Цѣлое лѣто 1887 г. работалъ я въ одномъ изъ хуторовъ Дальрумиля, на огромной фермѣ въ долинѣ Красной рѣки въ Америкѣ. Кромѣ меня, было тамъ двое другихъ норвежцевъ, одинъ шведъ, Десять-двѣнадцать ирландцевъ и одинъ американецъ. Насъ было около двадцати человѣкъ въ нашей партіи,-- ничтожная горсть въ сравненіи съ сотнями рабочихъ всей фермы.
Желто-зеленая, неизмѣримая, какъ море, растилась прерія. Ни одного дома не было видно, кромѣ нашихъ собственныхъ конюшенъ и навѣсовъ для ночлега посреди преріи. Ни дерева, ни куста,-- пшеница и луга, пшеница и луга,-- насколько хватаетъ взоръ. Цвѣтовъ нѣтъ, только среди пшеницы желтыя мутовки дикой горчицы, единственнаго цвѣтка преріи. Съ этимъ растеніемъ мы боролись, вырывали его съ корнемъ, высушивали, возили домой и сжигали.
Пшеница ходитъ волнами подъ вѣтромъ. ни птицъ, никакого признака жизни, единственное, что мы слышали,-- вѣчное стрекотаніе милліоновъ кузнечиковъ -- единственная пѣснь преріи.
Мы стремились въ тѣнь. Когда намъ привозили обѣдъ, мы ложились на землю подъ лошадь, чтобы хоть немного быть въ тѣни, пока глотаешь обѣдъ. Солнце жгло невыносимо, мы были въ шляпахъ, рубашкахъ, штанахъ и башмакахъ,-- вотъ и все, легче нельзя было, насъ бы обожгло. Напримѣръ, если во время работы прорвешь дыру въ рубашкѣ, сейчасъ же вскакиваетъ волдырь.
Во время жатвы пшеницы работали мы по шестнадцати часовъ въ сутки. Десять жатвенныхъ машинъ ѣздили каждый день на полъ-акрѣ. Сжавши одинъ четырехугольникъ, переѣзжали на другой, сжинали и его.
И дальше, все дальше, а въ это время десять человѣкъ идетъ за нами, вяжетъ снопы .
Сверху, сидя на лошади, съ револьверомъ въ рукахъ, слѣдитъ за ними смотритель -- ничто отъ него не укроется. Каждый день загонялъ онъ двухъ лошадей. Случится гдѣ-нибудь несчастіе, сломается, напримѣръ, машина,-- онъ тутъ какъ тутъ, исправитъ или отошлетъ. Часто дорога, была дальняя, но все же, если онъ замѣчалъ гдѣ-нибудь безпорядокъ, сейчасъ же являлся, а если не было ни какого дѣла, то весь день объѣзжалъ кругомъ густую пшеницу, и лошадь взмыливалась отъ пота.
Въ сентябрѣ и октябрѣ дни были невыносимо жарки, а ночи холодны. Мы просто замерзали. И потомъ, мы часто не досыпали; насъ будили въ три часа утра, когда еще не разсвѣтало. Пока мы задавали кормъ лошадямъ, ѣли сами, совершали длинный путь до мѣста работы, начинало разсвѣтать, и работа закипала. Мы зажигали копну сѣна, чтобы растопитъ масло для смазки машинъ, да; къ тому же грѣлись немного и сами. Но, конечно, продолжалось это недолго, намъ нужно было къ машинамъ.
Праздниковъ мы не соблюдали. Воскресенье было какъ понедѣльникъ. Но во время дождя мы не могли работать и тогда лежали въ сараѣ. Играли въ "Казино", болтали и спали. Былъ у насъ ирландецъ, вначалѣ онъ казался мнѣ очень страннымъ; одинъ Богъ зналъ, что онъ такое въ концѣ-концевъ. Во время дождя онъ лежалъ и читалъ романы, которые привезъ съ собой. Это былъ высокій, красивый малый, лѣтъ тридцати шести, говорилъ онъ очень громкимъ голосомъ, зналъ и нѣмецкій языкъ. Этотъ человѣкъ пришелъ въ шелковой рубашкѣ на ферму и выѣзжалъ въ ней все время на работу. Когда одна изнашивалась, онъ надѣвалъ другую. Онъ не былъ дѣльнымъ работникомъ, у него не было "ухватки" на работу, но это былъ удивительный человѣкъ.
