто висели в воздухе посреди залы на легких гирляндах. Такие же гирлянды цветов протянулись по всей зале, то сплетаясь вместе венками, то опять расходясь в разные стороны и покрывая потолок и стены.

Перед главным входом, в углублении залы, на высокой эстраде со ступенями, покрытой богатым ковром, стояли два кресла, обтянутые темно-красным бархатом, для императора и императрицы. Ножки кресел представляли позолоченные львиные лапы; спинки были украшены императорским гербом. Место перед эстрадой во всю ширину залы было приготовлено для танцующих. На одном конце залы были устроены подмостки для музыкантов, на другом конце была галерея, убранная так же, как и вся зала, с выходами в сад и во внутренние покои дворца. В случае чрезмерной жары или тесноты в зале галерея эта могла служить убежищем для танцующих.

Пока ничто не мешало Эгберту любоваться величественным зрелищем целого и красотою частностей. Десятки людей были едва заметны благодаря громадному пространству залы. Все наперебой хвалили вкус графа Шварценберга и роскошь обстановки. Несмотря на ненависть австрийцев к Наполеону и французской нации, их национальная гордость была удовлетворена сознанием, что подобного праздника еще никто не устраивал в честь императора. Один только граф Вольфсегг находил неуместными всякие изъявления дружбы со стороны Австрии.

- Все эти толки о мире ни к чему не ведут, - сказал он Эгберту и стоявшим возле него австрийцам. - Никто не верит им, и Наполеон меньше всех. Он только выжидает удобной минуты, чтобы окончательно раздавить нас, а мы...

Граф Вольфсегг не закончил своей фразы, потому что в это время к нему подошел хозяин дома с вопросом: нравится ли ему убранство залы и не находит ли он нужным что-нибудь изменить?

- Всякое изменение может только нарушить гармонию целого, - ответил граф с любезной улыбкой. - Можно опасаться только одного, что танцующие вместо удовольствия будут осуждены на пытку. В зале уже теперь становится душно.

Некоторые из присутствующих горячо восстали против этого, но кто-то заметил:

- Здесь запах гари!

Все робко переглянулись между собой. Каждый как будто хотел снять с себя ответственность за неосторожное слово и спрашивал другого - не ты ли сказал это?

Князь Шварценберг побледнел; еще резче выступило выражение заботы и беспокойства на его лице, которое поразило многих из близко знавших его с самого начала вечера.

Глаза всех невольно обратились на зажженные люстры и свечи, но они горели ровным, спокойным светом.

Князь быстро повернулся к одному из слуг.

- Где полицейский, присланный префектурой? - спросил он.

Слуга удалился.

- Французы просили меня об этом, - добавил хозяин дома, обращаясь к графу Вольфсеггу. - Они боятся слишком большого стечения публики и хотят взять на себя заботу о безопасности своего государя.

В это время к ним незаметно подошел господин, одетый как остальные гости, и передал князю визитную карточку с вежливым поклоном.

Князь мельком взглянул на нее.

- От герцога Ровиго? - сказал он. - Вы месье Дероне?

- Да, ваше сиятельство! Я полицейский комиссар. Генерал Савари удостоил послать меня на ваш блистательный праздник.

- Очень рад с вами познакомиться, месье Дероне. Герцог оказал мне большую услугу, выбрав лучшего из своих чиновников. Надеюсь, что их императорские величества будут в полной безопасности.

- Я уверен в этом, - ответил Дероне. - Что же касается улицы, то не только вы, князь, но и я не считаю себя ответственным за нее.

Их разговор был прерван приходом слуги, который доложил, что к дворцу подъехало несколько карет. Князь поспешно вышел из залы навстречу гостям. Более знатные из австрийцев последовали за ним, и в том числе граф Вольфсегг.

Эгберт остался наедине с Дероне. Молча обошли они залу. Кроме главного входа и двух выходов через галерею была еще небольшая потаенная дверь за тронными креслами.

- Душевно рад, что ваша невеста не будет на этом бале! - воскликнул неожиданно Дероне, пожимая руку Эгберту. - Здесь небезопасно. Можно позавидовать тем, кто остался дома!

- Вы пугаете меня! Неужели готовится какое-нибудь новое покушение? Это было бы крайне неуместно!..

- Как могла прийти вам в голову подобная фантазия? Я ничего не слыхал ни о заговорах, ни о замыслах против жизни Наполеона. Но все, чем вы восхищаетесь, здесь может обратиться в ловушку. Если случайно начнется пожар...

- Князь, по-видимому, также боится этого. Нужно позаботиться о воде и пожарных трубах.

Дероне громко захохотал:

- Вот фраза, которая бы сделала честь Соломону. Разумеется, об этом уже давно позаботились. Но разве вы не видите, что тут огонь будет так же трудно остановить, как революцию! Однако до свидания! Я должен взглянуть, что делается в саду.

Из боковых входов хлынул разом поток публики. Каждой даме при входе в залу подносили букет цветов. Богатые платья со шлейфами по моде империи, падавшими грациозными складками, фантастические уборы из драгоценных камней и жемчуга, редких перьев и цветов, цветные шали, картинно наброшенные на плечи, казались необыкновенно эффектными при ярком бальном освещении среди разнообразных мундиров, украшенных блестящими орденами, аксельбантами и т. п. Из множества присутствовавших тут вновь созданных королей, князей, герцогов и маршалов одни были известны как военачальники и государственные люди, другие прославились злодеяниями, совершенными во время революции, воровством и убийствами. Среди этого общества героев и негодяев, добродетельных женщин и непотребных тварей молодые люди, не занимавшие, подобно Эгберту, высокого положения в свете, не могли претендовать на чье-либо внимание и должны были сами искать себе развлечение до начала танцев. Хотя Эгберт встретил некоторых из придворных, которых он видел в Malmaison, но они едва удостоили его легким поклоном и несколькими словами приветствия, так что ничто не мешало ему предаться созерцанию праздника. Настроение гостей далеко не соответствовало блеску окружающей обстановки. Всякое громкое проявление веселости было подавлено присутствием высокопоставленных особ и ожиданием приезда их величеств. Несмотря на все старание немцев и французов сблизиться и принять задушевный тон, ничто не могло изгнать чопорности в их отношениях. Только вежливость и привычка к светскому обращению скрывали до известной степени презрение победителей и ненависть побежденных. Обе княгини Шварценберг, жена и невестка посланника, любезно встречали гостей и знакомили их друг с другом.

Между тем зала все более и более наполнялась гостями. Места вдоль стен были заняты дамами; кавалеры стояли за их стульями. Тут и там образовались группы разговаривающих.

Но вот раздался во дворе бой барабанов, бряцанье ружей, возгласы офицеров, означавшие прибытие императора. Все встали, разговор перешел в шепот.

Наполеон вошел в залу из галереи под руку с Марией-Луизой. У подъезда встретили его Меттерних и оба Шварценберга и проводили через парадные комнаты дворца. За ними шла блестящая свита придворных дам, адъютантов и камергеров. При вступлении императора в залу оркестр заиграл триумфальный марш. Эгберт, стоя недалеко от эстрады, приготовленной для императорской фамилии, мог хорошо разглядеть новобрачных и следить за их шествием по зале.

Мария-Луиза представляла собой тип немецкой красавицы: полная, с белокурыми волосами, добродушным и почти детским выражением лица, которое представляло странный контраст с суровой наружностью Наполеона. Он окинул залу своим мрачным взглядом и, слегка кивнув головой хозяину дома, казалось, сделал ему какое-то одобрительное замечание. Но лицо его оставалось неподвижным; даже тень улыбки не смягчала его.

Пройдя половину залы, император заметно ускорил шаги. Публика почтительно расступалась перед ним по обе стороны. Он холодно отвечал на поклоны и мимоходом говорил несколько слов тому или другому лицу. Пышные празднества утомляли его, потому что налагали на него известные ограничения.

Когда императорская чета приблизилась к эстраде, Эгберт поспешно удалился со своего места и встал за рядами стульев. За императрицей шла Антуанетта во всей своей горделивой красе. Эгберт внимательно следил за выражением ее лица, но он не увидел на нем и тени той грусти, которая поразила его при их встрече в Тюильрийском саду, и, вызвав воспоминание о прошлых днях, наполнило его душу чувством блаженства и горя. Эта холодная красавица с ниткой жемчуга на лебединой шее и с брильянтовой диадемой, усеянной рубинами, на пышных волосах, не имела ничего общего с заплаканной, печальной девушкой, так дружелюбно разговаривавшей с ним. Жестокое выражение ее глаз произвело неприятное впечатление на Эгберта.

