Девятого мая хлынул дождь. Как он нужен земле, этот теплый весенний дождь! Я возвращался из области в район. Где-то за терриконами прокатился гром, потом разом хлынул веселый, пронизанный солнцем ливень. Я испугался, что промочит мой вещевой мешок, в котором лежали книги. И, сняв с себя плащ, обернул им мешок.
Когда на повороте дороги показался поселок шахты «Девять», я постучал в кабину водителя. Машина стала замедлять ход, и я спрыгнул. Мне сбросили мешок с книгами, я подхватил его и пошел по залитой весенними ручьями дороге, ведшей в поселок.
Утром я зашел к Василию Степановичу. Он хворал. На подоконнике и на стульях лежали книги, газеты. Телефон стоял на стуле у самой кровати. Сводки о работе шахт и треста лежали рядом, на подоконнике. Эти сводки, телефонный аппарат в деревянной коробке, распухшая нога Василия Степановича Егорова — все это почему-то напоминало мне фронтовую обстановку.
— Эх, не во-время я прихворнул, — с досадой сказал Василий Степанович, — не во-время раны открылись. Железное здоровье нужно иметь партийному работнику.
Он взял телефонную трубку, слушая разговор управляющего трестом Панченко с заведующими шахтами.
— Хорошая вещь телефон, — сказал он, обращаясь ко мне, — но все-таки лучше, когда видишь выражение лица того, с кем говоришь…
Я потянулся к лежавшей на стуле у аппарата книге. Это были «Записки охотника» Тургенева.
— Полезная тематика, — заметил Егоров, все еще прислушиваясь к телефонному разговору хозяйственников.
Положив трубку, он взял из моих рук книгу и отыскал страницы тургеневского рассказа «Певцы».
Вчера я на сон грядущий начал читать тургеневский рассказ «Певцы». Помните, соревнование двух певцов — рядового и Яшки-Турка, кто лучше споет? Помните, у этого Яшки-Турка голос поначалу был сиплый, несильный, а потом разошелся человек, запел так, что чувствовалось — душа поет. Чудесный рассказ, — сказал Егоров. — Пробуждает мысли. Я бы всем партработникам посоветовал его прочесть.
— В порядке директивы, Василий Степанович?
— А что, — засмеялся Егоров. — В порядке директивы… У нас народ дисциплинированный — сразу поймет, что к чему.
Я удивился: чем это заинтересовал Тургенев нашего первого секретаря. Еще более удивился я, когда он стал читать вслух:
— «Первый звук его голоса, — заикаясь и растягивая слова, читал Василий Степанович, — был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека словно залетел случайно в комнату… Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый: он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение; он уже не робел, он отдавался весь своему счастью… Помнится, я видал однажды вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали…»
Василий Степанович положил книгу на колени.
— Как вы думаете, — спросил он, — отчего он хорошо пел, отчего он счастливо пел? Оттого, что душа его пела. Помню, шел я однажды из батальона в роту. Ночью это было. Темно. Чувствую, что сбился с дороги. Оторопь меня взяла. А правильно ли я иду? Помню, пошарил я в траве и нащупал провод и обрадовался ему, точно счастье нашел. Теперь не собьюсь, теперь дойду! Третьего дня. — продолжал Егоров, — в обкоме было совещание партийно-хозяйственного актива. Это было не совсем обычное совещание. Вопрос, который обсуждался, был как будто бы обычным — борьба за уголь. Как ликвидировать отставание в угольной промышленности, как выполнить обязательства, взятые в социалистическом соревновании в честь тридцатилетия советской власти. И вместе с тем, на этом совещании были поставлены коренные вопросы нашей партийной жизни в Донбассе. В работах совещания принимал участие секретарь ЦК КП(б)У Лазарь Моисеевич Каганович. Сначала докладывали управляющие трестами, а вслед за ними — секретари райкомов. Знаете, с чем мы обычно едем в обком?.. Стараешься захватить все основное — цифры по строительству, по добыче, по развертыванию торговой сети… На всякий случай, нагружаешься множеством цифр из разных областей работы. И если посмотреть, что везет с собой в портфеле секретарь райкома и что везет с собой управляющий треста, то боюсь, что большой разницы не увидим. Одни и те же сводки, одни и те же цифры, то есть один круг забот. Вопросы, которые задавал товарищ Каганович, резко поворачивали партийных работников к партийной жизни. Одному из секретарей райкомов, который доклады, вал о положении дел в районе сразу же после своего управляющего трестом, Лазарь Моисеевич сказал: вы, как секретарь райкома, должны иметь свою партийную точку зрения, когда оцениваете работу хозяйственника. Каково положение с рабочими на шахтах, сколько у вас стахановцев, как проходит социалистическое соревнование, как живут рабочие, как вы оцениваете работу хозяйственников с точки зрения революционного подхода к делу, как обстоит дело с использованием механизмов, все ли механизмы полностью используются… Секретарь райкома стал отвечать на эти вопросы, но тут и оказалось, что он отвечает как хозяйственник, почти никакой разницы между выступлением управляющего трестом и выступлением партийного руководителя района не было. А ведь разница должна быть!
