Мадамъ Кардиналь.
Вечеромъ 6 мая 1870 года толстая, небрежно одѣтая дама, въ старой клѣтчатой накидкѣ на плечахъ, съ серебряными очками на носу, неподвижно стояла за кулисами оперы, облокотившись о подставку для лампы, и смотрѣла на сцену восторженными, умиленными глазами. Давали "Фауста" Гуно. Дѣвицы кордебалета танцовали вальсъ вокругъ Маргариты, а дамы хора, выстроенныя вдоль декораціи, съ видомъ неизмѣримой скуки и покорности своей участи, распѣвали:
Que la valse nous entraîne!
Faisons retentir la plaine
Du bruit de nos chansons!
Valsons!
Je respire à peine!
Ah! quel plaisir! etc. etc.
Я подошелъ къ толстой дамѣ, слегка хлопнулъ ее по плечу и сказалъ:
-- Здравствуйте, мадамъ Кардиналь! Какъ поживаете?
-- Такъ себѣ, не дурно, благодарю васъ.
-- А ваши дочки?
-- И дѣвочки ничего.
-- Онѣ танцуютъ сегодня?
-- Полина танцуетъ, Виржини нѣтъ. Видите, вонъ Полина, въ полосатомъ платьѣ, голубое съ бѣлымъ.
-- Знаете, прехорошенькой становится ваша Полина.
-- Да, ни дать, ни взять, какъ Виржини,-- до тринадцати лѣтъ какая была дурнушка и вдругъ выровнялась.
-- Еще какъ выровнялась-то! Лучше всѣхъ теперь въ балетѣ.
-- О, нѣтъ! Не лучше всѣхъ. Во мнѣ нѣтъ итого материнскаго ослѣпленія. Мари Ферно лучше Виржини.
-- А скажите, который годъ Полинѣ?
-- Скоро пятнадцать.
-- Пятнадцать! Время-то какъ летитъ! Точно вчера видѣлъ ее вотъ такою между мелюзгою въ "Вильгельмѣ Телѣ", на мосту надъ потокомъ во время балета.
-- Да, пятнадцать. Она въ первой кадрили; послѣ экзамена, навѣрное, переведутъ въ корифеи... Не дальше какъ третьяго дня директоръ, проходя мимо, потрепалъ ее за подбородокъ; а вы знаете, директоръ не всякую потреплетъ за подбородокъ.
-- А? Пятнадцать лѣтъ! Каково это?... Ну, и, надѣюсь, еще ничего... А? мадамъ Кардиналь, ничего?
-- О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!... Не подумайте, чтобы не было предложеній. Напротивъ, отбою нѣтъ... Въ особенности господинъ N....-- изъ дома не выходитъ. Но дѣвочка терпѣть его не можетъ; ну, знаете, приневоливать Какъ-то духа не хватаетъ, къ тому же это совсѣмъ не дѣло матери.
-- У васъ прекрасное сердце.
-- О! что касается сердца!... Да скажите сами, къ чему спѣшить? Къ будущему году дѣвочка еще похорошѣетъ.
-- А Виржини? Все еще мосье Поль?
-- Мосье Поль! Развѣ вы не знаете? Да гдѣ же вы были?
-- Только что вернулся изъ Россіи; я три мѣсяца пробылъ въ Петербургѣ.
-- Ахъ, да, то-то мы и не имѣли удовольствія васъ видѣть... Я даже надняхъ говорила объ этомъ съ мосье Кардиналь... Да, въ эти три мѣсяца много воды утекло. Съ мосье Полемъ покончено!
-- Покончено? Что же такое случилось?
-- О, Боже мой! Такъ, пустяки сущіе.
-- Разскажите...
-- Съ удовольствіемъ... Только актъ конченъ... Мы тутъ будетъ мѣшать перемѣнѣ декорацій; отойдемте вонъ туда, въ уголокъ налѣво.