-- Звали его Эвансъ.
Про норвежцевъ нечего говорить, одинъ изъ нихъ удралъ, не могъ вынести рабства -- другой выдержалъ, онъ былъ изъ Фальдерса.
У молотилокъ мы старались становиться какъ можно дальше отъ паровой машины: пыль, мякина и песокъ падали, какъ снѣжные хлопья, и летѣли изо всѣхъ отверстій и лопастей машины. Два дня я былъ въ самомъ пеклѣ, я попросилъ надсмотрщика дать мнѣ другое мѣсто, что онъ и сдѣлалъ. Онъ далъ мнѣ отличное мѣсто въ полѣ при нагрузкѣ возовъ. Онъ никогда не забывалъ, что я ему сдѣлалъ вначалѣ.
Вотъ какъ это было:
У меня была форменная куртка съ блестящими пуговицами съ того еще времени, какъ я служилъ въ Чикаго на Конно-желѣзной дорогѣ. Эта куртка съ прекрасными пуговицами очень нравилась смотрителю; онъ любилъ наряды, какъ настоящій ребенокъ, а здѣсь, въ преріи, ихъ не было. Я ему сказалъ разъ, что онъ легко можетъ получить куртку; онъ мнѣ хотѣлъ заплатить за нее, я долженъ только сказать, что я за нее хочу. Но когда я подарилъ ее ему, онъ объявилъ, что вѣчно будетъ мнѣ благодаренъ. Когда кончилась жатва и онъ увидалъ, что у меня нѣтъ куртки, онъ мнѣ подарилъ другую хорошую куртку. Разъ, когда я былъ при нагрузкѣ пшеницы, со мной произошелъ эпизодъ.
Съ возомъ пришелъ шведъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, штаны были запрятаны въ голенища. Мы идемъ нагружать. Онъ работалъ, какъ волъ, и я просто не зналъ, какъ мнѣ его придержать. Онъ все наддавалъ; наконецъ, это меня стало сердить, тогда и я началъ работать изо всѣхъ силъ.
Каждая копна состояла изъ восьми сноповъ, и обыкновенно мы брали одинъ пшеничный снопъ на вилы и подавали на возъ, теперь я бралъ четыре. Я затоплялъ шведа снопами, прямо-таки засыпалъ. Въ одномъ изъ тяжелыхъ сноповъ, которые я подавалъ шведу, оказалась змѣя. Она проскользнула ему въ сапожное голенище. Я ничего не предполагалъ, вдругъ слышу ужасный крикъ, и, вижу, шведъ соскакиваетъ съ воза, змѣя съ темными пятнами свѣшивается у него изъ голенища. Положимъ, она его не укусила, а выпала изъ сапога и моментально исчезла въ жнивѣ. Мы оба гнались за ней съ вилами, но не могли нагнать. Оба мула, запряженные въ возъ, дрожали всѣмъ тѣломъ.
До сихъ поръ слышу я крикъ шведа и вижу его въ воздухѣ, когда онъ прыгаетъ съ воза. Мы сговорились на будущее время -- онъ не будетъ такъ усердствовать, а я буду подавать по одному снопу.
Потомъ мы пахали и сѣяли, косили и свозили сѣно, косили, молотили пшеницу, наконецъ, мы свободы и получаемъ расчетъ. Съ легкимъ сердцемъ, съ деньгами въ карманѣ, отправились мы, двадцать здоровыхъ молодцовъ, въ ближайшій городъ преріи, чтобы по желѣзной дорогѣ ѣхать на востокъ. Смотритель поѣхалъ насъ провожать, ему хотѣлось распить съ нами на прощанье стаканчикъ-другой; на немъ была куртка съ блестящими пуговицами.
