Когда рыбаки вернулись домой с пустыми неводами, шеф сказал только: «В следующий раз будет более удачно». Он был не из тех, которые сразу падают духом, в этом отношении он был парень с понятием, и с ним было приятно иметь дело.
Расчёт производился в конторе. Каждая партия, работавшая с одним неводом, входила отдельно, рулевой говорил за всех. Рулевые со времён Теодора Из-лавки привыкли рассказывать подробности ловли. Теодор сидел обычно на своём высоком вертящемся табурете и с большим интересом слушал, поддакивал, кивал головой, задавал вопросы.
Теперь не то.
Рулевой: — Да, на этот раз не было удачи.
Шеф не отвечал, а только подсчитывал и писал.
— Но не знаю, что мы могли бы сделать ещё.
Шеф продолжал писать. Рулевой осмеливается спросить:
— А вы сами что думаете?
Шеф кладёт перо и говорит:
— Что я думаю? Нам не повезло, больше нечего об этом, говорить. В следующий раз будет лучше.
То же самое и со следующей партией, и со вторым рулевым, — ни одного лишнего слова со стороны шефа. Совсем не так было при его отце: как тот разговаривал с рыбаками! Чудаком и важенкой был Теодор Из-лавки, но другом народа, добрым и участливым, когда ему льстили. Сын, сидевший теперь на том же табурете, был толковый человек, человек с понятием, но с народом не якшался.
Да и что можно было сказать об этом неудавшемся предприятии? Стоило ли говорить и размазывать? На обе артели было затрачено немного провианта, пришлось заплатить за несколько недель жалованья, но это его не тревожило, наоборот, — пусть люди говорят: «Такого человека это не разорит!» К тому же, почему должно было ему повезти с первого раза? У кого был такой невод, который ловил всегда? И к чему это «Сегельфосские известия» поместили заметку, что обе артели вернулись домой без улова?
Он спросил мать:
— Как ты думаешь, не позвать ли нам гостей?
— То есть как это?
— Пригласить несколько человек из города, достать угощение, вино.
— Да ты с ума сошёл! — смеясь сказала мать. — Ведь улова-то не было!
— Вот именно поэтому, — отвечал сын.
Уж этот Гордон! Его манера рассуждать была совершенно чужда и непонятна его матери, жене Теодора Из-лавки. Сын рассуждал по-заграничному. Она бы постаралась возместить потерю, постаралась бы сэкономить, чтобы восстановить баланс, а он на это только улыбался.
— Пойдём, — сказал он, — поговорим с Юлией!
Вечер с гостями был не из удачных.
Гордон Тидеман с женой не устраивали раньше больших приёмов. На крестинах к обеду приглашали только священника да крёстных родителей, теперь же во все концы были разосланы приглашения, и собралось много гостей. Но веселья не было. Отчего бы это? Мужчины не надели фраков, но дамы нарядились в самые лучшие платья. Тут была и красивая фру Лунд, то есть жена доктора, которая обычно никуда не ходила, но на этот раз сделала исключение. Всего было много и на блюдах и на столах, и бутылки были полны; и на девушках, разносивших кушанья, были белые накрахмаленные фартуки. Ужинали в зале с золотыми цветами на обоях; пили шампанское; хозяин произнёс речь, областной судья произнёс речь, но ни тот, ни другой не сказали ничего зажигательного или остроумного.
И странно, что вечер не удался, потому что Гордон Тидеман был отличный хозяин, не чопорный и не скучный, а уж про фру Юлию и говорить нечего. Священник тоже не угнетал собравшихся, наоборот, он был самый добрый и самый сердечный из всех гостей. И аптекарь Хольм, который послал к чёрту всякий хороший или дурной тон, держался непринуждённо.
Аптекарь был уже порядком навеселе, когда пришёл в гости. Прежде чем уйти из дому, он угостился, вероятно, из собственного погреба и, кроме того, зашёл ещё в гостиницу. Хольм был холостяк, так же как и его друг, хозяин гостиницы, и оба из Бергена. Они часто проводили время вместе.
