ЧАСТЬ I.

Все это случилось тогда, когда я бродилъ въ Христіаніи и голодалъ... Странный этотъ голодъ... На всякаго, кому пришлось его испытать, онъ накладываетъ свою печать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не спалъ въ своей мансардѣ и слышалъ какъ внизу часы пробили шесть; было уже довольно свѣтло, и по лѣстницамъ началась бѣготня. Внизу у двери, гдѣ комната была оклеена старыми номерами "Утренняго Листка", я могъ ясно различитъ подпись инспектора маяка и напечатанное жирнымъ шрифтомъ объявленіе о свѣжемъ хлѣбѣ у булочника Фабіана Ильсена.

Открывъ глаза, я, по старой привычкѣ, началъ думать, что пріятнаго предстоитъ мнѣ сегодня.

Въ послѣднее время я съ трудомъ перебивался; все мое имущество, вещь за вещью, перешло къ "дядюшкѣ"; я сталъ нервнымъ и раздражительнымъ. Уже нѣсколько разъ мнѣ приходилось лежать въ постели вслѣдствіе головокруженія.

Порой, когда счастіе улыбалось, я получалъ въ какомъ-нибудь "листкѣ" 5 кронъ за свой фельетонъ.

Совсѣмъ уже разсвѣло, и я принялся читать объявленія у моей двери; я могъ даже разобрать тощія, осклабленныя буквы надписи: "Саваны у дѣвицы Андерсенъ, направо въ воротахъ". Это заняло меня на нѣкоторое время... я слышалъ, какъ внизу пробило 8; тогда я всталъ и одѣлся,

Затѣмъ я отворилъ окно и посмотрѣлъ на улицу. Съ того мѣста, гдѣ я стоялъ, я могъ видѣть веревку для сушки бѣлья и чистое поле.

Туда подальше у обгорѣвшей кузницы лежалъ мусоръ, который сгребали рабочіе. Я облокотился на подоконникъ и уставился въ пространство; былъ ясный день, наступала осень, нѣжная, прохладная пора, когда все мѣняетъ краски и умираетъ. Шумъ, доносившійся снизу, манилъ меня на улицу. Комната моя, полъ которой качался при каждомъ шагѣ, казалась мнѣ гробомъ; ни замка у двери, ни печи; я не снималъ ночью чулокъ, чтобы они высыхали къ утру. Единственно, что мнѣ доставляло удовольствіе, это -- маленькая, красная качалка; въ ней я сидѣлъ по вечерамъ, мечталъ и думалъ о всевозможныхъ вещахъ. Когда дулъ сильный вѣтеръ и двери внизу были открыты, то черезъ полъ и стѣны проникали сюда странные стонущіе звуки, и на "Утреннемъ Листкѣ", тамъ внизу, у двери, появлялись новыя трещины.

Я всталъ и началъ рыться въ узелкѣ, лежавшемъ въ углу около моей постели, не найду ли я тамъ чего съѣстного, но напрасно; тогда я снова подошелъ къ окну.

Богъ знаетъ, удастся ли мнѣ найти какое-нибудь мѣсто. Отрицательные отвѣты, полуобѣщанія, рѣшительные отказы, лелѣянныя и обманутыя надежды, новыя попытки, каждый разъ кончающіяся ничѣмъ, все это уничтожало мою бодрость духа. Наконецъ, я сталъ искать мѣста кассира, но пришелъ черезчуръ поздно, да и кромѣ того, я не могъ внести залога въ 50 кронъ. Всегда какое-нибудь препятствіе! Захотѣлъ я поступить въ пожарную команду. Насъ было около 50 человѣкъ; мы стояли въ прихожей и колотили себя въ грудь, чтобы имѣть молодцеватый видъ. Чиновникъ обходилъ и осматривалъ всѣхъ; онъ щупалъ мускулы и задавалъ тѣ или другіе вопросы; когда очередь дошла до меня, то онъ прошелъ мимо; только покачалъ головой и сказалъ, что я не гожусь, потому что ношу очки. Я еще разъ пошелъ туда, уже безъ очковъ, и стоялъ съ прищуренными глазами, стараясь сдѣлать свой взглядъ острѣе ножа, но чиновникъ прошелъ мимо меня, улыбаясь: онъ узналъ меня.

Самое скверное было то, что мое платье начало приходить въ такую ветхость, что я не могъ являться искать мѣсто въ приличномъ видѣ.

Въ концѣ-концовъ, я лишился всѣхъ своихъ вещей, у меня не было гребешка, не было даже книги, которую я могъ бы почитать съ тоски. Въ продолженіе всего лѣта я отправлялся на кладбище или въ дворцовый паркъ, гдѣ садился и писалъ статьи для газетъ, столбецъ за столбцемъ, о самыхъ разнообразныхъ вещахъ, о чудесныхъ происшествіяхъ, о причудахъ и фантазіяхъ моего неспокойнаго мозга. Съ отчаянія я избиралъ самыя странныя темы, надъ которыми я долго мучился и которыя потомъ не принимались къ печатанію. Когда была окончена одна статья, я принимался за другую; отрицательный отвѣтъ редактора рѣдко приводилъ меня въ отчаяніе; я говорилъ себѣ: должно же мнѣ когда-нибудь посчастливиться. И дѣйствительно, иногда, когда у меня получалось что-нибудь порядочное, работа одного дня давала мнѣ 5 кронъ.

Я снова отошелъ отъ окна, подошелъ къ умывальнику и плеснулъ воды на своя панталоны, чтобъ они казались чернѣе и новѣе. Потомъ, сунувъ по привычкѣ въ карманъ бумагу и карандашъ, я вышелъ. Тихонько спустился я внизъ по лѣстницѣ, чтобы не привлекать вниманія моей хозяйки. Послѣ срока найма прошло уже нѣсколько дней, а у меня нечѣмъ было ей заплатить за квартиру.

Было 9 часовъ. Шумъ экипажей и голосовъ наполнялъ воздухъ,-- шумный утренній хоръ, къ которому примѣшивались шаги прохожихъ и щелканье извозчичьихъ хлыстовъ. Этотъ шумъ ободрилъ меня и я почувствовалъ себя какъ-то радостнѣй. Я никакъ не предполагалъ, что вышелъ на утренній свѣжій воздухъ для прогулки. Развѣ мои легкія нуждались въ воздухѣ?.. Я былъ силенъ, какъ великанъ, я могъ бы вывезти экипажъ на своихъ плечахъ. Тихое странное настроеніе, радостное и беззаботное чувство овладѣло мною. Я сталъ наблюдать людей, попадавшихся мнѣ навстрѣчу, и читалъ афиши на стѣнахъ. Поймалъ взглядъ, брошенный мнѣ изъ проѣзжавшаго мимо экипажа. Я отдавался дѣйствію всякой мелочи, всякой случайности, попадавшейся и исчезавшей на моемъ пути.

А хорошо было бы, если бы было что поѣсть въ такой прелестный день. Впечатлѣніе яснаго утра совсѣмъ заполонило меня, я былъ безконечно доволенъ и отъ радости началъ что-то насвистывать. Передъ мясной лавкой стояла женщина съ корзиной и выбирала колбасу для обѣда. У нея былъ лишь одинъ передній зубъ. Эти послѣдніе дни я сталъ такимъ нервнымъ и впечатлительнымъ,-- лицо этой женщинй произвело на меня отвратительное впечатлѣніе; длинный желтый зубъ имѣлъ видъ маленькаго пальца, выступавшаго изъ челюсти, а во взглядѣ, который она на меня бросила, чувствовалась жирная колбаса. Тотчасъ же я потерялъ всякій аппетитъ и почувствовалъ себя нехорошо. Придя на базаръ, я подошелъ къ колодцу и выпилъ немного воды; я взглянулъ наверхъ -- на городской башнѣ было 10 часовъ.

Я пошелъ дальше по улицѣ; беззаботно ходилъ взадъ и впередъ, остановился безъ всякой надобности на углу, свернулъ въ боковую улицу, хотя мнѣ тамъ нечего было дѣлать; въ это радостное утро я безцѣльно блуждалъ и беззаботно прохаживался среди счастливыхъ людей; воздухъ былъ легкій, ясный, ничего не тяготѣло на моей душѣ.

Вотъ уже 10 минутъ, какъ передо мной идетъ, хромая старый человѣкъ. Въ одной рукѣ онъ несетъ узелъ. Онъ раскачивается всѣмъ тѣломъ, напрягаетъ всѣ свои силы, чтобы двигаться быстрѣй. Я слышалъ, какъ онъ пыхтѣлъ отъ напряженія, и мнѣ пришло въ голову, что я могъ бы понести его узелъ; но я не пробовалъ догнать его. Наверху, у "Гренце", повстрѣчался мнѣ Гаасъ Наули. Онъ поклонился мнѣ и поспѣшно прошелъ мимо. Почему онъ такъ спѣшитъ? У меня совсѣмъ и въ мысляхъ не было просить у него взаймы крону, и я собирался на-дняхъ вернуть ему его одѣяло, которое я занялъ у него нѣсколько недѣль тому назадъ. Какъ я только заработаю хоть немножко денегъ, я не буду никому обязываться одѣялами; можетъ-быть, я сегодяя смогу написать статью о "преступленіяхъ будущаго" или о "свободѣ", или вообще что-нибудь такое, что годится для чтенія; мнѣ за это дадутъ, по крайней мѣрѣ; 10 кронъ... При мысли объ этой статьѣ я почувствовалъ вдругъ, что мною овладѣваетъ стремленіе тотчасъ же приняться за статью и исчерпать мой переполненный мозгъ. Наверху, въ дворцовомъ паркѣ я найду подходящее мѣстечко и не встану, пока не будетъ окончена моя статья.

Но передо мной на улицѣ продолжалъ ковылять старый калѣка. Меня начинало злить, что этотъ увѣчный человѣкъ все время идетъ впереди меня. Его путешествіе, кажется, никогда не кончится; можетъ онъ будетъ итти по тому направленію, что и я, и тогда я всю дорогу буду имѣть его передъ собой. Я былъ такъ раздраженъ, что мнѣ показалось, будто онъ умѣряетъ шаги на каждомъ перекресткѣ и ждетъ чтобъ видѣть, по какой дорогѣ я пойду, а затѣмъ онъ опять поднимаетъ свой узелъ и изо всѣхъ силъ старается итти скорѣй, чтобы обогнать меня. Видя передъ собой это искалѣченное существо, я все больше и больше злился; я чувствовалъ, какъ понемножку исчезаетъ мое хорошее настроеніе духа, и чистое, ясное утро представляется мнѣ уже въ другомъ свѣтѣ. Онъ имѣлъ видъ большого хромого насѣкомаго, опустившагося на землю и желавшаго безраздѣльно завладѣть всѣмъ тротуаромъ.

Дойдя до конца улицы я не могъ дальше выносить этого и остановился передъ какимъ-то окномъ, чтобы дать ему возможность уйти дальше Но когда я двинулся дальше, нѣсколько минутъ спустя, человѣкъ этотъ былъ опять передо мной: онъ, оказывается, то же остановился. Не задумавшись, я сдѣлалъ три-четыре шага, догналъ его и ударялъ по плечу,

Онъ моментально остановился; мы пристально посмотрѣли другъ на друга.

-- Дайте шиллингъ на молоко! -- сказалъ онъ, наконецъ, и наклонилъ голову на бокъ.

Вотъ какъ; великолѣпно, нечего сказать! Я порылся въ своихъ карманахъ и сказалъ:

-- На молоко, да. Гы! Деньги въ наше время не дешевы, а я не знаю, дѣйствительно ли вы нуждаетесь.

-- Со вчерашняго дня я ничего не ѣлъ,-- сказалъ человѣкъ. -- у меня нѣтъ ни одного хеллера, и я не могъ найти работы.

-- Вы ремесленникъ?

-- Да, я игольщикъ.

-- Что такое?

-- Игольщикъ; впрочемъ, я еще умѣю точать башмаки.

-- Это другое дѣло,-- сказалъ я. -- Подождите минутку, я принесу вамъ сейчасъ немного денегъ, пару ёръ.

Я быстро спустился по Пилестреду; я зналъ, что тамъ во второмъ этажѣ живетъ ростовщикъ; впрочемъ, до сихъ поръ я еще къ нему не заглядывалъ. Пройдя въ ворота, я поспѣшно снялъ свою куртку, свернулъ ее и взялъ подъ мышку; затѣмъ я поднялся по лѣстницѣ и постучалъ въ лавочку. Я поклонился и бросилъ куртку на прилавокъ.

-- Полторы кроны,-- сказалъ человѣкъ.

-- Ладно,-- возразилъ я. -- если бы она не была мнѣ узка, я, разумѣется, не отдалъ бы ее.

Онъ далъ мнѣ деньги и квитанцію, и я отправился назадъ. Это дѣло съ курткой было, собственно говоря, удивительной выдумкой; у меня останутся деньги на обильный завтракъ, а къ вечеру будетъ готова моя статья о "преступленіяхъ будущаго". Я веселѣй сталъ смотрѣть на жизнь и послѣшилъ къ человѣку, чтобы скорѣй отдѣлаться отъ него.

-- Вотъ, пожалуйста! -- сказалъ я,-- я очень радъ, что вы обратились прежде всего ко мнѣ.

Человѣкъ взялъ деньги и началъ удивленно разсматривать меня съ головы до ногъ. Чего онъ уставился на меня? Мнѣ казалось, что онъ смотритъ какъ-то особенно на колѣни моихъ панталонъ; мнѣ надоѣло, наконецъ, его безстыдство. Неужели этотъ негодяй думаетъ, что я дѣйствительно такъ же бѣденъ, какъ выгляжу? Я уже почти написалъ статью въ 10 кронъ. И вообще, чего мнѣ боятся будущаго, если во мнѣ клокочетъ вдохновеніе. И какое дѣло этому чужому человѣку до того, что мнѣ вздумалось въ такой прелестный день дать ему на чай? Взглядъ этого человѣка разозлилъ меня, и я рѣшилъ прежде, чѣмъ уйти, прочесть ему наставленіе. Я пожалъ плечами и сказалъ:

-- Милый человѣкъ, у васъ отвратительная привычка смотрѣть на колѣни, когда вамъ даютъ крону.