"Она, вероятно, сердится на тебя за то, что ты осмелился принять на себя роль советника, и уже дала свое согласие на брак, который ей был ненавистен. Зачем желал ты встречи с нею? - спрашивал себя Эгберт. - Вблизи этого Люцифера должны замолкнуть все человеческие чувства. Может быть, она уже раскаялась в том, что доверила тебе тайну своего сердца".

Эгберту было невыносимо оставаться в зале, и он решил пробраться в сад. Но многие уже опередили его в этом намерении, так как жара в зале увеличивалась с каждой минутой. У главного входа его остановила толпа.

- Возьмите и меня с собой, господин Геймвальд, - сказал кто-то на немецком языке с иностранным акцентом.

Эгберт вздрогнул, услыхав знакомый голос, и оглянулся.

Он увидел маркиза Цамбелли.

- Сад этот открыт для всех гостей, - ответил он уклончиво.

Они опять стояли друг перед другом. Эгберт вспомнил их первую встречу в гостиной замка Зебург. Но еще мрачнее смотрели впалые глаза Витторио. Бессонные ночи, проведенные в тяжелых размышлениях, оставили свой след на его бледном, суровом лице. Невольный ужас охватил Эгберта. Он не боялся нападения со стороны маркиза, но его душа содрогалась от соприкосновения с человеком, которого он ненавидел и презирал в одно и то же время. Неужели эта темная фигура будет вечно преследовать его, и он только тогда избавится от нее, когда последует мщение убийце за смерть Жана Бурдона?

- Разумеется, сад открыт для всех, - ответил с принужденной улыбкой Цамбелли, - но в моем вопросе заключалась просьба наслаждаться им в вашем обществе.

Эгберт был в нерешительности, что ответить ему, но он увидел в нескольких шагах от себя Дероне, который одобрительно кивнул ему головой.

Эгберт молча поклонился. Маркиз Цамбелли, приняв это за знак согласия, подошел к нему.

Выходя из залы, они оба невольно взглянули на эстраду. За креслом Марии-Луизы стояла Антуанетта. Лица ее не было видно; она наклонилась к императрице и шепнула ей что-то на ухо. Мария-Луиза весело засмеялась. Наполеон стоял возле своей супруги, заложив руки за спину по своему обыкновению.

Но вот хозяин дома подвел к нему одного из гостей, с которым его величество желал познакомиться. Антуанетта вздрогнула, увидев его, и быстро подняла голову. На лице ее выразился испуг и чувство стыда и бессильного гнева.

- Это граф Вольфсегг! - воскликнули в один голос Эгберт и Цамбелли.

- Да, чудные дела творятся на свете! - сказал Дероне, который очутился возле них. - Император разговаривает с графом Вольфсеггом! Сегодня день сюрпризов! Я был за кулисами. Готовится театральное представление. Посмотрим, как оно пройдет!..

Цамбелли не обратил никакого внимания на слова полицейского чиновника. Глаза его были устремлены на двух людей, разговаривавших на эстраде. Ему казалось, что он явственно слышит, как они произносят его имя. Только натиск толпы, стремившейся в сад, пробудил его из задумчивости. Эгберт, не дожидаясь его, сделал несколько шагов вперед. Дероне исчез.

В саду под деревьями веяло вечерней прохладой. Уже был одиннадцатый час ночи. Аллеи были ярко освещены разноцветными фонарями, но в чаще деревьев, в кустах и полукруглых беседках, где были устроены скамьи для отдыха, царствовал приятный полумрак. В разных местах сада расставлены были группы музыкантов, которые наигрывали тихие, едва слышные мелодии. На широком лугу посреди сада был устроен небольшой театр; только немногие знали, в чем будет состоять представление. Эта неизвестность еще больше привлекала публику.

Все гулявшие в саду стремились сюда, так как всякий хотел заблаговременно занять лучшее место. Для их величеств и нескольких избранных особ были поставлены кресла перед самой сценой.

Эгберт также направил свои шаги к театру, так как понял из слов Дероне, что он должен привести сюда Цамбелли. Нечего было бояться сопротивления со стороны маркиза. Он машинально шел по аллее и, казалось, обдумывал последствия своей беседы с Эгбертом, прежде чем заговорить с ним.

Со времени смерти Кристель он не знал ни минуты покоя. Когда несчастная упала из окна, у него едва не вырвался крик радости. Он был избавлен от единственного очевидца его преступления. С какими бы обвинениями против него ни явились его враги теперь, все это останется в области предположений, потому что ни один смертный не может теперь сказать на суде: "Вот убийца! Я сам видел, как он застрелил Жана Бурдона!" Но то, что он считал своим освобождением, сделалось для него источником нескончаемых мучений. Где бы он ни был, один или в обществе, образ черной Кристель упорно преследовал его.

Газеты каждый день рассказывали ее историю с новыми вариациями. Весь Париж был занят ей. Никто не называл имени маркиза Цамбелли, следовательно, не только Антуанетта, но даже Эгберт не сочли нужным сообщить публике о его отношениях с Кристель. Тем не менее всем было известно его сватовство к Антуанетте, и у многих появилось подозрение, что он знает об этой истории больше, чем желает показать это. Цамбелли не мог избежать вопросительных взглядов и намеков, которые делались с явным намерением рассердить его или в надежде, что он изменит своей тайне. У него не было никакого оружия для защиты; он должен был с видимым равнодушием принимать эти уколы кинжала в его сердце, находясь в постоянном страхе обнаружить свои ощущения каким-нибудь неосторожным словом или выражением лица.

Все его попытки выведать что-либо у Антуанетты окончились полной неудачей. Маркиза де Гондревилль не принимала его под предлогом болезни; на свои письма он не получал никакого ответа. Старый маркиз Мартиньи обходился с ним с ледяной холодностью и, несмотря на все уловки Витторио, упорно избегал всякого объяснения.

Еще загадочнее казалось ему обращение императора. Наполеон, против ожидания, не задал ему ни одного вопроса и даже ни разу не упомянул о встрече Антуанетты с нищей, хотя, конечно, имел об этом самые подробные сведения. Он как будто не хотел и слышать о приключении в Тюильрийском саду и однажды в присутствии Цамбелли нахмурил брови, когда кто-то указал ему на газетную статью, где красноречиво рассказывалась история бедной Кристель.

Маркиз чувствовал себя как бы посаженным в темную, безысходную тюрьму. Страх, которого он прежде никогда не испытывал, рисовал ему фантастические картины ужаса. Ряд вопросов беспокоил его. Что сказал Эгберт Антуанетте? Насколько ему известна тайна смерти Жана Бурдона и не сообщал ли он еще кому-нибудь своих догадок? Не подозревал ли он причину трагического конца черной Кристель?

Витторио был теперь богат и занимал слишком видное положение в свете, чтобы уступить поле без борьбы. Когда он был бедным и малоизвестным искателем приключений, ему было легко обратиться в бегство и слиться на время с безымянной массой. Но теперь он дорожил своими поместьями и достигнутыми почестями. Он не хотел терять их, не желал отказаться от чего бы то ни было, даже от своих притязаний на руку Антуанетты. Он не мог дать себе отчета: ненавидит ли он ее или им руководит желание обладать ею?

Страсть затуманивала его чувства, парализовала ум и волю.

- Господин Геймвальд, - сказал он по-немецки, чтобы проходившие около них не могли понять его слов, - я должен сделать вам признание.

- Мне, маркиз? Хотя мы несколько раз встречались с вами в военное и мирное время, но я не могу представить себе, какого рода признания я могу услышать от вас. Мне кажется, что я не имею на это ни малейшего права.

- Да, господин Геймвальд, я вынужден предстать перед вами в качестве собственного обвинителя. Дело касается черной Кристель; прошу спокойно выслушать меня. Бедная девушка влюбилась в меня. В одну злополучную ночь я настолько потерял голову, что увез ее из вашего дома. Это был дурной, непростительный поступок как относительно несчастной, так и вас, господин Геймвальд. Солдаты многое позволяют себе во время похода... Разумеется, не достойно оправдывать себя безнравственностью других. Связь наша окончилась, как все подобные связи. Мы расстались после одной крупной ссоры. Конечно, и в этом случае наибольшая вина была на моей стороне. Под влиянием гнева и пресыщения слишком поздно появилось у меня сознание, что я во всяком случае обязан позаботиться о судьбе покинутой мною девушки.

- Вы правы, - заметил с горечью Эгберт, - не мешало бы раньше вспомнить о ней.

- Может быть, все обошлось бы самым благополучным образом, если бы мы опять встретились с нею, - продолжал невозмутимым голосом Цамбелли. - Но я не нашел ее на прежней квартире и после нескольких неудачных попыток отказался от дальнейших поисков, зная, как скоро исчезает след всякой пропавшей девушки в этом громадном городе. Наконец газеты, описавшие историю нищей в Тюильрийском саду, объяснили мне многое. Сердце мое обливалось кровью при этом известии... Не считайте меня бесчувственным, месье Геймвальд! Хотя судьба более закалила меня, нежели вас, но я так же горько оплакиваю смерть этой несчастной, как и вы.