Кто не присутствовалъ при разставаніи рабочихъ въ преріи, тотъ врядъ ли имѣетъ понятіе, какъ пьютъ при этомъ. Каждый ставитъ "кругъ", значитъ, на каждаго приходится по двадцати стакановъ. Можетъ-быть, вы думаете, что этимъ и заканчивается?.. Жестоко ошибаетесь, между нами есть, ей-Богу, джентльмены, они на нашу долю предлагаютъ по пяти круговъ. И помилуй Богъ, если хозяинъ сдѣлалъ бы попытку протестовать противъ излишества. Его бы сейчасъ же выгнали изъ собственнаго кабачка.
Такая банда сельско-хозяйственныхъ рабочихъ разноситъ все, что ей попадется по дорогѣ, она уже при пятомъ кругѣ хозяйничаетъ въ городкѣ, уже съ этого момента она правитъ имъ безъ всякаго сопротивленія.
Мѣстная полиція превосходна, она дѣйствуетъ заодно съ бандой, вмѣстѣ пьетъ съ ней. И по крайней мѣрѣ два дня и двѣ ночи пьютъ, дерутся, кричатъ и играютъ.
Мы, рабочіе, становимся другъ съ другомъ необыкновенно любезны. Лѣтомъ между нами любви особенной не было; теперь же, при разставаніи, вражда забывалась. Чѣмъ больше мы пили, тѣмъ добрѣе становились; мы угощались до тѣхъ поръ, пока не теряли сознанія, тогда приходилось тащить другъ друга на рукахъ. Поваръ, старый, горбатый человѣкъ съ бабьимъ голосомъ и безъ бороды, увѣрялъ меня, икая, что онъ -- норвежецъ, какъ и я, а причина, почему онъ раньше не сообщилъ мнѣ объ этомъ,-- общая нелюбовь янки къ норвежцамъ. Онъ часто во время обѣда слышалъ, какъ я и Фальдерселъ говорили о немъ и понималъ каждое слово, теперь же все забыто, прощено,-- мы добрые малые. Да, онъ потомокъ смѣлыхъ сыновей Старой Норвегіи и родился онъ 22 іюля 1845 года въ Іовѣ. И поэтому станемъ друзьями и partners; пока говоримъ по-норвежски. Мы обнялись съ поваромъ. Никогда наша дружба не кончится. Всѣ рабочіе обнимались, взялись за руки -- руки у насъ были жесткія -- и въ восторгѣ закружились хороводомъ .
Обыкновенно, мы спрашивали другъ у друга: "Чего ты хочешь еще выпить? Здѣсь нѣтъ ничего порядочнаго для тебя!" И затѣмъ опятъ шли въ кабачокъ раздобыть чего-нибудь получше. Мы снимали съ полокъ бутылки съ дорогими этикетками, онѣ стояли тамъ для украшенія, а мы распивали все это въ дружеской компаніи и платили до смѣшного дорого
Эвансъ пристрастился ставить круги. Его послѣдняя шелковая рубашка выглядывала теперь печально; свѣтлыя краски выгорѣли отъ солнца и вылиняли отъ дождя, рукава лоснились. Самъ же Эвансъ загордился и съ важностью заказывалъ кругъ за кругомъ. Онъ сталъ хозяиномъ кабачка,-- всего свѣта. Мы, остальные обыкновенно платили круглую сумму въ три доллара, за кругъ, Эвансъ же спрашивалъ коротко и ясно, нельзя ли составить разные круги по шести долларовъ. Потому что, говоритъ онъ, онъ находитъ, что въ этомъ дрянномъ сараѣ нѣтъ ничего хорошаго для такихъ господъ, какіе у него теперь. Тогда мы должны были браться за чудесныя бутылочки, тамъ наверху, брать достаточно дорогой товаръ.