Онъ облокотился головой о стѣну и открылъ отъ удивленія ротъ. Какая-то мысль копошилась въ его нищенскомъ мозгу; онъ, вѣрно, думалъ, что я хочу его провести, и протянулъ мнѣ деньги.

Я затопалъ ногой и началъ ругаться,-- онъ долженъ оставить эти деньги у себя. Неужели же онъ думаетъ, что всѣ мои хлопоты были напрасны? Очень возможно даже, что я долженъ ему эту крону. Я началъ припоминатъ старые долги. Онъ имѣетъ передъ собой человѣка, честнаго до мозга костей. Короче говоря, деньги принадлежатъ ему...

О! не стоитъ благодарности! Мнѣ это доставило только удовольствіе.

Я ушелъ. Наконецъ-то я отдѣлался отъ этого сгорбленнаго, назойливаго человѣка, и теперь никто больше не будетъ мнѣ мѣшать. Я опять поднялся по Пилестреду и остановился передъ гастрономической лавкой. Въ окнѣ я увидѣлъ съѣстное и рѣшилъ войти и взять что-нибудь на дорогу.

-- Кусокъ сыру и французскую булку! -- сказалъ я и бросилъ на прилавокъ свою полукрону.

-- Хлѣба и сыру на всѣ деньги?-- спрашиваетъ женщина насмѣшливо и не глядя на меня.

-- Да, на всѣ пятъдесятъ ёръ,-- отвѣчаю я.

Я получилъ требуемое, простился въ высшей степени вѣжливо съ старой толстой женщиной и быстро поднялся на дворцовый холмъ въ паркъ. Я отыскалъ для себя одного скамейку и началъ съ жадностью уничтожать свой провіантъ. Какъ мнѣ было хорошо! Давно уже я такъ богато не завтракалъ; понемногу мною овладѣвалъ сытый покой, который бываетъ послѣ долгаго плача. Я становился бодрѣе; меня больше не удовлетворяло написать статью на такую простую и общепонятную тему, какъ "преступленія будущаго". Каждый могъ догадаться объ этомъ, стоило только почитать всемірную исторію; я чувствовалъ, что во мнѣ растетъ вдохновеніе. У меня было такое настроеніе, что я могу преодолѣть всякія трудности, и я рѣшился на большое сочиненіе въ трехъ отдѣлахъ "о философскомъ познаніи". Разумѣется, я найду способъ уничтожить нѣкоторые софизмы Канта. Когда я досталъ принадлежности для письма и думалъ уже начать работу, я не нашелъ карандаша; я забылъ его у ростовщика; онъ остался въ карманѣ моего жилета.

Богъ мой, вотъ не везетъ! Я выругался, всталъ со скамейки и началъ ходить взадъ и впередъ до дорожкамъ. Вездѣ было тихо; тамъ вдали у королевской бесѣдки нѣсколько дѣвочекъ катали телѣжки, а кромѣ нихъ ни души. Я былъ ужасно разозленъ и бѣгалъ, какъ сумасшедшій, взадъ и впередъ передъ своей скамейкой. По всѣмъ швамъ трещитъ. Статья въ трехъ частяхъ не можетъ быть написана только благодаря тому простому обстоятельству, что я не могъ имѣть въ карманѣ карандаша за 10 ёръ. А что если я опять вернусь на Пилестредъ и заставлю отдать мнѣ мой карандашъ. Еще есть время написатъ довольно значительный кусокъ, прежде чѣмъ паркъ наполнится гуляющими. Многое можетъ зависѣтъ отъ этой статьи о философскомъ познаніи; можетъ-быть, счастье многихъ людей -- кто можетъ это знать?.. Можетъ-быть я окажу нравственную поддержку молодымъ людямъ.

Пораздумавъ, я рѣшилъ не трогать Канта; этого можно избѣжать, стоитъ только обойти вопросъ о времени и пространствѣ. Однако, я не соглашусь съ Ренаномъ... съ старымъ ксендзомъ Ренаномъ. Во всякомъ случаѣ, нужно во что бы то ни стало написать статью въ столько-то и столько столбцовъ; неоплаченная квартира, косой взглядъ хозяйки, когда она встрѣтила меня сегодня на лѣстницѣ, все это мучило меня въ продолженіе цѣлаго дня и всплывало даже въ тѣ счастливые часы, когда у меня не было тяжелыхъ мыслей. Я долженъ положить всему этому конецъ. Я поспѣшно оставилъ паркъ, чтобы взять свой карандашъ у poстовщика.

Спустившись съ дворцоваго холма, я догналъ двухъ дамъ. Проходя мимо нихъ, я задѣлъ одну рукавомъ; я поднялъ голову. У нея было полное, немного блѣдное лицо. Вдругъ она краснѣетъ и дѣлается своеобразно красивой; я не знаю, почему,-- можетъ-быть, она услышала какое-нибудь слово отъ прохожаго, можетъ-быть, у нея мелькнула какая-нибудь скрытая мысль. А можетъ-быть, это оттого, что я коснулся ея руки. Ея высокая грудь поднимается и опускается нѣсколько разъ, а рука судорожно сжимаетъ зонтикъ, что съ ней?

Я остановился и пропустилъ ее впередъ. Въ эту минуту я не могъ дальше итти, все мнѣ казалось такимъ страннымъ. Я былъ въ раздражительномъ настроеніи духа, я злился на самого себя за всю эту исторію съ карандашомъ, и, кромѣ того, я былъ въ высшей степени возбужденъ всей этой ѣдой, которую я принялъ на пустой желудокъ. Но вдругъ мои мысли внезапно принимаютъ самое неожиданное направленіе подъ вліяніемъ какого-то каприза. Вдругъ мнѣ захотѣлось напугать эту даму, преслѣдовать ее и надоѣдать ей. Я опять догоняю ее, прохожу мимо, неожиданно оборачиваюсь и стою лицомъ къ лицу съ ней, чтобы разглядѣть ее. Я стою и смотрю ей въ глаза и вдругъ выдумываю имя, котораго я никогда раньше не слыхалъ, нервное, протяжное слово: "Илаяли"! Когда она уже совсѣмъ близко, я наклоняюсь и говорю ей съ настойчивостью.

-- Вы теряете вашу книгу, фрёкэнъ.

Я слышалъ, какъ сердце ея билось при этихъ словахъ.

-- Мою книгу?-- спрашиваетъ она свою спутницу и продолжаетъ итти дальше.

Моя злость росла, и я продолжалъ преслѣдовать дамъ. Въ эту минуту мнѣ было совершенно ясно что это сумасшедшая выходка съ моей стороны, но я не могъ остановиться; мое смущеніе прошло, и я прислушивался къ своимъ безразсуднымъ мыслямъ. Напрасно я повторялъ себѣ, что мое поведеніе безразсудно; я строилъ глупѣйшія гримасы за спиной дамъ, кашлялъ какъ сумасшедшій, проходя мимо нихъ. Медленно идя въ нѣсколькихъ шагахъ впереди нихъ, я чувствую ихъ взглядъ на своей спинѣ и я какъ-то невольно сгибаюсь отъ стыда за свою неслыханную наглость. Постепенно у меня является ощущеніе, что я гдѣ-то далеко, въ другомъ мѣстѣ; у меня было неясное чувство, что это вовсе не я иду, согнувшись здѣсь, по тротуару.

Нѣсколько минутъ спустя дама дошла до книжной торговли Пашасъ; я останавливаюсь у перваго окна, а когда она проходитъ мимо, я опять захожу впередъ и говорю:

-- Вы теряете вашу книгу, фрёкенъ.

-- Да нѣтъ же, о какой книгѣ онъ говоритъ?-- спрашиваетъ она съ испугомъ.-- Понимаешь ли ты, о какой книгѣ онъ говоритъ?

И она останавливается. Я наслаждаюсь ея смущеніемъ, безпомощность ея взгляда приводитъ меня въ восторгъ. Она никакъ не можетъ понять моего настойчиваго возгласа. У нея не было никакой книги, ни одного листочка, и тѣмъ не менѣе она роется въ своихъ карманахъ, оглядываетъ свои руки, поворачиваетъ голову, смотритъ назадъ на тротуаръ и напрягаетъ свой маленькій нѣжный мозгъ, чтобы понять, о какой же я книгѣ въ концѣ-концовъ говорю. Она мѣняется въ лицѣ, я слышу ея дыханіе; даже пуговицы ея платья уставились на меня, какъ рядъ испуганныхъ глазъ.

-- Не обращай на него вниманія,-- говоритъ ея спутница и уводитъ ее.-- Вѣдь онъ пьянъ; развѣ ты не видишь, что этотъ человѣкъ пьянъ?!

Хотя я и былъ какъ-то чуждъ самому себѣ и находится во власти странныхъ и неизъяснимыхъ вліяній, тѣмъ не менѣе я прекрасно подмѣчалъ все происходившее вокругъ меня. Большая рыжая собака перебѣжала улицу и побѣжала внизъ къ Тиволи; на ней былъ узенькій серебряный ошейникъ. Туда дальше на улицѣ открылось окно во второмъ этажѣ; дѣвушка высунулась и начала мыть снаружи окно. Ничего не избѣгло моего вниманія, все было ясно, я былъ въ полномъ сознаніи. Все проходило мимо меня съ такой отчетливостью, будто вокругъ меня былъ разлитъ яркій свѣтъ. У обѣихъ дамъ было по голубому перу на шляпахъ и шотландскіе шарфы на шеяхъ. Я принималъ ихъ за сестеръ.

Онѣ повернули и остановились передъ музыкальнымъ магазиномъ Эйслера и разговаривали другъ съ другомъ. Я тоже остановился. Затѣмъ онѣ пошли назадъ по тому же самому пути, которымъ онѣ шли раньше, прошли мимо меня и направились прямо къ площади св. Олафа. Я шелъ все время за ними по пятамъ. Одинъ разъ онѣ обернулись и бросили мнѣ полуиспуганный, полулюбопытный взглядъ; на лицѣ ихъ не было гнѣва, онѣ не хмурили бровей. Это терпѣніе къ моимъ выходкамъ пристыдило меня, и я опустилъ глаза. Я не буду больше надоѣдать имъ, я съ благодарностью буду слѣдить за ними глазами, пока онѣ куда-нибудь не исчезнутъ.

Передъ номеромъ вторымъ, большимъ четырехъ-этажнымъ домомъ, онѣ еще разъ обернулись и вошли въ дверь. Я облокотился на фонарь около фонтана и прислушивался къ ихъ шагамъ по лѣстницѣ; во второмъ этажѣ онѣ остановились. Я отхожу отъ фонаря и смотрю наверхъ на окна. Тогда происходитъ нѣчто странное. Занавѣски поднимаются, открывается окно, высовывается голова, и испытующій взглядъ останавливается на мнѣ. -- Илаяли!-- сказалъ я вполголоса и почувствовалъ, какъ покраснѣлъ. Почему она не позвала кого-нибудь на помощь? Почему она не сбросила мнѣ на голову цвѣточный горшокъ или не послала кого-нибудь внизъ, чтобы прогнатъ меня? Мы смотрѣли другъ другу въ глаза, не шевелясь; это продолжалось съ минуту. Мысли носятся между окномъ и улицей, но ни одно слово не произносится. Она отворачивается, я вздрагиваю, какой-то толчокъ пронизываетъ мой мозгъ; я вижу плечо, спину. Она исчезаетъ въ глубинѣ комнаты. Этотъ медленный уходъ отъ окна, выраженіе, которое я уловилъ въ движеніи ея плеча, все казалось мнѣ ласковымъ кивкомъ. Это нѣжное привѣтствіе зажгло кровь, и я почувствовалъ себя счастливымъ.

Я пошелъ внизъ по улицѣ.

Я не смѣлъ обернуться и не зналъ, подошла ли она еще разъ къ окну; чѣмъ больше я думалъ объ этомъ, тѣмъ нервнѣе и неспокойнѣе становилось у меня на душѣ. Вѣроятно, она стояла теперь тамъ наверху и слѣдила за всѣми моими движеніями. Но это невыносимо -- сознавать, что сзади за тобой слѣдятъ... Я взялъ себя въ руки, насколько могъ, и продолжалъ итти дальше; мои ноги дрожали, моя походка покачивалась, потому что я намѣренно хотѣлъ сдѣлать ее красивой. Чтобы казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, я размахивалъ руками, плевалъ, откидывалъ голову назадъ. Я все время чувствовалъ на темени преслѣдующіе глаза, и мнѣ казалось, что морозъ пробѣгаетъ по кожѣ. Наконецъ, я свернулъ въ боковую улицу на Пилестреде, чтобы захватить свой карандашъ.

Получить его обратно не стоило мнѣ никакого труда. Человѣкъ самъ принесъ мнѣ жилетку и попросилъ меня осмотрѣть всѣ карманы; я нашелъ тамъ нѣсколько квитанцій, которыя я сунулъ къ себѣ въ карманъ, и поблагодарилъ любезнаго человѣка за его вниманіе ко мнѣ. Онъ начиналъ мнѣ все больше нравиться, и мнѣ вдругъ захотѣлось произвести на него хорошее впечатлѣніе. Я сдѣлалъ шагъ къ двери, а потомъ опять отвернулся къ прилавку, какъ-будто я что-то забылъ; я подумалъ, что я обязанъ дать ему нѣкоторое объясненіе, и началъ тихонько насвистывать, чтобы привлечь его вниманіе. Потомъ я взялъ карандашъ въ руку и махнулъ имъ по воздуху.