- В самом деле? - возразил Эгберт, возмущенный наглостью Цамбелли. - Но я все-таки желал бы знать, что прикажете вы делать мне с вашим признанием и раскаянием? Я не думал требовать от вас ничего подобного. Насколько мне известно, такого рода поступки не портят карьеры офицера и не налагают пятна на дворянский герб.

- Тон, которым вы говорите это, господин Геймвальд, суровее ваших слов. Я мог бы в свое оправдание сослаться на отсутствие воли, силу страсти, но дело от этого не выиграло бы ни на волос в ваших глазах. Вы, может быть, удивляетесь, почему я заговорил с вами об этом? Но эта несчастная, очутившись в Вене, не имела ни родных, ни знакомых. Вы заменили ей отца и брата, приняли ее в свой дом. Если кто-нибудь из людей имеет право обвинять меня за Кристель, то это вы! Я чувствовал неудержимую потребность высказаться перед вами, чтобы вы не судили обо мне ложно.

Эгберт с трудом сдерживал свое негодование, и только мысль о том, что он находится в обществе, остановила его.

- Я вовсе не ложно судил о вас, маркиз, - сказал он с холодной вежливостью. - Этот разговор мне кажется неуместным. Наши принципы слишком расходятся, чтобы мы могли понять друг друга. Я не имею никакого желания судить о ваших поступках.

- Но если какая-нибудь дорогая вам особа спросит ваше мнение обо мне, например маркиза Гондревилль?..

- Как прикажете понимать ваш вопрос, маркиз Цамбелли? Если это своего рода требование, то я не понимаю, зачем вся эта комедия раскаяния, которую вы разыграли передо мной. Не думаете ли вы, что я очернил вас перед маркизой Гондревилль? Достаточно было указать ей на один факт из вашего прошлого.

- Из моего прошлого? - спросил Цамбелли.

- Разве вы забыли смерть Жана Бурдона? - ответил Эгберт.

Уверенность, что Эгберту известен факт убийства и ему нечего ждать от него пощады, возвратила спокойствие и самообладание маркизу.

- Такого рода обвинения требуют удовлетворения! - сказал он, подняв голову.

- Я к вашим услугам...

В этот момент в саду раздались громкие звуки музыки.

Император с императрицей вступили в сад.

В главных аллеях зажглись триумфальные арки, заблестели надписи "Vive l'Empereur" в тех местах, где за секунду перед тем был полный мрак. Ракеты, пестрые огненные шары, бураки полетели в воздух при громких криках толпы перед дворцом и веселых возгласах общества, собравшегося в саду.

Под ясным ночным небом, среди зелени деревьев исчезла принужденность, господствовавшая в зале; казалось, все почувствовали себя легко и свободно в полумраке. Это, вероятно, придало смелость одной даме взять Эгберта за руку и увлечь его за собою. Он мог только заметить, что она в домино. Сделав несколько шагов, они подошли к двери, ведущей в театр. Удивленный Эгберт очутился на сцене. Лампы были зажжены; все было почти готово к началу представления. Дероне расставлял пожарных; некоторые из актрис смеялись, указывая друг другу на молодого офицера из-за кулис.

Прежде чем Эгберт успел опомниться, таинственная дама сбросила с себя домино.

- Отвечайте на один вопрос, - сказала она со смехом, - и вы свободны. Скажите: кто я?

- Кристель!.. Зефирина!

- Браво! - воскликнула маленькая танцовщица, хлопая в ладоши. - Значит, я действительно похожа на ту цыганку, которая выбросилась из окна. На известном расстоянии сходство будет еще поразительнее.

- Что это значит?

- Спросите у Дероне. Я должна изображать в балете цыганку. "Надень коричневую юбку, мое сокровище, - сказал он, - в Австрии все цыганки носят такие юбки, да, кстати, завей волосы. Между зрителями будет один человек, который любил смуглую девушку..." Я убеждена, что это вы, месье Геймвальд.

- Я? С чего это вам пришло в голову?

- Пожалуйста, не отрекайтесь. Вот вы тотчас узнали ту девушку в этом отвратительном наряде. К Зефирине вы всегда были равнодушны.

- По местам! - крикнул режиссер. - Мадемуазель Зефирина, уйдите за кулисы.

Эгберт едва успел поцеловать ей руку. Дероне увел его.

Музыканты в это время уже настраивали свои инструменты.

Приятели вышли в сад.

- Я убежден, что появление мнимой Кристель произведет потрясающее впечатление на маркиза Цамбелли, - сказал Дероне.

- Напрасно вы рассчитываете на это, - возразил Эгберт. - Он только что сделал мне признание о своей бывшей связи с Кристель, и притом самым циническим образом.

- Он все сказал вам?

- Он сознался в том, что соблазнил несчастную девушку, а потом бросил ее. Если действительность не произвела на него никакого впечатления, то что может сделать ее бледное отражение на сцене? Он отвернется и уйдет, не дождавшись конца представления.

- Я не стал бы спорить против этого, если бы дело шло только о том, что он обманул и покинул девушку. Но тут замешана шляпа, мой друг...

В это время князь Шварценберг подвел своих гостей к театру. Мария-Луиза по знаку Наполеона села на приготовленное ей место. Он сам еще стоял, разговаривая с графом Вольфсеггом. Праздник не занимал его; в манерах и в выражении его лица можно было ясно прочесть: к чему все эти пустяки и детские забавы! Некоторые из ответов графа Вольфсегга заинтересовали его; он намеренно завел с ним продолжительный разговор, отчасти из самолюбивого желания расположить его в свою пользу, отчасти с той целью, чтобы в лице графа высказать свою милость к австрийцам.

- Между немцами и мною существует недоразумение, - сказал Наполеон. - Я не желаю ни вредить им, ни уничтожать их национальности. У всех нас только два врага: Англия и Россия. Англичане захватили в свои руки торговлю целого мира и эксплуатируют в свою пользу Европу, Азию и Америку. Я отстаиваю свободу морей. Разве для вас это не имеет такое же значение, как и для французов? С этой целью я совершил поход в Египет и проникну в Индию.

- При этом ваше императорское величество на пути к Гангу выберет Москву промежуточным пунктом...

- Да, это будет удобно во всех отношениях. Мои планы против Англии не удались вследствие неспособности и недоброжелательства людей, которые не могли или не хотели понять меня. Уверяют, что нельзя создать флот за короткое время. Пустяки! Все возможно там, где есть сила и могучая воля! Но я один; господствуя на суше, я должен быть в зависимости от других людей на море. Поверьте, граф, война с Россией необходима.

- Я сам убежден в том, ваше величество! - сказал граф тоном, в котором слышалась едва уловимая ирония.

- Россия со своими казаками угрожает новым нашествием. Неудержимо расширяет она свои пределы на юг и на восток. Меня упрекают в стремлении к завоеваниям, но настоящий преемник Тамерлана в Петербурге. С вашей стороны была сделана непростительная глупость - это раздел Польши. Но этого уже не вернешь. Если Франция и Германия будут действовать заодно, то они могут положить предел алчности русских. В Тильзите и Эрфурте я мог бы разделить мир с Александром Первым. За обладание Константинополем он пожертвовал бы и своим другом прусским королем, и вашим императором. Но я не хочу иметь ничего общего с ним. Я отстаиваю цивилизацию Европы, и немцы должны помогать мне в этом. Я отброшу русских в их необработанные степи, на Урал... Европа будет навсегда избавлена от того страха, который ей внушают русские...

- Но мне кажется, ваше величество, что для исполнения таких грандиозных планов потребуется слишком много времени.

- Много времени! - возразил с усмешкой Наполеон. - Мне всего сорок лет. В два года мои приготовления к походу будут окончены, а до этого обнаружится, желает ли Александр Первый жить со мной в мире. В Петербурге встречают моих врагов с распростертыми объятиями. В совете царя главную роль играют авантюристы, бунтовщики, прусские офицеры, подкупленные Англией. Не понимаю, на что надеются русские? Может быть, вы объясните мне это?

- Россия представляет собой особый мир. Она страшна не своими пушками и людьми, а своей пустынностью и пространством.

- Пространство не существует для моей конницы.

- Может быть, царь убежден в противном.

- Вы считаете поход в Россию опасным? Но это мой последний поход. После этого Европа будет наслаждаться миром в течение столетий. Вы, кажется, не раз были моим противником на поле битвы?

- Да, ваше величество.

