Август встал на другой день в шесть часов утра. Он понял, что Старой Матери было очень важно, чтобы иллюминатор был починен раньше, чем встанет Гордон Тидеман.
Август не мог достать стёкол и замазки до восьми часов, пока приказчики не откроют лавку, но решил осмотреть яхту, удалить старую замазку и все приготовить.
На пристани он столкнулся с Адольфом, рабочим с пристани. Август нашёл это странным, но Адольф пожелал своему старосте доброго утра, глядя ему прямо в глаза.
— Как?! Это ты, Адольф?
— Да, я как раз собирался домой.
— Что ты тут делаешь?
— Ничего. Я просто пришёл сюда.
— Почему ты не спишь?
— Я спал весь день вчера. Мы все спали целый день.
— Ты, верно, поссорился со своим товарищем по углу. Ведь так? — сказал Август.
— Нет. Но он говорит такие гадости!
— Не стоит обращать на это внимание. Ты ведь знаешь, какой он, этот Франсис.
— Да.
— Впрочем, это очень удачно, что я тебя встретил. Твоя артель должна приступить к новому участку. Кое-какие вехи стоят криво, ты их исправь. Я не могу придти сразу, у меня тут дело.
Адольф на это кивнул головой и сказал:
— Нет, конечно, на это не стоит обращать внимание. Но он не даёт мне покоя ни днём, ни ночью. Просто стыдно слушать.
— Ерунда! Но что же именно он говорит?
Адольф на вопрос не ответил.
— Это началось с тех пор, как она перевязала мне палец, который я повредил тогда.
Август слышал об этом: сестра шефа, Марна, была как раз на дороге, когда Адольф поранил себе палец; она оторвала полоску от носового платка и перевязала Адольфу ранку. Вот и всё. Очень может быть, что фрёкен Марна не сделала бы этого для первого попавшегося, но Адольф был молод, имел приятную наружность, и он нравился ей. В этом не было ничего предосудительного. Но всю историю раздули, и под конец товарищи так задразнили обидчивого Адольфа, что тот бросил и постель и кров.
— Ты бы поговорил с ним, — сказал Адольф.
— Всё это ерунда. Что же плохого он говорит?
— Всякие непристойности.
— Ступай домой и поспи ещё с часочек, — сказал Август.
Он взошёл на яхту, счистил старую замазку, вымел пол, убрал кое-что, свернул кольцами трос и повесил его на место: старый юнга знал все порядки на судне. В этот ранний час многое вспомнилось ему; опять под его ногами была палуба судна, ему было приятно, он окинул взором реи, по старой привычке поглядел, какая будет погода. Ступая по лестнице, он с удовольствием прислушивался к знакомому отзвуку своих шагов на пустом судне. Вот добряк шкипер Ольсен умел смывать трюм, ему бы следовало вымыть и этот трюм, который был очень плохо вычищен после ловли сельди. Но шкипер Ольсен нигде, больше не показывался, он жил где-то далеко на суше, и внимание его поглощали теперь небольшое хозяйство и двор.
Август сошёл в каюту и стал подбирать осколки стёкол. Эти чертенята, дети доктора, весь пол усеяли стеклом; осколки попали и на стол, и на койку, ему пришлось встряхнуть постельное бельё. На пол упали две шпильки, дамский пояс и ещё одна белоснежная штучка, — резинка, что поддерживает чулок. «Кто-то забыл их, — подумал он. — Видно, она слишком спешила!» Он сделал маленький узелок из вещей, вышел на палубу и бросил узелок в море.
Уладив всё на борту, он поспешил на дорогу, но всё-таки опоздал: навстречу ему ехал Гордон Тидеман. Пренеприятная неудача: шеф не дал ему проскочить мимо.
Но впрочем, опасность быстро миновала: шеф был с ним любезен, как всегда.
— Вот что я хотел сказать тебе, На-все-руки, — смотри, чтобы дорога была широкой!
— Она будет широкой, об этом не беспокойтесь.
— Да, но я покупаю автомобиль, а будет ли дорога достаточно широка для автомобиля?
— Каких размеров автомобиль?
— Обыкновенный пятиместный.
Август невольно схватился за свой складной метр, но не успел раскрыть его и стал высчитывать в уме: «Один метр восемьдесят сантиметров, прибавка для крыльев — пятьдесят сантиметров».
— Хватит вполне! — заключил он.
— Спасибо, вот всё, что я хотел знать, — сказал шеф и поехал дальше.
