Город медленно восстанавливался из руин.
Порыв искренней веры и благодарности собрал у подножья алтарей народ.
Эринна стала верховной жрицей. Иерофантида заменила иерофанта. Перед смертью он призвал к своему изголовью главного архонта и сказал, указывая на жрицу:
-- Вот та, которую мудрость богов избрала на мое место. Древний культ эллинов сохранится во всей своей чистоте в ее руках. Я возложу на ее чело священную диадему.
Тщетно пытался отговорить его архонт, ссылаясь на обычаи.
-- Я слишком близок к смерти, чтобы спорить, -- отвечал старец, -- так надо, этого хотят боги.
Он взял золотой обруч, знак достоинства великого иерофанта и возложил его на голову жрицы.
-- Не плачь, дочь души моей; не плачь, мое дорогое дитя. Смерть это освобождение. Меня печалит только то, что я покидаю тебя. Сон тела это пробуждение души...
Когда последнее дыхание старца замерло на его устах, Эринна обратилась к собравшимся жрецам:
-- Его мысль уже не на земле, -- сказала она.
-- Молитесь за него, молитесь за него, чтобы он нашел успокоение в Гадесе [Гадес -- в греческой мифологии -- ад, преисподняя, окруженная рекой Стиксом и охраняемая Цербером.].
И все жрецы, каков бы ни был бог, которому они поклонялись, опустились на колени и стали молиться...
Эринне было двадцать пять лет. В ее походке было все величие богов, которым она служила. Потемневшие волосы образовывали вокруг ее лица две тяжелых бронзовых волны. Ее взгляд был пристален и строг. Те, на кого падал этот взгляд, невольно становились смиреннее и почтительней, чувствуя уважение к молодой верховной жрице. И лишь в присутствии детей улыбка озаряла ее лицо. Особенно радовалась иерофантида, когда в храм приходил сын Ренайи. К великой жрице снова возвращалась веселость молодой девушки. Она играла с ребенком, бегала с ним, поднимая его на руки с легкостью, которая удивляла Гиппарха. Ребенок, не осмеливаясь сказать этого, предпочитал своей настоящей матери эту высокую молодую женщину, такую изящную и такую красивую, которая так нежно улыбалась только ему одному. Ему доставляло большое удовольствие присутствовать при церемониях. Он опускался на колени рядом с матерью, где-нибудь в уголке, и видел только жрицу, смотрел только на нее. В вышитой тунике, из-под которой виднелись обнаженные руки, она стояла перед узким треножником. Распущенные волосы, украшенные диадемой рассыпались волнами по плечам. Пурпурный шарф, перекрещивавшийся на бедрах, падал от пояса до земли сверкающими прямыми складками. Она простирала руки над золотым сосудом, наполненным очистительной водой. Трижды она обращалась к Афине с мольбой, трижды хор жрецов повторял ее слова; и это пение, сопровождаемое легким звоном кадильниц, замирало среди глубокой тишины. Затем жрица приближалась к молящимся и кропила освященной водой их склоненные головы. В эти минуты иерофантида казалась ему окруженной ослепительным светом...
Ни один народ не был так чувствителен к внешней красоте, как афиняне. Великая жрица стала олицетворением самой богини: живой Афины Парфенос, такой же молодой, такой же прекрасной. Когда она отправлялась в дом своего отца на колеснице, запряженной белыми лошадьми, которыми правил Ксантиас, все граждане останавливались, приветствуя ее, а однажды даже Диоген, лежавший среди улицы, поднялся, чтобы дать дорогу ее колеснице.
Она принимала деятельное участие в возрождении своего отечества: Афины снова постепенно занимали свое былое положение среди других государств. Философы, поэты, ораторы и артисты снова появились на площадях и под портиками... Собрания снова происходили на Пниксе, и неисправимая толпа, как и прежде, совершала те же самые ошибки...
В шестой раз после окончания войны солнце золотило жатву. Была годовщина того дня, когда в лесах Артемиды Эринна, держа за руку своего жениха, опустилась на колени перед богиней. Целую неделю она не выходила из храма. Жрецы, служители, особенно рабы, любившие ее за ее доброту, знали что каждый год она на один день отправляется на свое благочестивое богомолье. В этот раз она не покинула Акрополя. Ксантийс отправился один. Он возвратился на другой день весь в пыли на колеснице, запряженной другими лошадьми.
Вечером Эринна послала за Гиппархом и Ренайей.
-- Конон огибает мыс Суний и будет здесь завтра на восходе солнца. С ним флот великого царя. Завтра двести триер, которые стоят под его командой, войдут в гавань Пирея, -- сказала жрица, когда они пришли. -- Я знала, что он вернется, что он вернется для Афин.
-- Для Афин и для тебя, -- добавил Гиппарх.
-- Увы! Я -- иерофантида! -- сказала Эринна, вздыхая.