Я послѣдовалъ за мадамъ Кардиналь, и вотъ что она разсказала мнѣ въ уголкѣ налѣво:
-- Мосье Поль, вы, вѣдь, знаете, былъ всегда непосѣда: то ему туда надо, то сюда... Вотъ въ началѣ февраля онъ и говоритъ вдругъ: "Мнѣ нужно съѣздить къ себѣ въ деревню, посмотрѣть работы..." Въ этотъ самый день,-- бываютъ же въ жизни такія роковыя случайности!-- является къ намъ одинъ молодой человѣкъ, не бывавшій Богъ знаетъ сколько времени. Вы, навѣрное, знаете... Крошаръ, актеръ изъ Портъ-Сенъ Мартенъ... Нѣтъ, не знаете? Нисколько меня не удивляетъ; онъ изъ мелкихъ, но малый видный, способный... Рано или поздно пробьется, я въ этомъ увѣрена. Такъ вотъ приходитъ онъ и говоритъ: "Не хотите ли сегодня къ намъ, въ Портъ-Сенъ-Мартенъ? Я играю одного изъ вельможъ въ "Лукреціи Борджіа". Принесъ четыре мѣста. Оперы въ этотъ день не было, репетиціи тоже; мы согласились, пошли. Роль Крошара была не изъ крупныхъ; но, несмотря на это, онъ, все-таки, былъ замѣтенъ,-- и голосъ, и костюмъ, ну и самъ-то молодецъ... Я все восхищалась имъ: "Экій красавецъ! Вотъ молодецъ-то!" Виржини молчитъ. А мнѣ и не въ домекъ, просто ослѣпла, точно одурѣла въ этотъ вечеръ... Какъ на грѣхъ! А, кажется, въ чемъ другомъ, а ужь въ наивности меня нельзя заподозрить.
На другой день сидимъ мы вроемъ съ Виржини; она строчитъ балетные башмаки. Вдругъ звонокъ. Отпираю -- Крошаръ. Входитъ онъ и говоритъ:
-- Довольны вчерашнимъ вечеромъ?
-- Еще бы не довольны.
Сидимъ, разговариваемъ. Минутъ черезъ десять мнѣ нужно идти, рыбы купить,-- мы ждали гостей къ обѣду. Возвращаюсь я. Виржини сидитъ красная, Крошаръ тоже. Я уже это послѣ сообразила. На другой день пріѣзжаетъ мосье Поль изъ деревни, сидитъ у насъ. Какъ разъ въ это время приносятъ письмо Виржини. Я, съ дуру, и вхожу съ письмомъ. Мосье Поль сидитъ на креслѣ, Виржини стоитъ у камина. Я и говорю:
-- Тебѣ письмо, Виржини. Рука незнакомая.
Я думала, какое-нибудь объясненіе въ любви. Мосье Поль очень любилъ читать такія объясненія; показывать можно было, такъ какъ въ это время у насъ рѣшено было всѣхъ спроваживать, кромѣ мосье Поля. Виржини распечатала, да вдругъ какъ вскрикнетъ:
-- Ахъ, это отъ него!
Что тутъ подѣлаешь? Молода... невзначай это сорвалось у нея. Мосье Поль всталъ, а она хлопъ -- дурно... Письмо упало на полъ, онъ такъ и бросился на него. Я не виню его, нисколько не виню; на его мѣстѣ я бы сдѣлала тоже. Прочелъ онъ такъ, однимъ взглядомъ. Потомъ смотрю, преспокойно беретъ со стола перчатки и шляпу. Я хлопочу около Виржини,-- безъ чувствъ лежитъ въ креслѣ, похолодѣла,-- а сама и говорю мосье Полю:
-- Что тамъ такое случилось?
-- Вотъ, говоритъ, что,-- подаетъ мнѣ письмо и уходитъ.
Надо правду сказать, въ тотъ же вечеръ онъ прислалъ Виржини десять тысячъ франковъ. Что-жь, этого отъ него не отнимешь: мосье Поль поступилъ какъ человѣкъ порядочный. Мнѣ, конечно, не до письма было; я хлопотала все около Виржини. Наконецъ, она открыла глаза.
-- Ахъ,-- говоритъ,-- maman, maman!
-- Что такое?
-- Ахъ, maman, письмо...
-- Ну, что письмо?
-- Отъ Крошара, maman.
-- Что же такое, что отъ Крошара?
-- Ахъ, maman если бы ты знала, тогда-то...
-- Что такое? Когда?
-- Пока ты ходила за рыбой...
-- Ну, что, когда я ходила за рыбой? Что? Что? Что?
-- Ну, maman, да... Что съ этимъ подѣлаешь? Я точно съ ума сошла...