«Чертовски ловкая личность, этот На-все-руки! — подумал, вероятно, Гордон Тидеман. — Хорошо иметь такого человека, есть с кем посоветоваться относительно всяких дел на суше и на море».
Гордон Тидеман был на ногах ранее обыкновенного, — не то чтобы он серьёзно беспокоился о чём-нибудь, но он был взбудоражен: у него в голове возник грандиозный план — учредить консульство в Сегельфоссе, первое в этих местах, может быть, даже единственное, — британское. Он работал над этим втихомолку, и ему помогали знатные особы, даже его знакомые в Англии действовали с ним заодно. Он был уверен в исходе дела. Но в последнее время его одолевало нетерпение, он торопился в контору за почтой. План его нигде не встретил препятствий: польза была очевидная, нужный момент наступил, и у него не было конкурентов, — только по всем инстанциям тянулась обычная канитель.
Он вошёл в контору через особую дверь, которую велел пробить, чтобы не ходить через лавку. Занавески были уже подняты, почта лежала на конторке. Он дал себе время скинуть только правую перчатку и с жадностью накинулся на почту.
— Да, вот оно — письмо!
Он вскрыл его ножом, так как был во всём аккуратен, но рука его дрожала, и тёмные глаза стали острыми, как гвозди.
Он перечёл письмо ещё раз, не нашёл ни одной ошибки, посмотрел — от которого числа, разглядел странные подписи. Потом снял пальто и другую перчатку, взгромоздился на высокий табурет и прочёл все документы от начала до конца. Он был занят этим довольно долго; до остальной почты он не дотронулся.
Потом он начал ходить взад и вперёд по комнате, и народ в лавочке догадался, что происходит что-то серьёзное. И в этом они не ошиблись. Он думал о впечатлении, которое произведёт его назначение: немедленно нужно приобрести автомобиль, нельзя терять ни одного дня, а На-все-руки пусть переделает конюшню и каретный сарай в гараж. Нужно купить английский флаг, он должен заказать себе мундир. Пожалуй, и в делах произойдёт подъём. Может быть, ему следует назначить коммивояжёра на линию Хельгеланд-Троньем. На его карточке будет значиться: «Поверенный в делах консула Гордона Тидемана, Сегельфосс...»
Он позвонил старшему приказчику в лавке, пригласил его к себе, ответил на его поклон и сказал:
— Возле самых дверей моей конторы появились какие-то ужасные вывески и плакаты, уберите их.
— Слушаюсь.
— Все рекламы маргарина.
— Слушаюсь.
— И все табачные вывески, и консервные. Уберите всё.
— Слушаюсь.
— Больше ничего.
Нечего сказать, красивое получилось бы зрелище, если б британский консульский герб повесили рядом с изображением сардиночных коробок!
Он бросил взгляд на остальную почту, вскрыл несколько писем, счетов, таможенных извещений. Местное письмо, без всякого сомнения, заключает в себе просьбу; он получает много таких писем, по большей части из соседних деревень, — это неизбежно для человека в его положении.
Он вскрыл и просительное письмо. Лист линованной бумаги, заковыристый почерк, преднамеренно неуклюжий стиль, но вполне ясное содержание: ему не следует забывать о необходимости приглядывать за известными ему лицами и за яхтой «Сория». «Так, сегодняшнюю ночь там в каюте происходила попойка и всякие мерзости, продолжавшиеся далеко за полночь, что, впрочем, имеет место в течение многих ночей. Есть старинная пословица: от чёрта беги, а цыгана бойся; но дама отнюдь не боится его. Я пишу это в качестве вашего друга на вечные времена, но если у вас его цыганские глаза, то мой совет — тотчас же прогоните его со двора, следуя старинной пословице, и после этого всё будет забыто. С почтением, доброжелатель».
Он не стал кричать и не заскрежетал зубами, он только взял письмо и сунул его в печку. Так-то лучше. Гордону Тидеману было кое-что известно о сплетнях про его мать, подростком он часто слышал двусмысленные намёки о своём происхождении, но позднее, когда он стал уже взрослым, никто не смел держать себя непочтительно с молодым барином. Это письмо не имело значения, оно было ни от кого, и консула оно не могло беспокоить.
Ему в то же время пришло в голову, что на дворе лето и в печке нет жара; он пошёл и поджёг письмо. И весь сор, который был в печке, сгорел вместе с письмом.
Так-то лучше.
