Вечером я получил записку от Егорова.
Егоров писал: «Вам придется поехать на «Девятую» к Легостаеву, а оттуда с ним к Пятунину. Надо организовать лекцию Легостаева о скоростном методе работы на врубовой машине…» Слово «организовать» было подчеркнуто. Как ни хотелось мне послушать информацию Егорова о партийно-хозяйственном активе, назначенную на бюро, нужно было выполнять задание.
Почему Егоров решил организовать лекцию Легостаева у Пятунина, почему он хотел связать именно эти две шахты договором о социалистическом соревновании?
Что-то общее было у Приходько и у Пятунина. И это общее можно было выразить следующими словами: они жили вчерашним днем. Но если Приходько отходил от этого и с помощью Василия Степановича Егорова поворачивался лицом к завтрашнему дню, по крайней мере стремился поворачиваться, то Пятунин основательно застрял на вчерашнем, отживающем.
С внешней стороны у Пятунина все будто обстояло благополучно. Его считали знающим горным инженером, или, вернее, хозяйственником; репутацию он имел хорошую. «Пятунин умеет давать добычу». Он давал добычу, мало заботясь о горно-подготовительных работах, мало внедряя механизацию.
Он очень любил вспоминать старые, двухлетней давности дела. Он тогда действительно многое сделал. Но воспоминания о прошлом без взгляда в будущее вещь опасная.
Я слышал, как он однажды в райкоме сказал своим нежным тенорком:
— Когда я приехал из Караганды на шахту…
И дальше, наверное, последовал бы его обычный рассказ о том, что он начинал восстановительные работы в тяжелых условиях — он любил говорить — с нуля. Но Приходько вдруг запел грубым голосом:
— Когда я на почте служил ямщиком…
— Старая песня, товарищ Пятунин, — вступил в разговор Егоров. — Вы бы что-нибудь поновее спели. Ну, например: «Когда я добился, что все мои лавы стали цикловаться»…
Пятунин обиделся. Он стал ссылаться на объективные причины, на то, что ему не хватает энергии, моторов, троса, рабочей силы и что если бы ему все это дали в достаточном количестве, то он, Пятунин, давал бы полтора, а может быть и два цикла в сутки.
— Если, если… — тихонько вздохнул Егоров. — Вся наша жизнь, товарищ Пятунин, выстлана этими вашими «если». И если бы все делалось само собой, если бы не нужно было думать, драться, добывать материалы, организовывать людей, налаживать порядок, тогда мы с вами никому не нужны были бы, тогда шахты сами бы собой цикловались.
Я отошел уже километра три, когда меня догнала машина Панченко. Илларион Федорович предупредительно открыл дверцу:
— Садись, пехота…
Он спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что сначала мне надо на «Девятую» за Легостаевым, а оттуда к Пятунину.
— Ну, нам по дороге!
Я сел рядом с ним, мы поехали. Очень долго Панченко ничего не говорил. Вдруг он заворочался.
— Чудесно! — вдруг сказал он.
Я улыбнулся, услышав любимое слово Василия Степановича.
— Чудесно! — сердито повторил Панченко. — Я же ему предлагал: давайте, говорю, Василий Степанович, разработаем спокойно и хорошо весь комплекс мероприятий по использованию мощностей. Потом обсудим на активе, что и как… «Чудесно! — говорит. — Вы разработаете комплекс технических мероприятий, а мы завернем дело с соревнованием, поспорим, и дело на лад пойдет. Нельзя нам тихо жить».
— Колючий он человек, — продолжал жаловаться Панченко, — ваш командир полка. Это же его затея: послать Легостаева с лекцией на шахту к Пятунину. Поднять там людей. Взбудоражить их. Я же не против этого. Я лично не против самокритики. Упаси бог! Я всей душой…
Я посмотрел на его грузную фигуру, на его могучие плечи и засмеялся: он жаловался, как ребенок.
— Но скажу вам, как хозяйственник, нужно технически все обеспечить, а потом уже раздувать искру. Эх, завидую я вам, пропагандистам. Чистое у вас дело, благородное! Сеете разумное, доброе, вечное. А каково, нам, хозяйственникам? Только и знаешь, что суточные сводки добычи!
Долго он еще сетовал на свою судьбу… Мы подъехали к дому Андрея Легостаева. Жена Легостаева высунулась в окно и сказала с улыбкой:
— Вин вже поихав к сусидам и справу свою захватил с собою — куртку, штаны та лампу.
Вероятно, Егоров позвонил на шахту и дал задание о лекции еще до моего прибытия.
Когда мы приехали к Пятунину, беседа Легостаева с соседями была в полном разгаре.