На следующий день необыкновенное известие распространилось по городу с быстротою молнии.
Конон, бывший стратег, победитель Сестоса, Кимеса и Метимна, прибыл в Пирей с целым флотом. Он просит разрешения высадиться; он предлагает афинянам союз великого царя.
Толпа любопытных, устремившихся к морю, увидела флот Артаксерса. Персидские галеры были больше триер. Это были трехмачтовые суда имевшие с каждого борта по девяносто весел. На верхушке грот-мачты развевался флаг с золотым солнцем посередине. На палубах сновали темнокожие, голые до пояса матросы, они черпали парусиновыми ведрами морскую воду. Все снасти были в порядке, паруса убраны.
Первыми высадились на берег командиры кораблей -- персы.
Это были люди высокого роста, в высоких шапках, на которых сверкали драгоценные камни. Одежды их -- ярких цветов, вышитые золотом и усеянные жемчугами, доходили до пят. На богато украшенной перевязи висел в ножнах из буйволовой кожи меч с широким, кривым лезвием. За пояс был заткнут кинжал. Обувь с загнутыми носками была расшита разноцветным шелком. Волосы на голове они брили, но зато носили очень длинные бороды, окрашенные в темно-фиолетовый цвет. Они шли с надменным выражением лиц, не глядя на рассматривавших их приниженных афинян, отцы которых некогда побеждали их отцов.
Вслед за ними сошел на берег Конон.
На нем была греческая одежда. Плащ был перекинут через руку. Пурпурный шарф с развевающимися концами опоясывал серебряную кирасу. Ступив на набережную, Конон опустился на колено и поцеловал родную землю.
-- Ио, Конон! Ио, Конон, -- кричал народ.
Толпа окружила его и приветствуя восторженными криками, подхватила и на руках донесла до колесницы.
Конон снял шлем, и все могли видеть его лицо. Это были все те же энергичные и добрые черты. Только две глубокие морщины перерезали лоб, да серебряные нити показались в темных волосах.
За ним следовал отряд фиванских гоплитов, составлявших его почетную стражу.
Все граждане собрались на агоре. Персы -- командиры кораблей выстроились вокруг трибуны. Конон медленно поднялся по ступеням с величественной важностью, подобающей посланнику могущественного царя.
У его ног раскинулись Афины, залитые солнцем, освещавшим крыши храмов и памятников. Ничто не напоминало о былом поражении, кроме остатков долгих стен, осколки которых были рассыпаны по равнине. Его взгляд быстро пробежал по острову Саламину, по голубым берегам Арголиды, сверкающей линии моря, но обнаженным склонам гор, и остановился на Акрополе.
Белые колонны Парфенона и Эректиона сверкали на темном фоне синего неба, словно выточенные из слоновой кости. Копье и шлем Афины отражали солнечные лучи...
Народ терпеливо ждал, пока Конон окончит свою безмолвную молитву...
Наконец, он отвел глаза от Акрополя и окинул взором явившийся на собрание народ. Громким, звучным голосом прочел он предложения Артаксеркса а, когда закончил, все руки взметнулись вверх.
Тогда он поклонился народу, и сделав знак своим гоплитам, не спеша спустился с холма.
Конон шел по узкой тропинке, которая пролегала через долину, соединяла Пникс с Акрополем. По обе стороны между двумя холмами стояли маленькие домики. Совсем нагие дети играли в пыли, а женщины пряли, сидя на пороге. Собаки провожали его заливистым лаем, а петухи, вскакивая на деревянные ограды, орали во все горло, размахивая крыльями.
Скоро дома остались позади. Перед ним поднимались крутые склоны Акрополя, поросшие чахлыми кустарниками. Конон быстро стал взбираться по крутому подъему. Гоплиты следовали за ним шагах в двадцати. За плечами у них были стальные щиты, горевшие на солнце...
По знаку Конона воины остановились у пропилеев. Он один пошел к храму; короткая тень ложилась у его ног. Когда он поднял глаза, то увидел Эринну, стоявшую между колоннами.
Он увидел диадему и его руки опустились.
-- Да!.. Великая иерофантида... -- прошептала она.
-- О, мое божество! Увидеть тебя более прекрасной, чем когда-либо, и увидеть тебя только за тем, чтобы снова потерять! -- воскликнул он, в отчаянии закрывая лицо руками.
-- О! скажи, что ты снимешь с себя диадему, скажи мне, что все это исчезнет, как дым... Скажи мне, что меня не напрасно влекла сюда надежда на счастье... -- как горячая мольба раздавались эти его слова.
Вдруг он выпрямился.
-- Ты думаешь, что я остановлюсь перед этой хрупкой преградой. Что мне до твоей диадемы, до твоей религии, до твоего храма! Вся Персия знает мое имя. Мой флот самый сильный на всех морях. Когда я вхожу во дворец Экбатаны, ударяют в медные гонги, и весь город падает ниц и умолкает. Ты поедешь со мною во дворец Экбатаны! Я совершил такой далекий путь не за тем, чтобы уехать без тебя... Ты простишь меня, когда будешь счастлива!..
