Фидий жил только мастерской и Акрополем. Даже во сне он не видал ничего кроме образов своих богов. Окружающий мир имел для него значение только относительно его искусства. Он отказывался от удовольствий жизни, жил одиноко, даже не завел себе подруги. Его душа была полна только искусством.
В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей. Рядом с моделями из глины стояли уже почти готовые скульптуры, ожидая пока рука мастера придаст им окончательную отделку.
Это был хаос, но не разрушения, а предшествующий творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Он направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к единой цели. Они были руками Фидия, кроме того Алкаменес был и его языком, так как Фидий выражался односложными, загадочными словами. Этим же юношам надлежало присматривать за остальными.
-- Что ты делаешь, Дракилл, -- говорил Алкаменес, -- эта грудь слишком плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела малорельефна, основные мускулы выступают недостаточно, а второстепенные слишком. Твой Бог, Ликиос, теряется в складках своего платья.
Затем он подошел к скульптурной группе для Парфенона -- юношам, удерживающим взбесившихся коней.
-- Где ты видел, Кринагор, эти широкие головы? Фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно...
Порицая то или другое Алкаменес, казалось, готов был уничтожить юношу. Агоракрит, как часто случалось, вставал на защиту.
В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним Перикл и Аспазия. Время от времени они приходили бросить взгляд на то, что делалось у Фидия.
Когда Алкаменес увидал милезианку он постарался принять равнодушный и веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной встречи с Аспазией на Агоре. Что же касается мрачного Агоракрита, то он и не трудился скрывать тот гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону и не проронил ни слова.
Так как, входя, они слышали окончание спора между Алкаменесом и Агоракритом, то разговор продолжился и Аспазия заявив, что она вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп, она многое нашла чересчур искусственным и строгим, подавляющим зрителя и высказала, что думает.
-- Прекрасная Аспазия, -- сказал Физия с легкой улыбкой, не забывай, что наши скульпторы должны изображать здесь не обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.
-- Просто я желала бы, -- возразила Аспазия, -- чтобы твои произведения сделались более мягкими.
-- Когда я гляжу на статуи Фидия, -- сказал Перикл, желая переменить тему разговора, боясь, что Фидий обидится, -- или слушаю стихи Гомера, то я нахожу, что они возвышенны в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышенны и очаровательны и мы можем их назвать прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое. Будь добр, покажи нам свою собственную модель Афины-Паллады.
Фидий долго не соглашался, но уступил настойчивым просьбам Перикла и присоединившейся к нему Аспазии, повел их на просторный двор, где делалась, по модели Фидия, громадная статуя богини из золота и слоновой кости.
-- Так прекрасно и глубокомысленно было в действительности лицо богини, -- сказал Перикл, -- когда она появилась на свет не от жены, а из головы своего отца.
-- Но в голове, -- вмешался в разговор Сократ, -- в голове живут, как известно, мысли, а чем иным может быть эта, вышедшая из головы отца, богиня, как не олицетворением мысли Зевса? О, счастливый, благословенный богами Фидий, ты призван изображать высшее, что существует на свете -- мысль! И так же как Фидий изобразил здесь в образе Афины-Паллады победоносный свет мысли, так я могу воплотить любовь в образе Эрота.
Вы, конечно, не станете утверждать, что Эрот бог достойный презрения; мудрецы называют его старейшим из богов и, если любовь есть стремление и потребность, то я могу с полным основанием сказать, что этот бог также и мой. Но для того, чтобы ознакомиться с ним лучше, я, как вам известно, много расспрашивал всех.
-- Это правда! -- смеясь воскликнул Алкаменес -- тебя чаще можно видеть на Агоре, чем здесь, в мастерской Фидия.
-- Мой друг, Анаксагор, -- продолжал Сократ, -- назвал любовную страсть болезнью, я не знаю только она обыкновенная ли болезнь, которую можно лечить лекарствами, или же это нечто божественное, вроде вдохновения поэта, или исступления дельфийских жриц? Я знаю, что бог любви должен иметь фигуру мальчика с крыльями, но как представить его: серьезным, или веселым! Я желал бы это знать, Аспазия, желал бы знать как представила бы ты любовь, если бы была одним из учеников Фидия?
-- Я совсем не стала бы стараться представить ее, -- сказала Аспазия, -- любовь есть чувство, а чувство не имеет образа. Как хочешь ты изобразить то, что не имеет тела? Представь вместо любви то, что возбуждает любовь, что достойно любви -- прекрасное, так как оно имеет образ, оно видимое и доступное всем чувство. Тут тебе не придется много думать и обращаться к людям с вопросами, а стоит просто изобразить то, что на твой взгляд покажется всего прекраснее.