- К счастью, пули пощадили вас. Но недаром погибло столько людей в моих битвах! Моя цель была - создать великую империю наподобие римской, которая совмещала бы все цивилизованные народы для охраны мира от варваров. Я хотел восстановить порядок, обезопасить науку, искусство, собственность. Везде, куда только проникли мои орлы, я дал народам новые, лучшие законы. Потомки наши пожнут плоды моих трудов. Вот задача моей жизни... У вас есть дети?

- Одна дочь, ваше величество.

- Которую вы, вероятно, выдадите замуж за порядочного человека. Еще один вопрос, граф Вольфсегг, - вы родственник маркизы Гондревилль, фрейлины императрицы?

- Она моя племянница, ваше величество.

- Человек, оказавший мне большие услуги, маркиз Цамбелли, просит ее руки. Он рассчитывал на мое содействие, но, разумеется, ваше мнение в настоящем случае должно иметь перевес.

- Вы слишком милостивы, ваше величество, но Антуанетта совершеннолетняя, и я не считаю себя вправе стеснять ее волю.

- Но вам лично маркиз не нравится? Что это за человек? Многие старались очернить его в моих глазах. Но все это бабья болтовня. Вы мужчина - и от вас я узнаю правду. Вы не отдали бы свою дочь за маркиза?

- Нет, ваше величество.

- Почему? Не вследствие ли того, что он служит у меня и бросил из-за этого австрийскую службу?

- Нет, ваше величество! По своему происхождению он всегда мог считать себя вашим подданным. Хотя в военное время трудно быть слишком строгим в выборе людей и подобные люди бывают необходимы, но я не ожидал встретить при дворе вашего величества человека, которого вся Вена знает как шпиона и который замешан в одном темном деле...

- Вся Вена! - повторил Наполеон, судорожно сжимая поля своей шляпы.

Граф Вольфсегг ожидал взрыва его гнева, но Наполеон овладел собой и сказал с презрительной усмешкой:

- Что делать, граф! Нельзя управлять миром с помощью философов, плуты необходимы нам. Да разве народы, в сущности, заслуживают иных порядков? Но, разумеется, не следует держать при себе плутов, которые попадают впросак!..

Наполеон отвернулся и сел в кресло. Хозяин воспользовался этим моментом и подал знак, чтобы подняли занавес.

Молодая императрица едва не вскрикнула от радости и против всякого этикета протянула руку князю Шварценбергу.

Декорация изображала замок Лаксенбург, где Мария-Луиза провела свое детство.

Это тонкое внимание со стороны хозяина дома, видимо, понравилось Наполеону, так как на его губах появилась милостивая улыбка.

На сцене представлен был праздник мира в одной австрийской деревне. Балет начался национальными танцами, в которых принимали участие венгры, чехи, цыгане, австрийские крестьяне и крестьянки. По окончании танцев, исполненных с живостью и грацией, вышла Зефирина, одетая цыганкой, в коричневой юбке, поразительно похожая на Кристель своей стройной фигурой, искусно загримированным лицом и темными волнистыми волосами. Подходя то к одному, то к другому, она предсказывала будущее по линиям руки.

В это время молодой стрелок, одетый в полудеревенское, полугородское платье, упорно преследовал ее своим ухаживанием и делал самые невероятные прыжки в своей новомодной шляпе. Чтобы избавиться от него, она бросилась из окна и лежала неподвижно, как мертвая. Шляпа полетела за нею. Крестьянки и крестьяне сбежались на место происшествия. Наказание ожидало виновного, которого узнали по шляпе, но тут цыганка встала со смехом; произошла сцена примирения, выраженная в танцах.

Эгберт, простившись с Зефириной, не мог пробраться вперед и должен был встать сбоку, так что ему было удобнее наблюдать за публикой, нежели видеть то, что делалось на сцене.

В первом ряду сидела императорская чета. Мария-Луиза с беззаботностью молодости наслаждалась зрелищем. Добродушное лицо ее сияло от удовольствия при виде знакомых танцев, напоминавших ее родину; шутки маленькой цыганки вызывали ее веселый смех. По временам она оборачивалась к придворным дамам, чтобы обратить их внимание на то, что делалось на сцене, и те в угоду императрице старались выразить свое удовольствие. Одна Антуанетта стояла неподвижно и, казалось, не обращала никакого внимания на то, что окружало ее. Думала ли она о своей судьбе или вспоминала дни своей счастливой молодости? Несколько шагов отделяли ее от дяди, но между ними была непроходимая пропасть. О чем говорил с ним так долго император? По той рассеянности, с которой Наполеон смотрел на представление, вероятно, разговор шел о предметах, близко интересующих его. Она знала, что на этом бале должна решиться ее участь, и чувствовала, как холодело ее сердце.

Эгберт понимал, почему Дероне хотел воскресить Кристель в лице Зефирины и вывести ее на сцену, но он не мог объяснить себе смысл фарса со шляпой. Разве Дероне и Веньямин считают Цамбелли виновным в смерти Кристель?

Все старания Эгберта уловить выражение лица Цамбелли оказались тщетными. Витторио, сообразно своему положению, сидел в нескольких шагах от императора, но из предосторожности выбрал себе место за деревом, которое наполовину скрывало его. Здесь он был в полной безопасности от любопытства публики, но мог видеть сцену до малейших подробностей. Побледнел ли он при появлении мнимой Кристель? Как подействовала на него сцена со шляпой? Одна только звезда, смотревшая ему в лицо сквозь ветки деревьев, могла на это ответить.

Но за его креслом стоял человек, который следил за каждым его движением.

Это был Дероне.

- Несчастная шляпа! - пробормотал полицейский комиссар. - Она служит уликой своему господину. После этого начнешь бояться собственных вещей! Не правда ли? - добавил он, обращаясь к маркизу Цамбелли.

- Тем более, - возразил хладнокровно маркиз, - когда потеряешь ее, как это случилось со мной несколько дней тому назад.

- И когда найдет ее полиция...

Цамбелли оглянулся. Он узнал человека, который так назойливо вмешивался в его разговор с Эгбертом.

- Кто вы такой? Шляпочник или нечто другое? Не даете ли вы напрокат маскарадных нарядов?

- Нет, но я имею счастье находить потерянные вещи - набалдашники палок и шляпы.

- Этим занимаются только ветошники! В качестве адъютанта его императорского величества я спрашиваю вас: по какому праву вы находитесь здесь?

- По тому праву, что я полицейский комиссар Дероне.

Цамбелли презрительно кивнул головой и отвернулся, делая вид, что считает ниже своего достоинства говорить с подобными людьми.

Но выказанное им презрение служило только средством, чтобы скрыть испуг, охвативший его. Он чувствовал себя опутанным со всех сторон людьми, которые, по-видимому, поставили себе задачей погубить его. Но это состояние беспомощности продолжалось всего один момент. Теперь он знал, где была опасность, и это возвратило ему мужество; более чем когда-либо он хотел жить и наслаждаться, назло своим врагам. Возможность близкого падения только усиливала его желание остаться на высоте своего величия.

Балет кончился при громких рукоплесканиях публики. Немного погодя начался фейерверк, в котором не было недостатка в символических восхвалениях императора и его молодой супруги в виде орлов с распростертыми крыльями, лестных надписей из разноцветных огней и т. п.

Тяжелое состояние духа оставило князя Шварценберга. Он вздохнул свободнее.

- Слава богу! - сказал он, подходя к графу Вольфсеггу. - Самое трудное кончилось. Император уедет после первых танцев. Тогда пусть молодежь веселится сколько ей угодно. Его присутствие стесняет всех. Кстати, Наполеон долго разговаривал с вами. Не сообщал ли он вам о своих новых планах?

- Ему уже представляется, что он сидит на лошади и едет через русскую степь, - ответил с улыбкой граф Вольфсегг.

Фейерверк кончился. Все общество по приглашению князя вернулось в танцевальную залу.

Цамбелли удалось наконец подойти к Антуанетте.

- Выслушайте меня, - сказал он настойчиво, удерживая ее за кисти ее шали.

- Что вам угодно, маркиз?

- Я люблю вас, Антуанетта. Быть может, это безумие... Вы отвергли мое предложение, но вы должны принадлежать мне, хотя бы все силы ада были против меня. Не отвечайте мне, кивните только головой в знак согласия, и мы уедем с вами в Италию, Англию, куда вы захотите.

- Не для того ли, чтобы убежать от тени Жана Бурдона?

Его рука судорожно сжала кисти шали. Он не отшатнулся от нее, но еще больше наклонился к ней; она чувствовала его горячее дыхание у своего лица. Хочет ли он поцеловать ее или убить?

- Вы не поняли моего намерения, Антуанетта, - шепнул он ей на ухо. - Мы уедем отсюда, чтобы восстановить честь любовницы Наполеона.