-- Конон, -- возразила спокойно Эринна строгим голосом, -- сыны Афин любят свое отечество и чтут своих богов...
И она устремила на него такой взгляд, что под тяжестью его Конон невольно опустился перед нею на колени.
-- Я виноват, да, я виноват. Я не стану употреблять насилия. Прости меня. Не осуждай меня... я так люблю тебя. Почему ты отталкиваешь меня?..
Она опустила голову... Ей нужно было время, чтобы овладеть собою и ответить ему твердым, а не дрожащим от волнения голосом.
-- Я не отталкиваю тебя, я бедная девушка... я, если хочешь, твоя несчастная сестра...
Уверяю тебя, что сердце мое стремится к тебе. Каждый день, в течение этих долгих лет я думала о тебе. Значит, ты не знаешь сердца женщины! Сколько раз я звала тебя... Как безумно хотелось мне увидеть тебя... Я не могу сказать всего: я иерофантида... я дала клятву. Но неужели ты не видишь... неужели ты не видишь...
Она подняла глаза, слезы блестели на ее длинных ресницах.
-- Разве ты не понимаешь, что я называю тебя своим братом, чтобы не броситься в твои объятия!..
-- О! -- воскликнул Конон, -- иди, они ждут тебя! Я унесу тебя в чудесные страны! Мы увезем из Афин только веточку апельсина в цвету. У меня есть воины, чтобы помочь тебе бежать, у меня есть корабли...
-- Бежать, -- переспросила Эринна. -- Ты предлагаешь мне бежать... Нет. Теперь я мох этих камней. Уже шесть лет, как я дала клятву отречения... Я не имела права покидать святого старца, который называл меня своею дочерью... Я не имею права покинуть землю, в которой теперь покоятся его кости, покинуть священный храм, где еще обитает его душа... Я не могу... Я этого не хочу...
Конон опустил все еще раскрытые руки. Он понял, что дальнейшая борьба бесполезна, смутно, как во сне, слышал он, как она говорила:
-- Я не хочу, чтобы ты, вспоминая потом, осуждал меня и считал бессердечной и холодной, как мрамор. Молодою девушкой я любила тебя наивной девичьей любовью. Мое сердце было кадильницей, которая изливала свои ароматы только для тебя, а мое тело -- тростником, который искал опоры у твоего сильного плеча. Если бы я стала твоей женой, я любила бы тебя еще больше. Я была бы твоей утешительницей в минуты скорби, твоим верным и надежным советником и в минуты сомнения: часто люди, умеющие одерживать победы, оказываются слабыми и приходят в отчаяние от жизненных неудач. Я долго мечтала об этом. Но теперь у меня не осталось ничего из того, о чем я мечтала. Я потеряла тебя: вместо счастья я обрела лишь одиночество...
В эту минуту неясный гул донесся до Акрополя. Послышались крики. Народ требовал Конона.
Один из гоплитов подошел к храму и в нескольких шагах от ступеней выронил копье.
Конон гневно обернулся, его взгляд приковал воина на месте.
-- Господин, -- пробормотал он, -- народ хочет тебя видеть. Он волнуется...
-- Этот человек прав, -- сказала иерофантида. -- Прощай. Во время битвы думай о своем отечестве. С любого из берегов внутреннего моря ты можешь увидеть сверкающее над Олимпом созвездие Ориона. Наши взгляды встретятся на далекой звезде. И, если богам будет угодно, чтобы один из нас раньше времени отправился в Елисейские поля, другой узнает об этом, взглянув на небо. Прощай, -- прошептала жрица.
Она простерла руки, благословляя его.
Конон понял этот жест, как призыв: он обнял ее, покрыл ее лицо поцелуями. Она не отстранилась и подставила ему свои горячие губы.
-- Неужели это прощание навсегда? -- прошептал он.
-- Нет, -- отвечала она, -- только на земле.
Конон спустился со ступеней храма. Взволнованные гоплиты молча следовали за ним. При выходе из пропилеев, он обернулся. Стоя в темном проеме двери, Эринна смотрела ему вслед.
Вечерний ветер покачивал голубоватые верхушки масличных деревьев. Священные птицы бесшумно кружили над Парфеноном. Солнце спускалось к бесконечному морю, его последние лучи угасали на фронтоне бессмертного храма.
Первоисточник текста: Гетера Лаиса (Под солнцем Афин) Роман с предисл. Ж. Бертеруа / Эдмонд Фрежак; Пер. с фр. Н. В. Кутукова. -- Москва: Сфинкс, 1912. -- 80 с.; 24 см. -- (Античная библиотека; Т. 6).