-- Мнѣ никогда не пришло бы въ голову сдѣлать такой большой лучъ изъ-за какого-нибудь карандаша,-- сказалъ я,-- но это совершенно особенный карандашъ... Хотя онъ очень невзраченъ съ виду, тѣмъ не менѣе этотъ огрызокъ сдѣлалъ меня тѣмъ, что я есть, далъ мнѣ, такъ сказать, положеніе въ жизни...

Я замолчалъ, человѣкъ подошелъ къ прилавку.

-- Вотъ какъ?-- говоритъ онъ и смотритъ на меня съ любопытствомъ.

-- Этимъ вотъ карандашомъ я написалъ трактатъ о философскомъ познаніи въ трехъ томахъ,-- продолжалъ и хладнокровно. Развѣ онъ ничего объ этомъ не слышалъ?

Человѣкъ сказалъ, что, кажется, онъ слышалъ это заглавіе.

Да, это моя вещь! Такъ что онъ не долженъ удивляться, что я хотѣлъ вернутъ свой карандашъ; для меня онъ имѣетъ большую цѣнность, это почти маленькій человѣчекъ! Я ему очень благодаренъ за его доброжелательство ко мнѣ, я никогда этого не забуду -- правда, правда, я этого не забуду; онъ вполнѣ заслуживаетъ благодарности. До свиданія.

И я пошелъ къ двери съ такимъ видомъ, какъ будто могу доставить этому человѣку мѣсто въ пожарной командѣ.

Любезный ростовщикъ два раза поклонился, пока я дошелъ до двери, а я еще разъ обернулся и сказалъ ему: до свиданія.

На лѣстницѣ я встрѣтилъ женщину съ дорожной сумкой. Она боязливо отошла въ сторону, чтобы дать мнѣ мѣсто, а я невольно схватился за карманъ, чтобы датъ ей что-нибудь; но такъ какъ я ничего не нашелъ, то прошелъ мимо нея съ опущенной головой.

Немного времени спустя, я слышалъ, что и она стучалась въ лавочку; дверь была желѣзная, и легко можно было узнать по звуку, когда кто-нибудь стучалъ пальцами.

Солнце было на югѣ; было приблизительно 12 часовъ. Городъ былъ на ногахъ, время прогулки приближалось, и кланяющіеся и улыбающіеся люди начинали прохаживаться взадъ и впередъ по Іоганнштрассе. Я прижалъ къ себѣ локти, сдѣлался совсѣмъ маленькимъ я проскользнулъ незамѣтно мимо нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ, остановившихся на углу у университета, чтобы разглядывать прохожихъ.

Углубившись въ свои мысли, я поднялся на дворцовый холмъ.

Всѣ эти люди, попадавшіеся мнѣ навстрѣчу, такъ легко и весело покачивали головами. Они скользили въ жизни, какъ по большой залѣ. Ни въ одномъ взорѣ не было горя, ни на одной спинѣ -- бремени; можетъ быть не было ни одной грустной мысли, ни одного скрытаго страданія въ этихъ радостныхъ душахъ. Я шелъ рядомъ съ этими людьми; я былъ молодъ и еще не вполнѣ развитъ, а я уже забылъ, что такое счастье. Я разбираюсь въ этихъ мысляхъ и нахожу, что со мной произошла страшная несправедливость. Почему мнѣ такъ тяжело пришлось въ эти послѣдніе мѣсяцы?.. Въ такія минуты я не узнавалъ самого себя,-- со всѣхъ сторонъ на меня надвигались новыя страданія.

Я не могъ сѣсть на скамейку или пойти куда-нибудь безъ того, чтобы какія-нибудь маленькія, незначительныя случайности, жалкія мелочи не заполоняли бы меня, не проникали бы въ мои представленія и не разсѣивали бы по вѣтру всѣ мои силы. Собака, пробѣгавшая мимо меня, желтая роза въ пѣтличкѣ господина заставляли вибрировать мои мысли и надолго занимали меня. Что такое со мной? Или я отмѣченъ перстомъ Провидѣнія? Но почему -- именно я? Почему не какой-нибудь субъектъ въ южной Америкѣ. Когда я начиналъ размышлять, мнѣ становилось все непонятнѣе, почему судьба выбрала именно меня для этого испытанія. Съ какой стати рокъ хотѣлъ сразитъ именно меня; вѣдь книгопродавецъ Пашасъ и пароходный экспедиторъ Геннесенъ ничѣмъ и не лучше и не хуже меня.

Я блуждалъ безъ цѣли, размышляя объ этомъ вопросѣ. Я находилъ возражіенія противъ произвола Бога -- взваливающаго чужіе грѣхи на меня. Даже когда я сѣлъ на скамейку, этотъ вопросъ продолжалъ занимать меня и мѣшалъ мнѣ думать о чемъ-нибудь другомъ. Съ того самаго майскаго утра, когда начались мои превратности, я чувствовалъ эту нравственную слабость, невозможность управлять собой и ставить себѣ опредѣленныя цѣли. Цѣлый рой маленькихъ вредныхъ насѣкомыхъ поселился въ моемъ я, выдолбилъ его дочиста... Что, если Богъ намѣренъ окончательно уничтожить меня?! Я опять поднялся и началъ ходить взадъ и впередъ передъ скамейкой.

Въ эту минуту все мое существо пронизывалось острымъ страданіемъ, чувствовалась боль даже въ рукахъ, и я съ трудомъ могъ держать ихъ, какъ обыкновенно. Я чувствовалъ себя нехорошо послѣ послѣдней ѣды, я былъ раздраженъ и возбужденъ и прохаживался взадъ и впередъ, ни на кого не глядя; люди входили и уходили, скользили мимо меня, какъ тѣни. Наконецъ, мою скамейку заняли два господина; они закурили папиросы; и начали громко разговаривать; я разозлился и хотѣлъ придраться къ нимъ, но раздумалъ и пошелъ въ другой конецъ парка и тамъ отыскалъ себѣ мѣсто; здѣсь я усѣлся.

Мысль о Богѣ опять занимала меня. Мнѣ все время казалось, что каждый разъ, какъ я искалъ мѣста, Онъ вмѣшивался и всему мѣшалъ,-- а вѣдь я просилъ лишь о насущномъ хлѣбѣ. Я замѣтилъ, что если я долгое время терпѣлъ голодъ, то мой мозгъ будто вытекалъ по каплямъ, и моя голова дѣлалась совсѣмъ пустой. Она становилась легкой, будто я не чувствуется тяжести на плечахъ, и мнѣ кажется, что я поглощаю своими широко раскрытыми глазами каждаго, на кого я смотрю.

Я сидѣлъ на скамейкѣ, думалъ и становился все озлобленнѣе противъ Бога и тѣхъ страданій, для которыхъ Онъ меня предназначилъ.

Если онъ думаетъ обратить меня и сдѣлать лучше, посылая мнѣ страданія и неудачу за неудачей на моемъ пути, то Онъ ошибается. Чуть не плача съ досады, я смотрѣлъ на небо и мысленно говорилъ ему все это.

Мнѣ вспомнилось опять все, чему насъ учили въ дѣтствѣ; мнѣ послышался тонъ библіи, и я началъ тихо разговаривать самъ съ собой и насмѣшливо склонилъ голову на бокъ. И зачѣмъ мнѣ заботиться о томъ, что ѣсть, что пить и во что одѣвать свое жалкое тѣло? Развѣ мой Небесный Отецъ не заботится обо мнѣ, какъ о воробьяхъ на крышѣ, и не оказываетъ Своихъ милостей Своему жалкому рабу?.. Богъ коснулся Своимъ перстомъ моей нервной ткани и медленно спуталъ всѣ волокна; Богъ отвлекъ Свой перстъ, и нѣжныя волокна повисли на немъ. Перстъ Божій оставилъ рану въ моемъ мозгу. Тронувъ меня перстомъ Своей руки, Богъ оставилъ меня, не трогалъ меня и не дѣлалъ мнѣ зла. Онъ предоставилъ мнѣ итти съ миромъ?.. Богъ пребывалъ въ Вѣчности...

Изъ студенческой рощи вѣтеръ доносилъ звуки музыки; значитъ, теперь уже было больше двухъ часовъ. Я досталъ бумагу, чтобы попробывать, не смогу ли я пописать. Въ эту самую минуту изъ кармана выпала моя книжка съ абонементами отъ парикмахера. Я открылъ ее и пересчиталъ листочки; было еще шестъ билетовъ.

-- Слава Богу! -- сказалъ я какъ-то невольно.-- Въ продолженіе двухъ недѣль я смогу бриться, чтобы имѣть немного болѣе приличный видъ! Эта маленькая оставшаяся собственность привела меня въ хорошее настроеніе; заботливо я разгладилъ билеты и сунулъ книжечку опять въ карманъ. Писать я все-таки не могъ. Послѣ двухъ строчекъ мнѣ больше ничего не приходило въ голову; мои мысли гдѣ-то отсутствовали, и я никакъ не могъ настроиться. Всякая мелочь дѣйствовала на меня и останавливала мои мысли.

Мухи и комары садились на бумагу и мѣшали мнѣ; я дулъ, чтобы прогнать ихъ, дулъ все сильнѣе и сильнѣе, но все напрасно.

Маленькія животныя сопротивляются мнѣ, упираясь своими тоненькими ножками.

Ихъ никакъ нельзя согнать съ мѣста. Они цѣпляются за занятую ими какую-нибудь неровность на бумагѣ и остаются неподвижными до тѣхъ поръ, пока сами не найдутъ нужнымъ удалиться. На нѣкоторое время эти маленькія насѣкомыя заняли меня; я скрестилъ ноги и началъ наблюдать за ними. Но вотъ въ воздухѣ раздались изъ парка нѣсколько высокихъ нотъ кларнета. Они дали моимъ мыслямъ другое направленіе. Недовольный невозможностью кончить свою статью я сунулъ бумаги опять въ карманъ и откинулся назадъ. Въ эту минуту моя голова такъ ясна, что я могу, не утомляясь, думать о самыхъ тонкихъ матеріяхъ. Сохраняя это положеніе и скользя взглядомъ вдоль груди и ногъ, я вижу подергивающее движеніе, которое дѣлаетъ моя нога, при каждомъ пульсированіи. Я немного приподнимаюсь и смотрю на свои ноги, и въ эту минуту на меня находитъ фантастическое, странное настроеніе, котораго я никогда раньше не испытывалъ. По моимъ нервамъ проходитъ тихій, страшный ударъ, похожій на ощущеніе холоднаго свѣта. Увидѣвъ свои башмаки, мнѣ показалось, что я нашелъ въ нихъ стараго друга, часть самого себя. Чувство стараго знакомства заставляетъ меня дрожать, слезы выступаютъ на моихъ глазахъ, и мнѣ кажется, что мои башмаки шепчутъ что-то тихо, лаская мой слухъ.

-- Слабость!-- сказалъ я твердо, сжалъ кулаки и еще разъ повторилъ:-- Слабость! -- я вышучиваю свое чувство, твержу, что я строю изъ себя дурака, говорю самъ съ собой строго и разумно и крѣпко зажмуриваю глаза, чтобы удержать слезы. Я начинаю изучать свои башмаки, какъ-будто никогда раньше я ихъ не видалъ; ихъ мимику, когда я двигалъ ногой, ихъ форму, ихъ стертую кожу; и при этомъ я дѣлаю открытіе, что выраженіе и физіономію, имъ придаютъ складки и бѣлые швы; часть моей личности перешла въ эти сапоги. Они дѣйствовали на меня, какъ дыханіе на мое собственное я, какъ живая часть меня самого.

Я долго разбирался въ этихъ чувствахъ, почти часъ. Тѣмъ временемъ маленькій старый человѣчекъ занялъ другой конецъ моей скамейки; усѣвшись, онъ началъ кашлять отъ ходьбы и повторялъ:-- Да, да, да, да, да, да, да, да, да, дѣйствительно.

При звукѣ этого голоса какой-то ураганъ пронесся у меня въ головѣ; я предоставилъ башмакамъ быть башмаками. и мнѣ казалось, что это смутное настроеніе духа, добычей котораго я сейчасъ былъ, пришло изъ давно прошедшихъ временъ, можетъ-быть годъ или два тому назадъ, и начало уже понемножку потухать въ моемъ сознаніи. Я принялся разглядывать старика.

И какое мнѣ дѣло до этого маленькаго человѣчка? Никакого. Ни малѣйшаго. Развѣ только, что въ рукѣ у него была газета, старый номеръ,-- листъ съ объявленіями былъ наружу; кажется что-то было завернуто въ нее. Мною овладѣло любопытство, и я никакъ не могъ оторвать глазъ отъ газеты. Мнѣ пришла, въ голову шальная мысль, что это можетъ быть какая-нибудь удивительная газета, единственная въ своемъ родѣ; мое любопытство росло, и я началъ ерзать на скамейкѣ. Это вѣдь могли быть документы, важныя рукописи, которыя онъ укралъ изъ архива, трактаты, договоры.

Человѣкъ молчалъ и о чемъ-то раздумывалъ. Почему онъ не держалъ своей газеты, такъ какъ это всѣ дѣлаютъ, названіемъ наружу?

Тутъ дѣло нечисто...

Онъ не хочетъ выпустить своей газеты ни за что на свѣтѣ, онъ не хотѣлъ даже, можетъ быть, довѣриться своему собственному карману. Я могу держать пари, что тамъ что-то есть.

Я посмотрѣлъ передъ собой. Именно невозможность проникнуть въ это таинственное обстоятельство чуть не сводила меня съ ума отъ любопытства. Я порылся въ своихъ карманахъ, не могъ ли я что-нибудь дать этому человѣку, чтобы завязать съ нимъ разговоръ; мнѣ попалась моя абонементная книжечка, но пришлось сунуть ее обратно Вдругъ мнѣ пришла въ голову неслыханная дерзость: я ударилъ по своему пустому карману и сказалъ:

-- Могу я вамъ предложить папиросу?