Антуанетта вскрикнула и едва успела ухватиться за ближайшую колонну, так как ноги отказывались служить ей.

Цамбелли исчез в толпе.

Император в это время входил в залу со своей супругой. Услыхав крик Антуанетты, он быстро оглянулся, но не сказал ни одного слова. Только в зале, когда Антуанетта очутилась в нескольких шагах от него, он подошел к ней. Все отступили от него, насколько позволяло приличие, так как никто не хотел подслушивать их разговор.

Слуги в это время разносили десерт. Оркестр играл веселую прелюдию к танцам.

- Как вы бледны, Антуанетта! - сказал Наполеон вполголоса. - Что с вами случилось?

- Маркиз Цамбелли...

- Вы отняли у него последнюю надежду. Так и быть, я беру назад свое слово. Ваши родные не желают этого брака. Говорили вы с вашим дядей?

- Нет, ваше величество.

- Он отличный человек! Вы должны уехать с ним на некоторое время в Германию, к вашей матери.

- Ваше величество!

- Ваш отказ и несчастная история с нищей произвели дурное впечатление на общество. Весь Париж говорит об этом. Мне это крайне неприятно. Такие же слухи и сплетни подали повод к насмешкам над Бурбонами и ускорили их падение. Ваш отъезд заставит их замолчать. Всякие скандалы легко забываются в Париже. Когда вы опять вернетесь сюда, никто не напомнит вам больше об этих вещах. Я желаю вам добра, Антуанетта. Вам нужен другой воздух и другие люди: здесь все волнует вас.

Ей хотелось сказать ему: "Ты один, жестокий человек, можешь успокоить меня и дать мне счастье или довести до отчаяния!" Но слова замерли на ее губах. Она видела два мрачных, неумолимых глаза, устремленных на нее, в которых не было и тени любви и нежности.

- Да, я понимаю, чего вы желаете от меня, - сказала она беззвучным голосом.

- Надеюсь, что вы не истолкуете в дурную сторону моих намерений. Ваше сердце идет вразрез с разумом. Этого не должно быть, Антуанетта. Вы слишком серьезно смотрите на жизнь. Придет время, когда вы иначе отнесетесь к своему прошлому. Предоставьте мне помирить вас с вашими родственниками.

Наполеон видел, что напрасно тратит время, убеждая ее, так как она молча стояла перед ним, как мраморная статуя, и, казалось, еще более каменела от его слов. Он уже начал терять терпение, но, к своему удовольствию, заметил Эгберта среди проходивших мимо него людей.

- Капитан Геймвальд! - крикнул он громким голосом.

Он не помнил ни одного случая в своей жизни, когда так кстати являлся к нему человек, чтобы вывести из затруднительного положения.

Императрица в это время разговаривала с молодой княгиней Шварценберг, но, услыхав немецкую фамилию, невольно оглянулась.

- Очень рад видеть вас в Париже, капитан Геймвальд, - сказал Наполеон, отвечая на поклон Эгберта. - Надеюсь, мы теперь друзья с вами.

Эгберт вместо ответа поклонился еще раз.

- Madame, - продолжал Наполеон, взяв за руку Марию-Луизу, - прошу вас удостоить своим вниманием этого молодого человека из Вены. От него я впервые услышал ваше имя... От него и маркизы Гондревилль. Не считаю нужным представлять его вам, маркиза. Вы не только соотечественники, но, кажется, и хорошие знакомые. Вы, верно, желаете поговорить друг с другом. Я ожидал от вас, капитан, большей находчивости с дамами. Вы были проворнее при Асперне. Императрица подтвердит это. А вы, князь, распорядитесь насчет танцев. Иначе молодежь будет на меня сердиться.

Мария-Луиза, улыбаясь, кивнула головой Эгберту и сказала несколько слов, которых он не расслышал; взяв под руку своего супруга, она направилась к эстраде, где стояли предназначенные для них кресла.

Пары одна за другой становились по своим местам. Неаполитанская королева с князем Эстергази и вице-король Евгений с молодой княгиней Шварценберг - невесткой посланника - открыли бал.

Пробило полночь.

Что-то опьяняющее было в нежных, ласкающих звуках музыки, в блеске и шуме праздника. Эгберту казалось, что он видит сон. Опять явилось перед ним прекрасное, светлое видение, так часто посещавшее его во время юношеских грез. Придворная жизнь научила ее скрывать свое горе. Она стояла, стройная и величественная, с диадемой в волосах; белое платье придавало ей вид жрицы.

- Антуанетта... - пробормотал Эгберт.

Но что это... вид ли танцующих? Все как будто кружилось вокруг него.

- Мы должны повиноваться, - сказала она с горькой усмешкой, взяв его под руку. - Этот человек хочет распоряжаться даже нашей радостью, нашим счастьем. Разве он может дать кому-нибудь счастье! Исполним его приказание... В последний раз...

Эгберт провел ее несколько шагов по зале. Она пошатнулась; едва сдерживаемые рыдания душили ее.

- Нет, я еще не могу танцевать; подождем следующего танца, - сказала она, сделав над собой усилие.

- Вам нездоровится, Антуанетта. Пойдемте лучше в сад. Свежий воздух освежит вас.

- Нет, мы будем танцевать. Мы еще никогда не танцевали с вами. Теперь мне легче; это от жары... Вам, разумеется, танцы не доставят никакого удовольствия, - так как здесь нет Магдалены. Когда вы оба будете наслаждаться счастьем, не забывайте меня. Мне иногда представляется, что я немного способствовала вашему счастью, так как остановила вас в тот момент, когда и вы стремились взлететь на высоту. Но на высоте нас ждет одиночество и холод, леденящий холод...

- Император говорил с вами? Что, он все еще настаивает на этом злополучном супружестве?

- Напротив! Я окончательно избавилась от этого; император высылает меня в Германию к моей матери...

- В Германию! К нам! Какое счастье для всех нас! И вы говорите это с таким печальным лицом, Антуанетта! Неужели родина, воспоминания молодости, мы все, которые любим и уважаем вас, ничто для вас по сравнению с этим человеком!

- Не говорите мне об уважении, - сказала она, бледнея. - Если бы можно было стереть что-либо с доски жизни, то я от всей души хотела бы опять очутиться около моего любимого озера или прямо с этого праздника броситься в его прозрачные волны и пойти ко дну.

- Что за мысли! Вы расстроены, и в этом виноваты Париж и придворная жизнь. Приезжайте к нам, и вы избавитесь от неприятных впечатлений, которые гнетут вас, как тяжелый сон.

- Да, если бы это был сон! Как бы рада была я опять увидеть мать, обнять ее колени; но теперь... Это невозможно...

- Граф Вольфсегг поможет вам своим посредничеством и примирит вас с матерью.

- Мой дядя и император люди одного закала. У Наполеона один кумир - он сам; граф Вольфсегг считает честь выше всего на свете. Какую цену имеет для них женщина? Каждый из них без малейшего сострадания принесет меня в жертву своему кумиру. Как бы хорошо было нам жить на свете, если бы у нас не было сердца!

- К чему такое отчаяние, Антуанетта? Жизнь постоянно наносит нам раны, но она же и залечивает их.

"Кроткая душа! - подумала Антуанетта. - Ты не изведал поцелуев демона!.."

Начался экосез. Императорская чета намеревалась в то время обойти залу.

Наполеон встал со своего места.

- Пойдемте танцевать, - воскликнула Антуанетта, увлекая за собой Эгберта и судорожно сжимая его руку. - Я не хочу больше видеть этого человека. Начинайте скорее. Как бы я хотела кружиться так до бесконечности и умереть среди этой музыки, блеска и веселья.

Безумный порыв, овладевший ею, лишил и Эгберта сознания действительности. Быстро унеслись они в вихре живого танца. Она прижималась к нему; выбившиеся локоны ее волос ласкали его губы.

Сложив руки за спину, Наполеон отошел за колонны галереи, чтобы не мешать танцующим. Он казался рассеянным. Двухлетний мир, который только что начался и в продолжение которого он думал заняться приготовлениями к новой гигантской войне, уже начал тяготить его. Он остановился на секунду и молча глядел на танцующих.

Узнал ли он среди них Антуанетту по ее белокурым развевающимся волосам?

- Маркиз Цамбелли! - сказал он своим резким, отрывистым голосом.

- Ваше величество! - ответил маркиз, поспешно подходя к нему.

- Вы еще не получали известий из Испании о вашем друге, полковнике Луазеле?

- Вашему величеству сделано ложное донесение! Полковник Луазель никогда не был моим другом.

- Завтра утром вы отправитесь в Мадрид. Парижский воздух вреден для вас.

- Ваше величество...

