Вот вам, любезнейший и почтеннейший друг, анекдоты мои о Суворов е. Многие писал я еще при жизни его; многие растерял в походах; многими, о которых вспомнил, пополнил недостающие. Боюсь, что, может быть, забыл поместить какой-нибудь достопамятный, который лучше всех этих ознаменовал бы и душу и ум его. Но если вспомню, то присоединю непременно. Исполнив обет, данный моему великому благодетелю, кончив Историю Российско-Австрийской кампании, я теперь отдыхаю и пишу, что вспомню. Чувствую, и вы со мною согласитесь, что все, разбросанные в анекдотах сих, черты не составляют еще полного, похожего его портрета. Все великие полководцы, древнейших и новейших веков, имели свои особенности, без которых не отличались бы от толпы; но они следовали светским приличиям. Наш же, как будто выпрыгнул из сей сферы, и представляет собою необыкновенное, единственное явление и на военном поприще, где он непобедим, и в кабинете своем, где непостижим. Румянцевых , Кутузовых, Тюренев и других мы знаем: ибо они действовали, обращались с людьми по-людски, говорили нашим языком; тонкости и тайны их раскрылись. Но Суворов, по словам Клинтона, остается иероглифом и в потомстве. Спросите всех, оставшихся еще в живых стариков, которые знали его лично, и вы услышите суждения об нем противоречащие: одни будут его возносить до небес; другие же, а особливо видевшие его однажды, находили его человеком расстроенного рассудка. Не сердитесь на последних: --я в начале принадлежал к их числу. Признаюсь; что первое мое свидание с ним произвело во мне впечатление, весьма невыгодное. Меня представил Генерал от Инфантерии А. Г. Розенберг. Суворов выбежал в рубашке, утирая лицо тряпицей. "Кто это такой?" спросил он его. Тот отвечал: "Это Статский Советник Фукс". -- "Ах, помилуй Бог, какой ты худощавый, тебе надобно со мною ездить верхом". Вот Для меня новая забота! от роду верхом я не ездил. -- После спросил опять Розенберга: "а этот кто?" Ответ: Статский Советник Башловский. -- "Ах, как ты толст", сказал он ему, -- "я к тебе залезу в брюхо погреться, когда озябну". Такое вступление в новое знакомство мне очень не понравилось, и я ушел от его обеда. За столом спрашивал он, куда девался худощавый Бригадир? и ему отвечали, что занемог коликою. -- От многих старался я узнавать о первых впечатлениях, которые производил его прием; и все согласовались с моими чувствами. Чтобы и вы со мною согласились, позвольте мне вас ему представить. Переселимся мысленно в век его и сыграем комедию; но невымышленную. Зная вас, ваше воспитание, вашу образованность, ваше уважение к вельможам, вы бы конечно пожелали увидеть того знаменитого Россиянина, героя всех веков прошедших и будущих. Вы, может быть, невольно приготовились 6ы сказать ему что-нибудь лестное; но вдруг, где вы? -- в избе, или простой горнице; старик, в солдатской куртке или в рубашке, без докладов выбегает, обнимает вас, начинает вам рассказывать странности, небылицы, прыгает, вертится, делает вам вопросы, ни с чем несообразные. Вы трепещете, чтобы не проговориться, не попасть в немогузнайки; и кто же этот чудак? Суворов! -- Наверно сказали бы вы мне тоже, что один добрый и достойный приятель мой, которого я уговорил представиться ему, и которому он сказал, увидя большой его нос: "Поцеловал бы тебя в губы, но нос мешает". Приятель мой сим оскорбился, и сказал мне с досадою: "Что вам вздумалось привести меня в дом сумасшедших". Хотел было тотчас уйти. -- Так и Лейб-Медик, Вейкарт, после первого приема, хотел немедленно возвратиться в Петербург. И он обиделся отзывом Суворова, что Наум, его фельдшер, первый врач в Европе. А так как у Вейкарта выговор немецкий ему не понравился, то велел ему говоришь по-Русски, и отвечать даже на этом языке, если бы Суворов и забывшись стал с ним говорить по-немецки. Вейкарт с трудностию изъяснялся по-русски. Подивитесь же теперь! Приятель мой сделался в продолжение времени преданнейшим человеком Суворова; а Вейкарта застаю я в Вильне на коленах пред Распятием молящегося с пролитием слез. Я испугался и спросил его, не получил ли он из Петербурга неприятных о семействе Своем известий? "Нет", -- отвечал он, -- "вижу, что Медицина наша ограничена; я прибегаю и молю всех благ Подателя, да вразумит меня исцелить нашего отца", -- так все окружавшие его, после первых тяжких испытаний, делались его приверженцами. -- что подумали бы вы на сей аудиенции, увидя Генералиссимуса, то подбегающего к вам, то отбегающего, начинающего в одном углу делать сравнение древних Греков с Римлянами; вдруг слышите вы рассказы о бывшей пляске в Боровицком