Благодарю; онъ не куритъ; ему пришлось бросить, чтобы поберечь свои глаза! Онъ почти слѣпъ. Во всякомъ случаѣ, онъ очень благодаренъ.

Давно ли онъ страдаетъ глазами? Тогда, значить, онъ не можетъ читать? Даже газеты?

-- Къ сожалѣнію, даже газеты.

Человѣкъ посмотрѣлъ на меня. Его больные глаза были подернуты какой-то пленкой и имѣли видъ стеклянныхъ; его взглядъ былъ тупой и производилъ непріятное впечатлѣніе.

-- Вы не здѣшній?-- спросилъ онъ.

-- Да.

Но неужели онъ не можетъ прочесть даже названія газеты, которая у него въ рукахъ.

Съ трудомъ. Онъ тотчасъ услыхалъ, что я не здѣшній, что-то въ моемъ голосѣ выдало это. У него такой тонкій слухъ; ночью, когда всѣ спятъ, онъ слышитъ дыханіе людей въ сосѣдней комнатѣ...

-- Да, что я хотѣлъ сказать... Гдѣ вы живете?

У меня тотчасъ же была на готовѣ ложь.

Я лгалъ какъ-то невольно, безъ всякаго умысла и заднихъ мыслей:

-- Площадь св. Олафа, No 2.

Въ самомъ дѣлѣ? Онъ знаетъ каждый камушекъ на этой площади. Тамъ есть фонтанъ, нѣсколько газовыхъ фонарей, деревья; онъ помнитъ все это очень хорошо...-- Въ какомъ номерѣ вы живете?

Я хотѣлъ положить этому конецъ и поднялся, все еще преслѣдуемый мыслью относительно газеты. Тайна должна быть выяснена, чего бы это ни стоило.

-- Разъ вы не можете читать газеты, тогда зачѣмъ...

-- Вы, кажется, сказали въ номерѣ 2?-- продолжалъ человѣкъ, не обращая вниманія на мое волненіе.-- Въ свое время я зналъ всѣхъ живущихъ во второмъ номерѣ. А какъ имя вашего хозяина?

Я очень быстро придумалъ имя, чтобы отдѣлаться отъ него; изобрѣлъ его мгновенно и преподнесъ ему.

-- Хаполати,-- сказалъ я.

-- Хаполати, да,-- кивнулъ головой человѣкъ. Онъ не пропустилъ ни одного слога этого труднаго имени.

Я посмотрѣлъ на него удивленно; онъ сидѣлъ очень серьезный, съ задумчивымъ лицомъ. Едва я произнесъ это глупое имя, пришедшее мнѣ въ голову случайно, какъ человѣкъ этотъ вполнѣ освоился съ нимъ и сдѣлалъ видъ, будто онъ слышалъ уже его раньше. Между тѣмъ, онъ положилъ свой свертокъ рядомъ со мной на скамью, и я чувствовалъ, какъ мои нервы дрожали отъ любопытства. Теперь я замѣтилъ, что на газетѣ было нѣсколько жирныхъ пятенъ.

-- Вашъ хозяинъ не морякъ?-- спросилъ человѣкъ безъ малѣйшаго слѣда ироніи въ голосѣ.-- Кажется, мнѣ что-то припоминается, будто онъ былъ морякъ.

-- Морякъ? Простите, но должно быть вы знаете брата, а этотъ -- I. А. Хаполати, агентъ.

Я думалъ, что дѣло этимъ кончится; но человѣкъ охотно соглашался со всѣмъ; если бы я выдумалъ такое имя, какъ Барабасъ Розенкноспе, то и тогда это не возбудило бы въ немъ подозрѣнія.

-- Онъ, кажется, молодцоватый господинъ, какъ мнѣ приходилось слышатъ,-- сказалъ онъ, стараясь продолжить разговоръ.

-- О, это хитрецъ большой руки,-- отвѣчалъ я,-- настоящій дѣловой человѣкъ, агентъ на всѣ руки: брусника изъ Китая, перья и пухъ изъ Россіи, мѣха, дерево, чернила...

-- Хе-хе, чортъ возьми! -- перебилъ меня старикъ, развеселившись.

Меня самого это начинало занимать, и одна ложь за другой появлялась въ моемъ мозгу.

Я опять сѣлъ, забылъ о газетѣ, о важныхъ документахъ, увлекся и началъ перебивать его.

Довѣрчивость стараго карлика дѣлала меня нахальнымъ, я хотѣлъ намѣренно лгать ему, сбить его съ позиціи и заставить его замолчатъ отъ удивленія.

А слышалъ ли онъ объ электрической книгѣ для пѣнія, которую изобрѣлъ Хаполати?

-- Что?.. элек...

-- Съ электрическими буквами, свѣтящимися въ темнотѣ! Это удивительное предпріятіе, безчисленные милліоны въ оборотѣ, словолитни, типографіи, цѣлыя толпы механиковъ будутъ работать надъ этимъ; какъ я слышалъ,-- около семисотъ человѣкъ.

-- Скажите на милость! -- сказалъ человѣкъ про себя. Больше онъ ничего не сказалъ; онъ вѣрилъ каждому моему слову и все-таки ничему не удивлялся. Я былъ немножко разочарованъ, потому что надѣялся вывести его изъ себя своими выдумками. Я изобрѣлъ еще нѣсколько отчаянныхъ выдумокъ и съ отчаяніемъ сталъ увѣрять, что Хаполати въ продолженіе девяти лѣтъ былъ министромъ въ Персіи. -- Вы, должно-быть, и не подозрѣваете, что это значитъ -- быть министромъ въ Персіи?-- спросилъ я.-- Это гораздо важнѣе, чѣмъ быть королемъ здѣсь въ странѣ, это почти равняется султану. Хаполати со всѣмъ этимъ справился, онъ былъ 9 лѣтъ министромъ и не слетѣлъ съ этого поста.-- Потомъ я началъ ему говорить о Юлайали, его дочери; она фея, принцесса, у нея триста рабынь, и она покоится на ложѣ изъ желтыхъ розъ.-- Это прекраснѣйшее существо. которое я когда-либо видѣлъ. Клянусь Богомъ, я никогда не видѣлъ ничего подобнаго въ своей жизни.

-- Въ самомъ дѣлѣ, такая красивая?-- сказалъ старикъ съ разсѣяннымъ видомъ и уставился въ землю.

-- Красивая? Она прекрасна, обольстительна, обворожительна; глаза шелковые, руки -- что твой янтарь. Одинъ ея взглядъ обольстителенъ, какъ поцѣлуй, а когда она меня зоветъ, душа загорается, какъ фосфоръ отъ искры.

-- А почему ей и не быть красивой? Развѣ онъ считаетъ ее за кассира или за пожарнаго? Она просто небесное видѣніе, говорю я вамъ, сказка.

-- Да, да! -- повторилъ человѣкъ, немного озадаченный.

Спокойствіе его злило меня; я былъ возбужденъ своимъ собственнымъ голосомъ и я говорилъ совершенно серьезно. Украденныя архивныя бумаги, трактаты были забыты; маленькій плоскій свертокъ лежалъ между нами на скамейкѣ, и у меня не было ни малѣйшей охоты узнать его содержаніе. Я теперь былъ вполнѣ поглощенъ своими собственными исторіями, странные образы носились въ моемъ представленіи; кровь бросилась мнѣ въ голову, и я хохоталъ во все горло.

Старикъ собирался уходить. Онъ поднялся и, чтобы не оборвать круто разговоръ, онъ сказалъ:

-- У него, вѣроятно, громадное состояніе, у этого Хаполати?

Какъ смѣлъ этотъ слѣпой, противный старикъ такъ обращаться съ именемъ, которое я изобрѣлъ, какъ-будто это самое обыкновенное имя, которое можно прочесть на любой вывѣскѣ? Онъ не запнулся ни надъ одной буквой и не забылъ ни одного слога: это имя засѣло у него въ мозгу и тотчасъ же пустило корни. Я разсердился; злость разбирала при видѣ этого человѣка, котораго я никакъ не могу смутить, возбудивъ его недовѣріе.

-- Этого я не знаю,-- возразилъ я поспѣшно, -- этого я совершенно не знаю. Говорю вамъ разъ навсегда, что, судя по начальнымъ буквамъ, человѣкъ этотъ зовется Іоханъ Арендтъ Хаполати.

-- Іоханъ Арендтъ Хаполати,-- повторяетъ человѣкъ, немного удивленный моей горячности. И замолчалъ.

-- Вы, вѣроятно, видѣли его жену,-- сказалъ я, взбѣсившись,-- очень полная особа... Но, можетъ-быть, вы не вѣрите, что она очень полная?

Совсѣмъ нѣтъ, онъ отнюдь не хочетъ этого оспаривать; очень вѣроятно, что такой человѣкъ могъ имѣть полную жену.

Старикъ кротко и спокойно отвѣчалъ на всѣ мои выходки и при этомъ онъ подыскивалъ слова, какъ бы боясь сказать лишнее и раздражить меня.

-- Чортъ возьми, да неужели же вы думаете, что я вру вамъ съ три короба?-- крикнулъ я внѣ себя.-- Можетъ-быть, вы, въ концѣ-концѣ, и совсѣмъ не вѣрите, что существуетъ человѣкъ подъ именемъ Хаполати?

Во всю свою жизнь я не видѣлъ столько упрямства и злобы въ такомъ старичкѣ. И что это, чортъ возьми, пришло вамъ въ голову? Вы, можетъ-быть, кромѣ того еще подумали, что я совсѣмъ бѣдный человѣкъ, сижу здѣсь въ своемъ лучшемъ видѣ и у меня нѣтъ въ карманѣ даже портсигара? Я долженъ вамъ сказать, что я не привыкъ къ подобному обращенію, и я не позволю этого ни вамъ ни кому-либо другому! Зарубите это себѣ на носу.

Старикъ поднялся. Молча, съ широко раскрытымъ ртомъ онъ стоялъ и выслушалъ меня до конца, потомъ онъ быстро взялъ свой свертокъ со скамейки и пошелъ или. вѣрнѣе, побѣжалъ по дорогѣ, сѣменя мелкими старческими шагами.

Я остался и смотрѣлъ на его спину, которая все болѣе сгибалась, по мѣрѣ того какъ онъ удалялся. Я не знаю, какъ это случилось, но вдругъ мнѣ показалось, что я еще никогда не видѣлъ такой позорной и преступной спины, и я нисколько не раскаивался въ томъ, что выругалъ этого человѣка....

День склонялся къ вечеру, солнце заходило, вѣтеръ тихо шумѣлъ въ деревьяхъ, и няньки, сидѣвшія группами внизу у качелей, начали увозить дѣтскія колясочки домой. На душѣ у меня было тихо и спокойно. Возбужденіе, въ которомъ я только что находился, понемногу улеглось, я чувствовалъ себя усталымъ и соннымъ; громадное количество хлѣба, которое я поглотилъ, оказало свое дѣйствіе. Въ благодушномъ настроеніи я откинулся назадъ и закрылъ глаза, -- сонъ одолѣвалъ меня. Я уже дремалъ и совсѣмъ было погрузился въ глубокій сонъ, какъ вдругъ сторожъ положилъ мнѣ руку; на плечо и сказалъ:

-- Здѣсь нельзя спать.

-- Нѣтъ,-- сказалъ я и поднялся моментально. И въ ту же минуту ко мнѣ вернулось сознаніе моего грустнаго положенія, я долженъ былъ что-нибудь дѣлать, надо было рѣшиться на что-нибудь.

Мнѣ не посчастливилось найти мѣсто; рекомендаціи, бывшія у меня, теперь устарѣли да и потомъ онѣ принадлежали черезчуръ мало извѣстнымъ людямъ, чтобы быть вліятельными.

Кромѣ того, эти постоянные отказы въ продолженіе всего лѣта сдѣлали меня робкимъ.

Ну, во всякомъ случаѣ, за квартиру плата не была внесена, и мнѣ нужно было найти какой-нибудь выходъ, чтобы достать ее. А съ остальнымъ можно еще повременить.

Невольно я взялъ опять въ руки бумагу и карандашъ и машинально началъ писать во всѣхъ углахъ 1848-ой годъ. Если бы хоть какая-нибудь мысль могла захватить меня и вложить въ меня слова! Раньше это со мной случалось, дѣйствительно, случалось, на меня находили моменты когда я безъ всякаго напряженія писалъ длинныя статьи, удивительно удачныя статьи.

Я продолжаю сидѣть на скамейкѣ и писать десятки разъ 1848; я пишу это число вдоль и поперекъ, на различные лады, и жду, чтобы мнѣ пришла въ голову какая-нибудь счастливая мысль. Отрывочныя мысли витаютъ въ головѣ, настроеніе кончающагося дня дѣлаетъ меня какимъ-то недовѣрчивымъ и сентиментальнымъ. Осень наступила, и все начинаетъ погружаться въ глубокій сонъ. Мухамъ и насѣкомымъ пришлось почувствовать ея дыханіе, на деревьяхъ и въ землѣ слышаться звуки жизненной борьбы, озабоченные неспокойные, кропотливые, трудящіеся! Разныя ползучія существа начинаютъ шевелиться, высовываютъ свои желтыя головки изъ мха, поднимаютъ лапки, тянутся длинными нитями впередъ, потомъ вдругъ сразу падаютъ. поворачиваясь животиками кверху. На каждомъ растеніи свой особенный отпечатокъ, нѣжный, легкій налетъ перваго холода; блѣдныя былинки тянутся къ солнцу, а листва падаетъ съ шелестомъ на землю, какъ-будто тамъ кишатъ шелковичные черви. Осень празднуетъ карнавалъ смерти, румянецъ осенней розы какой-то болѣзненный; на красномъ цвѣткѣ -- чахоточный, странный глянецъ.