Сократ подумал несколько секунд и сказал:
-- Ничто не может быть справедливее твоих слов, Аспазия, я оставлю Эрота и постараюсь изобразить Харит. Афродита конечно прекрасна, она не только богиня красоты, она еще богиня любви, в Харитах же любовь еще более чиста. Итак, я изображу Харит и поднесу их в подарок богине Фидия. Но как прежде любовь, так теперь -- прекрасное, чтобы изобразить его я должен исследовать со всех сторон.
-- Если ты хочешь видеть самое прекрасное на свете, любезный Сократ, -- сказал, улыбаясь, Алкаменес, -- то я могу дать тебе совет: постарайся увидать прелестную коринфянку, о которой ты говорил танцующею.
-- Коринфянку Теодоту? -- спросил Сократ, -- я много раз слышал о грациозности ее танцев, -- но кто же доставит нам удовольствие наслаждаться коринфской танцовщицей -- не ты ли, Алкаменес, ее первый поклонник?
-- Почему бы и нет, -- отвечал Алкаменес, -- я с большим удовольствием предоставлю вам случай видеть очаровательнейшую женщину на свете.
Прелестная танцовщица, гетера Теодота приехала из Коринфа в Афины по милости Алкаменеса: когда Алкаменес понял, что должен отказаться от обладания Аспазией, в чем сначала был почти уверен, он был сильно раздражен на милезианку. Но он был слишком молод, слишком весел, слишком легкомыслен, чтобы эта потеря могла отравить ему существование. Он хотел только как-нибудь отомстить Аспазии и заменить одну любовницу другою.
Один богатый коринфянин заказал ему небольшую мраморную статую. Алкаменес исполнил заказ и отослал оконченное произведение в Коринф. Заказчик был так очарован прелестью работы, что написал Алкаменесу, что он может требовать от него какого угодно вознаграждения, что готов исполнить всякое его желание. В ответ юный художник написал коринфянину следующее:
"Всем известно, что вы, в вашем роскошном Коринфе, с давних времен обладаете прекраснейшими подругами, какие только существуют в Элладе и так как ты пишешь, что готов за мою статую исполнить всякое мое желание, то я прошу тебя прислать мне, за твой счет, на месяц, в Афины вашу первую красавицу, чтобы в течение этого месяца она служила мне моделью".
Несколько дней спустя прелестная гетера из Коринфа, танцовщица Теодота была в Афинах у Алкаменеса. Когда же месяц прошел, Теодота не пожелала возвратиться в Коринф: Афины понравились ей, и она решила остаться. Алкаменес оставался ее другом и расхваливал Теодоту всем, кто только хотел его слушать, называя ее первой красавицей в Элладе. Он никогда не забывал прибавлять, что она красивее Аспазии, которая завоевала Перикла скорее хитростью, чем красотой.
Когда Алкаменес начал расхваливать Теодоту в присутствии Аспазии, она тотчас же поняла намерение оскорбленного ею юноши. И быстро приняла решение. В ее голове, как молния мелькнула мысль, что похвалы Теодоте могли иметь влияние на впечатлительного Перикла, что у него возникнет желание увидать прелестную коринфянку, а она не желала, чтобы Перикл отправился к Теодоте без нее. Она знала чем превосходит всех других, что же Алкаменеса, то она подумала, что лучше всего накажет его, показав как мало обращает внимания на подобные вещи.
Взвесив все это и, чувствуя, что ей самой любопытно увидеть прекрасную коринфянку, она непринужденно сказала:
-- Если ты, Алкаменес, в состоянии указать нам путь к прекраснейшему и прелестнейшему, было бы глупостью, если бы мы не поймали тебя на слове и не заставили немедленно исполнить твое предложение...
-- Я согласен, -- поспешно сказал Алкаменес, -- дом Теодоты недалеко, идемте!
Вскоре они были у дома Теодоты. Сообщив ей о приходе гостей, Алкаменес пригласил своих спутников следовать за ним. Он провел их в комнату, которая была убрана с расточительной роскошью. Повсюду лежали мягкие подушки; пол был покрыт дорогими коврами, воздух наполнен благоуханиями. Пурпурное ложе грациозно поддерживалось скульптурами богов любви; роскошные костюмы валялись в живописном беспорядке, мягкие сандалии, ленты, дорогие пояса, банки с румянами, круглые зеркала из полированной жести с богатыми ручками, красивые зонтики от солнца, всевозможных фасонов веера, маленькие статуэтки из мрамора и бронзы, по большей части подаренные Алкаменесом и множество свежих цветов, все это в своем пестром беспорядке производило сильное впечатление.
Гетера поднялась с мягкого табурета навстречу гостям.