Врубовые машинисты шахты жаловались ему на тяжелые условия работы: рештаки рвутся, где ж тут думать о цикле, о хорошей работе? Они полагали, что Легостаев, как свой брат-шахтер, хорошо поймет и поддержит их. Один из машинистов молча выложил на стол стершиеся зубки и с горечью сказал:
— Разве с такими зубками можно работать?
Пятунин заерзал. Разговор по душам, задуманный с той целью, чтобы Легостаев передал соседям свой опыт работы, вдруг примял острые формы. Пятунин думал, что все будет по-хорошему — люди соберутся, поговорят о соревновании, потом перекусят, скажут друг другу приятные слова, подпишут договор и на том разойдутся. Но дело принимало другой оборот.
Пятунин хотел было погасить эти страсти. Он встал и позвал делегацию «Девятой» — Легостаева, Страшко и Мещерякова, к столу, где лежал договор и даже предусмотрительно припасенная закуска. Он ждал от меня поддержки: вот товарищ пропагандист прочтет нам лекцию о смысле и значении социалистического соревнования. Но я отказался: главный лектор здесь сегодня товарищ Легостаев.
Пятунин думал, что он найдет поддержку у Иллариона Федоровича. Ему очень хотелось на этом прервать спор о работе врубовой машины и перейти к более приятной части вечера — подписанию договора.
— Спросим хозяина, — сказал Пятунин.
Но Панченко, в свою очередь, спросил Андрея Легостаева: — А вы как полагаете, пора подписывать договор?
— Успеется, — ответил Легостаев.
И он предложил своим соседям повести его в лаву. Он хотел посмотреть, в каких условиях работают его соседи. Тут я понял, почему он захватил с собой шахтерку.
— Мысль дельная, — сказал управляющий трестом.
Он позвонил в трест и сказал главному инженеру, чтобы назначенное на сегодняшний вечер совещание механиков шахт проводили без него — он задержался на шахте у Пятунина. Он слушает лекцию. О чем? Панченко усмехнулся: — О текущем моменте нашей хозяйственной жизни.
Пятунину пришлось сделать то, что предложил Легостаев: повести гостей в лаву.
— Прелестно! — сказал он бодрым тенорком, хотя в его планы не входило показывать гостям запущенную, искривленную лаву.
Я думаю, что Егоров отчетливо предвидел, что будет на лекции Легостаева. Он знал, что Панченко дружит с Пятуниным. Когда-то Панченко был завшахтой, а Пятунин у него начальником участка. Егоров знал, что управляющему будет не так-то легко ссориться со старым другом. А ссориться надо было.
Переодевшись в шахтерку, Легостаев спустился в лаву вместе со своим помощником и в сопровождении врубмашинистов, начальника шахты, управляющего трестом и пропагандиста.
Пласт был крепкий, уголь шел волнами, прорезаемый породными прослойками. Это затрудняло работу врубовки. С первых же минут Легостаев наткнулся на породные прослойки. Врубмашинисты находились тут же, в лаве. Он слышал их дыхание — они были рядом. Они ждали, что он будет делать, как он выйдет из положения. Легостаев решил поднять врубовку выше прослойки. Один из машинистов стал помогать ему подкладывать под врубовку стойки. По ним, как по настилу, Легостаев повел машину. Он нарубил угля в девять раз больше, чем обычно давали машинисты.
Они могли убедиться — все зависит от человека, от того, кто ведет машину, кто ею владеет.
И вот тут-то он сказал слова, которые, как мне кажется, дошли до его соседей.
— Друзи, — сказал Легостаев, — перемога не приде сама.
И он пояснил свою мысль: хорошие условия работы зависят и от врубовых машинистов. Добивайтесь, требуйте дороги!
Панченко пригласил меня к себе в машину — ехать в район. На полдороге он приказал водителю остановиться.
— Хочется пройтись, мыслей много. Может быть и вы со мной? — сказал он.
Мне было интересно, какие мысли волнуют управляющего трестом и что вызвало их, и мы пошли вместе. Машину Панченко отправил домой.
— Растревожил меня ваш Легостаев, — сказал Панченко, — молодость свою я вспомнил. Сколько я их перевидал, этих хлопцев! Помню, пришел к нам на шахту паренек — разгульный, озорной. Вокруг шеи у него обмотан длинный пастушеский бич. Глаза черные, сверкают, посмеиваются. Спрашивает паренек:
— Кони есть?
«Девятая» обходилась без коней. Трехтонный «санфор-дей» наполнялся углем в полторы минуты. Спустился паренек в шахту, поглядел, как врубовка уголек подрубает, как мощный электровоз тянет за собой вагоны.