- Или, еще лучше, подайте в отставку. Тогда толки о вас скоро умолкнут. Что, вы считаете меня слепым, милостивый государь? Я охотно буду держать при себе каторжников, но не глупцов, которые позволяют перехитрить себя.

- Ваше величество...

- Вы можете уйти!..

Весь этот разговор продолжался не более минуты. Наполеон говорил вполголоса, ни разу не взглянув на маркиза; на лице его не шевельнулся ни один мускул.

Все помутилось в глазах маркиза, но он устоял на ногах и, отдав честь его величеству, отошел от него. Рука его инстинктивно схватилась за рукоятку сабли.

"Убей его, - мелькнуло в голове Цамбелли, - ты освободишь человечество от его худшего врага, и твое имя сделается бессмертным наравне с его именем!.."

- Пожар! Пожар! - раздался громкий крик с галереи, около которой стоял император.

Внезапный порыв ветра при открывании дверей поднял одну из газовых занавесей, прикрывавших колонну галереи, и набросил ее на свечи стенного канделябра. В тот же момент запылала воздушная ткань. Наполеон взглянул наверх. Стоявший возле него граф Бентгейм поспешно сорвал занавесь и начал гасить ее вместе с камергером его величества, графом Дюмануаром. Благодаря им огонь был скоро потушен. Наполеон бросил на них дружелюбный взгляд и мановением руки водворил порядок среди окружающих его. Но в то время, когда внимание всех было обращено на сорванную занавесь, неожиданно загорелось у потолка от искры, упавшей на драпировку. Быстро вспыхнула легкая розовая кисея, обвивавшая верхний карниз галереи. Шипящее пламя охватило розетки и банты из газа и шелка, жадно пожирая длинные цепи цветов, извиваясь по ним вверх и вниз. Вот оно дошло до потолка, пробралось в пестрые обои - еще секунда, и вся галерея была объята тысячами огненных языков.

Но так же весело звучала музыка, лаская слух; посреди залы продолжались оживленные танцы.

- Пожар! - послышалось вновь в праздничной толпе. Все лица исказились от ужаса и отчаяния.

- Пожар! Пожар! - раздалось с разных сторон.

Возле Наполеона стоит граф Вольфсегг. Глаза их встретились. Не старается ли каждый прочесть выражение испуга на лице другого?

Но так же холодны и бесстрастны, как всегда, глаза Наполеона. Он задумчиво смотрит на пламя, как бы для того, чтобы убедиться, что всякая попытка остановить пожар будет безуспешна. Нахмурив брови, он оглянулся на своих приближенных. Некоторые из них из боязни покушения на жизнь императора со стороны немцев или якобинцев обнажили шпаги, но его взгляда было достаточно, чтобы они опять вложили оружие в ножны. Медленнее, чем было нужно, чтобы доказать свою неустрашимость графу Вольфсеггу и Шварценбергу, которые шли около него, император сделал несколько шагов по зале навстречу своей супруге, которая спешила к нему, дрожа от испуга. Он взял ее за руку и громко сказал:

- Успокойтесь! Опасность еще не так велика. Выход свободен...

Князь Шварценберг повел императорскую чету через сад.

- Я велел подъехать карете вашего величества к воротам сада, - сказал он.

- Зачем? - спросил император. - Не думаете ли вы, что меня ожидает какая-нибудь опасность от толпы у главного подъезда? Неужели и вы, князь, верите в существование каких-то заговорщиков! Все это бабьи сказки. Я уеду с того места, где ожидают меня мои подданные. Кто здесь из полицейских?

Дероне тотчас же явился, черный от копоти и дыма.

- Полицейский комиссар Дероне, - поспешил он доложить о себе.

- Очень рад, что вы здесь. Я слышал о вас. Есть ли какая-нибудь возможность отстоять танцевальную залу?

- Нет, ваше величество.

- И вы думаете?..

- Некоторые поплатятся жизнью за свое участие в празднике.

- А там, на улице?

- С этой стороны все спокойно. Парижане заняты теперь пожаром и забудут об адской машине, если бы она была приготовлена у них.

Слуга доложил, что кареты поданы на улице Montblanc у главного подъезда.

- Я не прощаюсь с вами, князь, - сказал Наполеон, - и тотчас же вернусь сюда. Не теряйте присутствия духа, господа! Помощь не заставит себя ждать. Я рассчитываю на ваше усердие, Дероне.

С отъездом императора исчез всякий признак порядка и рассудительности, которые еще поддерживались в обществе присутствием императора, тем более что пламя быстро распространилось, нигде не встречая сопротивления.

Переход от беззаботного веселья к испугу был так неожидан, что не сразу могло явиться у всех сознание своей беспомощности и опасного положения. Галерея походила на огненное море, красные волны которого с шумом и треском разливались по зале. Оба выхода через галерею были закрыты; гостям оставался один путь - через главный вход. При общем смятении, говоре и криках только немногие вспомнили о двери за императорскими креслами. Все устремились разом к главному входу, каждый думал только о себе под влиянием слепого эгоистического чувства самосохранения. Легкие платья дам еще больше увеличивали опасность, так как искры сыпались со всех сторон; их длинные шлейфы мешали быстроте бегства. Многие упали на пол от натиска толпы, бегущие перескакивали через них, не обращая внимания на их крики и стоны; другие сбрасывали с себя шарфы и шали, обрывали дорогие кружева. Всякое различие общественного положения, которое так строго соблюдалось в этом обществе, исчезло; женщины забыли свою сдержанность, мужчины - свое рыцарство. У всех было одно стремление - спасти свою жизнь во что бы то ни стало. Дероне, пожарные и несколько человек из общества, которые с самого начала пожара явились к ним в сад на помощь, употребляли все свои усилия, чтобы остановить огонь. Но их было слишком мало, чтобы достигнуть сколь-нибудь ощутимых результатов. Ничто не могло спасти залу. Колонны, поддерживавшие потолок, уже были объяты пламенем. Не хватало воды для небольших пожарных труб. Между тем помощь, обещанная Наполеоном, не появлялась. Огромное зарево пожара отражалось на мрачном небе, на котором собиралась гроза. Поднявшийся ветер раздувал огонь с неудержимой силой. Мелкий дождь искр разносился по саду и улице. Среди завывания ветра, треска огня слышались вопли ярости и отчаяния людей, дополняя собой величественную и дикую картину разрушения.

Из залы выносили в сад женщин в обмороке, раненых и умирающих; другие отыскивали своих близких и, не находя их, бросались назад в гигантский кратер с безумной надеждой вырвать жену, дочь или любимую женщину из пылающей могилы. По временам огонь останавливался и как бы собирался с новыми силами, давая отдых людям, которые напрасно старались потушить его.

Граф Вольфсегг благополучно достиг ступеней главного входа.

- Эгберт! Эгберт! - кричал он своим сильным голосом.

Невыразимый страх овладел им. Во время праздника он почти не отходил от своего молодого друга, но при начале пожара, когда все перемешалось в зале, он потерял его из виду.

- Эгберт! - крикнул он еще раз. Никто не откликнулся на его зов.

- Господин Геймвальд еще в зале, - сказал стоявший возле него маркиз Цамбелли с выражением злорадства и ненависти на лице. - Он танцует экосез с маркизой Гондревилль.

- С Антуанеттой! - воскликнул граф Вольфсегг, не помня себя от горя и беспокойства. Два существа, которых он после дочери любил больше всего на свете, находились в опасности. Он закрыл себе лицо руками.

- Если они умрут, то по крайней мере вместе, - добавил Цамбелли.

Вольфсегг уже не слушал его. С криком: "Эгберт! Антуанетта!" - он бросился назад в залу.

Витторио мрачно посмотрел ему вслед. До сих пор он не сделал ни малейшей попытки, чтобы помочь погибающим. Он стоял у входа и смотрел на волнующуюся, растерянную толпу, со всех сторон окруженную пламенем. Уже много раз сбрасывали его с этого места, где он загораживал собою дорогу бегущим, но он упорно возвращался назад, как будто это зрелище разрушения и смерти имело для него особую притягательную силу.

Безумная радость охватила его сердце, когда он увидел танцевальную залу, охваченную пламенем. Пусть рушится и гибнет все вместе с разрушением его надежд - его враги, женщина, которую он страстно любил и ненавидел в одно и то же время, и тот человек, который ослепил его своим блеском, дважды довел его до убийства и теперь с презрением оттолкнул его от себя. Он хотел насмотреться на зрелище их гибели, а потом разделить их участь. Зачем жить, когда все надежды, стремления, достигнутые почести - все разлетелось в прах. Разве есть для него иной исход, кроме смерти! Вернуться к прежней неизвестности? Но кто поручится ему, что вслед за немилостью императора на него не будет сделан донос и его не осудят на галеры? Прошлое начало рисоваться ему в других красках. Он видел перед собою Жана Бурдона с мертвенно-бледным лицом, лежащего на траве и облитого кровью. Но вот что-то темное промелькнуло мимо него. Он отскочил в испуге. Это была Кристель. Привидение исчезло в толпе, секунду спустя он опять увидел ее голову в нескольких шагах от себя. Ему показалось, что она кивнула ему головой. Холодный пот выступил у него на лбу.