Он некоторое время поработал над книгами, привёл в порядок почту, кое-что переписал, но, в общем, он был слишком занят утренним известием, чтобы быть прилежным. Завтра тоже будет день, он сделает исключение на сегодня и пораньше закроет контору. Юлии, его матери и сестре будет приятно услышать новость.
Он отдал приказание опять запрячь лошадь, и когда вышел, то увидел, что старший приказчик, стоя на стремянке, снимает рекламы со стены конторы. Обычно шеф не говорил ни одного лишнего слова со своими подчинёнными, теперь же он взглянул на приказчика и одобрил его:
— Да, так гораздо лучше.
Дома все онемели от удивления, когда он положил на стол документы с радостным известием. Ну и молодчага! И как это он ухитрился сделаться консулом, ни разу не проронив ни одного слова об этом, и к тому же — британским консулом!
— Мы стали теперь матерью, женой и сестрой важного человека. Подойдите-ка, крошки, взгляните на вашего отца!
— Нет, детки, подождите! Вот когда я надену мундир...
— Боже мой!
Решено было на обед подать лососину и по стаканчику вина, а к кофе по рюмке ликёра.
— Это самое меньшее, чем мы можем почтить тебя.
За столом все снова и снова поднимался вопрос: какова же его задача?
— Представлять Британское королевство в Сегельфоссе, приходить на помощь англичанам, потерпевшим крушение, например загнанным бурей из Атлантического океана. Тебе придётся танцевать со штурманом, Марна.
— Ха-ха-ха! — смеялась Марна.
— А ты ничего не будешь получать за это? — спросила мать, эта умная и рассудительная жена Теодора Из-лавки.
— Ничего, кроме чести, — ответил он несколько сухо. Но тут же взглянул на мать и раскаялся. Его мать была так хороша и умна, она от всего сердца желала ему добра и была моложе их всех.
— Но косвенным путём это может принести мне пользу, — сказал он. — Я думаю, что это расширит мою клиентуру, что я смогу посылать коммивояжёра также вдоль южного побережья. Это вполне возможно. За твоё здоровье, мама!
— А я напишу Лилиан, — сказала Марна, — и подразню, что её муж не стал консулом! (Лилиан была её сестра, вышедшая замуж за Ромео Кноффа.)
— Ну и ты хороша! — сказал брат. — А твой-то муж кто?
Марна замахнулась на него салфеткой и попросила его помолчать.
— Что?! Ты велишь консулу молчать?
— Ха-ха-ха!
— За твоё здоровье, Юлия, — и он поклонился. — Я бы желал сделать тебя графиней!
— А я ничем не могу отплатить тебе, — сказала фру Юлия, и глаза её наполнились слезами.
Ах, эта любезная Юлия, она была уже на сносях, легко расстраивалась, и ему часто приходилось утешать её.
Он отвечал:
— Юлия, ты дала мне во много раз больше, чем я ждал. И твоя доброта неистощима, в этом нет тебе равной. Улыбнись, Юлия! Есть чему улыбнуться!
И все пили за её здоровье.
За кофе зазвонил телефон, и Старая Мать вышла. Она тотчас вернулась обратно и сказала:
— Это звонили из «Сегельфосских известий» и спрашивали, правда ли, что Гордон Тидеман стал консулом?
Юлия и Марна всплеснули руками:
— Да что ты говоришь?! Неужели?
— Да, это было напечатано в утренних газетах в Осло, и Давидсен получил телеграмму.
— Вот чудо-то! И что же ты ответила?
— Я ответила, что это так, — сказала Старая Мать.
Молчание.
— Да что же ещё могла ты сказать!
В течение дня многие ещё телефонировали и поздравляли. Начальник телеграфа, который раньше всех в Сегельфоссе узнал эту новость, был настолько осторожен, что сказал:
— Я шёл мимо «Сегельфосских известий» и увидел сообщение, выставленное в окне.
Позвонил окружной судья, затем доктор. Действительно, это был великий день: телефон работал не переставая.
Аптекарь Хольм вызвал по телефону фрёкен Марну и поздравил весь дом. Одна из его неожиданных выходок. Потом он добавил:
— Я не хочу, чтобы господин консул беспокоился из-за меня. Но вы, фрёкен Марна, молоды и достаточно красивы; чтобы простить меня.
Она остолбенела. Он называл её «фрёкен Марна», хотя она почти никогда не встречалась с ним.
— Хорошо, я передам ваш привет, — сказала она.
— Благодарю вас! — ответил он. — Это всё, о чём я смею умолить вас в данное время.
Аптекарь Хольм был чудак.