— Подходяще, — сказал паренек с пастушеским бичом. — Ставь на машину.
Мы уже немало видали таких «орлов» в лаптях. Покрутится «орел» на шахте, урвет деньгу и, не задерживаясь, летит дальше. Но этот не полетел. Задержался. И стал машинистом врубовки. Искусным, толковым. Других за собой повел.
Летом он познакомился с девушкой. И девушка увлеклась им. Думается мне, что он рисовался ей человеком с широкой натурой — умным, содержательным, всегда идущим вперед. Может быть, ее ослепила слава, которая окружала его имя.
Именно в те дни в газетах снова прогремело его имя: он ставил рекорды. Пятнадцать тысяч тонн на врубовку! Двадцать тысяч тонн на врубовку!
И парень старался — рекорд за рекордом! Девушка приехала в наш поселок.
Он не был эгоистом или себялюбцем и щедро делился секретами своей профессии. Его помощники становились машинистами. Они незаметно обгоняли своего учителя: обучались грамоте, добивались права ответственности на ведение горных работ. И его послали учиться в Рутченковку. Ему создали все возможности, чтобы стать грамотным, культурным человеком. Но парень не приложил никаких усилий в учебе. Он думал, что его будут кормить знаниями, как кормят детей манной кашкой. Но оказалось, что знаниями нужно овладевать! Садись за парту, учись, запоминай… И человек, который мастерски подрубал уголек, вдруг струсил. А, Б, В… Да ну их к чёрту! И так проживем.
Он избрал для себя более легкий путь в жизни. Его товарищи — машинисты, забойщики, крепильщики — учатся, а он представительствует. Заседает в президиумах. Приобрел этакий внешний лоск, точно всю свою жизнь ораторствовал. Фигура!.. Любит делиться опытом работы. А опыт у него действительно хороший. Ему есть что рассказать о своем вчерашнем дне. И вот тут все резче и резче намечается в его жизни разрыв, который он сам же создал. Да, он имел заслуженную славу. Но ведь это слава вчерашнего дня! Ну, а что ты даешь сегодня стране, чем ты сегодня ей полезен? И если он сам не ставил перед собою этих вопросов, то жизнь вплотную подвела его к ним. Хочешь — не хочешь, а нужно задуматься.
Он вернулся к нам на шахту. Мы думали: человек накопил знания. Выдвинули его на работу начальником крупной лавы. Пожалуйста, разворачивайся, покажи себя. Он не нашел в себе силы и мужества сказать, что не подготовлен к такой большой и ответственной работе. Да и мы хороши: авансом поверили человеку, не зная толком, на что он способен. И он в очень короткие сроки искривил лаву, сломал систему цикличности выработки. А тут подоспел приказ наркомата: добиться, чтобы руководящие работники имели право ответственности на ведение горных работ. Сдать экзамен на право ответственности не так уж трудно. А он пришел и говорит:
— Не буду сдавать на право ответственности, — переводите помощником начальника лавы.
Но он и в помощники мало подходит. Знаний горного дела у человека нет. Ругается, кипятится, но руганью ведь добычи не дашь! И он сам это понимает.
Зашел я как-то в нарядную его лавы. Вижу — стоит наш «орел» и переругивается с бригадирами, толком не умеет объяснить им, что надо сделать в лаве. Подождал я, когда рабочие ушли, и позвал его к себе. И напрямик сказал ему все, что я о нем думаю, и о том, куда он катится и до чего рискует доиграться. Стоял он передо мной злой, угрюмый. На груди погасшая аккумуляторка. Молчал. Потом вдруг заговорил:
— Что? На испуг хотите меня взять? Пригрозить хотите судом?
— Что ж, — говорю ему, — доиграешься, допляшешься и сполна получишь свое. Закон не остановится перед тем, что ты человек именитый. Отвечать будешь по закону. Теперь время суровое, скидок никому не делают. Но только позор твой и на нашу голову падет. Мы тебя породили, и нам за тебя отвечать.
Он только усмехнулся и говорит:
— Я и сам за себя постою и отвечу. Сам взобрался на гору, сам и полечу с нее вниз.
— Ну, для этого много ума не требуется — лететь вниз. Нехитрая штука.
И напоминаю ему недавнее прошлое.
— А помнишь, ты пришел к нам в лаптях. Был ты коногоном, и коня твоего звали Валетом. А у нас ты обучился машинному делу. Кто тебе имя создал? Ты хорошо работал. Честно, с азартом. И тебе помогли, дали возможность проявить себя. А помнишь, как мы отметили тот день, когда ты доказал, что врубовка может быстрее рубать… По тебе стали другие равняться. О тебе заговорили в районе, во всем Донбассе. Учиться тебя послали. А ты чем отплатил? Возомнил о себе, голова у тебя закружилась: мне, мол, все нипочем. Эх, орел!..