Захваченный дыханіемъ разрушенія засыпающаго міра, я почувствовалъ себя гибнущимъ насѣкомымъ, поднялся, охваченный безотчетнымъ страхомъ, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по дорожкѣ. -- Нѣтъ! -- воскликнулъ я и сжалъ кулаки,-- этому нужно положить конецъ! И я опять усѣлся, взялъ карандашъ въ руки и хотѣлъ серьезно приняться за статью. Отчаяніе ни къ чему не приведетъ, когда передъ тобой неоплаченная квартира.

Медленно, совсѣмъ медленно начали сосредоточиваться мои мысли. Я воспользовался этимъ и написалъ спокойно, не останавливаясь, нѣсколько страницъ введенія. Это могло быть началомъ къ чему угодно.

Затѣмъ я задумался о томъ вопросѣ, который буду разбирать,-- о человѣкѣ, о вещи, на которую я могъ бы наброситься, но и ничего не находилъ. Въ продолженіе этого безплоднаго размышленія мои мысли опять пришли въ безпорядокъ; я чувствовалъ, какъ мой мозгъ буквально отказывался работать, какъ моя голова становилась все болѣе и болѣе пустой, пока она, наконецъ, не показалась мнѣ совсѣмъ легкой и безсодержательной у меня на плечахъ. Я чувствовалъ эту поглощающую пустоту въ моей головѣ, во всемъ тѣлѣ; мнѣ казалось, что я выдолбленъ съ головы до пятъ.

-- Господи, мой Богъ и Отецъ! -- крикнулъ я мучительно и повторялъ этотъ крикъ много много разъ одинъ за другимъ, ничего не прибавляя.

Вѣтеръ шумѣлъ въ листвѣ, начиналась непогода. Еще нѣкоторое время я посидѣлъ тамъ и безсмысленно смотрѣлъ на бумаги, затѣмъ я ихъ сложилъ и медленно положилъ въ карманъ. Становилось прохладно, а на мнѣ не было жилета; я застегнулъ куртку до самой шеи и спряталъ руки въ карманъ. Потомъ я поднялся и пошелъ.

Если бы мнѣ хоть на этотъ разъ; повезло -- хоть одинъ разъ. Уже два раза хозяйка глазами напоминала мнѣ о платѣ, и я долженъ былъ ежиться и проходить мимо нея съ смущенной улыбкой. Я не могу больше выносить это; если я встрѣчу въ слѣдующій разъ эти глаза, я откажусь отъ своей комнаты и честно попрошу отложить мнѣ срокъ платежа... Не будетъ же такъ вѣчно продолжаться!

Дойдя до выхода изъ парка, я опять увидѣлъ стараго карлика, котораго я обратилъ въ бѣгство. Таинственная газета лежала раскрытой около него на скамейкѣ; въ ней находились всякаго рода съѣдобныя вещи, которыя онъ теперь уничтожалъ. Я хотѣлъ къ нему подойти и извиниться, попросить прощеніе за мое поведеніе, но меня оттолкнулъ его аппетитъ; его старые пальцы, подобно десяти скрюченнымъ когтямъ, противно вцѣпившіеся въ жирный бутербродъ, вызвали во мнѣ тошноту, и я прошелъ мимо него, не заговоривъ съ нимъ. Онъ меня не узналъ; сухіе, деревянные глаза его пристально смотрѣли на меня, но выраженіе его лица не измѣнилось..

Я продолжалъ свой путь.

По привычкѣ я останавливался передъ каждой вывѣшенной газетой, мимо которой приходилось проходить, чтобы изучать объявленія о жалкихъ должностяхъ, на этотъ разъ я былъ настолько счастливъ, что нашелъ одно объявленіе, которое могло мнѣ пригодиться. Купецъ въ Гренландслертѣ ищетъ человѣка, могущаго по вечерамъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ вести счетоводныя книги. Вознагражденіе по соглашенію. Я записалъ адресъ этого человѣка и началъ про себя умолять Бога объ этомъ мѣстѣ; я попрошу за работу меньше, чѣмъ кто-либо, 50 ёръ это роскошно, а можетъ быть 40 ёръ. Это я предоставлю ему.

Придя домой, я нашелъ на столѣ записку отъ моей хозяйки, въ которой она мнѣ предлагала заплатить за квартиру впередъ или выѣхать какъ можно скорѣе. Я не долженъ сердиться на нее, она вынуждена поступать такъ. Съ почтеніемъ фру Гундерсенъ.

Я написалъ предложеніе своихъ услугъ купцу Кристи въ Гренландлерстъ, No 31, положилъ въ конвертъ и отнесъ внизъ въ почтовый ящикъ на углу; затѣмъ я вернулся въ свою комнату и сѣлъ въ качалку. Становилось все темнѣй и темнѣй. Мнѣ трудно было держаться на ногахъ.

На слѣдующее утро я проснулся очень рано. Было еще совсѣмъ темно, когда я открылъ глаза, и лишь долгое время спустя я услышалъ, какъ часы въ квартирѣ надо мной пробили пять. Я хотѣлъ снова заснуть, но мнѣ не удалось; я становился все бодрѣй, лежалъ и думалъ о тысячѣ разныхъ вещей.

Вдругъ мнѣ приходятъ въ голову нѣсколько хорошихъ фразъ, которыя можно было употребить для какого-нибудь эскиза или фельетона,-- очень удачныя выраженія, которыя никогда раньше мнѣ не попадались. Я лежу, повторяю эти слова и нахожу, что они превосходны. Понемножку къ нимъ присоединяются другія; вдругъ я совсѣмъ ободрился, всталъ и хватаюсь за карандашъ и бумагу. Во мнѣ какъ-будто вдругъ открылась какая-то жила, слово слѣдуетъ за словомъ, образуется общая связь, составляется положеніе, сцена слѣдуетъ за сценой, и удивительное чувство овладѣваетъ мною. Я пишу, какъ одержимый духомъ, и заполняю безъ передышки одинъ листъ за другимъ. Мысли такъ нахлынули на меня, что я пропускаю массу подробностей, которыя я не могу достаточно скоро записать, хотя работаю изо всѣхъ силъ. Я весь переполненъ матеріаломъ, и каждое записываемое слово какъ-будто вкладывается мнѣ въ уста.

Долго, очень долго длится это рѣдкое мгновеніе! Пятнадцать, двадцать исписанныхъ листовъ лежатъ у меня на колѣняхъ, когда я, наконецъ. кончилъ и отложилъ въ сторону карандашъ. Если эти бумаги имѣли цѣнность, то я спасенъ! Я соскакиваю съ постели и одѣваюсь. Становится все свѣтлѣе; я могу уже разобрать подпись инспектора внизу у моей двери, а у окна уже такъ свѣтло, что я свободно могу писать. Я тотчасъ же принимаюсь переписывать мои бумаги начисто.

Удивительный ароматъ свѣта и красокъ поднимается отъ моихъ фантазій; я останавливаюсь то передъ одной, то передъ другой фантазіей и говорю себѣ, что это самое лучшее, что я когда-либо читалъ. Я опьяняюсь отъ блаженства, надуваюсь отъ самолюбія и кажусь себѣ замѣчательнымъ. Я взвѣшиваю на рукѣ рукопись и оцѣниваю ее по первому впечатлѣнію въ 5 кронъ. Ни одному человѣку не придетъ въ голову торговаться изъ-за 5 кронъ; напротивъ, и 10 кронъ были шуточной цѣной, если принять во вниманіе качество содержанія,

Я совсѣмъ не собираюсь отдать даромъ такую удивительную работу; насколько я знаю, подобныхъ романовъ не находили на улицѣ. И я остановился на 10 кронахъ.

Въ комнатѣ дѣлалось все свѣтлѣй; я взглянулъ внизъ на дверь и могъ безъ труда: разобрать тощія, похожія на скелеты, буквы объявленія дѣвицы Андерсенъ о саванахъ, направо въ воротахъ. Положимъ, прошло уже нѣкоторое время съ тѣхъ поръ, какъ пробило 7 часовъ.

Я поднялся и всталъ посреди комнаты. Если обдумать это дѣло, то письмо фру Гундерсенъ пришло во-время. Собственно говоря, эта была комната не для меня; такія шаблонныя зеленыя гардины на окнахъ и такъ много гвоздей по стѣнамъ, чтобы вѣшать свой гардеробъ! А эта несчастная качалка въ углу,-- это какая-то насмѣшка, а не качалка; можно было до упаду надъ нею смѣяться. Она была черезчуръ низка для взрослаго человѣка; кромѣ того, она была такой узкой, что съ трудомъ можно было сойти съ нея. Короче говоря, комната не была приноровлена къ тому, чтобы заниматься въ ней духовной работой, и я не могъ дольше терпѣть это ни подъ какимъ видомъ! Я уже и такъ долго терпѣлъ, молчалъ и мирился съ этимъ сараемъ.

Возбужденный надеждой и радостью и занятый своими замѣчательными эскизами, которыя я каждую минуту вынималъ изъ кармана и перечитывалъ, я хотѣлъ тотчасъ же приняться за переѣздъ съ квартиры. Я вытащилъ свой узелъ,-- красный платокъ, въ которомъ было два чистыхъ воротничка и немного смятой газетной бумаги, въ которой я принесъ домой хлѣбъ; свернувъ одѣяло, я сунулъ въ него оставшуюся писчую бумагу.

Потомъ, предосторожности ради, я осмотрѣлъ всѣ углы, чтобы убѣдиться, что я ничего не забылъ; не найдя ничего, я подошелъ къ окну и посмотрѣлъ на улицу. Темное, сырое утро; у обгорѣвшей кузницы не было ни одного человѣка, а бѣльевая веревка на дворѣ съежилась отъ дождя и натянулась между двумя стѣнами. Все это было мнѣ давно знакомо; я отошелъ отъ окна, взялъ свой узелъ подъ мышку, кивнулъ объявленіямъ инспектора и дѣвицы Андерсенъ и открылъ дверь.

Вдругъ я вспомнилъ свою хозяйку; вѣдь я долженъ былъ извѣстить ее о своемъ отъѣздѣ, чтобы она видѣла, что она имѣетъ дѣло съ порядочнымъ человѣкомъ. Я письменно поблагодарю ее за тѣ нѣсколько дней, которые я пробылъ сверхъ срока. Увѣренность, что я теперь спасенъ на долгое время, такъ сильно овладѣла мною, что я пообѣщалъ даже этой женщинѣ 5 кронъ, когда въ слѣдующій разъ буду проходить мимо нея; я хотѣлъ еще разъ ей доказать, какого честнаго человѣка она имѣла у себя въ домѣ.

Записку я оставилъ на столѣ.

Еще разъ я остановился у двери и обернулся. Какое-то сіяющее сознаніе, что я опять пробился, приводило меня въ восторгъ и вселяло въ меня благодарность къ Богу и ко всему міру. Я всталъ на колѣни у своей постели и громко благодарилъ Бога за милость, оказанную мнѣ сегодня утромъ.

Я зналъ, о, я зналъ, что это вдохновеніе! Пережитое и записанное мною было удивительное дѣяніе неба, отвѣтъ на мою вчерашнюю мольбу.

-- Это Богъ! Это Богъ! -- воскликнулъ я и плакалъ отъ вдохновенія надъ своими собственными словами; порой я останавливался и прислушивался, нѣтъ ли кого-нибудь на лѣстницѣ. Наконецъ, я поднялся и пошелъ, безшумно я спустился по ступенямъ и незамѣченнымъ достигъ двери.

Улицы блестѣли отъ дождя, выпавшаго утромъ, небо низко нависло надъ городомъ, и нигдѣ не мерцалъ солнечный лучъ. Который теперь можетъ быть часъ? По привычкѣ я направился къ Ратушѣ и увидѣлъ, что теперь половина девятаго. Значитъ, мнѣ оставалось еще нѣсколько часовъ; было бы совершенно безполезнымъ притти въ редакцію раньше 10, даже 11 часовъ; такъ что до тѣхъ поръ я могу скитаться и думать, какъ бы мнѣ раздобыть что-нибудь, чтобы позавтракать. Впрочемъ, сегодня я не боялся, что мнѣ придется голоднымъ лечь спать. Эти времена, слава Богу, прошли! Тяжелое время, скверный сонъ... Теперь все пойдетъ хорошо.

Между тѣмъ, я тяготился своимъ зеленымъ одѣяломъ; не могу же я повсюду показываться съ нимъ! Что обо мнѣ подумаютъ? Я началъ думать, гдѣ бы я могъ оставить его на сохраненіе. Мнѣ пришло въ голову, что я могу пойти къ Зелебу и попросить завернуть его въ бумагу. Оно имѣло бы тогда другой видъ, и не стыдно было бы нести его. Я вошелъ въ магазинъ и объяснилъ, въ чемъ, дѣло, одному изъ приказчиковъ.

Сперва онъ посмотрѣлъ на одѣяло, затѣмъ на меня; мнѣ показалось, что онъ презрительно пожалъ плечами, взявъ мой пакетъ. Это оскорбило меня.

-- Тьфу, пропасть! Будьте поосторожнѣй! -- воскликнулъ я.-- Въ немъ лежатъ дорогія стеклянныя вазы; пакетъ этотъ долженъ быть отправленъ въ Смирну.

Это помогло,-- помогло удивительно! При каждомъ движеніи приказчикъ извинялся, что онъ не догадался, какія цѣнныя вещи находятся въ одѣялѣ. Когда онъ кончилъ упаковку, я поблагодарилъ его съ видомъ человѣка, не разъ отправлявшаго цѣнныя вещи въ Смирну; онъ открылъ мнѣ дверь и два раза поклонился, когда я выходилъ.