Он схватил себя за голову. Что это с ним? Не начало ли это сумасшествия? Разве он забыл, что эта цыганка танцевала на сцене? Его враги думали поймать его на этом случайном сходстве. Тем не менее он не решается взглянуть в ту сторону, где стоит девушка в коричневой юбке. За пылающими колоннами слышится раздирающий душу крик:

- Антуанетта! Антуанетта!

Двор и сад были переполнены не одними гостями. Полиция и прислуга не в состоянии были задерживать более народную массу. Одни пробрались в ворота, другие через соседние дворы; иные прямо перелезали через забор. В то время как большинство стремилось только насытить свое любопытство, нашлось немало мошенников и воров, которые спешили воспользоваться общим смятением. Недаром несколько часов тому назад выставили им напоказ столько бриллиантов, золота и разных дорогих вещей!

В толпе мелькают фигуры танцоров и танцовщиц в фантастических балетных нарядах; румяна плохо скрывают ужас, который отражается на их лицах. Все кружится, снует взад и вперед; всюду шум, крики и стоны. Зефирина ищет Эгберта и Дероне и громко зовет их. Опасность для остающихся в зале увеличивается каждую минуту. Со всех сторон летят горящие обломки, доски, целые хлопья огня; искры, разносимые ветром, падают огненным дождем на дворец и ближайшие дома. Уверенность в скором прибытии императора заставляет многих работать с удвоенной силой. Явилась наконец и обещанная помощь. Одни за другими подъезжают пожарные экипажи. Знатные господа работают наравне с мастеровыми, слугами и пожарными; они сбросили с себя парадное платье, носят воду, разрубают топорами горящие стены. Но масса праздных, снующих взад и вперед людей мешает им. Под тяжестью толпы обрушились ступени главного входа, обращенного в сад. Многие получили ушибы; иных подняли мертвыми. Бегство становится еще более затруднительным.

Витторио мало-помалу оправился от испуга, причиненного появлением мнимой Кристель. Ему показалось, что он узнает в вихре пламени стройную женскую фигуру с распущенными волосами и в пылающим платье. Но вот облако дыма скрыло ее от его глаз. Не Антуанетта ли это? Или, быть может, это только призрак, вызванный его воображением? В этот момент с треском слетела с потолка большая люстра; над нею поднялась колонна черного дыма, опоясанная багровыми полосами огня.

Когда вторично показалось пламя над галереей, в танцевальной зале явственно раздался зловещий крик: "Пожар! Пожар!"

Эгберт хотел остановиться и вывести Антуанетту из толпы.

- Это пустяки! Ложная тревога! - говорит ему Антуанетта, почти насильно увлекая его в ряды танцующих.

Но звуки музыки внезапно умолкают. Скрипачи останавливаются, как будто у них нет времени даже для одного удара смычка.

Порядок пар нарушен. Мерный и стройный танец превращается в дикое, беспорядочное бегство. Эгберт, крепко схватив за руку Антуанетту, спешит к эстраде в надежде вывести молодую графиню через потайную дверь за императорскими креслами.

- Вы дрожите, Эгберт? Что с вами?

- Я не успокоюсь, пока не уведу вас отсюда. Ваш шлейф волочится по полу, поднимите его; он может загореться от искры.

- Вы беспокоитесь обо мне? Но если бы вы могли знать то, что у меня делается в душе!

- Какое у вас странное выражение лица! Что вы задумали, Антуанетта? Идите же!

Обняв ее за талию, он почти насильно заставляет ее идти за собою.

Она вырывается из его рук; теснота мешает ему добраться до эстрады.

- Оставьте меня, Эгберт; у меня нет иного выхода, кроме смерти. Мое сердце умерло. Вспомните один наш разговор о Семеле, сгоревшей в олимпийском огне...

Сама ли она вырвалась от него или их разъединил натиск толпы? Он еще видит ее. Но что это с ней! Какое безумие! Она направляется прямо к галерее, объятой пламенем! Эгберт бросился за нею в надежде спасти ее. Всего несколько шагов разделяют их. Но вот она пошатнулась и упала. Несмотря на его отчаянные усилия пробраться вперед, непроходимая стена людей окружает его со всех сторон и уносит с собою.

Между тем во дворе и в саду, где еще за минуту перед тем господствовал полный хаос, водворилась внезапная тишина и порядок. Приехал император. Проводив свою супругу до Тюильри, откуда она должна была отправиться в St.-Cloud, он вернулся на пожар.

- Вы видите, я сдержал слово, - сказал он князю Шварценбергу, который был вне себя от беспокойства, предчувствуя страшную потерю. Его невестка Паулина Шварценберг осталась в зале; за минуту перед тем пронесли его молодую племянницу, покрытую ожогами.

По распоряжению императора во двор вступил батальон его гвардии и гонит перед собой всех праздных зрителей, не занятых тушением пожара и не принадлежащих к домашнему штату австрийского посланника. Все выходы, двери и коридоры дворца заняты солдатами; они оцепили место пожара. Точно и беспрекословно исполняется всякое приказание. Наполеон стоит молча перед разрушенными ступенями главного входа в своем сером невзрачном сюртуке, с руками, сложенными на груди. Его фигура ярко освещена багровым пламенем. Все робко отступили от него. Новый министр полиции Савари и полицейский префект Дюбуа избегают попасться на глаза властелина из боязни подвергнуться его гневу, предоставляя ему в случае неудовольствия излить свою ярость на младших полицейских и пожарных. Даже те, которые не видят Наполеона, чувствуют его присутствие.

На небе собираются грозовые тучи, но огонь начинает стихать. Сверху слышится глухой треск, дрогнул потолок, еще несколько секунд, и великолепное праздничное здание, сооруженное на одну ночь, обрушилось с грохотом, представляя собою гигантский пылающий костер. Тут уже нечего было спасать; все усилия должны быть направлены на то, чтобы остановить распространение пожара.

Как ни велик страх перед Наполеоном и уважение к его присутствию, но трагический конец праздника произвел на всех слишком сильное впечатление, чтобы у каждого не появилось желания поделиться своими соображениями. Многие шепотом напоминали друг другу о фейерверке 30 мая 1770 года, устроенном в честь свадьбы Марии-Антуанетты и Людовика XVI. Как тогда, так и теперь факелы Гименея смешаны с пламенем пожара и обагрены кровью. Это был тот же роковой австро-французский союз! Опять оправдался голос народа, осуждавшего этот брак. Пожар, гибель стольких людей служат печальным предзнаменованием для новобрачных.

- Невеселая трагедия ожидает нас в будущем! - сказал один.

- Чего достиг он этим браком!? Немцы все так же ненавидят его, а французов он положительно восстановил против себя, - возразил другой.

- Он сам роет себе яму!

Не такие ли соображения омрачают душу и чело Наполеона? Подозревает ли он о толках в народе, возбужденных этим несчастным событием? Неужели судьба начинает изменять ему? Не был ли Асперн первым признаком, что солнце его счастья близко к закату, а этот пожар не есть ли вторичное предзнаменование грозящей ему беды? Неужели у Наполеона, как у всех смертных, могло пробудиться хотя бы минутное сознание непрочности земных благ?

Он повелительно указал рукою на пылавший перед ним костер. Пожарные, рабочие, офицеры поспешно бросились по направлению его руки. В облаке сероватого дыма виднелись трое людей, которые медленно пробирались по уцелевшим балкам и доскам, все ближе и ближе к тому месту, где стоял император. Они в разорванных, обгорелых платьях; лица их почернели от копоти и покрыты ожогами. Они несут кого-то. По клочьям белого платья можно догадаться, что это женщина.

- Носилки! Зовите скорее доктора! Она еще жива! - крикнул Наполеон, заметив судорожное движение руки обгоревшей женщины.

- Доктор уже здесь с несколькими помощниками.

- Кто такой?

- Веньямин Бурдон, из госпиталя на улице Taranne.

- Зовите его сюда.

Трое мужчин со своей ношей перешагнули последние доски, загораживавшие им дорогу, и вошли в сад.

Это были Эгберт, Вольфсегг и Дероне; они несли Антуанетту.

Слабый, но раздирающий крик вырвался из груди несчастной.

Двое людей бросились к ней: Наполеон и Цамбелли.