И вдругъ, хлопъ,-- опять въ обморокъ. Только я и говорю:
-- Ну, довольно, брось; это несчастіе, конечно, но здоровье дороже всего. Какъ это ты такую глупость сдѣлала? Что тебѣ пишетъ этотъ актеришка?
Ахъ, дорогой мой, онъ настрочилъ тамъ такихъ вещей, такихъ вещей... словомъ, ясно было, что Виржини бѣгаетъ за нимъ послѣ той глупой исторіи. Онъ извиняется, что не былъ еще, днемъ, вишь, у него репетиція, вечеромъ спектакль, называетъ ее и голубкою, и обожаемымъ ангеломъ... на ты!... кончаетъ тѣмъ, что будетъ дома завтра въ четыре часа. А? какова гадость? Не доставало, чтобы Виржини стала изъ-за него себя безпокоить... Какъ это вамъ покажется?
Подаю я ей письмо и говорю:
-- Почитай хорошенько, онъ насмѣхается надъ тобою, и по дѣломъ. А мосье Поля-то нѣтъ.
-- Ахъ, что мнѣ за дѣло до мосье Поля!
-- Опять глупо! Встань, пройдись по комнатѣ, на тебѣ лица нѣтъ... Слѣдовало бы тебѣ колотушекъ надавать, трепку хорошую, да догадалась ты вовремя упасть въ обморокъ. Еще разъ повторяю, здоровье дороже всего. Ну, оправилась?... Сію минуту садись и пиши мосье Полю, проси прощеніе.
-- Нѣтъ, нѣтъ! Ни за что!
Такъ и не написала. За то на другой день такъ и порывалась убѣжать къ своему Крошару. Только уже мосье Кардиналь и я были насторожѣ... Она вздумала было артачиться и добилась обѣщанной наканунѣ трепки; а Крошаръ получилъ въ четыре часа въ видѣ утѣшенія письмо мосье Кардиналя, отлично написанное письмо. Слово въ слово я его не упомню, знаю только, что оно начиналось словами: "Monsieur! Разгнѣванный отецъ считаетъ своимъ долгомъ отвѣтить на ваше почтеннѣйшее письмо отъ такого-то числа..." и т. д., и т. д.
Крошаръ присмирѣлъ, и Виржини, казалось, выкинула его изъ головы; а отъ мосье Поля ни слуха, ни вѣсточки, кромѣ десяти тысячъ франковъ. Вы скажете, хорошо еще и это... Конечно, конечно. Но отъ времени до времени я, все-таки, говорила Виржини, чтобы она написала. Она всякій разъ отвѣчала:
-- Да, въ такомъ случаѣ надо отослать назадъ десять тысячъ франковъ.
Я не настаивала, хотѣла было сама сѣсть и написать мосье Полю, посовѣтовалась съ мосье Кардиналемъ. А онъ я говоритъ:
-- Многое можно сказать и за, и противъ этого. Но, обсудивши здраво, не дѣло матери мѣшаться въ эти исторіи... Нѣтъ, нѣтъ... Я напишу ему самъ. Ты не бойся, имени Виржини не будетъ произнесено; это будетъ письмо порядочнаго человѣка къ порядочному человѣку; я выскажу мосье Полю мое глубокое сожалѣніе о томъ, что, вслѣдствіе событія, отъ моей воли независѣвшаго, наши добрыя отношенія нарушились и т. д., и т. д.
И онъ написалъ... Отвѣта не было... Такъ прошелъ цѣлый мѣсяцъ. Пусто какъ-то казалось въ домѣ; знаете, привычка, что все-таки, кто-нибудь есть. Въ особенности скучалъ мосье Кардиналь, съ утра до вечера твердилъ: "Вотъ тоска-то! Все одни, да одни!" По вечерамъ сталъ даже уходить въ кофейную, вмѣсто того, чтобы сидѣть съ нами, какъ бывало при мосье Поль.
Въ оперѣ про Крошара ничего не узналось; но всѣ видѣли, что съ мосье Полемъ все покончено. Ну, само собою разумѣется, сейчасъ разные тамъ господа начали увиваться вокругъ Виржини... Что толковать, вы сами знаете! Всѣхъ больше ухаживалъ маркизъ Кавальканти. Знаете его?... Онъ мнѣ часто говорилъ про васъ, всегда отлично отзывался.