И секретарь ЦК сказал этому секретарю: если бы вам задать хозяйственный вопрос, вы бы гораздо энергичнее и лучше ответили, — объясняется это тем, что вы знаете хозяйственные дела больше и лучше. А когда секретарь райкома в смущении сказал, что он, мол, просто-напросто не успел подготовиться, ему было сказано: — Эти вопросы вы должны хорошо знать и отвечать на них, даже если бы вас разбудили ночью.
Василий Степанович долго молчал, перелистывая страницы тургеневской книги.
— Да, — сказал он, снова повторяя слова, запавшие ему в душу. — Эти вопросы мы должны хорошо знать и отвечать на них, если бы даже нас разбудили ночью… Я слушал вопросы секретаря ЦК КП(б)У и ответы секретаря райкома, слушал и примеривал их к своей собственной работе. А как у меня обстоит дело, как я живу, как работаю, иду ли я от людей к вещам, или же, как хозяйственник, иду от технической задачи, от механизмов. И, к сожалению, я, как и тот секретарь райкома, многое и многое должен сломать в своем стиле работы…
Я слушал и перелистывал книгу. На полях рассказа «Певцы» были какие-то пометки, сделанные рукою Василия Степановича. Это были цифры, имена людей и среди них я увидел имя Андрея Легостаева.
— Секретарь ЦК, — говорил Егоров, — хотел знать подробности организации социалистического соревнования. Он спрашивает секретаря райкома: «А вы видели, как подписывается договор на соревнование? Видели ли вы хотя бы один индивидуальный договор?» Эти вопросы, товарищ Пантелеев, имеют огромное значение в нашей работе. Мы прекрасно знаем, что организация социалистического соревнования — это наше кровное дело. А ведь если по существу разобраться, то ведь мы это первостепенное дело, связанное с жизнью сотен и тысяч людей, передоверяем другим.
Я тогда думал об одном: «пронеси господи!» Нас, то есть меня и Иллариона Федоровича, не должны задеть. Ведь мы даем без малого сто процентов плана. И, как видно, это мое настроение отразилось на моем лице. К нам подошел в перерыве секретарь обкома и, обратившись к Панченко, сказал: «Вы ведь, кажется, до войны были управляющим трестом?» Панченко отвечает: «Да, говорит, был». — «А какой длины у вас лавы были до войны?» — спрашивает секретарь обкома. «До трехсот метров». И сразу же Панченко потух, улыбку смыло с лица, когда секретарь обкома ему сказал: «Прошу простить меня за резкость, но напрашивается мысль, что вы сейчас управляющий-коротышка. Лавы-то у вас сейчас короткие. И вы, видимо, на этом успокоились…» И оборачивается ко мне. «А вы, Василий Степанович Егоров! Вы, очевидно, полагаете, что если даете девяносто процентов, то на этом можно успокоиться. А что за этими процентами кроется, какими средствами вы добиваетесь этих процентов? Где ваши люди, почему вы тихо живете?» Потом секретарь обкома как будто смягчился — все-таки почти сто процентов даем — и вдруг спрашивает меня:
— Скажите, у вас в районе когда-то были древние изваяния половецких баб?
Я что-то смутно помнил об этих самых «половецких бабах». Но где они обретаются, я, честно говоря, не знал. А он продолжает:
— А старичок-учитель жив, который собирал эти древности?
Я что-то пробормотал в ответ. Он взглянул на меня и усмехнулся.
— Вы, говорит, хозяин района, как же вы не знаете?.. Вы же каждый камешек должны у себя знать. Что, товарищ Егоров, «руки не доходят»?