Следуя порыву своего горя, Витторио забыл всякое уважение к императору и кинулся к обгоревшей женщине с поднятой рукой, как будто хотел убить всякого, кто вздумал бы остановить его.

С диким криком: "Антуанетта!" - опустился он на колени, но вслед за тем упал навзничь, как будто пораженный молнией.

- Жива ли она? - спросил Наполеон, подходя ближе.

- Да, но скоро умрет! - ответил резко граф Вольфсегг, стиснув зубы.

Наполеон наклонился над той, которая представляла собой жалкую тень прежней блестящей маркизы де Гондревилль. Он увидел обезображенное лицо, искаженное болью.

Она подняла ресницы. Губы ее прошептали что-то. Ему показалось, что она сказала: "Семела!.." - или это был обман воображения?

Явились слуги с носилками и доктор.

- Бурдон! - сказал император суровым, хриплым голосом. - Она должна жить!

- Нет, ваше величество. Мы все должны желать, чтобы она умерла. Если она выйдет из этого бесчувственного состояния, то пробуждение будет для нее хуже смерти.

Умирающую переложили на мягкие носилки и понесли в дом. Бурдон утешал Эгберта, который не мог более сдерживать своих слез.

Наполеон и граф Вольфсегг остались одни.

- Прочь отсюда, - пробормотал Наполеон. - Только и можно жить на поле битвы! - Он быстро повернулся к графу Вольфсеггу: - Итак, в Москву! Смерть или победа! Немцы последуют за мной...

- Надеюсь, что нет! - ответил граф Вольфсегг.

Наполеон сделал вид, что не слышит его.

Над их головами разразился первый удар грома; молния осветила черные тучи.

Наполеон вышел из сада, засунув руки в карманы своего военного сюртука.

Граф Вольфсегг послал ему вслед проклятие. Расслышал ли его Наполеон?

Потоками хлынул дождь, заливая огромное дымящееся пожарище.

- Подымите его! - крикнул Дероне, толкая ногой лежащего на земле Витторио.

Двое полицейских приподняли с земли изящного маркиза, трясли его, поворачивали во все стороны, но он не подавал ни малейшего признака жизни.

- Он умер, - сказал Дероне, взглянув на лицо Цамбелли. - Туда ему и дорога! Бросьте его!

Наступила осень с кротким солнечным сиянием. Яркая зелень деревьев померкла; кое-где уже появились желтые листья.

В замке Зебург, между озерами Траун и Аттер, готовится семейное празднество по случаю свадьбы приемной дочери графа Вольфсегга с Эгбертом Геймвальдом. Местные жители помнили его с октябрьской ночи 1808 года, когда он впервые явился в замок с вестью о насильственной смерти Жана Бурдона; другие видели его при Асперне и на мосту при Эбельсберге во время схватки с французами и с уважением отзывались о храбрости молодого капитана.

Сначала внезапное появление Магдалены, приехавшей из Парижа вместе с графом, возбудило много толков и послужило поводом к злословию; каждый рассказывал ее историю по-своему. Но в самое непродолжительное время Магдалена расположила к себе простодушных деревенских жителей своей обходительностью и тактом, с которым она держала себя. В ней не было и тени заносчивости и той высокомерной снисходительности, с какой обыкновенно знатные дамы обходятся с бедными и с теми, кого они считают ниже себя по общественному положению. Прислуга в замке радовалась, что бразды домашнего правления скоро перейдут в ее руки и что они будут избавлены от воркотни старой маркизы Гондревилль, которая со дня на день делалась раздражительнее и брюзгливее. Даже мрачное лицо графа Вольфсегга заметно просветлялось в присутствии Магдалены.

- Если бы барышни не было в замке, - заметил однажды старый управляющий, - то можно было бы повеситься от собственной тоски.

- Ну, это было бы безбожно! - возразил патер Марсель, который стал еще более походить на лисицу. - Разве можно толковать о смерти, когда у нас есть старое тирольское вино в погребе и надежда увидеть в будущем году страшную комету.

О приключениях капуцина в последние годы ходили странные слухи. Одни простодушно верили его россказням вроде того, что он собственноручно отрезал головы у двенадцати спящих французов. Если же кто-нибудь выражал сомнение в подлинности этих страшных историй, то патер набожно поднимал глаза к небу, как будто хотел сказать: "Что делать! Участь праведников терпеливо выносит клевету", - или же останавливал болтуна вопросом:

- Разве вы были при этом? Докажите, что я говорю неправду!

Весьма немногие находили, что ответить на это. Большинство придерживалось убеждения, что капуцин намеренно рассказывает сказки, чтобы отвести глаза, и что во время войны в его руках была длинная пороховая нить, протянутая из Вены в Тирольские горы.

Как у прислуги, так и у господ, в замке Зебург патер Марсель был почетным и любимым гостем, который умел понять шутку и сам подшутить над другими умно и кстати. В день своего приезда из Парижа в конце июля граф послал за ним в Гмунден и имел с ним продолжительный разговор. Непоколебимая вера патера, что скоро наступит час освобождения Германии от ненавистного французского ига, благодетельно действовала на графа Вольфсегга, который не столько терзался своими семейными огорчениями, сколько мыслью о позоре своего отечества и бессильным гневом на слепое счастье Наполеона. Он не вынес из своей поездки в Париж надежды на продолжительный мир, как другие его соотечественники. На празднике у австрийского посланника Наполеон доверил ему свои затаенные планы. Мир должен был служить для него приготовлением к новой гигантской войне; его видимая бездеятельность, поездки, которые он предпринимал со своей молодой супругой, громадные постройки, за которые восхваляли его газеты, скрывали вооружение его войск. Из частных писем, получаемых из Петербурга, видно было, что и Александр I безостановочно занят увеличением своей армии и укреплениями. Воображение рисовало графу Вольфсеггу бесчисленные толпы конницы и пехоты, которые направлялись в Россию, оглушающий шум оружия, поля битвы, кровь и стоны умирающих, зарево пожаров. Вернется ли вся эта масса из северных степей или погибнет и исчезнет бесследно в снежных сугробах?

Но сегодня радость отца пересилила печальные мысли и заботы о родине. Под руку с Эгбертом стоит Магдалена с улыбкой счастья на лице и, краснея, принимает поздравления гостей. Это все то же общество, которое так тяготило Антуанетту своим застоем и мелочными интересами. Но Магдалена была обыкновенной женщиной, как она сама называла себя. Ее мечты о счастье не выходили за пределы тесного семейного круга; честолюбие было недоступно ее кроткой привязчивой душе. Эгберт с любовью смотрит на избранницу своего сердца. Это не прежний мечтательный, увлекающийся юноша. Созерцательная жизнь, чуждая общественных интересов, к которой он стремился в дни своей ранней молодости, сделалась невозможной для него. Опасность, грозившая его отечеству, и участие в последней войне пробудили в нем сознание тесной связи, существующей между отдельными личностями и государством, которому они принадлежат по рождению, воспитанию, языку и привычкам. Время испытаний еще не прошло для Австрии и Германии, но Магдалена поможет ему пережить их, а в случае необходимости он явится одним из первых на защиту своего отечества. Прекрасные дни юношеских грез и бессознательного веселья безвозвратно прошли для Эгберта; но он не жалеет о них. Только с окончанием лета, когда от неба и земли веет осенью, наступает пора для жатвы хлеба, сбора плодов и винограда. Чем сильнее чувствует человек приближение осени в своем сердце, тем более ценит он то счастье, которое выпало ему на долю, и тем сознательнее относится к жизни.

Поздравляя новобрачных, граф поднял свой стакан.

- Мы пережили великое, тяжелое время, - сказал он, - много вытерпели горя, но оно придало нам новые силы! Когда опасность казалась неминуемой, мы одержали славную победу при Асперне. Это должно поддерживать нас. В последнюю войну все наши помыслы были направлены на восстановление единого свободного немецкого государства; к этому должны мы стремиться и теперь, пока наши надежды не осуществятся. Если мы, старики, не доживем до новой империи, то дети или внуки наши увидят ее. Завоеватель, наложив на нас свою железную руку, пробудил в нас сознание нашего национального единства. Разъединение Пруссии и Австрии послужило первой ступенью к его величию и славе; дружеский союз двух великих германских народов приведет его к гибели и сделает нас свободными гражданами. Каким бы именем ни почтило потомство Бонапарта, назовет ли оно его героем или бичом человечества, но мы, немцы, должны желать гибели Люцифера, так как с нею начнется заря свободы для Германии. Выпьем, друзья, за гибель Люцифера!

Тост графа Вольфсегга был встречен громкими криками одобрения собравшегося общества.

Конец пятой и последней части

Первое издание перевода: журнал "Исторический Вестник", 1880, томы 2 и 3.