Виржини -- ни туда, ни сюда, ни маркизу, ни другимъ нѣтъ отвѣта; а сама все тоскуетъ, похудѣла, поблѣднѣла, поутру во время класса не можетъ полминутки на носкахъ простоять... А, вѣдь, вы знаете, каковъ у нея былъ носокъ; всю жизнь, кажется, выстояла бы. Я и говорю ей:
-- Нельзя такъ падать духомъ, дитя мое, надо опять устроиться
-- О, maman! Они всѣ такіе противные, всѣ, всѣ до одного!
Только разъ получаетъ она письмо отъ маркиза и показываетъ мнѣ: "Прочти, говоритъ, мама". Просто, скажу вамъ, восторгъ что такое! Даже слишкомъ хорошо! Сейчасъ сами увидите.
Я говорю Виржини:
-- Вотъ это человѣкъ, умѣетъ жить! Тебѣ-то онъ нравится?
-- Ахъ,-- говоритъ,-- maman, да развѣ такой можетъ нравиться? Только, сказать правду, онъ ли, другой ли -- мнѣ все равно. И видишь ли, такъ какъ надо же кого-нибудь, такъ по мнѣ уже лучше такого, котораго нельзя любить. А то съ тѣми одно мученье.
Да вдругъ какъ расплачется, откуда только слезы берутся, точно изъ пожарной трубы... Каково вамъ покажется? Это она все еще о Крошарѣ!.. Я и говорю:
-- Ну, перестань, говорю, мой ангелочекъ! Не къ спѣху дѣло... Не будемъ говорить о маркизѣ. О немъ и-завтра успѣемъ.
-- Нѣтъ, говоритъ, maman, лучше сразу покончимъ... Онъ уродъ, онъ смѣшонъ... я увѣрена, что не полюблю его. Кромѣ него никого не хочу!
Сію же минуту написала ему и даетъ мнѣ письмо отправить въ маркизу. Признаюсь, я была въ порядочномъ затрудненіи, какъ поступить. Въ важныхъ случаяхъ я всегда спрашиваю совѣта у мосье Кардиналь. Онъ и говоритъ мнѣ:
-- Виржини неприлично писать къ незнакомому мужчинѣ... Это совсѣмъ не идетъ. Я самъ напишу ему!
Сѣлъ самъ писать. Только пишетъ, пишетъ и остановится.
-- Да,-- говоритъ,-- мадамъ Кардиналь, не легко сочинить такбе посланіе, но я, все-таки, сочиню.-- И сочинилъ, прекрасно написалъ. Знаете, у мосье Кардиналь громадный тактъ въ щекотливыхъ дѣлахъ. Онъ никогда ни словомъ не обмолвится про Виржини; я уже говорила вамъ, онъ въ такихъ случаяхъ ведетъ дѣло какъ слѣдуетъ мужчинѣ съ мужчиною...
На другой день является маркизъ. На первый разъ всегда какъ-то не знаешь съ чего начать. Но маркизъ человѣкъ очень порядочный и ловкій; онъ очень скоро, незамѣтнымъ манеромъ приступилъ къ дѣлу.
-- Такъ какъ же,-- говоритъ,-- мы устроимся?-- Я отвѣчаю:
-- Вы бы, господинъ маркизъ, какъ располагали?
Тутъ онъ и высказалъ свои предположенія... Безобразіе, настоящій ужасъ! Представьте, онъ хотѣлъ выплачивать намъ маленькій пенсіонъ, это мосье Кардиналю-то и мнѣ, а Виржини, чтобы жила съ нимъ, въ его отелѣ на бульварѣ королевы Гортензіи. Вотъ, скажу вамъ, когда надо бы видѣть мосье Кардиналя! Онъ былъ великолѣпенъ, показалъ, что значитъ истинное достоинство отца семейства!
-- Господинъ маркизъ,-- сказалъ онъ,-- разъ навсегда примите къ свѣдѣнію, что насъ ничто не разлучитъ съ Виржини, или, вѣрнѣе, мы, мадамъ Кардиналь и я, лучше согласимся весь остатокъ нашей жизни довольствоваться супомъ и кускомъ говядины, даже безъ соли, чѣмъ отпустить куда бы ни было дочь безъ себя... Во-первыхъ, чего желаетъ сама Виржини? Жить и не разставаться съ родителями. Она порядочная дѣвушка и не мечтаетъ о великолѣпіяхъ...