Я пошелъ шататься по Сторторну, старался держаться вблизи женщинъ, продающихъ горшки съ цвѣтами. Тяжелыя, красныя розы, лепестки которыхъ какъ кровь мерцали въ сыромъ утрѣ, дѣлали меня алчнымъ и вводили въ искушеніе украсть одну, и я спросилъ о цѣнѣ, чтобы какъ можно ближе подойти къ цвѣтамъ. Если у меня останутся деньги, я непремѣнно куплю, что бы тамъ ни было; я вѣдь могъ бы кое-что урѣзать въ своемъ образѣ жизни.

Было 10 часовъ, и я поднялся въ редакцію. Человѣкъ съ ножницами копался въ кипѣ старыхъ газетъ, редактора еще не было. Я отдаю ему свою рукопись, внушаю ему, что это очень важная вещь, и настаиваю, чтобы онъ лично передалъ ее редактору, какъ только тотъ придетъ. Позже -- днемъ -- я зайду справиться о ней.

-- Хорошо! -- сказалъ человѣкъ съ ножницами и опять принялся за свои газеты. Мнѣ показалось, что онъ черезчуръ равнодушно къ этому отнесся, но я ничего ему не сказалъ, кивнулъ равнодушно и вышелъ.

Теперь у меня было опять свободное время. Хотя бы погода прояснилась. Была препротивная погода: ни вѣтру, ни холода; предосторожности ради, дамы открыли свои зонтики, а шапки мужчинъ имѣли самый плачевный видъ. Я еще разъ пошелъ на рынокъ и смотрѣлъ на розы. Вдругъ я почувствовалъ на своемъ плечѣ чью-то руку; я оборачиваюсь. Со мной здоровается пріятель, по прозвищу "Дѣвица".

-- Доброе утро,-- отвѣтилъ я немного вопросительно, чтобъ узнать, чего онъ хочетъ. Я не любилъ "Дѣвицу".

Онъ смотритъ съ любопытствомъ на мой большой новый пакетъ и спрашиваетъ:

-- Что вы тутъ несете?

-- Я былъ у Земба и купилъ себѣ сукна на костюмъ,-- отвѣтилъ я равнодушнымъ голосомъ.-- Я не хочу больше ходить такимъ ободраннымъ; нельзя быть скупымъ по отношенію къ своей внѣшности.

Онъ смотритъ на меня и запинается.

-- Ну, а какъ дѣла?-- спрашиваетъ онъ медленно.

-- Противъ ожиданія, хорошо.

-- Есть, значитъ, теперь у васъ занятіе?

-- Занятіе?-- возражаю я удивленно,-- я же теперь конторщикъ въ большой торговой фирмѣ Кристи.

-- Вотъ какъ!-- говоритъ онъ и немного отступаетъ назадъ.-- Боже, какъ я вамъ завидую. Смотрите только, чтобъ онъ не оттягалъ какъ-нибудь вашего заработка. До свиданья!

Но онъ тотчасъ же поворачивается и возвращается; онъ указываетъ тросточкой на мой пакетъ и говоритъ:

-- Я могу вамъ рекомендовать своего портного; лучшаго, чѣмъ Исаксенъ, вы не найдете. Скажите ему только, что это я васъ къ нему послалъ.

Это было уже черезчуръ. И чего онъ суетъ свой носъ въ мои дѣла. И какое ему дѣло, какого портного я возьму? Я разсвирѣпѣлъ; видъ этого пустого франтоватаго человѣка злилъ меня, и я довольно грубо напомнилъ ему о десяти кронахъ, которыя онъ у меня занялъ! Еще прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ, я уже раскаивался въ томъ, что я напомнилъ ему объ этомъ; я смутился и не могъ смотрѣть ему въ глаза; а когда въ эту самую минуту мимо проходила какая-то дама, я быстро отступилъ назадъ, чтобъ пропустить ее, и воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы удалиться.

Гдѣ теперь коротать время? Съ пустыми карманами я не могъ итти въ кафе, и у меня не было такихъ знакомыхъ, къ которымъ я могъ бы отправиться въ такое время дня. Инстинктивно я направился наверхъ въ городъ, употребилъ довольно много времени на дорогу отъ рынка до "Гренце", прочелъ "Вечернюю почту", только что вывѣшенную на столбѣ, прошелся по Карлъ-Іоганнштрассе, потомъ повернулъ обратно къ кладбищу, гдѣ я нашелъ уединенное мѣстечко на холмѣ около часовни. Тамъ въ тиши я сидѣлъ, окутанный сырымъ воздухомъ, дремалъ, мечталъ и мерзъ. А время проходило. Да полно, дѣйствительно ли мой фельетонъ -- маленькій шедевръ вдохновеннаго искусства? Богъ знаетъ, нѣтъ ли ошибокъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ... Если на то пошло, вдругъ, ни концѣ концовъ, онъ не будетъ принятъ, просто-напросто будетъ забракованъ. Можетъ-быть, онъ очень посредственный или даже въ большее отчаяніе: я былъ такъ увѣренъ, что мой фельетонъ не лежитъ сейчасъ въ корзинѣ съ бумагами... Увѣренность моя была поколеблена, я вскочилъ и побѣжалъ съ кладбища.

Внизу въ Акерладенѣ я заглянулъ въ окно одного магазина и увидѣлъ, что было лишь немного позже двѣнадцати. Это привело меня еще въ большое отчаяніе: я былъ такъ увѣренъ, что теперь далеко за полдень, а до 4-хъ часовъ было бы совершенно безцѣльно искать редактора. Судьба моего фельетона наполнила меня мрачными предчувствіями; чѣмъ больше я объ этомъ думалъ, тѣмъ невѣроятнѣе казалось мнѣ, что вотъ я,-- и какъ вдругъ наптсалъ что-нибудь годное, почти во снѣ. Разумѣется, все это было самообманъ, и я напрасно все утро мечталъ!.. Я быстро прошелъ по Илфольднейну и вышелъ въ открытое поле, потомъ свернулъ въ странные узкіе переулки мимо лѣсопиленъ, забрелъ въ какіе-то огороды и наконецъ вышелъ на дорогу, терявшуюся вдали.

Но здѣсь я остановился и рѣшилъ итти обратно. Я былъ разгоряченъ ходьбой и возвращался назадъ медленно, понуря голову. Я повстрѣчалъ два воза съ сѣномъ; работники лежали плашмя на возахъ и пѣли; оба были безъ шапокъ, у обоихъ были круглыя беззаботныя лица. Я ждалъ, что они заговорятъ со мой, бросятъ мнѣ какое-нибудь замѣчаніе или скажутъ шутку, и, когда я подошелъ, одинъ изъ нихъ окликнулъ меня и спросилъ, что я несу подъ мышкой.

-- Одѣяло,-- сказалъ я.

-- Который теперь часъ?-- спросилъ онъ.

-- Точно я не знаю, приблизительно три, я думаю. Оба разсмѣялись и проѣхали мимо. Въ эту самую минуту я почувствовалъ боль отъ удара хлыстомъ въ ухо, и шляпа была сорвана съ головы; молодцы не могли пропустить меня мимо, не сыгравъ со мной какой-нибудь шутки. Немного оглушенный, я схватился за голову, отыскалъ свою шляпу и продолжалъ свой путь. Внизу у Сантъ-Хансхаутена я встрѣтилъ человѣка, отъ котораго узналъ, что теперь пятый часъ.

Пятый часъ! Было позже четырехъ! Я зашагалъ, почти побѣжалъ внизъ, въ городъ, повернулъ и поспѣшно пошелъ въ редакцію. Редакторъ, можетъ быть, ужъ былъ и теперь оставилъ бюро. Я то шелъ, то бѣжалъ, спотыкался, натыкался на экипажи, обгонялъ всѣхъ прохожихъ, летѣлъ какъ сумасшедшій, чтобы не опоздать. Я бросился въ дверь, въ четыре прыжка вбѣжалъ по лѣстницѣ и постучался.

Никакого отвѣта.

Онъ ушелъ! Онъ ушелъ, думаю я. Я хватаюсь за ручку двери,-- дверь открыта. Я еще разъ стучу я вхожу.

Редакторъ сидитъ у своего стола, повернувшись лицомъ къ окну; въ рукахъ у него перо,-- онъ приготовился писать. Замѣтивъ мой глубокій поклонъ, онъ наполовину оборачивается, смотритъ на меня, качаетъ головой и говоритъ:

-- У меня еще не было времени прочесть ваши эскизы.

Я такъ радъ, что онъ, до крайней мѣрѣ, не забраковалъ ихъ, что говорю:

-- Нѣтъ, милостивый государь, я вполнѣ это понимаю. Да это и не къ спѣху. Черезъ нѣсколько дней, можетъ быть, или...

-- Да, я посмотрю. Впрочемъ, у меня есть вашъ адресъ.

Я и забылъ объяснить ему, что: у меня не было больше никакого адреса.

Аудіенція кончена, я кланяюсь, отступаю назадъ и ухожу. Надежда снова пробуждается во мнѣ; еще не все потеряно, напротивъ, все еще впереди. И мой мозгъ представлялъ себѣ большой небесный совѣтъ, на которомъ было рѣшено, что я долженъ заработать 10 кронъ за свой фельетонъ...

Если бы у меня было какое-нибудь пристанище на эту ночь! Я начинаю размышлять, куда бы я могъ забраться, я этотъ вопросъ такъ поглощаетъ меня, что я останавливаюсь посреди улицы, я забываю совсѣмъ, гдѣ я, я стою, какъ одинокій маякъ среди моря, въ то время, какъ волны вокругъ бьются и шумятъ. Газетчикъ предлагаетъ мнѣ "Викинга". Какой онъ смѣшной, какой смѣшной! Я поднимаю голову и вздрагиваю -- я опятъ стою передъ магазиномъ Земба.

Я быстро поворачиваюсь, закрываю пакетъ, какъ могу, и спѣшу внизъ до Церковной улицѣ, смущенный и испуганный, что кто-нибудь могъ меня увидѣть черезъ окно. Я прохожу мимо Нигербретіа къ театру, огибаю его и иду вдоль крѣпости внизъ, къ озеру. Здѣсь отыскиваю себѣ скамейку и снова начинаю раздумывать.

Гдѣ же мнѣ найти убѣжище на ночь? Неужели ингдѣ не было такой норы, куда я могъ бы забраться и спрятаться до утра? Гордость мѣшала мнѣ вернуться въ свою прежнюю квартиру; мнѣ даже не могло прійти въ голову. взять обратно свое слово, я оттолкнулъ съ возмущеніемъ эту мысль отъ себя, и мысленно улыбнулся маленькой красной качалкѣ. По ассоціаціи идей, я очутился вдругъ въ комнатѣ на Хегдехангенѣ, въ которой я когда-то жилъ; на столѣ я увидѣлъ блюдо съ толстыми бутербродами, измѣнившими свой видъ и превратившимися въ бифштексы, соблазнительные бифштексы... бѣлоснѣжная салфетка, масса хлѣба, серебряный приборъ. Затѣмъ открылась дверь: вошла моя хозяйка и предложила мнѣ еще чаю...

Самообманъ и глупыя мечты! Я говорилъ себѣ, что, если я теперь что-нибудь съѣмъ, въ моей головѣ опять все перепутается, лихорадка овладѣетъ моимъ мозгомъ, и мнѣ опятъ придется бороться съ сумасшедшими фантазіями. Я не могъ переноситъ никакой пищи,-- такой ужъ я былъ, это была моя особенность, странность съ моей стороны.

Но можетъ быть до вечера я еще и найду гдѣ-нибудь убѣжище. Это было не къ спѣху; въ худшемъ случаѣ, я могъ бы отыскать себѣ мѣсто въ лѣсу, всѣ окрестности города были къ моимъ услугамъ, ночи еще не очень холодныя.

Передо мной разстилалось море въ грузномъ покоѣ. Корабли и широконосые, неуклюжіе паромы бороздили свинцовую поверхность, рѣзали полосы направо и налѣво; дымъ пароходовъ валилъ тяжелыми клубами. Стукъ машинъ глухо разносился въ сыромъ воздухѣ.

Ни солнца, ни вѣтра; деревья были мокрыя, а скамейка, на которой я сидѣлъ, холодная и скользкая. Время проходило, а я все продолжалъ мечтать, спина моя совсѣмъ похолодѣла; вскорѣ я замѣтилъ, что глаза мои закрылись. И я оставилъ ихъ закрытыми...

Когда я проснулся, вокругъ меня было совсѣмъ темно; оглушенный и иззябшій, я схватилъ свой свертокъ и началъ бѣжать. Я шелъ все быстрѣй и быстрѣй, чтобы согрѣться, потиралъ руки, растиралъ колѣни, потерявшія всякую способность ощущенія, и поднялся къ пожарной части. Было девять часовъ,-- я проспалъ нѣсколько часовъ.

Что мнѣ теперь предпринять! Куда-нибудь нужно же мнѣ дѣваться. Я стою и смотрю наверхъ, на пожарную каланчу, и размышляю, не удастся ли мнѣ проникнуть въ коридоръ, улучить минуту, когда стража повернется ко мнѣ спиной. Я поднимаюсь наверхъ и хочу завязать разговоръ съ часовымъ; онъ дѣлаетъ мнѣ на караулъ и ждетъ, что я ему скажу. Этотъ приподнятый топоръ, обращенный ко мнѣ лезвеемъ, какъ будто пронизываетъ мои нервы холоднымъ ударомъ; я нѣмѣю отъ ужаса передъ этимъ вооруженнымъ человѣкомъ и невольно дѣлаю шагъ назадъ. Я ничего не говорю, но отхожу отъ него; чтобы соблюсти приличіе, я провожу рукой по лбу, какъ будто что-то забылъ. Очутившись внизу на тротуарѣ, я чувствую себя свободнымъ, какъ будто только что избавился отъ страшной опасности. Я пошелъ скорѣе.