Теодота была прекрасна; у нее были черные с синеватым отливом волосы и совершенно черные, сверкающие глаза, тонкие черты лица. Она была сильно нарумянена, брови искусно подведены, губы казались пунцовыми, ее платье было вышито цветами и стянуто в талии золотым поясом, с богато украшенной пряжкой. Ее шея, грудь, руки и даже ноги у щиколоток были украшены браслетами в форме змей; в ушах были серьги, на голове повязка, вышитая жемчугом.
-- Я уже сообщил Теодоте, -- сказал Алкаменес своим спутникам, -- для чего мы пришли и чего желаем от нее.
-- Алкаменес безумец, -- улыбаясь сказала Теодота, -- пригласив неожиданно таких высоких гостей, не дал мне времени приготовиться, чтобы достойно принять их.
-- Никаких приготовлений не нужно, -- сказал Алкаменес, -- ты всегда одинакова, и наше посещение относится не к твоему дому, а к твоей прелести и к твоему искусству. Ты видишь перед собою мудреца, -- продолжал он, указывая на Сократа, -- который горит желанием видеть тебя и восхищаться твоими танцами, и этому мудрецу ты обязана более чем мне тем, что видишь сегодня у себя великого Перикла и столь прославляемую Аспазию из Милета.
-- Как! -- смущаясь сказала Теодота, -- неужели я могу осмелиться показать мое ничтожное искусство перед такими строгими судьями.
-- Не волнуйся, Теодота, -- сказал Перикл, -- Алкаменес не зря расхвалил тебя нам, он умеет распознать прекрасное.
-- В самом деле, -- сказал Сократ с улыбкой, бросая взгляд на Аспазию, -- он всегда первый находит прекрасное.
-- В таком случае, пусть он берет на себя всю ответственность, -- сказала Теодота. Я не церемонюсь ни перед кем и никогда не отказываюсь показать свое искусство. Вы желаете видеть мои танцы, я повинуюсь. Что вы хотите, чтобы я станцевала? Какую богиню вы хотите, чтобы я представила? Какой миф?
-- Спрашивай нашего мудреца, -- сказал Перикл, -- мы пришли сюда по его желанию. Говори, Сократ, что ты хочешь, чтобы станцевала Теодота?
-- Если вы и сама Теодота, -- отвечал Сократ, подумав немного, -- предоставляете мне решение, то я попрошу ее представить нам спор трех богинь о красоте, на вершине Иды, то есть предстать нам сначала Афродитой, затем Герой и наконец Афиной и показать, как каждая из них по своему старалась очаровать пастуха и получить из его рук награду за победу. Алкаменес обещал показать нам здесь, что такое грация и прелесть, поэтому мы хотим, чтобы Теодота была на сколько возможно грациозна и прелестна в самых разнообразных видах.
После того как Теодота удалилась, чтобы переодеться, Сократ заметил.
-- Мы достигнем нашей цели, так как Теодота не похожа на других красавиц, которые сдерживаются и только по капле дают то, что хотят дать, она честно отдаст нам все, что может предложить и выльет на нас все свое искусство, как из рога изобилия.
Вскоре Теодота появилась в костюме, не мешавшем свободе ее движений. Вместе с нею вошли мальчик с цитрой и рабыня с флейтой. Они начали играть, и к музыке, мало-помалу, стали присоединяться движения Теодоты и было невозможно сказать, в какую именно минуту начала она танцевать. Она представила в танце сначала Афродиту, потом Геру, потом Афину. Это был один и тот же танец, повторенный три раза, но каждый раз с различным, свойственным той или иной богине выражением. Удивительно было видеть, какая перемена происходила во всех ее движениях: взглядах, жестах и мимике. Трудно было сказать чему удивляться более: богатству изобретательности и общей прелести исполнения или же грации и законченности отдельных черт.
Теодота, во время танцев, не спускала своего выразительного взгляда с Перикла. Он, как бы невольно, принимал участие в представлении, казалось, в нем она видела Париса, из рук которого хотела получить яблоко победы.
Когда Теодота закончила, Перикл выразил свое восхищение той прелестью и искусством, с которыми она выполнила свою задачу.
-- Для нас это было не трудно, -- сказал Алкаменес, -- она в состоянии изобразить не только кротость голубки, но и дикость льва, жар огня, мягкий шелест и дрожание листьев.
-- Я не сомневаюсь, -- сказал Перикл, -- что она умеет как и танцовщик, которого я видел недавно, представить мимикой все буквы алфавита...
-- А что скажешь о Теодоте ты?! -- воскликнул Алкаменес, дотрагиваясь рукой до плеча Сократа, который во время танцев не спускал глаз с танцовщицы и теперь погрузился в глубокую задумчивость.