И пошелъ, и пошелъ, Богъ знаетъ, когда бы кончилъ, если бы Виржини не перебила его и не сказала:
-- Папа совершенно правъ, мы привыкли жить вмѣстѣ и не желаемъ разставаться.
-- Какъ вамъ угодно будетъ, мадемуазель... Я готовъ исполнить всѣ ваши желанія, такъ какъ моя любовь...
Этого мосье Кардиналь уже не могъ вынести. Онъ всталъ блѣдный отъ гнѣва.
-- О подобныхъ вещахъ, господинъ маркизъ, ни слова въ моемъ присутствіи. Такія вещи до меня не касаются!
-- Надо же мнѣ, однако, объясниться съ вашею дочерью,-- отвѣтилъ маркизъ.
-- Я не понимаю, о какихъ объясненіяхъ вы говорите; я не долженъ понимать, что такое вы подъ этимъ разумѣете! Къ тому же, у меня назначено дѣловое свиданіе въ четыре часа, и меня ждутъ. Я ухожу и надѣюсь, что могу сказать вамъ до свиданія, а не прощайте.
-- Мое искреннее желаніе, чтобы это такъ было,-- мосье Кардиналь.
-- И такъ, до свиданья, господинъ маркизъ.
Мосье Кардиналь ушелъ, какъ вы видите, ни на мгновенье не уронивши своего достоинства.
Только что онъ вышелъ, мы, т.-е. я съ маркизомъ, сошлись въ два слова. А Виржини во все время хоть бы словечко вымолвила, хоть бы глазкомъ моргнула, точно будто ей и дѣла нѣтъ до нашего разговора. Правда, въ ней собственно пока и надобности не было. Вотъ мы и порѣшили, я и маркизъ, нанять такую квартиру, чтобы можно было всѣмъ помѣститься. Маркизъ предложилъ было намъ всѣмъ перебраться въ его домъ; но я отвѣтила, что мосье Кардиналь ни за что не согласится, да тутъ же, въ слову, обстоятельно выяснила ему характеръ мосье Кардиналя, растолковала ему, насколько этотъ человѣкъ дорожитъ честью, добрымъ именемъ и уваженіемъ общества, насколько необходимо во что бы то ни стало устроить все такъ, чтобы соблюдены были всѣ приличія, что для этого нужно имѣть два подъѣзда и двѣ лѣстницы во избѣжаніе какихъ бы то ни было непріятныхъ встрѣчь въ неуказанные часы.
Маркизъ все это отлично понялъ, на другой же день пустился искать квартиру и къ полудню разыскалъ и нанялъ. Въ ней мы и живемъ теперь... это въ улицѣ Пигаль. Мосье Кардиналь любитъ старые кварталы. Прекрасная квартира! Заходите какъ-нибудь. Въ серединѣ гостинная, столовая, направо наши комнаты, косье Кардиналя, моя и Полинина, налѣво помѣщеніе Виржини и маркиза. Два входа, двѣ лѣстницы. Маркизъ очень настаивалъ, чтобы мы взяли отдѣленіе съ парадною лѣстницею. Но мосье Кардиналь отказался съ своимъ обычнымъ тактомъ. Вы знаете, сколько такта у этого человѣка. Мы взяли себѣ черную лѣстницу.
Какъ видите, устроилось все превосходно и, все-таки, дорогой мой, намъ живется не такъ хорошо, какъ кажется. Бываютъ минуты, когда я искренно жалѣю о мосье Полѣ... Хорошъ онъ былъ со мною, любилъ меня! Возилъ въ театръ и въ такихъ случаяхъ бралъ всегда кресло для мосье Кардиналя... Понимаете, вѣдь, тотъ ни за что въ мірѣ не согласился бы показаться въ одной ложѣ съ... Теперь все пошло иначе. Маркизъ всячески старается удалить отъ меня Виржини... Мало этого, маркизъ рѣшительно ни въ чемъ не сходится съ мосье Кардиналемъ: ни во взглядахъ на литературу, ни въ политикѣ, ни въ религіозныхъ вопросахъ... ни въ чемъ; а это вызываетъ постоянные споры, непріятности. У Кавальканти на карточкахъ напечатано: камергеръ двора... ну, какого-то тамъ изъ оставшихся за штатомъ послѣ Сольферино; онъ противникъ прогресса, стоитъ за дворянство, за, духовенство. Можете себѣ представить, до чего у нихъ доходитъ съ мосье Кардиналемъ. Не дальше, какъ въ страстную пятницу, недѣли двѣ тому назадъ, цѣлая драма разыгралась, настоящая драма! Надо вамъ сказать, что еще наканунѣ, въ великій четвергъ, мосье Кардиналь, чтобы подразнить маркиза, говоритъ мнѣ:
-- Мадамъ Кардиналь, угостите насъ завтра хорошенькой жареной бараниной!