Впрочем, что это могло убавить или прибавить к такому обществу, если аптекарь Хольм приходил в гости счастливый и довольный?
Он не был мещанином. За столом ему пришлось сидеть рядом со Старой Матерью, и вот это было, пожалуй, неудачно: за обедом они слишком уж увлеклись частными делами.
Священник, в рваных башмаках и в потёртом платье, не был каким-нибудь преподобием, а равным среди других. Он не уклонялся от веселья и сам даже пустил в оборот несколько смешных шуток. Его круглое доброе лицо покрывалось бесчисленными морщинками, когда он смеялся, и это дало повод нотариусу Петерсену сказать его единственную остроту за всю жизнь, назвав священника Лоэнгрином5.
— Петерсен сострил? — переспросил аптекарь, услыхав это. — Будьте уверены, он где-нибудь это прочёл.
У нотариуса Петерсена была слишком маленькая голова для длинного и массивного туловища, и когда священник услыхал своё прозвище, он сказал только:
— У самого-то голова трубой!
Это было не так остроумно, но настолько характерно, что пристало к нотариусу. Священник Оле Ландсен не был великим оратором и обращал своих прихожан не особенно успешно, но он от этого не страдал. Церковь стояла иногда почти пустой, потому что его паства предпочитала слушать странствующих проповедников, устраивавших молитвенные собрания по соседним деревням. «Это глупо со стороны прихожан, — говорил священник Ландсен. — Хорошо у нас в церкви, в особенности с тех пор, как поставили печь».
Жена его была прелестная маленькая женщина, ещё красивая, и красневшая из-за всякого пустяка как девушка. Нельзя так сказать, и всё-таки это правильно: у неё было лицо голубки. Она была очень тихая и застенчивая, но её глаза зорко следили за всем.
— Сидите спокойно, аптекарь! — говорит Старая Мать своему кавалеру.
— Спокойно? Хорошо!
— Ха-ха-ха! А не то мне придётся отодвинуться.
— Тогда я подвинусь.
Жена священника краснеет.
Окружной судья рассказывает, как он был с допросом у Тобиаса, у которого был пожар:
— Трудно у них узнать что-нибудь; они так боятся сказать лишнее, что от страха несут всякую чушь. Что вы скажете, например, о следующих вопросах и ответах? Я обращаюсь к дочери, хочу узнать у неё, где она нашла отца, когда заметила пожар. Я очень ласково спрашиваю: «Где ты нашла отца, когда пришла предупредить его?» — «Он спал», — отвечает она. — «В каморке?» — «Да». — «Он был раздет? Он перед этим никуда не выходил?» — «Нет». — «А почему ты думаешь, что отец твой спал?» — «Он зевал». — «Ты хочешь сказать — он храпел?» Тут она пугается и думает, что я хочу сбить её с толку, и продолжает утверждать, что отец её зевал, хотя он спал. Пришлось оставить её в покое. Дело в том, что они сговорились, что им отвечать, но как только потребуешь от них объяснений, они путаются. Отец лежал и не спал, выходил перед этим, но это, ещё не значит, что он поджёг. Такая славная девушка, с такой умильной улыбкой! Мне стало жаль её.
— Её сестра живёт у меня, — говорит аптекарь. — Ужасная пила! Она так притесняет нас всех.
Все смеются:
— Так зачем же вы её держите?
— Всё-таки она служила в гостинице, слыхала, как надо готовить, хозяин уступил мне её. Она хоть и тролль, но ловкая.
Старая Мать: — Ах, бедный аптекарь, все его притесняют!
— Действительно бедный! К тому же она вольнодумка.
— Вольнодумка?
— Да она смеётся над своей братьей, которая ходит на молитвенные собрания. Она не хочет говорить с ними, не хочет с ними знаться.
— И всё это приходится вам терпеть! — смеётся Старая Мать, она стала такая розовая от вина.