Молчит наш парень, но я чую: он все понимает. Подходим мы с ним к окну, смотрим на шахтный двор. Ночь темная, небо в облаках. А вверху над зданием шахты горит звезда. С далеких холмов, окружающих город, виден свет звезды. И шахтеры знают: зажгли звезду, значит дела у них хорошие.
Я молчу и жду, что же он скажет, какое решение для себя нашел. Он заговорил тихо, глухо:
— Илларион Федорович, когда-то я ставил опыты на врубовке по скоростной зарубке. Кое-что я доказал. Но остановился на полдороге. Есть у меня мысль: переменить шестеренки, добиться скоростной зарубки. Съезжу в Горловку на завод, договорюсь с конструкторами, мысли свои проверю…
— Это хорошо. А дальше что?
Он повеселел душой и продолжает:
— Какой я к чёрту начальник лавы!.. Пойду обратно на машину. Покажу класс работы. И если что выйдет со скоростной зарубкой, а выйдет наверняка, то так громыхну, на весь Донбасс громыхну…
— А ты не громыхай, — говорю я ему резко. — Ты вот сам додумался пойти в лаву машинистом. Так ее погань свое звание. Работай, а не громыхай!
Некоторое время мы шли молча.
— Работай, а не громыхай, — сердито повторил Илларион Федорович. — Этого шахтера я позже встречал в годы войны в Кизеле. Хорошо работал.
Иллариона Федоровича одолевала одышка. Он шагал медленно, часто останавливался.
— Легостаев, должен вам сказать, с хорошими задатками, — вдруг произнес Илларион Федорович. — Вы слышали, как он говорил о врубовой машине… Он понял самое главное: на врубовке, на этом простом и мощном механизме, стягиваются в один узел все звенья работы лавы, шахты, треста. Но врубовка сама по себе еще не делает всей погоды на шахте. Чем хорош Легостаев? Он видит не только свою работу, но и те промежуточные звенья, от которых зависит успех всей шахты в целом. Он называл нам слагаемые своей работы, но я думаю, что все эти слагаемые можно охватить одним словом — любовь. Любовь к шахтерскому труду. Он любит «Девятую» шахту… И я люблю ее, — продолжал он. — Летом на отдыхе «отходишь» от мыслей о шахте. На время все как будто забывается: добыча, рапорты, споры и разносы, ночные тревожные звонки… Но так только кажется. Пройдет неделя, другая, и ты уже сыт по горло розовыми закатами, глухим шумом моря и чистеньким безмятежным небом… Однажды на Кавказе я проснулся по привычке на рассвете, встал, распахнул окно, взглянул на небо и вдруг вспомнилось — изрытая степь, ветер на склонах террикона и горящая звезда над шахтой…
Илларион Федорович вдруг остановился и с сердцем сказал:
— До чего же он довел шахту!
Я не сразу понял — о ком это он?
— По сводкам у Пятунина все правильно: он дает добычу. А как он ее дает, эту добычу? Три недели работает враскачку, вяло, а к концу месяца — дни повышенной добычи. Как вы думаете, хорошо мне было слушать на областном активе, что я управляющий-коротышка? И если есть в этих словах правда, а она есть, — яростным шепотом говорил он, — то все потому, что мы медленно поворачиваемся к новым задачам. Этот ДПД вот где сидит у меня! — Илларион Федорович с сердцем хлопнул себя по шее. — Сживаешься с человеком, прощаешь ему многое, и постепенно перестаешь замечать, как он отстает и как, отставая, он тянет и тебя назад, тебя и весь твой трест…
Панченко круто повернулся и, простившись со мной, сказал, что пойдет к Пятунину, на шахту.
Панченко молчал, когда в кабинете Пятунина Легостаев беседовал с врубовыми машинистами. Он молчал и в лаве, когда Легостаев показывал врубовым машинистам, как надо работать. И это было молчание человека, который о чем-то задумался. И все то время, пока мы ночью шли по залитой лунным светом дороге, он говорил о Легостаеве и думал о себе и о Пятунине — как сломать пятунинский стиль.
— Я его породил, — сказал он хмуро, — я его и убью.
Был второй час ночи, когда я подошел к райкому. У Василия Степановича Егорова горел свет. Еще более я удивился, когда Василий Степанович вошел в парткабинет. Он, оказывается, дожидался меня.