А маркизъ очень просто замѣчаетъ:
-- Вы знаете, мадамъ Кардиналь, что я ѣмъ постное.
-- А вотъ я такъ буду ѣсть жареную баранину въ великую пятницу,-- возразилъ мосье Кардиналь.
Маркизъ промолчалъ; тѣмъ пока дѣло и кончилось. Только мосье Кардиналь внутренно изъ себя выходилъ, все искалъ случая придраться. Вотъ на другой день подается два обѣда, один -- скоромный, другой постный. Безъ скандала обойтись не могло. Къ довершенію дѣла, только что сѣли за столъ, Альфонсъ приноситъ газеты... Альфонсъ слуга... нашъ лакей... У насъ теперь лакей служитъ! Маркизъ получаетъ la qazette de France мосье Кардиналь -- la Marseillaise. Альфонсъ ошибкою la qazette de France подалъ мосье Кардиналю, а la Marseillaise маркизу...
-- Господинъ маркизъ,-- сказалъ тогда мосье Кардиналь, извольте вашу мерзкую газету!
-- Извольте вашу прекрасную газету, мосье Кардиналь,-- отвѣтилъ маркизъ и улыбнулся.
Прекрасную! Понимаете, вѣдь, это была иронія... Мосье Кардиналь н терпитъ ироніи. Это, говоритъ, орудіе итальянцевъ и они имъ владѣютъ такимъ особеннымъ манеромъ.
Обмѣнялись они газетами и молчатъ. Потрмъ разговоръ опять завязался и сама уже я не знаю какъ сошелъ на Ватиканскій соборъ. Мосье Кардиналь такъ и вспыхнулъ, точно трутъ, и началъ... что интриги іезуитовъ отвратительны, что Римъ принадлежитъ итальянцамъ, а Франціи нѣтъ до него никакого дѣла, что папу долой, іезуитовъ вонъ, и да здравствуетъ итальянское единство, цѣлую рѣчь сказалъ и закончилъ словами:
-- Все ваше духовенство -- канальи!
Маркизъ преспокойно ѣстъ свою треску и молчитъ... Каково это? Молчитъ... Вѣдь, это же опять иронія, это молчаніе!.. Тогда я, уже какъ супруга, сочла своею обязанностью подержать мосье Кардина ли и вскричала:
-- Извольте отвѣчать мосье Кардиналю какъ слѣдуетъ, а не дѣлать такихъ штукъ. Чего молчите? Это все одна иронія!
Тутъ вышелъ изъ терпѣнія и маркизъ, всталъ и говоритъ:
-- Мосье Кардиналь, я прошу васъ такихъ вещей не говорить, особенно въ такіе дни.
-- Ничто не помѣшаетъ мнѣ высказывать мои мнѣнія,-- отвѣтилъ мосье Кардиналь.-- Я сказалъ канальи и стою на этомъ.
-- Мосье Кардиналь, я католикъ и не позволю вамъ трогать мою религію; въ нашемъ семействѣ два епископа... Не позволю. Понимаете вы?...
Это меня окончательно взорвало.
-- Какъ вы смѣете говорить: не позволю... говорить мосье Кардиналю, когда вы въ его домѣ, у его семейнаго очага, за его столомъ?... Это уже слишкомъ! И чего вы носитесь съ вашею религіей? Прежде чѣмъ толковать о религіи, слѣдовало бы подумать о нравственности.
-- О нравственности! Что вы этимъ хотите сказать, мадамъ Кардиналь?