Но тут, вероятно, аптекарь как-нибудь задел её под столом, она подпрыгнула и воскликнула: «Ай!»
Окружной судья продолжает:
— Допрашивать бедных людей нередко бывает тяжёлой обязанностью. Это трусость с моей стороны, но я обычно поручаю это дело своему уполномоченному. Он лучше умеет это делать, он из Треньема.
Нотариус Петерсен поправил очки и, улыбаясь, сказал, что ему приходилось работать уполномоченным окружного судьи, но что ему тоже было тяжело исполнять обязанности судьи, хотя он из Троньемского округа.
— Ах, бедняжка! — непринуждённо замечает аптекарь. Все улыбнулись на это, даже сам нотариус добродушно усмехнулся.
— Я думаю, что допрашивать всем более или менее трудно, — говорит священник. — Мы все уклоняемся от этого.
Нотариус: Ну, вы, священники, вы совсем особая статья. Стоит только вспомнить речи, которые вы произносите над могилой, хотя это как раз подходящий момент, чтобы сказать правдивое слово.
Священник: — Это умершему-то?
— А вы вместо этого восхваляете умершего, превозносите его.
— Уж будто бы! — говорит священник. — Впрочем, конечно, и мы можем впасть в крайность. Но мёртвый не слышит нас, и мы стараемся по крайней мере хоть немного утешить оставшихся.
Нотариус: Утешить оставшихся?! Даже когда они до смерти рады, что человек умер? Я имею в виду главным образом бессовестные преувеличения добродетелей общественных лиц, — от этого вам следовало бы воздерживаться.
Священник тихо:
— В этом есть доля правды. Но если б у вас был опыт в этом деле, вы увидали бы, что это не так просто. Муж с женой жили, может быть, как собака с кошкой, но если один из них умер, то другой приходит ко мне с целым ворохом похвальных слов и благословений и просит меня сказать их.
— Боже, неужели мы такие? — восклицает жена окружного судьи. — Я хочу сказать — люди вообще. Неужели мы такие жалкие?
— Это вовсе уж не так плохо. Во всяком случае для детей имеет значение, чтобы их отца или мать помянули добрым словом при погребении. Представьте себя на месте детей, если бы случалось обратное.
— Я заранее отказываюсь от этого! — объявляет нотариус.
— Да у вас нет детей! — замечает аптекарь.
— Нет детей! Нет! — подхватывают несколько дам. — Священник прав!
Фру Юлия, слегка улыбаясь:
— И мы, Гордон, тоже хотим, чтобы нас помянули добрым словом ради детей, хотя мы, может быть, заслуживаем обратное.
— Согласен, Юлия! За твоё здоровье!
Жена доктора через стол спрашивает своего мужа:
— Как ты думаешь, где теперь наши мальчики?
Доктор: — Ну вот! Наши мальчики!
— Да, я беспокоюсь, — беспомощно улыбаясь, говорит она. И при этом у неё прелестнейшее лицо и самые белые зубы.
— Вероятно, они опять на яхте и лазят по реям, — дразнит доктор.
— Ну, мальчики-то ловкие, — говорит нотариус.
Доктор подхватывает:
— Да, не правда ли? Но моя жена ни на минуту не выпускает их из поля зрения.
Старая Мать выходит вдруг из-за стола, неуверенно придерживаясь за спинки стульев. Никто не обращает на это внимания, но жена священника краснеет, как кумач.
Фру Юлия обращается к жене доктора и успокаивает её:
— А вы протелефонируйте домой и справьтесь о мальчиках.
Потом пили кофе с ликёрами в большой гостиной, но праздничного настроения всё-таки не создалось. Гордон Тидеман был разочарован: «Пусть чёрт устраивает роскошные обеды этим людям!» Каждый говорил несколько слов и умолкал, никто, казалось, не был сражён великолепием. Он больше никогда не пригласит их.