Необыкновенно любезно приглашалъ онъ и ни на зиму въ лѣса Висконсина рубить дрова. Пока у него не будетъ нѣсколько новыхъ рубашекъ, пары панталонъ, дюжины романовъ, до тѣхъ поръ онъ поработаетъ въ лѣсахъ, говорилъ онъ. Останется тамъ до весны, а когда наступитъ весна, потащится куда-нибудь въ прерію. Въ этомъ его жизнь. Двѣнадцать лѣтъ провелъ онъ между преріей и лѣсомъ и такъ привыкъ, что и говоритъ объ этомъ нечего.
Когда же я спросилъ, почему онъ избралъ эту дорогу, онъ отвѣтилъ не такъ, какъ обыкновенно пьяные -- длинно и мрачно -- онъ сказалъ въ двухъ словахъ:
-- Обстоятельства.
-- Какъ такъ?-- спросилъ я.
-- Обстоятельства,-- повторилъ онъ. Сказать откровеннѣе онъ не пожелалъ.
Позже я видѣлъ его въ сосѣдней комнатѣ кабачка, тамъ играли въ кости. Эвансъ проигрывалъ.
Онъ былъ достаточно-таки пьянъ и денегъ не считалъ. Когда я вышелъ, онъ показалъ мнѣ нѣсколько золотыхъ и сказалъ:
-- У меня есть еще деньги! Посмотри! -- нѣкоторые совѣтовали ему прекратилъ игру; одинъ его землякъ, ирландецъ О'Бріенъ, говорилъ,-- лучше бы ему приберечь золото для желѣзной дороги. Эвансъ обидѣлся.
-- Нѣтъ, деньгами на дорогу ссудишь меня ты,-- сказалъ онъ. О'Бріенъ коротко отказалъ и вышелъ изъ комнаты.
Эванса это обидѣло. Онъ поставилъ сразу всѣ деньги и проигралъ. Онъ отнесся къ этому спокойно. Онъ закурилъ сигару и, ухмыляясь, сказалъ:
-- Не хочешь ли ссудить меня деньгами на дорогу?-- Я былъ еще въ туманѣ отъ послѣдней выпивки,-- мы пили изъ тѣхъ бутылокъ, наверху,-- я разстегнулъ куртку и передалъ Эвансу бумажникъ со всѣмъ, что тамъ было.
Сдѣлалъ это я для того, чтобъ доказать, насколько охотно я ему вѣрю и предоставляю взять сколько нужно. Онъ глядѣлъ то на меня, то на кошелекъ. Лицо его странно мѣнялось. Онъ открылъ бумажникъ и увидѣлъ тамъ всѣ мои деньги. Когда онъ опять повернулъ ко мнѣ голову, я ему кивнулъ.
Этого кивка онъ не понялъ. Онъ думалъ, что ему предоставляю все.
-- Спасибо,-- сказалъ онъ.
И къ ужасу моему онъ садится съ моими деньгами и начинаетъ снова играть.
Сначала мнѣ хотѣлось его остановить, но я воздержался. "Пустъ сперва издержитъ свои дорожныя деньги, думалъ я; когда же начнетъ много проигрывать, я у него отберу остатокъ".
Эвансъ, однако, много не проигралъ. Онъ вдругъ отрезвѣлъ и началъ ставить обдумано и быстро. Я выказалъ ему довѣріе передъ столькими товарищами,-- это его ободрило, Молчаливо и величественно сидѣлъ онъ на ящикѣ отъ виски, который служилъ ему стуломъ, онъ ставилъ, а выигрышъ бралъ себѣ.
Стоило ему проиграть -- слѣдующую ставку онъ удваивалъ, онъ проигрывалъ три раза подъ рядъ и каждый разъ рѣшительно удваивалъ.
Наконецъ, сразу отигрался. Поставивъ пятъ долларовъ, онъ сказалъ, что если теперь выиграетъ, то воздержится.
Онъ проигралъ.
И снова принялся за игру. Черезъ часъ онъ вернулъ мнѣ бумажникъ; во время игры онъ велъ точный счетъ.