уезде; отсюда переход к Римнику, повествование о сражении, которого вы не понимаете. Но довольно: вы устали; выходите из сего сумбурного мира, и спрашиваете меня, где же Суворов? Он в своем кабинете: там все, что вы видели и слышали здесь, прекращается. Там однажды я некстати расшутился, и он мне сказал: "Зачем не сберег ты лучшие эти материалы для стола; теперь пора рабочая. Там диктует он диспозицию к сражению, взвешивает в уме своем силы неприятельские, назначает позиции своим войскам, предписывает им действия новые, чертит сам планы, или поправляет ошибки искуснейших своих Генерал-Квартирмейстеров, Шателера и Цаха, которые за то не сердятся, но изумляются и благодарят его. Румянцевы, Конде, Тюрены и весь Ареопаг великих полководцев, кажется, в нем воскресают. Это не лесть: неумолкающий гром шестидесяти победоносных сражений возвещает то вселенной! Вы увидели бы редкий феномен: человека в двух лицах; переменили бы прежнее одностороннее свое об нем суждение, и умолкли. Но после сего молчания угадываю уже ваш вопрос: "Зачем же такому великому мужу показываться чудаком"? Вот этого-то вопроса я и трепетал. -- Скажу вам, что знаю; наперед чувствую, что не удовлетворю вполне вашему любопытству. Старики рассказывали мне, что он начал так странничать с Полковничьего чина, когда с полком своим осадил и взял приступом Монастырь. Нам остается только удивляться, как чрез столь долгое время, по конец жизни своей, носил он сию личину странностей! Он, по-видимому, не хотел сложить ее с себя, чтобы не перестать быть Суворовым. Расскажу вам, что мне говорил на этот счет один престарелый, тридцатипятилетний сопутник Суворова. Вот его слова: "Он решился быть единственным, ни на кого не походить. Для сего пробежал он прежде обширное поле Истории всех веков; вы видите, с каким вниманием читает, слушает, твердит он биографии всех великих мужей, хвалит примеры их величия; но, для своей славы, прокладывает новую, дотоле неизвестную тропу. Он знает, что наружность его не позволяет ему когда-либо сравниться с особенною сановитостию и даром слова Румянцева; что дабы уподобиться в великолепии и в огромных замыслах Потемкина, нужны были бы несметные миллионы злата. Поверьте мне", -- продолжал Вилим Христофорович Дерфельден, "сей мнимый враг зеркала, замечая в оном невидную свою наружность, начертил тогда же план той роли, которую теперь играет. Мы все видим неутомимое его стремление, быть героем и казаться чудаком. И мы не можем довольно возблагодарить Промыслу, вознесшему на отечественный Престол наш образец во благости Царей -- Екатерину. Она в странностях Суворова, нетерпимых во всякой службе под другим Правлением, видела зарю будущей Своей славы". -- слова сии, плоды тридцатипятилетних наблюдений! Присоединю здесь нечто на счет пользы, от странностей его происходившей. Я видел нередко, как приходили к нему Союзные Генералы, с жалобами, или объяснениями по недоразумениям, столь часто между Союзниками возникающим и угрожавшим [VIII] тогда неприятными последствиями, даже разрывом. Но одно его неожиданное острое слово, шутливый какой-нибудь рассказ о постороннем предмете, проказливые скачки -- потушали вдруг пламя раздора в самом его начале. Они забывали иногда, за чем приходили. -- Ценою многочисленных побед, беспредельной доверенности к нему войска и опытного знания сердца человеческого, приобрел он сие преимущество издеваться над всеми, когда мы думали, что мы над ним смеемся. Он был оригинал, и оригинал неподражаемый. -- Не могу не упомянуть здесь о следующем, ему пересказанном анекдоте, что когда один Генерал, желавший идти по следам его, закричал однажды войску словами и голосом Суворова: "Здравствуйте, ребята, чудо-богатыри, друзья мои, и пр. и пр.", то все солдаты расхохотались, и произнесли в один голос: "Что этот старик к нам привязался?" Все его восклицания действия над ними не произвели. Восторг, с каким выслушал Суворов сей анекдот, обнаружил слишком торжество его в неподражаемой его оригинальности. Из многих, здесь помещенных анекдотов увидите вы, что он не хотел походить на тех военачальников, о которых говорят только в продолжении их начальствования. Нет, он хотел и вне круга сей деятельности быть предметом беспрестанных разговоров своих воинов, жить в сердцах их, быть, как. я уже сказал, книгою в их избах, забавлять собою и удивлять, и с особенностию характера своего стоять наравне с воинским. своим гением. Играть такую ролю, ни от кого незаимствованную, а самим собой для себя сотворенную, выдерживать ее во всех превратностях долговременной жизни своей, преобразить