Когда подали виски, настроение сразу поднялось, стали разговорчивее, мужчины начали говорить громче, но ни одного слова о том, что было самым главным в данный момент: о празднике в старом доме, о великолепном приёме, угощении, о старинном серебре. Даже доктор, который происходил из видной семьи и знал толк в таких вещах, даже он держал себя как ни в чём не бывало.
Гордону Тидеману и в голову не приходило, что всё это в сущности было не чем иным, как только смесью хорошей еды с разными сортами вина плюс парад среди скупленной обстановки. Здесь жили случайные пришельцы, золотые цветы на стенах принадлежали другим. Гордон Тидеман не лез вперёд, не хвастал, но всё, что он делал, было заучено, и сдержанность его тоже была надуманной. В этом отношении у фру Юлии было больше прирождённого, к тому же она сразу побеждала своей естественной прелестью. А доктор Лунд? Он был окружным врачом, значит, не из этих докторов-выскочек, которые занимаются практикой в городе и постепенно вытесняют своих коллег. Когда-то он вышел из видной семьи, но об этом у него осталось лишь слабое воспоминание, и однообразное скитание по больным не облагородило его. Жену он взял из небольшого местечка на Севере, по названию Полен. Она была дочерью народа, звали её Эстер, образования и лоска не имела, но была по своему молодец, к тому же красива с ног до головы, великолепна, хотя и была матерью больших мальчиков. Когда она встала, чтобы пойти поговорить по телефону, никто не мог удержаться, чтобы не проводить её глазами.
Фру Гаген, жена почтмейстера, начала играть на маленьким странном рояле, который Гордон Тидеман купил за границей и послал домой вместе с другими редкостями. Он имел привычку извиняться за свой инструмент: «Впрочем, у Моцарта не было ничего лучшего». Фру Гаген была маленьким белобрысым существом, худенькая, со слегка вздёрнутым носом; ей было почти тридцать лет. Глаза у неё были близорукие, она прищуривала их, когда глядела на что-нибудь и откидывала голову. Она трогательно сыграла две вещицы, её попросили ещё, и она сыграла две-три пьесы и под конец менуэт.
Гордон Тидеман: — Вы извлекаете из этой шарманки больше музыки, чем она в состоянии вместить в себе.
— Шарманка эта достаточно хороша для меня, — сказала она и встала. — Потом она такая красивая: поглядите на эту лиру, на инкрустации!
— Вы учились в Берлине, я слыхал?
— Да, недолго.
— Нет, долго, — поправил почтмейстер, её муж.
— Но я не достигла никаких результатов.
— Ну, как нет! — заявил аптекарь со своего места.
— У фру есть ученики, которым она даёт уроки — пояснила фру Юлия.
— Всего несколько учеников, — согласилась фру, всё время умаляя своё достоинство.
Почтмейстер объяснил:
— Сначала она пела, но потом потеряла голос.
— О! И он не вернулся?
— Нет. Это было во время пожара. Её спасли через окно, и она простудилась.
— Да у меня и не было особенно хорошего голоса, — сказала она, улыбаясь, и обратилась с вопросом к аптекарю: — Ваша гитара не при вас?
— Я не смею в вашем присутствии прикасаться к ней.
— Но я слыхала вашу игру и раньше.
— Да, при некоторых извиняющих меня обстоятельствах.
— Гм! — ядовито заметил нотариус.
— Замолчите, нотариус!
— Ха-ха-ха! Никогда меня прежде не лишали голоса, ни в одном деле...
— Никогда? Разве?
— Ну что ж, я выиграл и то дело, на которое вы намекаете, Хольм. Выиграл дело! Норвежские законы позволяют даже нотариусам зарабатывать свой хлеб.
Окружной судья сидит и добродушно посмеивается над этой словесной перестрелкой двух противников, которые всегда готовы напасть друг на друга. В этот же момент вернулась жена доктора, и он спросил её:
— Ну, что, фру? Мальчики ваши были на яхте и карабкались на мачту?
— Нет, они удят рыбу.
— Ну да, мальчики всегда придумают что-нибудь опасное для жизни, — поддразнил её доктор.