Мнѣ было холодно и голодно, на душѣ у меня было какъ-то нехорошо. И я побѣжалъ по улицѣ Карла Іоганна, ругаясь вслухъ и нисколько не безпокоясь о томъ, что меня всѣ слышали. Внизу у зданія Стортинга, какъ разъ у перваго льва, по какой-то ассоціаціи мыслей мнѣ; вспомнился одинъ художникъ, котораго я какъ-то разъ спасъ отъ пощечины въ Тиволи и послѣ этого раза два я посѣтилъ его. Я прищелкнулъ пальцами, спустился по Торденскольдгаде и, отыскавши дверь съ надписью "Захарій Гартель", постучался.

Онъ самъ открылъ мнѣ; отъ него пахло пивомъ и табакомъ до противности.

-- Добрый вечеръ! -- сказалъ я.

-- Добрый вечеръ! Ахъ, это вы? Но, чортъ возьми, зачѣмъ вы приходите такъ поздно? При вечернемъ освѣщеніи это совсѣмъ не то. Съ тѣхъ поръ, какъ вы были, я приписалъ еще одинъ стогъ сѣна и кое-что подмазалъ. Это нужно смотрѣть при дневномъ освѣщеніи. Смотрѣть ее теперь нельзя.

-- Но все-таки покажите мнѣ ее,-- сказалъ я. Собственно говоря, я совсѣмъ не зналъ, о какой картинѣ идетъ рѣчь.

-- Сейчасъ невозможно,-- возразилъ онъ,-- все кажется желтымъ. И потомъ вотъ еще что.-- Онъ наклонился ко мнѣ и шепотомъ сказалъ:-- У меня сегодня вечеромъ одна женщина, такъ что это неудобно.

-- Ну да, если такъ, объ этомъ не можетъ быть и рѣчи.

Я пожелалъ покойной ночи и вышелъ.

Значитъ, другого исхода не было, какъ только поискать себѣ мѣстечко въ лѣсу. Если бы только земля не была такъ ужасно сыра. Я потрогалъ свое одѣяло и началъ свыкаться съ той мыслью, что мнѣ придется ночевать на открытомъ воздухѣ. Я такъ много мучился съ городскими квартирами, я такъ отъ всего этого усталъ, что для меня было наслажденіемъ покориться судьбѣ и прекратить безцѣльную бѣготню по улицамъ, безъ единой мысли въ головѣ.

Я пошелъ въ университетскимъ часамъ, увидѣлъ, что было уже 10 часовъ, и снова вернулся во внутренній городъ. На Хегдехангенѣ я останавливался передъ нѣкоторыми гастрономическими магазинами, въ окнахъ которыхъ были выставлены съѣстные припасы. Подлѣ круглаго французскаго хлѣба лежала и спала кошка, около нея стоялъ горшокъ съ саломъ и нѣсколько стакановъ съ кашей. Я постоялъ нѣкоторое время, разсматривалъ ѣду, но вспомнилъ, что у меня нѣтъ, на что купитъ ее, и пошелъ прочь. Я шелъ медленно, шагъ за шагомъ, пока не добрался до городского буковаго лѣса.

Здѣсь я сошелъ съ дороги и присѣлъ, чтобы отдохнуть. Затѣмъ я сталъ разыскивать удобное для ночлега мѣсто; я собралъ немного вереску и и можжевельнику и приготовилъ себѣ ложе на пригоркѣ,гдѣ было болѣе или менѣе сухо; затѣмъ я открылъ свой свертокъ и досталъ одѣяло. Я чувствовалъ себя усталымъ и разбитымъ отъ долгаго пути и потому тотчасъ же улегся спать, но долго ворочался съ боку на бокъ, располагаясь поудобнѣе; ухо все еще болѣло, оно опухло отъ удара, и я не могъ на немъ лежать. Сапоги я снялъ и положилъ подъ голову, прикрывъ ихъ бумагой отъ Земба.

Величавое настроеніе мрака царило вокругъ меня; все было тихо; но наверху въ вышинѣ раздавалась вѣчная пѣсня, вѣяніе вѣтра, далекій, беззвучный, неумолкающій шумъ. Я такъ долго прислушивался къ этому нескончаемому, болѣзненному вздоху, что трепетъ овладѣлъ мной... То были, можетъ быть, симфоніи катящихся надо мною міровъ, гармонія сферъ.

-- Къ чорту! -- воскликнулъ я и громко разсмѣялся, чтобы придать себѣ храбрости.-- Это не что иное, какъ совы.

И я вставалъ и снова ложился, надѣвалъ сапоги и ходилъ взадъ и впередъ въ темнотѣ, боролся и мучился въ страхѣ и досадѣ до самаго разсвѣта, когда, наконецъ, заснулъ.

-----

Было уже совсѣмъ свѣтло, когда я раскрылъ глаза; мнѣ казалось, что скоро полдень; я надѣлъ сапоги, свернулъ одѣяло и пошелъ обратно въ городъ. И сегодня опять не было солнца, я мерзъ, какъ собака, ноги мои совсѣмъ окоченѣли, а глаза слезились, какъ будто перестали переносить дневной свѣтъ.

Было 3 часа. Голодъ начиналъ давать себя знать; я совсѣмъ изнемогъ, по временамъ меня тошнило. Я повернулъ къ паровой столовой, прочелъ вывѣшенное меню, пожалъ плечами, какъ будто вовсе не ѣлъ солонины; а оттуда я пошелъ внизъ на желѣзнодорожную площадь.

Вдругъ у меня страшно закружилась голова; я пошелъ дальше и не хотѣлъ обращать на это вниманія, но мнѣ становилось хуже и, въ концѣ концовъ, пришлось присѣстъ на лѣстницу. Во всемъ моемъ существѣ происходила какая-то странная перемѣна. Мнѣ казалось, будто внутри меня что-то сдвинулось, или порвалось какая-то ткань въ моемъ мозгу. Я глоталъ воздухъ и продолжалъ сидѣть. Я былъ въ полномъ сознаніи, потому что я ясно чувствовалъ боль въ ухѣ и, когда мимо меня прошелъ какой-то знакомый, я тотчасъ же всталъ и поклонился ему.

Что это еще за мучительное чувство, присоединившееся къ всѣмъ другимъ?.. Было ли это слѣдствіемъ того, что я спалъ на холодной землѣ? Или причиной этому было то, что я еще не завтракалъ... Собственно говоря, такъ жить совершенно безсмысленно, клянусь Христомъ! Я не понимаю, чѣмъ я заслужилъ это преслѣдованіе судьбы. Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что я могу сдѣлаться мошенникомъ и отправиться съ одѣяломъ въ погребокъ "дяденьки". Я могу заложить его за крону и за эту цѣну получить три роскошныхъ обѣда, а потомъ продержусь какъ-нибудь на водѣ, пока подыщется что-нибудь, а Гансу Паули придется что-нибудь выдумать. Я уже былъ на дорогѣ къ лавочкѣ, но остановился передъ входомъ, нерѣшительно покачалъ головой и повернулъ назадъ.

Чѣмъ больше я удалялся, тѣмъ радостнѣе становилось у меня на душѣ, что я вышелъ побѣдителемъ изъ этого тяжелаго испытанія.

Сознаніе, что я еще могу быть чистымъ и честнымъ, вскружило мнѣ голову, дало мнѣ удивительное удовлетвореніе; у меня есть характеръ, я свѣтлый маякъ среди житейскаго моря, вокругъ котораго носятся лишь одни обломки кораблей.

Проѣсть чужую собственность, а вмѣстѣ съ нею пожрать и собственное къ себѣ уваженіе, запятнать душу; первымъ грязнымъ поступкомъ, назвать себя мошенникомъ и потупитъ взоръ передъ собственнымъ приговоромъ. Никогда! Впрочемъ, у меня и не было этого серьезнаго намѣренія, мнѣ даже не приходило это въ голову; нельзя же быть отвѣтственнымъ за отрывочно мелькающія мысли, въ особенности: когда такъ ужасно болитъ голова, и когда такъ усталъ изъ-за одѣяла, принадлежащаго чужому человѣку.

Со временемъ навѣрно будетъ какой-нибудь выходъ! Оставался еще вотъ этотъ купецъ на Гренландсгаде. Развѣ я забѣгалъ къ нему каждый часъ съ тѣхъ поръ, какъ послалъ ему, свое прошеніе?

Я даже ни разу не былъ лично у него. Это было бы, пожалуй, не лишней попыткой; можетъ бытъ, на этотъ разъ счастье будетъ ко мнѣ благосклоннымъ; иногда оно имѣетъ свои скрытые пути. Итакъ, я направился въ Гренландстаде.

Послѣднее потрясеніе разслабило меня; я шелъ очень медленно я раздумывалъ о томъ, что я скажу купцу. Можетъ бытъ, это очень добрая душа: если онъ въ хорошемъ настроеніи, онъ, можетъ-быть, дастъ мнѣ крону впередъ за мою работу безъ того, чтобы я попросилъ его объ этомъ; у этихъ людей бываютъ иногда превосходныя фантазіи.

Я шмыгнулъ подъ ворота и зачернилъ дегтемъ свои панталоны, чтобы имѣть болѣе аккуратный видъ; затѣмъ я положилъ свое одѣяло въ темный уголокъ за какой-то ящикъ, прошелъ улицу и вошелъ въ маленькую лавочку.

Тамъ стоитъ какой-то человѣкъ и клеитъ трубочки изъ старыхъ газетъ.

-- Я хотѣлъ бы поговорить съ господиномъ Кристи,-- сказалъ я.

-- Это я самъ,-- возразилъ мнѣ человѣкъ.

-- Меня зовутъ такъ-то я такъ-то: Я позволилъ себѣ послать вамъ свое прошеніе; я не знаю, увѣнчалось ли оно успѣхомъ.

Онъ нѣсколько разъ повторилъ мое имя и потомъ началъ смѣяться.

-- Вотъ вы сейчасъ кое-что увидите!--сказалъ онъ и досталъ мое письмо изъ кармана.

-- Вотъ, пожалуйста, взгляните, сударь мой, какъ вы обращаетесь съ числами. Вы помѣтили ваше письмо 1848-мъ годомъ.-- И человѣкъ смѣялся во все горло.

-- Но это не совсѣмъ такъ,-- сказалъ я, озадаченный,-- это разсѣянность, невниманіе, съ этимъ я могу согласиться.

-- Ну, вотъ видите, а я долженъ имѣть человѣка, который не ошибается въ цыфрахъ,-- сказалъ онъ.-- Мнѣ очень жаль. Вашъ почеркъ такой ясный, и ваше письмо мнѣ въ общемъ понравилось...

Я подождалъ минуточку. Невозможно, чтобы это было его послѣднимъ словомъ. Онъ опятъ принялся за свои трубочки.

-- Мнѣ очень жаль,-- сказалъ я тогда,-- мнѣ ужасно жаль; но вѣдь это никогда больше не повторится, а эта маленькая описка не можетъ, конечно, меня сдѣлать совершенно негоднымъ къ веденію счетоводныхъ книгъ.

-- Я этого и не говорю,-- отвѣчалъ онъ,-- но у меня перебывало столько народу, что я тотчасъ же рѣшилъ взять другого человѣка.

-- Мѣсто, значитъ, занято?-- спросилъ я.

-- Да.

-- Боже мой, значитъ, здѣсь ничѣмъ нельзя помочь!

-- Нѣтъ, мнѣ очень жаль, ид...

-- Прощайте,-- сказалъ я.

Теперь мною овладѣлъ звѣрскій, грубый гнѣвъ. Я взялъ свой свертокъ изъ-подъ воротъ, стиснулъ зубы, толкалъ мирныхъ людей на тротуарѣ и не извинялся. Когда какой-то господинъ остановился и немного рѣзко сдѣлалъ мнѣ замѣчаніе за мое поведеніе, я обернулся, крикнулъ ему нѣсколько безсмысленныхъ словъ въ лицо, показалъ ему сжатые кулаки и отошелъ дальше; какая-то слѣпая ярость, которую я не могъ сдержать, овладѣла мной. Онъ позвалъ полицейскаго, а я ничего лучшаго не желалъ, какъ только того, чтобы мнѣ попался въ руки полицейскій. Намѣренно я пошелъ медленно, чтобы онъ могъ меня догнать; но онъ не шелъ. Ну, развѣ былъ какой-нибудь смыслъ въ томъ, что меня во всемъ преслѣдуютъ неудачи? И зачѣмъ я написалъ 1848 годъ? Каікое мнѣ дѣло до этого проклятаго числа! А теперь я долженъ голодать, такъ что всѣ мои внутренности свиваются какъ черви, и нѣтъ никакой надежды, что я что-нибудь получу сегодня. Чѣмъ позже становилось, тѣмъ больше я чувствовалъ себя и физически и нравственно пустымъ, съ каждымъ днемъ я пускался на все менѣе честныя поступки. Я лгалъ, не краснѣя, обманывалъ людей, не платя за квартиру, и боролся даже съ низкимъ желаніемъ заложить одѣяло чужого человѣка,-- и все это безъ всякаго раскаянія, безъ всякаго укора совѣсти. Моя нравственность падала все ниже, черные грибки разрастались все больше и больше. А тамъ наверху сидѣлъ Богъ, слѣдилъ за мной и видѣлъ, какъ мое паденіе шло по всѣмъ правиламъ искусства, равномѣрно и медленно, не сбиваясь съ такта. А тамъ въ пропасти, въ аду суетились черти и злились, что это такъ долго длится, что я не совершаю большого преступленія, непростительнаго грѣха, за который Богъ въ Своей справедливости ввергнетъ меня въ адъ...