-- То, что я хочу сказать, очень просто. Нечего тутъ носиться съ религіозными чувствами человѣку, который бросилъ жену и троихъ дѣтей въ Италіи, а самъ живетъ въ Парижѣ съ танцовщицею! Нѣтъ, мнѣ просто гадко становится!
-- Мадамъ Кардиналь, вы затрогиваете такія вещи, которыхъ нельзя трогать. Да, я женатъ, но сто разъ говорилъ вамъ, что маркиза первая подала мнѣ поводъ... Не будь этого, и меня бы здѣсь не было.
-- Ахъ, какъ это вѣжливо! Слышишь, Виржини? Онъ говоритъ, что его бы здѣсь не было, если бы маркиза не подала повода... Онъ тебя оскорбляетъ!
-- Не дочь, а васъ, сумасшедшая вы старуха!...
-- Не смѣйте вы называть мою жену сумасшедшею старухою!-- вступился мосье Кардиналь.
-- Ну, такъ старая вѣдьма, если вамъ это больше нравится.
-- Какъ!... Я старая вѣдьма?... Это за то, что дочь ему отдала?
-- Дочь! Да она полюбила меня!
-- Виржини полюбила! Моя дочь полюбила такого-то... Да съ чего же вы это взяли? Даже наканунѣ дня, когда все рѣшено было, Виржини спрашивала моего совѣта; она никогда ничего не дѣлала, не спросившись меня, никогда, за исключеніемъ вотъ только Крошара... И я же ей сказала: "нечего тутъ раздумывать, хотя онъ и итальянскій маркизъ, а, все-таки, маркизъ". А Виржини мнѣ отвѣтила: "Не въ этомъ дѣло, maman. Если я рѣшусь, то лишь потому, что увѣрена, что никогда не полюблю его, и если онъ разойдется со мною когда-нибудь, то я не только не стану тужить, а даже очень довольна буду".
-- Ты сказала это, Виржини?-- вскричалъ маркизъ.
-- Не совсѣмъ такъ. Maman нѣсколько переиначиваетъ.
-- Ничего я не переиначинаю, клянусь Богомъ, который меня слышитъ.
-- Не богохульствуйте, мадамъ Кардиналь,-- вскричалъ маркизъ.
-- Хочу богохульствовать и буду, старая вы итальянская крыса.
Маркизъ въ правду окрысился и назвалъ меня гадиной. Мосье Кардиналь вскочилъ, хотѣлъ графиномъ пустить маркизу въ голову; Полина убѣжала вся въ слезахъ, Виржини чуть жива отъ страха, кричитъ:
-- Папа! Maman! Эдуардъ!
Это его, маркиза звали Эдуардомъ. Потомъ она расплакалась и говоритъ:
-- Ахъ! Я вижу, намъ придется разстаться!
Настоящій скандалъ вышелъ, скажу вамъ. На счастье пришла мадамъ Берсонъ, портниха, въ одномъ домѣ съ нами живетъ, пришла играть въ лото. Маркизъ сейчасъ же ушелъ. Мы стараемся быть какъ можно любезнѣе; но мадамъ Берсонъ отлично поняла, что что-то у насъ не ладно; женщина она съ большимъ тактомъ, посидѣла немного и ушла.
Виржини надулась, взяла "Petit Journal" и читаетъ. Мосье Кардиналь отвелъ меня въ сторонку и говоритъ:
-- Слышала, что сказала Виржини?
-- Что такое?
-- Намъ придется разстаться.
-- Слышала. Что же изъ этого?
-- Это, выходитъ, съ кѣмъ же разстаться? Съ нами?
-- Съ нами! Ты съ ума сходишь, мосье Кардиналь... Съ маркизомъ разстаться. Возможно ли, чтобы Виржини отреклась отъ отца съ матерью... Перестань, пожалуйста! Самъ увидишь сію минуту... Милка!
-- Maman!
-- Знаешь, что говоритъ мосье Кардиналь? Будто ты сказала, что хочешь насъ покинуть?
-- Я?
-- Да, будто ты сказала, что намъ надо разстаться?
-- О, papa! о, maman! Да развѣ это можно? Я говорила про Эдуарда. Развѣ я промѣняю васъ на него? Только вы ему сегодня много лишняго наговорили. Оставьте въ покоѣ политику и его религію.
