Осень в Донбассе имеет какие-то свои черты суровой и нежной красоты. В чистом, холодном воздухе, пронизанном ясным осенним светом, кружатся белые нити паутины; шуршат багряные листья, крепкий, дурманящий аромат яблок сливается с горько-сладким запахом горящего кокса; где-то высоко над вершинами доменных печей возникают голубые «свечи», и черные клубы дыма, медленно поднимаясь над шахтами и заводами Донбасса, сливаются с облаками и, освещенные бледно-розовыми лучами солнца, уносятся далеко в степь.
Я возвращался из Мариуполя в Сталино, а оттуда к себе в район. В Мариуполь я был послан райкомом для проверки работы рыболовецкого хозяйства нашего треста. В Сталино можно было проехать прямой грейдерной дорогой и можно было, сделав небольшой крюк, по полевой дороге попасть в Сталино через Старо-Бешево. Там живет и работает Прасковья Никитична Ангелина. Прямого дела у меня к Ангелиной не было, но мне казалось, что нельзя упустить такую возможность — повидать Пашу Ангелину.
Черноволосая, со стриженой по-мальчишески головой, она в тридцать пятом году с кремлевской трибуны рассказывала о делах и днях своей бригады. И тогда же товарищ Сталин, слушавший ее выступление, сказал:
— Кадры, Паша, кадры!
Этими словами товарищ Сталин дал ей понять, что как бы хорошо советский человек ни работал, но он должен помнить о том, что нужно воспитывать кадры, нужно вести за собою массу.
…Я увидел Пашу Ангелину в поле. Она была в защитном комбинезоне, руки ее были вымазаны в машинном масле. Стирая с лица пот, она о чем-то беседовала с полеводом и двумя трактористами. Я сразу узнал ее — та же, по-мальчишески стриженая голова, та же манера быстро, энергично говорить. Годы, конечно, состарили и ее, Пашу Ангелину, но в движениях этой трактористки, в манере говорить жила молодость, которая у таких людей, как Ангелина, не ржавеет.
Ее друзья по бригаде мне рассказывали, что когда немцы подошли к Старо-Бешеву, Паша Ангелина подняла весь свой тракторный отряд на ноги, целый род Ангелиных — свыше тридцати человек — и повела их вместе с машинами, вместе с бочками с горючим, вместе с мешками семян высокосортной пшеницы далеко на восток. Она шла впереди тракторного отряда, одетая в рабочий комбинезон. По дороге ангелинцы помогали вытягивать застрявшие на размытых дорогах орудия. В Белой Калитве ангелинцы погрузились на открытые платформы и поехали в Западный Казахстан. Там, в глухой глубинке, весной сорок второго года Паша начала борьбу за военный урожай.
Вернулась Ангелина в Донбасс сразу же после его освобождения. Земля вокруг Старо-Бешева была изрыта траншеями. Памятуя Сталинские слова: «Кадры, Паша, кадры!» — она снова, как в былые годы, сплотила вокруг себя людей, вытравливая все дурное, что оставили немцы на этой донбасской земле, стала вожаком масс, вкладывая весь свой опыт, все свое умение тракториста и государственного деятеля в борьбу за подъем сельского хозяйства.
Я смотрел на опаленное солнцем лицо Паши Ангелиной и вспоминал, что тогда же, в тридцать пятом году, вместе с Пашей Ангелиной на кремлевскую трибуну поднялся молодой, еще безвестный агроном Николай Цицин. Он раскрыл жестяную коробку, которую держал в руках. В ней он берег драгоценные зерна выращенного им гибридного злака. И тогда же Сталин сказал молодому агроному ободряющие слова, в которых выражен творческий лозунг нашей эпохи:
— Смелее экспериментируйте — мы вас поддержим…
Я попрощался с П. Н. Ангелиной и на попутной полуторке добрался до шляха, который вел в Сталино.
Осень — пора воспоминаний… Миром веет от этой охваченной напряженным трудом земли, от холмов, раскиданных в донецкой степи. Но стоит задуматься, и тотчас перед глазами возникнут картины недавних битв. Память человеческая бережно хранит воспоминания, связанные с борьбой народа за счастье и право свободно жить и трудиться.