— Ну что? — набросился он на меня. — Рассказывайте, как прошла лекция Легостаева. Как Панченко?
Ему хотелось все знать: что говорил Легостаев и что говорили врубмашинисты пятунинской шахты, даже что переживал Легостаев, когда подписывал договор на соревнование… Что говорил Панченко. Я подробно рассказал ему все, что видел и слышал. Слова Легостаева особенно понравились ему. И он задумчиво повторил их: «Друзи, перемога не приде сама».
Вошел маленький кучерявый Рыбников. Очки сползли у него на кончик носа. Он держал в руках свежий, только что оттиснутый лист газеты. Выяснилось, что ему нужен зовущий лозунг к полосе. Егоров заинтересовался: чему посвящен очередной номер газеты? Рыбников со страхом отдал ему еще мокрый лист полосы.
— Вся романтика сейчас полетит, — сказал он грустно.
Егоров спросил его:
— А где она, романтика?
— На второй полосе, — ответил Рыбников.
Егоров взял в руки мокрый газетный лист.
— Хорошо пахнет, — сказал он, вдыхая запах краски.
Вторая полоса газеты «Голос горняка» была посвящена генеральному плану восстановления населенного пункта шахты «Девять». Архитектор Гипрограда, автор проекта, коротко рассказывал, каким будет новый облик населенного пункта, сожженного немецкими оккупантами, какими будут новые коттеджи, которые будут выстроены и частично уже строятся. Каким будет Дворец культуры, фундамент которого уже заложен. Рыбникову недоставало только «шапки» для этой полосы. Он думал над шапкой. Еще оставалось место для стихов. Егоров спросил:
— О чем стихи?
— О городе… — сказал Рыбников.
Егоров попросил Рыбникова прочесть ему эти стихи. Зная, что Егоров стихов недолюбливает, Рыбников читал их без всякого выражения, страшно унылым голосом. Стихи имели такие строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился». Стихи неожиданно понравились Егорову.
— Может быть, — согласился секретарь райкома, — вполне возможная вещь.
Он даже предложил дать шапкой эти строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился».
Рыбников прижал руки к груди и, задыхаясь, сказал:
— Дорогой Василий Степанович, наконец-то мне раскрылась истинная сущность вашей натуры, и вы наконец-то почувствовали, что без поэзии, без мечты человечество жить не может. Мечта вдохновляет…
— Одну минуточку, — прервал его Егоров.
Он взял из рук Рыбникова газетную полосу, еще раз внимательно прочитал ее и сказал:
— Совершенно верно. Вы забыли отметить роль и инициативу индивидуальных застройщиков.
Материал первой полосы ему решительно не понравился.
— К чёрту обязательную регистрацию собак, — сказал он, имея в виду объявление райисполкома, которое Рыбников заверстал на первой полосе. — К чёрту собак!
Он потребовал от Рыбникова, чтобы тот, несмотря на поздний час, посвятил всю первую страницу лекции Андрея Легостаева на шахте.
— Это сейчас главное, — сказал он Рыбникову, — если вы не хотите быть в хвосте событий, перестраивайтесь сейчас же на ходу. Наша районная партийная организация — я даю вам в этом слово, товарищ Рыбников — поднимет на щит этого беспартийного большевика, обладающего живой творческой искоркой. И на вашем месте, я бы дал «шапкой» слова Легостаева, обращенные к его товарищам — врубмашинистам: «Друзи, перемога не приде сама».
— Эх, товарищ Егоров, — сказал Рыбников, потрясая маленьким, в несколько ладоней, листом своей газеты. — Дайте мне площадь, и я бы так развернулся. Так развернулся!..
— Какой у вас был плацдарм на Днепре, когда ваша дивизия форсировала реку?
Рыбников ответил, что плацдарм был маленький, пятачок земли, который насквозь простреливался.
— И все-таки вы зацепились за этот пятачок? — проговорил Егоров.
— Да еще как!.. Взвод, рота, полк, а там и вся дивизия сделали бросок через Днепр, имея этот маленький плацдарм.
Егоров посоветовал ему:
— Поднимайте людей, — сказал он. — Жизнь, товарищ редактор, шагает быстрыми шагами. Если вы хотите, чтобы она двигалась еще быстрее, еще плодотворнее, толкайте ее вперед.
Он держал в руках газетный лист и чему-то улыбался. Встрепенувшись, сказал;
— Так вы говорите, что Илларион Федорович с полдороги повернул обратно на шахту?.. И пешком пошел?.. Это хорошо! Это очень хорошо. Ему полезно пройтись пешком. Лишний жирок сбросит.