-- Дѣло въ томъ,-- отвѣтилъ мосье Кардиналь,-- что въ политикѣ и въ религіи вся суть.
-- Можно говорить, однако же, о чемъ-нибудь другомъ.
-- Можно, только что же это за разговоры будутъ? Болтовня пошлая!
-- Ну, полноте, папа, повоздержитесь, все-таки.
-- Повоздержусь, дочька, повоздержусь... Помиримся.
Позвали Полину, всѣ перецѣловались... У меня даже слезы навернулись. Потомъ сѣли вчетверомъ за лото. Въ двѣнадцать часовъ вернулся маркизъ, поклонился, поклонилась и я... все какъ слѣдуетъ. Улеглись всѣ спать. Вдругъ на разсвѣтѣ -- стукъ-стукъ, въ мою дверь стучатся.
-- Кто тамъ?
-- Я, маркизъ. Вставайте скорѣе.
Я наскоро накинула на себя кофточку и выхожу Маркизъ въ туфляхъ, въ халатѣ.
-- Виржини больна?
-- Ей что-то не здоровится.
-- Это вчерашняя сцена ее разстроила. Надо сдѣлать ей теплую ножную ванну.
-- Да, она о томъ же проситъ.
Я пошла въ кухню, развела огонь, поставила воду. Маркизъ приходилъ нѣсколько разъ узнать, готово ли. Наконецъ, вода зашипѣла; я вылила ее въ ножную ванну и понесла. Прошла я столовую, прошла гостинную и постучалась въ дверь.
-- Я это, отворите, принесла ванну.
-- Хорошо. Давайте сюда.
-- Это съ какой стати?
-- Я самъ сдѣлаю ей ванну.
-- Съ чего же вы взяли, что я позволю вамъ дѣлать ножную ванну моей дочери, когда я сама тутъ на-лицо?
-- Говорю вамъ, что вы ни на, что не нужны. Давайте.
-- Ни за что!
Онъ схватился за ванну; я не даю. Онъ тащитъ къ себѣ, я -- къ себѣ. Вода расплескалась и ему обдало ноги кипяткомъ. Закричалъ онъ и отскочилъ прочь. Тогда я прошла въ комнату, подбѣжала къ Виржини.
-- Вотъ,-- говорю,-- мой ангелъ, твоя ножная ванна.
Потомъ обратилась я къ маркизу:
-- Но-но, мерзкая обезьяна, попробуй вырвать дочь изъ объятій ея матери. Ты побросалъ своихъ дѣтей, а я свою не оставлю!...
Вдругъ мадамъ Кардиналь оборвала свой разсказъ и рысцой побѣжала на сцену; черезъ минуту она вернулась, таща Полину за ухо.
-- А! мерзкая дѣвчонка!
-- Но, maman...
-- Я сама видѣла, какъ мосье де-Гальерандъ поцѣловалъ тебя за этой кулисой.
-- Не правда это, не цѣловалъ...
-- А я говорю, правда.
Мадамъ Кардиналь закончила фразу звонкой пощечиной. Прибѣжалъ режиссеръ танцевъ.
-- Штрафъ, мадемуазель Полинъ, штрафъ!
-- За что, мосье Плюкъ? За то, что меня же maman побила?
-- Не могу же я оштрафовать вашу мамашу; а я лучше сдѣлаю, я вотъ васъ, мадемуазель Полинъ, вдвойнѣ оштрафую.
-- А за что, смѣю спросить?-- сказала мадамъ Кардиналь.
-- За ваше присутствіе въ кулисахъ, мадамъ Кардиналь. Маменьки не имѣютъ права входить на сцену. Вы знаете правило.
-- Хорошо ваше правило, нравственно! Его выдумали, чтобы лишить матерей возможности смотрѣть за дѣтьми.
-- Это до меня не касается. Знаю я только, что ваша дочь заплатитъ шесть франковъ штрафа.
-- Ну, и заплатитъ!-- отвѣтила мадамъ Кардиналь.-- Не испугаете насъ вашими шестью франками. Слава Богу, за насъ есть кому выкинуть вамъ какіе-то жалкіе шесть франковъ! Полина, идемъ.
Прощаясь со мною, мадамъ Кардиналь проговорила:
-- Ахъ, дорогой мой, сколько заботъ, сколько тревогъ для матери, когда двѣ дочери въ балетѣ!