Возле Авдотьино я увидел у самой дороги обелиск с звездой на вершине. Я свернул с дороги и подошел к нему, думая, что это один из многочисленных памятников бойцам Красной Армии, погибшим в борьбе за освобождение Донбасса. Но это был памятник бойцам подполья — группе молодежи, погибшей от руки немецких палачей. Я читал их имена, высеченные на обелиске, и в памяти моей вставала история этих комсомольцев, своей героической борьбой вписавших прекрасную страницу в донбасскую жизнь. Словно реликвию, хранят в Донбассе письмо, в котором записаны последние слова молодого учителя, вожака этой группы Саввы Матекина: «Я умираю спокойно и стойко». И какой большой внутренней силой дышит предсмертное письмо другого молодого учителя из этой же подпольной группы, комсомольца Степана Скоблова, замученного гестаповцами.
«В расцвете сил и творческой мысли должно приостановиться биение моей мысли, в жилах застыть горячая молодая кровь. В застенках немецкого гестапо последние минуты моей жизни я доживаю гордо, смело. В эти короткие, слишком короткие минуты я вкладываю целые годы, десятки прожитых и непрожитых лет».
И это одна из самых сильных черт советского человека — жить не только настоящим, но и думать о будущем.
В эти дни моих странствований по Донбассу, когда я добирался в свой район, — то на попутных машинах, то пешком, — я лучше и глубже воспринимал движение новой жизни. Все для меня было волнующе прекрасно — и отлитая в бронзе Сталинская приветственная телеграмма, — ее я впервые увидел в Мариуполе у ворот завода Ильича — и Азовское море, на берегу которого раскинулся поднятый из руин мощный завод черной металлургии, и колхозная нива в Старо-Бешеве, где я увидел опаленную солнцем Пашу Ангелину, и этот скромный могильный холм близ дороги, у села Авдотьино, и предсмертное письмо донбасских комсомольцев, слова борьбы, написанные на выцветшем от времени платке, и стихи из записной книжки молодого подпольщика Кириллова: «Поставили возле посадки… им ветер чубы развевал… и громко запели ребята свой гимн — «Интернационал»…
Все это волновало меня, все это было мне дорого.
Мариупольские металлурги варили чудесную броневую сталь, которая шла на производство танков. Пятнадцатого июня сорок четвертого года люди завода имени Ильича получили сталинскую телеграмму: «Ваша работа по скорейшему восстановлению завода имени Ильича оказывает большую помощь Красной Армии в ее борьбе против немецко-фашистских захватчиков». Какой огромный замысел связывает воедино — борьбу за восстановление завода, плавку высококачественной броневой стали на донбасской земле, производство танков на Кировском заводе на Урале, куда шла эта сталь, и великое наступление нашей армии летом сорок четвертого года к Висле и за Вислу.
Сталинские телеграммы — это творческие координаты, отмечающие путь битвы за восстановление и развитие Донбасса. И вот так, как в свое время война устроила нечто вроде экзамена нашему строю, так и послевоенная жизнь на новой основе устраивает экзамен нашему — строю, нашим партийным организациям, нашим людям, как бы говоря им: вот они, ваши люди, вот их дела и дни…
Я добрался до райкома поздно ночью. Идти домой мне не хотелось, и я остался ночевать в парткабинете, где у меня за библиотечными шкафами была своя койка. Я очень устал, и одна мысль владела мной: вот доберусь до своей койки и усну, усну, усну. Тетя Поля встретила меня на пороге райкома. Я зажег свет в парткабинете и увидел на столе связку новых книг. Среди них был второй том сочинений товарища Сталина. Я присел к столу, стал перелистывать страницы этого тома, еще пахнущие свежей типографской краской, и начал читать статьи, охватывающие тот важный этап в развитии русского рабочего движения периода девятьсот двенадцатого года, в котором с особой силой звучал голос борющейся России, голос живой мысли. Глубочайшей верой в силы народа дышат строки в короткой сталинской статье «Жизнь побеждает!» Я читал заключительные слова этой статьи — «Мы ведь давно твердим; жизнь всесильна, и она всегда побеждает»… — и думал о том, что видел в эту свою поездку по дорогам Донбасса. Сталинская приветственная телеграмма рабочим завода имени Ильича заканчивалась словами: «Желаю вам, товарищи, успехов в дальнейшей работе». Так заканчиваются все сталинские приветственные телеграммы заводам Донбасса. В них звучит голос побеждающей жизни.