-- Я буду учиться танцевать, -- серьезно сказал он, -- до сих пор я знал только мудрость головы и мысли -- теперь я знаю, что есть мудрость рук и ног.
Все улыбнулись, думая, что Сократ говорит со своей обычной иронией, но он продолжал:
-- Такая прелесть размеренных движений, которую показала нам Теодота, непременно должна наполнять ум человека любовью к прекрасной соразмерности. Увидав их раз, человек, по необходимости, станет презирать все резкое и грубое. Я завидую, Теодота, тому чувству меры, которое живет у тебя в теле и душе.
-- Я очень рада, -- улыбаясь сказала Теодота, -- если вам кажется, что я обладаю этим, и что другим оно нравится, так как мое призвание и заключается в том, чтобы нравиться и доставлять удовольствие. Но искусство нравиться и доставлять удовольствие, с каждым днем становится у нас, в Элладе, труднее. Для ваших, привыкших ко всему прекрасному, глаз, недостаточно прекрасной природы женщины, вы требуете, чтобы мы украшали себя всеми прелестями искусства. И однако, -- прибавила она с очаровательной улыбкой, -- как ни трудно для нас, женщин, благодаря вам, нравиться и доставлять удовольствие, тем не менее, я никогда не перестану считать это призвание самым прекрасным, и, если вы позволите, своим.
-- Очевидно, -- сказал Сократ, -- ты не принадлежишь к числу тех женщин, которые, кроме самих себя, желают нравиться только одному человеку.
-- Нет, клянусь богами, -- вмешался Алкаменес, -- она не принадлежит к числу тех женщин, она ужас всех мечтательных юношей. Еще вчера мне жаловался юный Дамет, что Теодота выгнала его за дверь, за то, что он сделался слишком мрачен.
-- Действительно, -- сказала Теодота, -- я не переношу цепей, не только Гименея, но и Эрота, я не жрица любви -- я дочь веселья.
-- Я удивляюсь тебе, Теодота, -- заметил Сократ, -- мне кажется, ты выбрала не только прекраснейшее, но и самое трудное из всех призваний. Ты не хочешь быть напитком в кубке одного человека, спокойно осушаемом в тени домашнего очага, ты предпочитаешь подниматься в воздух, как легкое облачко и оттуда падать цветочным дождем веселья на головы всех. Ты отказываешься от семейного очага, от почестей супруги, от материнского счастья, от утешения в старости для того только, чтобы удовлетворять стремлению к прекрасному в груди мужей Эллады. Ты презираешь не только цепи Гименея, ты также презираешь и гордого Эрота, этого мстительного бога, а, между тем, всем известно, как скоро проходят молодость и красота. Несмотря на это, ты самоотверженна: как цветущее дерево, ты говоришь: "срывайте цветы моей кратковременной жизни, составляйте из них венки, я не хочу приносить плодов -- я только цветочное дерево!" Какое самоотвержение! Да благословят тебя за это боги и люди, Теодота, да украсят хариты розами твое тело!
-- Ты чересчур превозносишь мои заслуги, -- отвечала танцовщица.
-- Я еще сказал далеко не все! -- воскликнул Сократ.
-- В таком случае, это будет причиной для того, чтобы прийти ко мне снова, -- сказала Теодота.
Так они разговаривали вдвоем, пока, наконец, и другие не приняли участия, и разговор сделался оживленнее. Теодота бросала на Перикла многозначительные взгляды и говорила много загадочных слов. Перикл отвечал на то и на другое мягким тоном, свойственным ему, когда он разговаривал с женщинами.
Аспазия наблюдала за ними, но без страстного ослепления, как это порой бывает с другими женщинами. Она сама была сторонницей свободной и ясной любви и выступала против рабства, не только в браке, но и в любви, кроме того знала, что женщина, которая ревнует, погибла. Она сознавала разницу между собою и Теодотой. Теодота беззаботно исполняла свое назначение, тогда как Аспазия никогда не способна была бы на подобную жизнь, она была бесконечно далеко от того самопожертвования, о котором говорил Сократ: она не отдала бы своих цветов на радость толпе. Она искала и нашла более блестящую цель, она была любима и любила той ясной, свободной любовью, которую проповедывала. Что же касается средств очаровывать и пленять, то Теодота беззаботно отдавала все, что имела, и ее средства скоро истощались, тогда как богатая, глубокая натура Аспазии была неистощима.
Когда Перикл, Аспазия, Алкаменес и Сократ оставили дом Теодоты, Алкаменес спросил:
-- Ну, Сократ, полезен ли будет для твоих Харит танец очаровательной Теодоты?
-- О да, -- отвечал Сократ, -- но пока это останется моей тайной. Вы узнаете об этом, когда мои Хариты будут стоять оконченные на Акрополе.