ее во вторую себе натуру -- есть, в нравственном мире, явление чудесное! И сему то жертвовал он своим умом, своими нравственными и физическими силами, своим покоем, так сказать: всем бытием своим! -- и для чего?... чтобы быть человеком необыкновенным, единственным; чтобы сиять в Истории благотворным для человечества феноменом. раскройте сии анекдоты, обрисовывающие раскиданные отрывки его умоначертания, и вы встретите в них следы стремления его к сей единой цели. -- В одном анекдоте говорит Суворов, что Александр не сжег Афин для того, чтобы в тамошних гостиницах рассказывали о его гаарствах. "Пусть", -- -- присоединяет он, -- "и о моих солдатских проказах говорят в артелях". Сие-то лучше всего отпечатывает порывы его к бессмертию. -- И этого Россиянина, за то, что он был знаменитый Россиянин, пестрили, марали, чернили пристрастные, злобою упитанные перья некоторых Историков Германии и Франции. Но известный на германском горизонте писатель, Сеуме, побуждаемый благородством чувств и справедливости, отважился быть его защитником; за то иностранные журналы восстали на него, и обвиняли его в пристрастии -- так укоренилось предубеждение против Суворова! -- Г. Сеуме был Российской службы офицером, за неявку в срок в полк свой выключен, возвратился в Германию, и сделался известным своими сочинениями, а более описанием странствования своего пешком в Сиракузы. В оном говорит он о Суворове; и я с удовольствием выписываю вам здесь в переводе слова сего чужеземца, для которого истина священна.
Вот как он говорит: "Город Айроло, на Альпийских горах, был моим вторым ночлегом. Здесь поместился я в доме, в котором говорили по-немецки, по-италиянски и по-французски. Хозяин дома составлял с своим семейством приятный круг, /где я тотчас водворился. Суворов стоял у него несколько времени на квартире, и оба мы имели тотчас пункт прикосновенности. Он был преисполнен энтузиазма к старику Генералу, и хвалил особенно его любезность и снисходительность, что может быть многим покажется странным и подозрительным. Но я не вижу, зачем бы хозяину в Айроле, на высоте Сен-Готара, говорить о том, чего он не видал. Суворов был не один Генерал, который во время войны сделал ему честь жить у него в доме: он описывал других, как он их находил. Многие из них известны всем. Я имел уже двусмысленное счастие слыть приверженцем старому Суворову, а я старался только спасать истинный его характер, и истолковывать некоторые феномены, которые ставили ему в вину. Лев умер; и все на него бросаются. Знаю, что вся жизнь его была цепь особенностей. Но если послушаешь его недоброхотов, то он вздорный, бесхарактерный старик; а таким он, право, никогда не был. Странность была вообще его отпечаток. Политические тогдашние отношения показывают, в каком мучительном положении находился Суворов; он говорил об ошибках смело, без пощады и лицеприятия; был стар и болен, и предвидел конец своей жизни. Неудовольствие его в таковых обстоятельствах не могло уменьшиться. Проступки некоторых его подчиненных приписывались ему в вину. Как правдивый муж, знающий себе цену, но с железною грудию солдата, имел он особенности, которые казались иным проказами. Он был строг к себе и в требованиях от других. Рассказывали об нем, в одном иностранном городе, как о постыдном скряге; но это грубая ложь: ибо в характере его столь же мало скупости, сколько и хвастливой расточительности. -- Я совершенно удостоверен, что Суворов был честный человек, а не жестокосердый. Ты знаешь, что я ему ничем не обязан, а потому и не можешь находишь в моих отзывах об нем ничего иного, кроме честного моего мнения. Если верить Англичанам, которые личным своим характером заслуживают доверие; то Северный Суворов, если и все справедливо, что об нем рассказывают, [XIII] пребудет навсегда образцом человеколюбия пред героем нашего времени, Бонапартом, который в восточных своих походах расстреливал картечами по тысячам пленных.
Здесь, на высоте Сен-Готара, утверждают, что если бы Суворов имел время перебросить хотя 6000 с горы в Цюрих, то сражение было бы столь же ужасно для Французов, сколько для Русских. Все Французы, с которыми я об этом говорил, подтверждают тоже самое, и говорят, что удаление Ерц-Герцога, вовлеченного в сети фальшивого маневра на Нижнем Рейне, было причиною их удачи." Кончим словами Тасса; что тот сказал о Виргилие, то скажем о Суворове: "Пойдем ему во след, не с тем, что бы с ним равняться, или его превзойти; но чтобы, останавливаясь на каждой тропинке его, любоваться и удивляться." -- Прощайте. Вот вам в анекдотах Суворов, каким я его знал.