Его позвали к телефону, и разговор на мое счастье оборвался. Но я ничего не забыл из этого разговора. Дело ведь не только в этих каменных бабах, а в чем-то большем. «Руки не доходят». Это ведь классическая формула, которой прикрывается многое — и бездеятельность, и безынициативность. Пошли мы после совещания всем активом — партийные работники и хозяйственники — в областной театр смотреть шахтерский ансамбль песни и пляски.
— Здорово они танцуют? — спросил Федоренко, стоявший у дверей.
— Здорово, — сказал Василий Степанович.
— И полечку танцуют? — спросил Федоренко.
— Полечку? — сказал Василий Степанович. — Точно не могу сказать, танцуют ли они полечку… Смотрел я, как они танцуют, а в голове своя дума-думушка. Отчего же руки не доходят до многого? Ведь жизнь района не исчерпывается только углем. Она многообразна, эта жизнь, и наше влияние должно распространяться на все ее области. В чем же дело, почему, когда мы, партийные работники, впрягаемся с хозяйственниками в одну упряжку, иногда очень трудно отличить, где партийный работник, а где хозяйственник? И ведь знаем и понимаем, что надо глубже вникать в жизнь самих партийных организаций, но как часто мы съезжаем только на хозяйственную колею! Огромный толчок мыслям дало для нас это совещание. Я понял, что первое, что нам необходимо, это найти главное направление работы. А то ведь текучка заедает и, честное слово, рискуешь потерять общую нить. На фронте я был командиром пехотного полка. Но помните, ПНШ, как мы планировали операции, как мы разрабатывали единый график наступления во времени и пространстве, как мы стягивали в один узел батальоны полка и приданные нам части? И вот мне думается, что мы у себя, в райкоме партии, как-то чересчур узко замыкаемся в одну скорлупу, упускаем огромные возможности руководить всей жизнью района. Фронт работ усложнился… Ты решаешь задачу дня и перестаешь замечать, что вместе с этой задачей, которая сегодня еще была главной, рядом с нею, на флангах, возникают новые задачи, которые завтра станут главными. В армии мы требовали от командиров, чтобы командир взвода мог мыслить и охватывать события в масштабе роты, а командир роты в масштабе батальона, а командир батальона — в масштабе полка, и так далее… Только так и можно двигаться вперед: видеть шире, чем свой участок, видеть дальше, чем сегодняшний день! И если мы требовали этого от командира, то после войны, в мирной будничной обстановке, хочется, чтобы наши люди — партгруппорг забоя, парторг шахты, инструктор райкома, пропагандист райкома, секретарь райкома — видели жизнь в ее динамике, умели бы, каждый на своем участке, подниматься ступенькой выше, охватывая явления жизни в масштабе шахты, района, области и даже всей страны. Когда человек копошится только на своей пяди земли, он не всегда может понять и осмыслить, что происходит вокруг. И бывает у такого работника так, что шахта сама по себе, район сам по себе, область сама по себе, весь мир сам по себе, и я сам по себе. А нужно вот так, — Василий Степанович сцепил пальцы рук, показывая, как нужно жить и работать, — вот так: я, моя шахта, мой район, моя область, моя страна, весь мир!
Я вспомнил: вот так Легостаев сжимал пальцы рук, когда говорил о дороге в лаве.
— Нужно, — он вглядывался в страницы тургеневских «Певцов», — петь с душою. А скажите, как ваш Легостаев поживает? Имейте в виду, его нужно двигать, шевелить. Огромные возможности таятся на каждой шахте, если только привести в движение людей, пробудить их мысль, советоваться с ними, учиться у них и учить их. Послушайте, как просто и как точно звучат сталинские слова:
«Мы, руководители, видим вещи, события, людей только с одной стороны, я бы сказал — сверху, наше поле зрения, стало быть, более или менее ограничено. Массы, наоборот, видят вещи, события, людей с другой стороны, я бы сказал — снизу, их поле зрения тоже, стало быть, в известной степени ограничено. Чтобы получить правильное решение вопроса, надо объединить эти два опыта. Только в таком случае руководство будет правильным».
Он вложил брошюру о пленуме ЦК партии в 1937 году в тургеневские «Записки охотника» и задумчиво проговорил:
— Сильная и глубокая мысль. Эти слова товарища Сталина должны всегда стоять перед нашими глазами… Опыт «маленьких людей».