— «Во всякое время пути его гибельны», — процитировала жена нотариуса; она была религиозна.
— Да, а вот мой муж находит, что для мальчиков нет ничего опасного, — сообщила фру Лунд.
Доктор покачал головой:
— Ну, на этот раз не я это нахожу, а сами мальчики.
— Ха-ха-ха!
— Впрочем, — говорит доктор, — по мнению моей жены, когда немного зябнут ноги, это равносильно лихорадке. Во всяком случае это грозит смертью.
— Ух! — содрогнулся кто-то. — Смерть!
— Да нам всем хотелось бы избежать её, — как какую-нибудь мудрость изрёк нотариус Петерсен. — Это так естественно.
Доктор: — Разве естественно? Вот лежит старик, ему девяносто лет, он должен умереть, но ему не хочется. Он живой труп, но все ещё не хочет сдаться. Лекарство, компрессы, питание... Уж до того отвратителен, грязен и худ, что до него невозможно дотронуться, а вот лежит на глазах у всех. Животное, которое должно сдохнуть, прячется.
Священник: — Но ведь это же человек, доктор!
— Ну, а что особенно изящное или красивое представляет собой человек? И нам бы следовало прятаться. Человек приводит меня в содрогание: длинные, толстые, некрасивые члены, кое-где волосы; кости и мясо, целая куча разных материалов, связанных в одно целое и образующих гротеск — фигуру человека на земном шаре. Неужели это красиво, с объективной точки зрения?..
— Да, фру Лунд красива, — громогласно прервал его аптекарь Хольм.
Минута молчания, потом всеобщий смех в гостиной:
— Ах вы, аптекарь! Уж вы скажете!
Но фру Лунд не знала, куда ей деться, а жена священника покраснела.
Доктор продолжал:
— Поглядите на птицу, поглядите на самого обыкновенного щегла: чудесное создание, очаровательные линии и округлость, переливы всех металлов на перьях. Или поглядите на любой цветок: чудо, начиная с корня и до чашечки. А человек?
— Всё это вы выдумали, чтобы казаться интересным, — непринуждённо сказал священник.
Жена адвоката опять осмелилась и вставила:
— И это человек, созданный по подобию божию!
Доктор продолжал более мягко:
— Может быть, я был несколько груб. Но у меня есть впечатления от одра болезни и от смертного ложа, которые заставили бы вас зажать себе носы. Вот вам один пример. Мне пришлось однажды брить покойника: умер один мой родственник, и я не захотел обращаться за помощью к посторонним. При жизни это был так называемый изящный господин, но теперь во всяком случае он был неизящен. Я намылил его и приступил к делу; он имел обыкновение гладко выбривать себе все лицо, и мне предстояла большая работа. Со щеками всё обошлось благополучно, но под носом я его поранил, и он засмеялся. Я не преувеличиваю: нож не хотел скользить, и труп оскалил зубы; это произошло оттого, что кожа двигалась вместе с ножом и потом опять отходила на место. Ну хорошо, я покончил с верхней губой, но у меня оставалось ещё самое худшее — горло, кадык. Непривычному человеку приходится занимать неудобное положение: нужно наклонить верхнюю часть туловища и при этом держаться наискось. Вероятно, я опёрся на покойника на одну секунду; этого было достаточно, — грудь опустилась, и труп испустил протяжный вздох. Боже! какое зловоние ударило мне прямо в лицо! Я не упал в обморок, но я грохнулся на стул, стоявший позади меня. Запах был убийственный, сверхъестественная вонь, которой никто не может себе представить.
Слушатели сдерживались, но внутренне они все смеялись.
— Так вы и не обрили его до конца?
— Всё-таки добрил. На следующий день к обеду я совсем оправился!
Священник: — Ну что вы, в сущности, хотите сказать? Я не понимаю.
— Это был человек! — сказал доктор.
Священник задумался над этим:
— Нет, это не человек, это был покойник, труп человека.