Я шелъ все быстрѣе и быстрѣе, потомъ вдругъ повернулъ налѣво и, разгоряченный и разгнѣванный, попалъ въ ярко освѣщенный, декорированный подъѣздъ. Я не остановился, ни на минутку не остановился, а между тѣмъ своеобразное убранство входа тотчасъ же запечатлѣлось въ моемъ сознаніи, всякая мелочь на дверяхъ, декорація, украшенія, когда я взбѣгалъ по лѣстницѣ. Во второмъ этажѣ я съ силой дернулъ за звонокъ. Почему я остановился именно во второмъ этажѣ? И почему я схватился именно за этотъ колокольчикъ, самый далекій отъ лѣстницы.

Молодая дама въ сѣромъ платьѣ, съ черной вставкой, открыла дверь; она удивленно взглянула на меня, покачала головой и сказала:

-- Нѣтъ, сегодня у насъ ничего нѣтъ.-- И при этомъ она сдѣлала видъ, что хочетъ закрыть дверь.

Зачѣмъ я допустилъ нѣчто подобное? Она считала меня за нищаго; и вдругъ я сразу какъ-то охладѣлъ и сдѣлался спокойнымъ. Я снялъ шляпу, низко поклонился и, какъ будто я не разслышалъ ея словъ, сказалъ въ высшей степени вѣжливо:

-- Простите, фрэкэнъ, что я такъ сильно позвонилъ, но я не зналъ звонка. Здѣсь живетъ господинъ, искавшій черезъ газету человѣка, который могъ бы возить его повозку.

Она постояла минутку, ея мнѣніе о моей личности, казалось, измѣнилось.

-- Нѣтъ,-- сказала она, наконецъ,-- нѣтъ, здѣсь нѣтъ никакого больного господина.

-- Нѣтъ? Пожилой господинъ, ѣздитъ 2 часа ежедневно, за часъ 40 ёръ?

-- Нѣтъ.

-- Въ такомъ случаѣ еще разъ прощу извинить меня,-- сказалъ я.-- Это, можетъ быть, въ первомъ этажѣ; хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы рекомендовать человѣка, котораго я знаю и которымъ я интересуюсь; мое имя Ведель-Ярлебергъ.

Я еще разъ поклонился и отошелъ; молодая дама вспыхнула; въ своемъ смущеніи она не могла пошевельнуться; она продолжала стоятъ и смотрѣла на меня, пока я спускался по лѣстницѣ.

Ко мнѣ вернулся мой покой, голова была совершенно ясной. Слова дамы, что она ничего не можетъ мнѣ сегодня дать, подѣйствовали на меня какъ холодный душъ. До чего дошло! Каждый встрѣчный можетъ мысленно указать на меня и сказать: "Вотъ идетъ нищій, одинъ изъ тѣхъ, которымъ даютъ поѣстъ съ чернаго хода".

На Мёллергаде я остановился передъ какимъ-то домомъ и началъ вдыхать въ себя свѣжій запахъ мяса, которое тамъ жарилось. Рука моя была ужъ на звонкѣ, и я хотѣлъ войти безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій, но я одумался во-время и пошелъ. Дойдя до Сторторъ, я началъ искать мѣстечко, гдѣ бы можно отдохнуть, но всѣ скамейки были заняты, и напрасно я обошелъ всю Церковь кругомъ -- не было ни одного мѣста, гдѣ бы я могъ сѣсть. "Ну, разумѣется,-- сказалъ я мрачно самъ себѣ!-- Разумѣется, разумѣется!" И опять продолжалъ свой путь. На базарной площади я обошелъ колодезь, сдѣлалъ глотокъ воды, пошелъ дальше, еле передвигая ноги, подолгу останавливался передъ каждымъ магазиннымъ окномъ и смотрѣлъ вслѣдъ каждому экипажу, проѣзжавшему мимо меня. Голова горѣла, въ вискахъ начало сильно стучать. Вода, которую я выпилъ, очень нехорошо подѣйствовала на меня: меня тошнило. Такимъ образомъ я дошелъ до кладбища. Я сѣлъ, уперся локтями о колѣни и закрылъ голову руками. Въ этомъ согнутомъ положеніи я почувствовалъ себя лучше -- не было больше этого терзанія въ груди.

На большой гранитной плитѣ около меня лежалъ каменьщикъ и гравировалъ надпись. На немъ были синіе очки, и онъ напомнилъ мнѣ вдругъ одного знакомаго, котораго я чуть было не забылъ. Этотъ человѣкъ служилъ въ банкѣ, и я встрѣтилъ его недавно въ кафэ.

Если бы я могъ заглушитъ въ себѣ всякій стыдъ и обратиться къ нему! Сказать ему прямо всю правду, что мнѣ въ данную минуту приходится очень плохо, что мнѣ прямо трудно поддерживать жизнь! Я могъ бы дать ему свою абонементную книжку... Чортъ возьми, мою абонементную книжку! Тамъ билетовъ на цѣлую крону. И я нервно хватаюсь за это сокровище. Не найдя ея, я вскакиваю. Холодный потъ выступилъ у меня отъ страха. Я нахожу ее наконецъ на днѣ своего кармана, вмѣстѣ съ другими, чистыми и исписанными, не имѣющими цѣны бумагами. Я пересчитываю нѣсколько разъ эти 6 билетовъ вдоль и поперекъ. Зачѣмъ они мнѣ? Развѣ не можетъ мнѣ притти въ голову капризъ отпустить себѣ бороду? Такимъ образомъ я могу получить бѣлую серебряную полукрону! Въ шестъ часовъ закрывается банкъ; между семью и восемью мнѣ нужно будетъ подкараулить моего человѣка около ресторана.

Я долго сидѣлъ и радовался этимъ мыслямъ. Время проходило. Наверху въ каштановыхъ деревьяхъ шумѣлъ вѣтеръ, день склонялся къ вечеру. Но, можетъ быть, это было черезчуръ ничтожно -- эти 6 билетовъ; явиться съ ними къ молодому человѣку, служащему въ банкѣ! Можетъ быть, у него карманы были набиты абонементными книжками и гораздо болѣе чистыми и красивыми, чѣмъ мои. Я началъ искать въ своихъ карманахъ что-нибудь другое, что я могъ бы къ этому присоединить, но я ничего не нашелъ. Если бы я могъ предложить ему свой галстукъ! Я очень хорошо могъ бы обойтись и безъ него, если застегнутъ пиджакъ доверху; мнѣ все равно приходится это дѣлать, такъ какъ у меня нѣтъ больше жилета. Я развязалъ галстукъ, широкій шарфъ, закрывавшій всю мою грудь, заботливо вычистилъ его и завернулъ вмѣстѣ съ билетами для бритья въ кусочекъ бѣлой писчей бумаги. Затѣмъ я оставилъ кладбище и направился къ ресторану.

На Ратушѣ было 7 часовъ. Я началъ ходить около ресторановъ, ходилъ мимо желѣзной рѣшотки и пристально смотрѣлъ на всѣхъ, кто входилъ или выходилъ изъ дверей. Наконецъ, около 8 часовъ я увидѣлъ молодого человѣка; свѣжій, элегантный, онъ шелъ по улицѣ и направлялся къ ресторанамъ. Сердце забилось, какъ маленькая птичка, въ груди. Увидя его и не кланяясь, я набросился на него.

-- Полкроны, старый другъ! -- сказалъ я нахально. -- Вотъ вамъ и залогъ. -- И при этомъ я сунулъ ему въ руку маленькій свертокъ.

-- У меня нѣтъ -- сказалъ онъ.-- Клянусь Богомъ, у меня нѣтъ.-- И, говоря это, онъ вывернулъ передо мной свой кошелекъ.-- Вчера я шатался и все спустилъ: вѣрьте мнѣ, у меня ничего нѣтъ.

-- Нѣтъ, милый мой, я вполнѣ вамъ вѣрю!-- возразилъ я.-- Я вѣрилъ ему на слово. У него не было основанія лгать изъ-за такого пустяка; мнѣ даже показалось, что глаза его сдѣлались влажными, когда онъ рылся въ своихъ карманахъ и ничего не могъ найти. Я отошелъ.-- Извините меня,-- сказалъ я,-- я нахожусь въ данную минуту въ нѣкоторомъ затрудненіи.

Я уже прошелъ часть улицы, когда онъ меня окликнулъ по поводу моего свертка.

-- Оставьте его себѣ, оставьте! -- отвѣчалъ я.-- Я дарю это вамъ! Это пустякъ, ничего; почти все, чѣмъ я владѣю здѣсь на землѣ!-- И я былъ тронуть своими собственными словами; они звучали такъ безутѣшно въ этотъ сумеречный вечеръ, и я началъ плакать...

Вѣтеръ усиливался, облака дико мчались, и съ усиливающейся темнотой становилось все холоднѣе. Я шелъ по улицѣ и все плакалъ; я чувствовалъ жалость къ самому себѣ; и повторялъ, не переставая, нѣсколько словъ, вызывавшихъ новый потокъ слезъ: Боже, мнѣ такъ тяжело! Боже, мнѣ такъ тяжело!

Часъ прошелъ. Онъ прошелъ медленно и тяжело. Я пробылъ нѣкоторое время на Торгаде. Я сидѣлъ на лѣстницѣ и прятался въ сѣни, когда кто-нибудь проходилъ мимо. Я смотрѣлъ пристально, безъ одной мысли въ головѣ, на ярко освѣщенные магазины, гдѣ было столько товаровъ и людей съ деньгами; наконецъ, я нашелъ уединенный уголокъ за складомъ досокъ между церковью и базаромъ.

Нѣтъ, сегодня вечеромъ я не могу итти въ лѣсъ, что бы тамъ ни случилось; у меня нѣтъ больше силъ, а дорога безконечно длинная. Я проведу ночь какъ-нибудь и останусь тамъ, гдѣ вижу. Если будетъ очень холодно, я буду ходить вокругъ церкви. Мнѣ не приходится много разбирать. Потомъ я облокотился и впалъ въ дремоту.

Шумъ вокругъ меня понемногу затихалъ, магазины закрывались; все рѣже раздавались шаги прохожихъ, и понемногу потухали огни во всѣхъ окнахъ...

Я открылъ глаза и увидѣлъ передъ собой какую-то фигуру. По блестящимъ пуговицамъ я узналъ полицейскаго, но лица его я не могъ разглядѣть.

-- Добрый вечеръ! -- сказалъ онъ.

-- Добрый вечеръ! -- отвѣтилъ я и почувствовалъ страхъ. Смущенно я всталъ. Онъ стоялъ неподвижно передо мной.

-- Гдѣ вы живете?-- спросилъ онъ.

По привычкѣ, не размышляя долго, я назвалъ свой прежній адресъ, маленькую мансарду, которую я покинулъ.

Онъ все еще продолжалъ стоять.

-- Развѣ я дѣлаю что-нибудь противозаконное?-- спросилъ я боязливо.

-- Нѣтъ, ничего подобнаго, возразилъ онъ.-- Но вамъ лучше было бы пойти домой, здѣсь лежать черезчуръ холодно.

-- Да, это правда, я чувствую, что здѣсь холодно.

Я пожелалъ ему покойной ночи и инстинктивно пошелъ по дорогѣ къ прежнему жилищу. Если быть осторожнымъ, можно добраться до верху, и никто не увидитъ; всѣхъ въ общемъ было восемь ступеней, и только двѣ верхнія ступени скрипѣли.

Передъ дверью я снялъ сапоги и началъ подниматься. Вездѣ тишина; во второмъ этажѣ можно было разслышать тикъ-тиканье часовъ и голосъ плачущаго ребенка; потомъ больше ничего. Я нашелъ свою дверь, приподнялъ ее немного за углы и открылъ, по обыкновенію, безъ ключа, вошелъ въ комнату и закрылъ ее безшумно за собой.

Все было по прежнему, такъ, какъ я оставилъ: гардины на окнахъ были отдернуты, и кровать стояла пустой; на столѣ мерцало что-то бѣлое, вѣроятно, моя записка къ хозяйкѣ; она, значитъ, не была здѣсь наверху съ тѣхъ поръ, какъ я ушелъ. Я провелъ рукой по бѣлому пятну и ощупалъ къ своему удивленію письмо. Письмо? Я подношу его къ окну, разбираю, насколько это возможно въ темнотѣ, плохо написанныя буквы и узнаю, наконецъ, мое собственное имя. "Ага! -- подумалъ я,-- отвѣтъ отъ хозяйки, запрещеніе входить въ комнату, если мнѣ вздумается когда-нибудь вернуться".

И медленно, очень медленно я оставляю опять комнату, несу сапоги въ одной рукѣ, письмо въ другой, а одѣяло подъ мышкой. Я стараюсь ступать какъ можно легче, стискиваю зубы на скрипучихъ ступеняхъ, благополучно спускаюсь по лѣстницѣ и стою опять въ дверяхъ.

Потомъ я опять надѣваю сапоги, вожусь долго съ ремнями, сижу еще нѣкоторое время неподвижно и пристально, безъ одной мысли, смотрю передъ собой, держа письмо въ рукѣ.

Наконецъ, я встаю и иду.

На улицѣ свѣтится желтый свѣтъ газоваго фонаря; я подхожу къ фонарю, упираю свой свертокъ о столбъ и открываю письмо,-- и все это въ высшей степени медленно.

Вдругъ будто свѣтовой потокъ залилъ мою грудь,-- я слышу, какъ я издаю легкій крикъ, безсмысленное восклицаніе радости: письмо было отъ редактора, мой фельетонъ былъ принятъ и уже сданъ въ типографію. Нѣсколько маленькихъ измѣненій... нѣсколько описокъ... написано съ большимъ талантомъ... Завтра будетъ напечатано... 10 кронъ.

Я смѣялся и плакалъ, побѣжалъ большими шагами внизъ по улицѣ, остановился, упалъ на колѣни и началъ горячо молиться. А часы бѣжали.

Всю ночь, до самаго утра я метался по улицамъ и повторялъ, поглупѣвъ отъ радости, не переставая: написано очень талантливо, значитъ, маленькій шедевръ, геніальная вещица. И десять кронъ.