Я оторвался от книги и долго в эту ночь шагал по комнате и повторял эти чудесно звучащие слова, отвечающие моему настроению, моим чувствам: жизнь победит. И я словно связывал в один тугой узел все впечатления жизни, и мне казалось, что к своему ближайшему докладу, посвященному трехлетней годовщине освобождения Донбасса, я нашел верный ключ: «Жизнь всесильна, и она всегда победит».
Эти мои наблюдения — то, что я видел и то, что я читал — потом вошли в доклад.
В зале среди слушателей был старый маркшейдер. Но он ничего Не записывал, как он это обычно делал, а сидел тихо, прикрыв рукой глаза. Когда после доклада я заглянул в зал, то увидел, что маркшейдер все еще сидел, прикрыв рукой глаза. Потом он встал и тихо пошел к выходу. Я нагнал его и поздоровался.
— Что с вами? — спросил я.
Но он в ответ только молча покачал головой. Мы пошли вместе, и когда остановились возле его домика, он вдруг пригласил меня зайти — побеседовать, попить чайку, как он говорил. Я зашел. Он познакомил меня со своей женой, седой молчаливой женщиной.
— Помнишь, я говорил тебе о нашем пропагандисте…
Она двигалась бесшумно и в разговор почти не вступала. У маркшейдера была богатая библиотека. Мы стояли у книжных полок, и по тому, как он гладил корешки книг, я понял — он любит книги.
— Мы тут в провинции, — сказал он, — стараемся не отстать от века.
Потом он перешел к моему докладу. Тема эта — освобождение Донбасса от немецких оккупантов — очень близка ему. — Очень, — повторил он, И вдруг, снизив голос до шепота, сказал:
— Генерал Бурхард — вешатель донецких трудящихся, комендант тыла немецкой армии — на суде в Киеве показал: «назвать точные цифры расстрелянных и повешенных советских людей в Донбассе я затрудняюсь, так как учета не вел».
Он почему-то оглянулся на дверь и еще тише оказал;
— А я вел учет!.. Вот что они сделали в нашем районе.
Он снял с полки тетрадь и протянул ее мне. Я раскрыл страницы тетради и стал читать. Старый маркшейдер записывал все, что он, видел в дни немецкой оккупации. Сколько людей они убили, повесили и замучили на шахтах района, сколько домов они сожгли, сколько деревьев вырубили. Среди замученных немцами была его дочь. Над книжными полками висел ее портрет — молодой, весело улыбающейся девушки.
— Это ее тетради, — сказал он глухим голосом, показывая, мне ученические тетради. — Это ее пианино, — сказал он, подойдя к пианино и приподнимая крышку. Он пальцем тронул клавиши, потом быстро захлопнул крышку и испуганно оглянулся на дверь.
Я развернул одну из тетрадей. «Мои мечты» — так называлось школьное сочинение на свободно заданную тему.
Потом мы долго стояли с ним у калитки. Он рассказывал о жизни при немцах. Они хотели заставить его, старого маркшейдера, раскрыть тайны горных выработок. Но он ничего не сказал им. И дочь, комсомолка, ничего не сказала им, хотя она о многом знала от отца.
Вспоминая эти годы, он задумчиво сказал:
— Какая это была мрачная, тяжелая пауза в жизни человеческой!.. Человек должен жить и творить, а не прозябать. Жить и творить!
Он замолчал, услышав шаги. На крыльцо вышла его жена. Она накинула на плечи мужа старенькое пальто.
— Вечер холодный, — сказала она тихим голосом, — ты можешь простудиться.
Я простился со старым маркшейдером и его женой и пошел по затихшей вечерней улице.
Деревья — молодые, еще неокрепшие клены и акации, которые росли под окнами дома маркшейдера и дальше по всей улице, были посажены руками этого старого человека в первую осень освобождения Донбасса от немецкой оккупации. Он назвал их деревьями Победы.
Да. Человек должен жить и творить!