Начальнику телеграфа пришло время дежурить, и он ушёл.
Он никак не проявлял себя, он только курил и наслаждался. Он был библиофилом, а так как в гостиной не оказалось ни одной книги, то ему не о чем было говорить. Его жена осталась.
Переменили стаканы и внесли токайское. Токайское! Неужели даже и оно не могло всколыхнуть общество, поразить и смутить его? Конечно, это было редкое, заграничное вино, но оно никому не понравилось.
— За ваше здоровье, фру Гаген! — Гордон Тидеман поклонился. — Вам, вероятно, знакомо это вино?
— Я пила его в Вене, — отвечала жена почтмейстера.
— Вот именно. В Австрии и Венгрии после обеда угощают токайским, в Англии — портвейном.
— А в Норвегии — виски с содовой водой, — вмешался аптекарь и стал пить за своё собственное здоровье.
Раздался смех.
— Да, в Норвегии пьют и виски и другие напитки.
— Но во Франции? Что пьют во Франции?
— Шампанское. Продолжают пить шампанское.
— Я никогда не пробовал этого вина, — говорит священник и читает по складам на этикетке: — «Токай-Шадали». Оно странное, — сказал он, пробуя вино языком.
Но так как к токайскому почти не притронулись, то фру Юлия распорядилась, чтобы внесли фрукты, виноград, яблоки, винные ягоды и шампанское. «О боже! какое великолепие!» — подумали, вероятно, все, и хозяин заметил наконец некоторые признаки почтительного удивления. Но они скоро исчезли, и праздник, как был, так и остался скучным. «Никогда больше не приглашу их! Никогда!»
Окружной судья поглядел на часы — не пора ли уходить? Но пока хозяева не обнаруживали усталости, и он решил посидеть. Фру Юлия велела принести детей и стала их показывать; получилось нечто вроде интермедии, послышались восклицания, ласковые словечки, гости удивлялись, щекотали детей, но так как в комнате было накурено сигарами, то малютки стали чихать. Старая Мать пришла с детьми, и она же увела их обратно; она опять выглядела как ни в чём не бывало, была свежа и улыбалась.
— Как это у вас нет детей, нотариус? — заметил аптекарь.
— Детей? А чем бы я их кормил?
— Ах, бедный!
Теперь окружной судья уж всерьёз поглядел на часы и встал. Фру Юлия поднялась ему навстречу.
— Разве вам некогда? — стала она уговаривать его. — Так уютно, пока вы сидите.
— Но, дорогая фру, теперь уж действительно пора.
Все встали и, пожимая руки, благодарили и благодарили без конца. Аптекарь до самого конца оставался самим собою:
— Странные люди, которые уходят от всего этого! Поглядите на эту бутылку с шампанским, нотариус! Вот она стоит и погибает тут во льду, и никто не хочет её спасти.
Гордон Тидеман не мог более сдерживаться:
— Не будем задерживать гостей, Юлия. Это нам следует благодарить их за то, что они были так любезны и заглянули к нам.
На это уж нечего было отвечать. Единственное, что оставалось, — это броситься на колени. Он сказал потом жене:
— Это было неудачно придумано, и больше я не повторю такой глупости. Видала ли ты когда-нибудь таких людей!
Фру Юлия: — Тише, Гордон!
— Да, ты всегда всех извиняешь.
— Они будут вспоминать этот вечер, — сказала она.
— Ты думаешь? Но они делали вид, что это им не в новинку.
— Им неудобно было говорить об этом, пока они оставались здесь.
— Да, говорить, конечно, неудобно. Но, чёрт возьми, они могли бы хоть изредка выразить удивление. Когда токайское принесли, например.
По мнению фру Юлии, вечер был отличный, а гости веселы и довольны. Аптекарь был в ударе и сиял, жена почтмейстера была очень мила.
— Ну да, она тоже побывала за границей, — сказал Гордон Тидеман. — Но остальные? Нет, это больше не повторится. А по-твоему, Юлия? Нет, чёрт возьми!