Передъ нимъ опятъ лежала груда золота. Онъ продолжалъ играть дальше. Вдругъ онъ поставилъ все, что выигралъ. Между зрителями произошло движеніе.
Эвансъ сказалъ:
-- Буду ли я въ проигрышѣ или въ выигрышѣ -- я воздержусь.
Онъ выигралъ.
Эвансъ поднялся.
-- Будьте добры заплатитъ,-- сказалъ онъ.
-- Завтра,-- отвѣтилъ банкометъ.-- Сегодня у меня нѣтъ такой суммы. Завтра я найду средства.
Эвансъ сказалъ:
-- Хорошо, значитъ, завтра.
Не успѣли мы выйти, какъ шумно, громко стуча сапогами, ввалилось нѣсколько человѣкъ.
Они внесли изуродованный трупъ. Это былъ О'Бріенъ -- ирландецъ -- тотъ самый, который отказалъ Эвансу дать деньги на дорогу.
Его переѣхалъ поѣздъ съ пшеницей. Обѣ ноги были отрѣзаны одна -- высоко, у бедра. Онъ былъ уже мертвъ. Онъ вышелъ изъ комнаты и въ темнотѣ попалъ прямо подъ поѣздъ. Трупъ положили на землю и прикрыли.
И тогда мы стали искать себѣ ночлега. Нѣкоторые же легли въ кабачкѣ на полу. Фальдерсенъ и я переночевали въ городѣ.
Утромъ Эвансъ явился въ городъ.
-- Получилъ ты деньги съ банкомета?-- спросилъ Фальдерсенъ.
-- Нѣтъ еще,-- отвѣтилъ Эвансъ.
Я былъ въ полѣ и рылъ могилу для нашаго товарища.
Мы похоронили О'Бріена немного въ сторонѣ отъ города, въ ящикѣ, когорый взяли въ одномъ домѣ. Такъ какъ тѣло было очень коротко безъ ногъ, ящикъ, слава Богу, оказался впору. Мы не разговаривали, не пѣли молитвъ, мы всѣ собрались и нѣсколько минуть стояли съ обнаженными головами.
Церемонія окончилась.
Когда же Эвансу пришлось получатъ выигрышныя деньги, оказалось, что банкометъ пропалъ.
Эвансъ принялъ это съ тѣмъ же хладнокровіемъ, какъ и все остальное. Ему было безразлично. Впрочемъ, у него было еще много денегъ. Онъ могъ взятъ билетъ, купитъ рубашекъ, романы и штаны; и такимъ образомъ Эвансъ снарядился на зиму.
Мы остались еще до вечера слѣдующаго дня въ городѣ. Мы продолжали ту же жизнь и выпили все, что было въ кабачкѣ.
У большинства рабочихъ не было ни гроша, когда они уѣзжали отсюда.
И такъ какъ имъ не на что было брать билетъ, они проѣхали зайцами въ товарномъ вагонѣ, они забрались тамъ въ пшеницу. Но старому горбатому повару-норвежцу изъ Іова, пришлось круто. Онъ залѣзъ въ пшеницу, удачно, никѣмъ но замѣченный, но не могъ усидѣть тамъ покойно; пьяный, началъ онъ пѣть непристойныя пѣсни своимъ бабьимъ голосомъ. Его нашли и высадили. А когда его обыскали, у него оказалось столько денегъ, что онъ могъ свободно купитъ билеты всѣмъ намъ и себѣ, мошенникъ.
Мы разбрелись въ разныя стороны. Фальдерсенъ купилъ себѣ ружье въ городѣ Миннезотѣ; поваръ отправился на Западъ, къ берегамъ Тихаго океана. Эвансъ же ходитъ въ своихъ шелковыхъ рубашкахъ и соритъ деньгами. Каждое лѣто онъ въ преріи убираетъ пшеницу, а зиму въ лѣсахъ Висконсина рубитъ дрова. Вотъ какова его жизнь.
Жизнь, былъ-можетъ, настолько же хорошая, какъ и всякая другая.